panacotaforcota1

— Миш, вылазь! Есть пойдем, — я брата за прятки никогда не ругал. Наоборот, даже поощрял. Пыль за диваном и шкафом он протирал на отлично. А под кроватью и вовсе можно было не убираться.

— Миш? — я как раз туда заглянул. Пол блестел, почти сверкал. Только вот Мишки там не было.

Странное чувство — тревога. Она как эхо, как надвигающийся поезд, про который ты знаешь — он прибудет по расписанию. Остается только подождать.

— Миш, ну вылазь, блин! — я приправил голос щепоткой гнева. Верный способ отпугнуть тревогу — начать злиться.

Между холодильником и стеной расстояние было не больше двадцати сантиметров, но туда я тоже заглянул. Мишке хоть и исполнилось недавно семь, на вид больше пяти никто не давал. Маленький он был, крохотный. Ручки тоненькие, ножки худенькие. В этом мы отличались. И сейчас, и в детстве я выделялся упитанностью. Раскрашены мы тоже были по-разному. Мишка, он как солнышко: светленький, бледный, голубоглазый. А я вот «весь в отца», как говорила мама. Почему в отца, непонятно. Мама ведь тоже была кареглазая, смуглая.

«И что же это папка от нас ушел?» — думал я иногда с сарказмом.

Нет, за холодильником никто не прятался. На полках тоже. За диваном — пусто.

«Прибытие поезда ожидается через десять минут», — я не планировал впадать в панику так быстро. Какая ерунда! Подумаешь, задержался у Митьки на полчаса.

Котлетки на кухне совсем развонялись. Выключив под ними огонь, я схватил со стола сотовый.

«Сразу надо было ему звонить», — поругал я себя. Но так уж работает наш мозг.

Гудки раздавались с равными интервалами, но иногда мне казалось, что с последнего прошло слишком много времени, а следующего еще не было.

— Алло? — говорил я неуверенно, а в ответ все тот же гудок.

Набрал еще раз. Ноги от волнения понесли меня из кухни в гостиную. Ну или в зал, как называла ее мама.

«Поезд прибыл», — а вот и паника!

Левое ухо, то, что было свободно от моего гудящего мобильника, услышало другой. Мишкин. Из его комнаты.

Если бы я сначала позвонил, то, может, и не испугался бы в ту секунду так сильно. Подумал бы, что: «Ага, Мишка, прячешься!». Но эту стадию я уже прошел. Мишки не было дома. Не было его ботинок, его синей курточки. А сотовый был!

В комнату к брату я ворвался как ураган. Звук доносился из шкафа. Туда пятью минутами ранее я уже заглядывал и теперь не понимал, каким образом мне удалось не заметить Мишкин рюкзак. Может, из-за цвета? Этот портфель из темно-коричневой кожи мы с мамой купили ему на первое сентября в этом году.

— Как у шпионов! — восхищался Мишка.

До этого был сезон супергероев, а еще раньше — период динозавров. Но на шпионах Мишка застрял совсем надолго.

«Хочу как у Штирлица, хочу как у Штирлица!» — клянчил он.

Ну Штирлиц, так Штирлиц. Купили, подарили. И если бы только этим и закончилось! Дальше пошли шифры.

— Яка текабяка прикавекатствукаюка! — выводил Мишка сквозь смех.

— Чего? — я играл тупицу.

— Тыка дукаракак! — Мишка не останавливался.

— Сам ты дурак! — пришлось его приструнить.

Он тогда расстроился, что, оказывается, его супершпионский тайный шифр давно уже всем известен. Пришлось рассказать ему про азбуку Морзе. Я тогда не думал, что Мишка втянется. Надеялся, поиграется чуток да и бросит. А он — нет.

— Точка, точка, точка, тире, тире, тире… — когда слова еще ладно. Потом в ход пошли постукивания. Руками по столу, ногами по полу.

— Ну хватит, а! — я, конечно, возмущался, хоть и редко. Один раз — тогда в лифте, когда мы поднимались вместе с соседом сверху. Миша, увидев в его лице зрителя для своего нового таланта, принялся настукивать по панели лифта.

— И Вам добрый день! — ответил ему мужчина. А как звать его, я и не знал. Мы с соседями в целом не очень общались.

Я отключил вызов.

— Миша! — крикнул я зачем-то.

Страх — он как свет. Его нельзя потрогать, и сам по себе он не существует. Страх лишь излучается, а вот от чего именно — выбирать тебе. Кто-то боится темноты. Кто-то пауков. А кто-то — обычного школьного портфеля.

— Миша! — мой голос дрожал.

Я набрал другой номер. Митькин. Вернее, его бабушки.

— Миша у Вас? — в обычной ситуации я бы сначала поздоровался, но назвать ее такой язык не поворачивался. — Как нет?

Портфель, на который я смотрел, засмеялся.

— Миша! — закричал я уже в который раз, когда положил трубку.

В ответ лишь тишина — второй источник моего страха. Я оглядел Мишкину комнату. Больше ничего не глумилось надо мной. Разве что немного помятая постель. На столе валялись листки с морзянкой, но это обычное дело. А рядом… Рядом стоял стакан. Его я тоже не заметил, пока искал брата.

Ведь я искал брата, а не этот дурацкий стакан, который, в ту самую секунду, когда я его коснулся, был все еще слегка теплый. Теплый! Из института я вернулся в 17:30. Горячий чай остывает минут за 50. Значит, с Мишей мы разминулись на жалкие десять минут!

Столько же у меня ушло, чтобы одеться и выскочить на улицу. Еще за минут пятнадцать я успел обежать весь наш дом — старую пятиэтажку, и несколько соседних. Заглянул в ближайшие магазины. Пусто. Вернее, многолюдно, но Миши среди всех этих чужих лиц видно не было.

Я бежал, а когда останавливался, слышал биение сердца. Тогда я начинал идти, но удары не становились тише. Бывало в моей жизни такое, когда случалось сильно испугаться. А потом все налаживалось, проходило, и я думал: «Ну что же ты, балда, зачем?» Хотелось вернуться и не тратить время на пустые волнения. Теперь же, вспоминая эту мудрость, я не мог заставить себя ей следовать. Не мог и все!

Во дворе, где я в тот момент находился, зажглись фонари.

«Семь вечера!» — завопил я про себя. Почти час я потратил впустую. А дальше… Дальше все как всегда. Полиция, поиски, опросы. Пока патрулировали дворы, поймали парочку закладчиков. Плохие у нас дворы, нехорошие. А как Миша пропал, мне они стали видеться еще мрачнее и зловещее. И как я брата отпускал сюда гулять?

Всю первую ночь я провел на ногах.

— Отдохни, сынок, — советовал мне майор. Как он представлял себе это, я понятия не имел. Но в квартиру я несколько раз поднимался. Взять вещи брата для поисков. И себе для обогрева. Соседи, с которыми я пересекался в подъезде, мне сочувствовали. Кто-то словом, кто-то делом.

— Держись, — подбадривал меня тот, что жил сверху. Даже обнял. Крепко.

А за что держаться-то — не сказал. За надежду? А на что? Что Мишка просто убежал и скоро вернется? Он, конечно, мальчик со странностями. Чудно́й, как говорила мама. Взять хотя бы снова морзянку. Когда Миша научился ее не только воспроизводить, но и улавливать, мы все выдохнули. Прекратились постоянные постукивания. Зато начались те самые странности.

— Собака морзит! — разбудил меня брат посреди ночи. Было это неделю назад.

— Чего? — возмутился я.

Собачий лай нас тогда и вправду доконал. Взялся из ниоткуда, без предупреждения. Спать мешал жутко! И главное — непонятно из какой квартиры. То ли снизу, то ли сверху. Думал, встречу в подъезде кого-нибудь с собакой, так и узна́ю. Но этого не случилось. Обзванивать квартиры я тоже не решился. Мы с соседями в целом не очень общались.

— Собака морзит! — повторил брат, когда я поднялся.

— Миш, она лает просто. Иди спать. — ответил я.

Да, чудно́й он, Мишка. Придумал же такое! Но чтобы сбежать? Нет, это не про него.

В шесть утра, когда я наконец вернулся домой, было еще темно. На улице и в квартире. Только в комнате у Мишки горел свет. Ночник в виде беленькой у́точки, торчащей из розетки. Миша, он ведь темноты боялся очень. Мы с ним даже комнатами поменялись, чтобы только ему к ванной поближе быть. Бывало, засижусь до ночи, а из коридора топот — Мишка в туалет скачет, обгоняя страхи. Куда он такой сбежал бы, а?

Плакать мне в жизни приходилось редко. В детстве немного, в школе, когда случалось подраться. Над фильмами иногда. Но зайдя в то утро в комнату к брату, я разрыдался. Увидел ее пустую, и как полилось. Мысли, идеи и догадки, где же он может быть, что же с ним случилось, атаковали меня. Я же не первый год живу, многое знаю. Про мир, про гадость. И все это начало мне видеться вокруг Мишки. Будто поглотило его в моих фантазиях. Страшно.

А ведь я тогда еще ничего матери не сказал. Думал, может, все же убежал. Может, найдется. Не нашелся.

— Пропал? — было ее первое слово после моего признания.

— Да.

— Выезжаю, — второе, и мама бросила трубку.

Поезд, груженный тревогой, стоял на путях в моем сердце и не думал двигаться дальше. А тот, что вез маму, мчался где-то в тысячи километрах от нашего города.

На вторую ночь я все же поспал. И не только из-за неимоверной усталости. Собака перестала лаять. Спасибо ей за это. Снился мне, конечно же, Мишка. Во сне я тоже искал его, только там он, в конце концов, нашелся. В шкафу на верхней полке. Проснувшись, я первым делом заглянул туда, хоть и знал — бесполезно все это. Так и оказалось. Жестокая реальность!

И вот от бесценных 48 часов оставалась лишь минута. Если за следующие 60 секунд дверь не откроется, и за ней не окажется Мишки, то по статистике вероятность его нахождения упадет до звонкого нуля. 58… 59… 60. Все.

Я грохнулся на колени. Думал, только в фильмах так бывает — драматично. Но нет. Я заплакал. Тревогу уже всю разгрузили, и на ее место приехал поезд с безысходностью. Мне всегда казалось, что безысходность — зверь довольно безобидный. Я не знал, что у нее такие клыки.

Оттащив себя в комнату к Мишке, я сел за стол. Руки, меня не спрашивая, начали шарить по поверхности, ползать. Что они хотели отыскать, я не знаю. Но так уж работает наш мозг. Пытается занять себя, отвлечь от важного. Глаза тоже не отставали.

«СПАСИ», — зацепились они.

А сверху — точки и тире. Я взял в руки этот клочок бумаги, успокоил их наконец. Но прочитав следующую строчку, я вновь задрожал.

«МЕНЯ. СПАСИ МЕНЯ», — было написано дальше.

Я вскочил на ноги. Снова тревога. На этом текст заканчивался, оставались лишь тире да точки.

— Что за черт? — спросил я у листка. Он мне, естественно, не ответил.

Зато алфавит висел рядом, прямо перед столом.

— Тире, тире, тире — это О, — я вертел головой. То вверх, то вниз. Записывал буквы.

— Тире, точка — Н. Тире, тире — М. Точка — Е.

Чем дальше я продвигался, тем страшнее мне становилось.

— Тире, точка — Н. Точка, тире, точка, тире — Я. ОН МЕНЯ…

«Какая глупость! Это просто детские игры», — мысль крутилась в голове, но остановить меня она была уже не в силах.

— ОН МЕНЯ УБЬЕТ, — прочитал я. Букву Т я тоже расшифровал, хоть, итак, было понятно, что это за слово. Наверное, как и с шестьюдесятью секундами, я все еще пытался надеяться.

Я не верю в призраков. Я не верю в духов. И во все паранормальное, хоть и люблю книги и фильмы про всякое мистическое. Но тогда, впиваясь глазами в жуткие строки, на секунду я не сомневался — я верю. Да еще как!

— Миша! — закричал я снова. Начал оглядываться.

Наверное, поэтому никогда не иссякнет поток поклонников потустороннего. Армии ясновидящих и их обожателей. В моменты уязвимости мы все подвластны их влиянию. Разум и здравый смысл не может удержать нас от падения. Падения, вызванного горем. А горе — оно никогда не закончится.

Вот и я купился. Жуть проникала до самых костей. Как холод, как мороз. Я застучал зубами.

— Где ты? — мы снова играли в прятки. Только теперь — если Мишку не найти, он не вылезет из-под тумбочки с радостным воплем победителя. Не выпрыгнет из за шторы. Не вернется обратно. Никогда.

Я медленно вздохнул и чуть быстрее выдохнул. Это еще не конец.

«ПОМОГИ МНЕ», — еще одна строчка.

В этом году декабрь не был суров, как мог бы. Топили тоже неплохо. Но пот, льющийся со лба, принадлежал лишь страху.

— Тире, тире — М. Точка, точка — И. Тире, тире, тире, тире — Ш.

Я боялся идти дальше. Не хотел поднимать головы. Но буква А уже встречалась раньше.

ПОМОГИ МНЕ МИША

Нет, это письмо предназначалось не мне. Его написал брат, и он же являлся получателем.

ОН БЬЕТ МЕНЯ И НЕ КОРМИТ УЖЕ НЕДЕЛЮ

МИША

ТЫ СПАСЕШЬ МЕНЯ?

Я чувствовал, что карандаш начинает исчезать в моих руках. Конечно, он был на месте. Просто мои пальцы совсем онемели.

ОН ОТРЕЗАЛ МОЙ ХВОСТ

ОН БЬЕТ МЕНЯ

КОГДА ТЫ СПАСЕШЬ МЕНЯ

МИША

ПРИХОДИ СЕЙЧАС

ПОКА НИКОГО НЕТ

Я ЗДЕСЬ…

Поверх слов я видел лицо моего брата. Моего маленького братика, который обожал котят, щенят и всех четвероногих. Который был как солнышко. Светлым и добрым.

НАВЕРХУ

Вот почему я не встретил его на улице. Вот почему мы не пересеклись во дворе. Миша даже не выходи́л из подъезда!

— Собака морзит… Собака морзит… — повторял я себе. Тому себе из прошлого, который как последний дурак проморгал все на свете. — Идиот!

В одних тапочках я выбежал на лестничную площадку. Десять ступенек — раз, десять ступенек — два. И вот я уже стою у двери. Преисполненный животным безумием я зачем-то звоню в звонок. Позволяю себе постучать кулаками, когда через секунд тридцать никто не открывает. Пинаю дверь ногами. Наконец, она сдается.

— Что? — выглядывает голова соседа. Того самого, который обнимал меня. Крепко. Того самого, который…

«Понял морзянку в лифте…» — вспоминаю я про себя, и от сомнений не остается и следа.

— Где Миша? — я дергаю дверь на себя, не позволяю ее захлопнуть. Сосед этот — всего лишь старик. Мерзкий, дряхлый и… В одном лишь халате.

— Проваливай! — кричит он мне. Тянет ручку двери. Огромное пузо обнажается, когда он начинает переступать из стороны в сторону. В бороде я вижу кусочки яичницы.

— Где Миша?! — мне страшно. Мне страшно, что я потерял так много времени. Что ничего уже не исправить.

Бью его по роже. Глупая мысль, но мне совсем не хочется касаться этого урода. Я замахиваюсь ногой и попадаю ему прямо в живот. Кажется, что моя стопа погрязнет в нем и застрянет. Но вместо этого мерзавец падает на пол. Я бью его дальше. Он стонет и кричит. Мне все равно.

«Только бы не было поздно…» — все мои мысли.

Я прохожу в квартиру. Она воняет. А может, мне все это просто кажется. И следы крови на полу. Может, это просто мое воображение.

— Пожалуйста… — я говорю уже вслух.

Может, и детский ботинок, который совсем как у брата, мне тоже мерещится. И курточка. Синяя. Может, это просто совпадение.

— Пожалуйста!

Я не верю в бога, но в тот момент мне хочется, чтобы он существовал. Чтобы он был таким, каким его описывают — защитником и благодетелем.

Дверь в спальню чуть приоткрыта. Свет в ней выключен. Только тьма, как черная дымка, пытается вылезти наружу.

— Он ведь боится темноты! — кричу я зачем-то, даже не замечая, что заикаюсь. Я не знаю, пот льется у меня по щекам или слезы?

Я захожу. Нащупываю на стене выключатель.

— Пожалуйста… — успевают прошептать мои губы, прежде чем закричать.

— Глаза в камеру, — повторил монстр.

И Пенни, крепко сжав губы, впилась взглядом в черный объектив.

***

Чарли крутил педали как ненормальный. Иногда ноги, не поспевавшие за оборотами, сбивались с педалей, и те ударяли их по голым лодыжкам.

Видеопрокат закрывался в семь. Кто же знал, что во время ужина у отца поднимется настроение, и он бросит на стол пятидолларовую купюру со словами: Чарли, иди возьми, что ты там хотел посмотреть.

И Чарли, вскочив на ноги, тут же бросился к велосипеду. Нельзя было медлить, настроение у отца менялось быстрее, чем погода в их южном штате. Сейчас он добр и спокоен, а уже спустя два стакана виски — сметает все на своем пути словно ураган.

Десять минут, девять, восемь, семь… Билли, владелец проката, уже собирался перевернуть табличку с Открыто на Закрыто, когда Чарли, притормозив колесами, поднял столб пыли перед его дверью.

— Хей, Чарльз, — Билл выглянул наружу. — Я закрываюсь.

Чарли нырнул ладонью в карман и торжественно вытащил зеленую купюру.

— Пожалуйста, Билли, я быстро. Мне даже выбирать не нужно.

— Да? — Билл сложил на груди руки и облокотился о дверной проем, — И что же ты хочешь посмотреть?

На этих словах Чарли огляделся. Он опустил велосипед на землю и, не поднимая взгляда, подошел к Билли.

— Пятница, 13-е, — тихо сказал Чарли.

Билл засмеялся.

— Не рановато ли для двенадцатилетки?

Чарли молчал.

— Наверное, мне еще и не записывать кассету на имя твоего отца, да? Может, еще, выдать тебе параллельно Багз Банни, чтобы было чем прикрыться?

— Почему бы и нет? — Чарли пожал плечами и улыбнулся.

В конце концов, Билли всегда шел ему навстречу. И когда Чарли с друзьями выпрашивали Чужого, и Грязного Гарри с Клинтом Иствудом, и даже когда в прокате появилось Сияние. Немного нравоучений, иронических отказов, и кассета всегда оказывалась у них в руках.

Биллу было около тридцати. Худой и жилистый, он всегда носил только джинсы с футболками и черно-белые кеды. Со спины его легко можно было спутать с подростком, но стоило ему повернуться, и становились видны усы-щеточки, цвета заветренного сыра, и мешки под глазами.

Конечно, Билл был взрослым, и Чарли не позволял себе заблуждаться, что они друзья “на равных”. Но все равно, Билл сильно отличался от остальных. Не было в нем суеты, как в маме Чарли, или вселенской усталости и безнадеги, как в его отце. Каким-то образом Билл сохранил любовь к жизни, которая только зарождалась внутри у Чарли и его друзей.

— Сколько там у тебя? — спросил Билли.

— Пятерка, — ответил Чарли.

Билли покачал головой.

— И 75 центов! — выпалил мальчик.

— Ну хорошо, — засмеялся Билл. — Только быстро. Мы уже закрыты!

Чарли обожал видеопрокат. Стекла витрин были заклеены постерами, и внутри царила темнота. Вдоль плинтусов на потолке Билл развесил гирлянды, а по углам расставил жёлтые торшеры. Играла музыка из радиоприемника, и иногда раздавался звон колокольчика над входной дверью.

— Как отец? — спросил Билли, ставя коробку на прилавок.

Коробка была забита кассетами. Десятками ви-эйч-эсок в одинаковых коробках, пописанных черным маркером. Новые пахли пластиком, старые — слегка подкисшими носками. Чарли подошел поближе и с улыбкой втянул знакомый аромат.

Пиратские копии Билли доверял не каждому. Только проверенные люди могли взять кассету, где за неприметной коробкой скрывался Крестный отец, и заплатить за нее в два раза меньше. Только надежные клиенты. Люди, которые умели хранить секреты.

— Нормально, — ответил Чарли. — Сегодня он даже раскошелился мне на прокат.

— Ух ты, — вскинул брови Билли.

Чарли опустил взгляд себе под ноги.

— И в целом, — продолжил он, — Стало лучше.

— Неужели?

Билли перестал перебирать кассеты и уставился на мальчика.

— Мне спросить про синяк у тебя на плече?

Чарли покачал головой. Он сложил на груди руки и как бы невзначай накрыл ладонью больное место.

— Я не могу помочь тебе, Чарли. И никто не может, если честно. Ни твоя мать, ни полиция.

— Я знаю.

— Только ты можешь себе помочь.

— Я знаю, — Чарли поднял голову и посмотрел Биллу в глаза.

— Хорошо, — кивнул тот.

Через пять минут Чарли уже гнал обратно домой. Моменты, когда Билли вдруг начинал играть во взрослого и разумного, он не любил. Жизнь вдруг становилась сложной и запутанной. У проблем начинали возникать решения, и Чарли неохотно вспоминал, что можно не просто плыть по течению, а грести против. И самое главное — ему становилось стыдно. Какой же он слабак!

Кассету с Багз Банни Чарли вез в рюкзаке, на случай, если отец решит проверить, что же он там взял в прокате. А ту другую, с короткой подписью П.13, Чарли спрятал за спиной, прижав ее резинкой шорт, и теперь коробка приятно натирала кожу острыми углами.

Уже зажглись фонари, холодный ветер освежал лицо, и Чарли, откинув лишние мысли, наслаждался моментом. Завтра, после школы, он со своим другом Дэннисом завалятся домой к их другу Маку, и втроем они наконец посмотрят по-настоящему страшный фильм.

***

Первым стошнило Дэнниса. Как только на экране темнота сменилась сценой, жуткой картинкой, где происходящее с трудом укладывалось в голову, друзья замолчали. Кадры не давали отвести от них взгляд. О том, что нужно моргать, ребята тоже позабыли. Они лишь сидели, не двигаясь, и глядели в знакомые глаза.

— Пенни? — тихо произнес Дэннис.

А затем согнулся перед собой и, содрогнувшись, выплюнул на ковер желтые комки пережеванного печенья. Тонкие ниточки слизи тянулись от них до самого рта.

— Выключи! — закричал Мак.

Он выставил вперед руку и начал тыкать пальцем в телевизор. Чарли кинулся к видеомагнитофону. Вдавил кнопку до упора, и экран погас белой точкой. Кассета выплыла наружу.

— Выключи! — последний раз крикнул Мак.

Он вскинул ладони к вискам и смахнул очки на пол.

— Что это было?

— Пенни, — прохрипел Дэннис. — Это ведь была она?

Чарли замотал головой.

— Не может быть.

Он почувствовал, как холод опустился от макушки до живота, и как содержимое желудка вдруг оказалось у него в груди. К горлу подкатил кислый комок пищи. Секунда, и Чарли вырвало на подоспевшие ко рту пальцы.

Он бы мог подумать — это всего лишь сцена из другого фильма. Что это актеры, настолько талантливые, что сложно не поверить их игре. И что происходящее — лишь сценарий. Больной, отвратительный, но всего лишь сценарий.

Но Чарли не мог не узнать Пенни. Не потому что она училась в той же школе, только классом старше. И не из-за того что она пропала полгода назад, и листовки с ее изображением были расклеены на каждом столбе. Нет, вовсе не поэтому.

Просто Чарли был влюблен в Пенни. Безнадежно, безответно, и потому очень сильно. В своей комнате, между страницами Робинзона Крузо, он хранил ее фотокарточку. Когда он выкрал ее из школьного альбома, она была черно-белой. Уже дома, Чарли вытащил из стола цветные карандаши и раскрасил голубым глаза, коричневым — волосы, и губы — ярко-красным. Вечерами, уже лежа в постели, Чарли доставал раскрашенное фото и долго смотрел на него, пока глаза не начинали слипаться. В такие ночи ему снилась Пенни.

Однажды утром, когда он все еще спал, сжимая в руках карточку, его разбудил громкий отцовский смех. Чарли распахнул глаза, метнулся взглядом сначала к отцу, затем к фото, и, без особой надежды, поспешил спрятать карточку под одеяло. Но отец оказался быстрее.

— Куда?! — воскликнул он, выхватив фотографию из рук сына.

— Отдай! — Чарли отбросил одеяло, вскочил на ноги.

И больше ничего не сделал. Лишь уставился на карточку в руках отца, гипнотизируя ее вернуться.

— Я просто посмотрю, Чарли, — засмеялся отец. — Красивая. Как зовут?

Чарли нехотя ответил:

— Пенни.

Больше он не засыпал, разглядывая ее фото. И больше она ему не снилась.

— Думаешь, это Пенни? — спросил Мак.

Он вернул очки обратно на лицо, и теперь, сквозь толстые линзы, его глаза казались маленькими.

— Я не знаю, — соврал Чарли. — Это невозм…

— Это точно она, — перебил его Дэннис.

Чарли посмотрел на друга. Таким испуганным тот выглядел нечасто. Последний раз — полгода назад, когда пропала Пенни. Эту новость им озвучили на уроке биологии, они тогда изучали, как работает фотосинтез. Как всегда, друг сидел за партой рядом, и когда Чарли повернулся к нему, он прочитал на лице у Дэнниса: не ты один влюблен в нее.

— Мне тоже кажется, что это была Пенни, — сказал Мак. — И что нам теперь делать?

Он снова снял очки и протер их концом футболки. Мак выглядел спокойным. Он редко терял самообладание, и Чарли казалось, это все потому что Мак слишком умный. Эмоциональный интеллект, так он это называл.

— Отец научился этому во Вьетнаме, — рассказывал Мак. — Дашь волю эмоциям, и ты труп. Запаникуешь — ты труп. Испугаешься — трижды труп.

Еще он рассказывал про старый-добрый Агент Оранж и про проклятых вьетконговцев, про то, как отец попал в плен, а затем выбрался, сбежав от вонючих узкоглазых. Все эти истории казались Чарли забавными, хоть Мак рассказывал их с каменным лицом и без тени веселья.

— Я не знаю, — тихо сказал Дэннис. — Пойдем в полицию?

— И что они сделают? — спросил Мак. — Думаешь, они нам поверят?

Дэннис потряс головой.

— Поверят? Конечно, они нам поверят. Еще бы они не поверили, когда увидят это все своими глазами.

— Ну да, — задумчиво ответил Мак. — Чарли?

Чарли молчал. Он глядел на свою ладонь, испачканную в рвоте, и чувствовал, как тошнота начинала возвращаться.

— Но кто это был? — наконец спросил он.

— Какой-то мужик в противогазе, — ответил Дэннис.

— Это понятно, но кто это мог быть?

— Не знаю.

Все трое замолчали. Чарли и Дэннис уставились перед собой, а Мак, сидевший между ними, переводил взгляд с одного на другого.

— Билли? — подал голос Дэннис.

Чарли тут же ответил:

— Нет! С ума сошел?

— А чья это кассета? — Дэннис поднялся на ноги. — У кого ты ее взял? У Билли, ведь так? Кто еще это мог быть?

— Да кто угодно, но не Билли! Кто угодно мог взять ее в прокате и перезаписать!

— Ну конечно! — отмахнулся Дэннис. — А потом случайно сдать ее обратно?

Чарли тоже вскочил на ноги.

— Всякое бывает.

Он затряс руками перед собой.

— Сам подумай. Билли? Наш Билли?

Дэннис думал. Он задышал тяжело и шумно, и посмотрел на черный экран.

— И потом, с чего бы ему давать ее мне? Перепутал? Случайно сунул не в ту коробку? Так ведь так мог бы сделать кто угодно!

— Окей, окей! — замахал руками Дэннис. — В любом случае надо идти в полицию.

— Нет! — снова выпалил Чарли. — Нельзя.

— Да почему?!

— Кассета! Пиратская! Ты хочешь подставить Билли?

Дэннис нахмурился.

— Я хочу помочь Пенни!

— Я тоже! Но Билли… Будет плохо, если из-за нас ему влетит. И что если все подумают, что это…

Мак перебил его:

— Согласен.

Чарли повернулся к нему.

— Согласен с кем?

— С тобой, конечно. Нужно подумать.

— Да что ту думать?! — взорвался Дэннис. — Идем в полицию. Сейчас!

Мак поднялся с колен. Подошел к телевизору и, стоя спиной к друзьям, продолжил:

— И что? Они бросятся ее искать? Как будто они и так не знают, что она пропала. Или ты увидел на видео точный адрес? Я вот не заметил.

— Они будут знать, что случилось, — сказал Дэннис.

— И что? Как это поможет им найти ее?

— Ну не знаю. Может, там есть какая-нибудь подсказка. Противогаз? Много у кого в городе есть противогаз? Пускай проверят. Каждого!

— А что если ее похитил кто-то не из города?

— Да какая разница! — крикнул Дэннис и подпрыгнул на месте.

— Чарли прав, — сказал Мак.

Он подхватил кассету пальцами и вытащил из магнитофона.

— Особо времени мы не выиграем, а Билли подставим сильно.

Мак повернулся к друзьям и перевел взгляд с одного на другого.

— Надо бы вам почиститься.

Чарли кивнул.

— Идем, Дэннис, — сказал он.

— Окей, окей! — ответил друг и нехотя зашагал к коридору.

В ванной, когда они отмывали следы с одежды, Дэннис снова заговорил:

— Я не знаю, Чарли. Думаешь, Мак прав?

— Не знаю, — сказал Чарли.

— Думаешь, это точно не Билли?

— Точно.

— Уверен?

— Да.

Чарли вытер руки об полотенце и продолжил:

— Помнишь, на День Благодарения, когда Пенни только пропала, весь город стоял на ушах. Даже мой отец с его людьми с работы пошли искать. Я тогда хотел очень с Билли поговорить. Но его не было в городе, потому что он уехал к родителям в Мичиган.

— Вот именно! — начал было Дэннис, но Чарли его перебил.

— Он уехал к ним еще за неделю до Пенни. И вернулся спустя две. Он мне еще показывал фото с индейкой. И из пожарной станции, его отец там работает. Пожарником, как мой. Не было его в городе, Дэннис. Это не Билли.

— Ясно, — ответил друг.

Он присел на край ванны и сложил руки на груди. Наклонил голову, так что светлые волосы закрыли его лицо.

— Просто… — сказал Дэннис, — Просто… Это так ужасно.

Его плечи содрогнулись. Голос зазвенел, слова слились воедино, и вот он уже рыдал, утирая нос.

— Я просто хочу ее спасти. Ты видел, что он с ней сделал? Видел? Дохлые крысы? И еще…

Дэннис поднял голову и посмотрел на Чарли.

— Она была голой.

Чарли молчал. Его стошнило, когда стошнило Дэнниса, но теперь, когда друг плакал, тоже плакать ему не хотелось. Дэннис всегда был первым. Не в плане учебы, спорта или талантов. Среди них двоих он опережал Чарли в искренности. В “настоящности” и не фальшивости. Дэннис мог выплескивать наружу свой внутренний мир без оглядки на кого-то, и уже после Чарли за ним повторял.

Всегда, но не сейчас. Сейчас Чарли думал, что не пропади Пенни, она непременно выбрала бы Дэнниса. Вот так вот просто, мысли пришли к нему в голову и вытеснили собой жуткие картинки. И теперь Чарли еще меньше хотел принести неприятности Билли.

— Я поговорю с Билли, окей? — Чарли присел рядом с Дэннисом.

— Окей, — шмыгнул носом друг.

— Покажу ему видео, пусть сам решит, что делать. Он все-таки взрослый.

— Хорошо, — закивал Дэннис.

Помедлив секунду, Чарли положил руку ему на плечо. Все-таки Дэннис был его лучшим другом.

Когда они вернулись в гостиную, Мак стоял на коленях и оттирал щеткой пятна с ковра.

— Папа скоро придет с работы.

Он поднял руку и указал на стул.

— Кассета там.

Чарли убрал коробку в рюкзак и накинул его на спину.

— Мы хотим сначала показать видео Билли. Ты с нами?

Мак потряс щеткой перед собой.

— Нужно убрать тут все, если не хотите вопросов от моего отца.

Чарли и Дэннис переглянулись.

— И вообще, — продолжал Мак. — Чего это я один тут корячусь? А я ведь даже не блевал.

— Окей, окей, — перебил его Дэннис. — Я помогу.

Он посмотрел на Чарли.

— Ты сможешь сам поехать к Билли? Просто я не хочу терять время. А вы с ним вроде друзья.

— Наверное, — неуверенно ответил Чарли.

Он не сомневался, Билли ни в чем не виноват. Но мысль, что он останется с ним наедине, теперь не была такой уж безобидной.

— Да, — добавил Чарли. — Нет проблем.

Нет, Билли не виноват! Только не Билли, ведь если это не так, на что вообще можно надеяться в этом гребанном мире?

— Жди меня у Билли! — крикнул вслед Дэннис.

***

Попутный ветер подгонял Чарли в спину, но крутить педали было тяжелее обычного.

— Это не он. Не может этого быть.

В голове Чарли взвешивал, измерял и сортировал мысли. Все до единой были о Билли. Об их первой встрече, когда к Чарли, впервые в жизни, обратились так, будто он тоже был человеком, а не просто ребёнком. Об их беседах. И об их последнем разговоре.

— Полагайся только на себя, Чарли, — сказал тогда Билл. — Я верю, у тебя все получится.

Человек в противогазе не мог знать таких слов. И, конечно, это не мог быть Билли.

— Хей, Чарльз, — помахал Билл, когда над дверью зазвенели колокольчики. — Как фильм?

В магазине было пусто. Чарли медленно зашагал между полок, иногда оглядываясь на выход.

— Мне нужна твоя помощь, Билли, — прошептал он у прилавка.

— Вот это да, — удивился мужчина.

На его лице начала появляться улыбка. Но стоило ему приглядеться к Чарли, и она тут же пропала.

— Рассказывай, приятель.

Чарли не знал, с чего начать. Дыхание сбивалось, мысли путались.

— Та кассета. Вчера, ты мне ее дал. Пятница, 13-е. Мы ее включили, а там такое! Помнишь Пенни. Я тебе про нее рассказывал. Которая пропала. Это была она на видео. И какой-то мужик в противогазе. Он пытал ее, Билли. Она так кричала! Что нам теперь делать, Билли? Мы хотели в полицию, но кассета то пиратская. У тебя будут проблемы. Ведь так? Что нам делать?

— Стой, стой, стой, — Билли выставил вперед ладонь. — Погоди, Чарли. Давай по порядку.

— Та кассета…

— Про кассету я понял. Вы ее включили. С Дэннисом?

— Да, только что. Дома у Мака. Мак был с нами.

Билли положил ладонь себе на лоб.

— Хорошо, дальше.

— Пенни!

— Про Пенни я помню. Она была на видео?

— Да! — крикнул Чарли.

— А где кассета? Она у тебя?

— Да! — снова ответил мальчик и стащил со спины рюкзак.

Руки не слушались, и открыть молнию ему удалось не с первого раза.

— Включи ее, Билли. Сам увидишь. Я не вру.

Билли осторожно подтянул кассету к себе.

— Если это такая шутка, Чарли, то я очень расстроюсь.

— Нет! Говорю тебе. Включи!

Билл опустил кассету под прилавок и вытащил ее из коробки. Затем вставил ее в стоявший рядом видеомагнитофон. Телевизор был повернут в глубину комнаты, поэтому Чарли зашел за прилавок и замер в ожидании.

— Сейчас, — сказал он.

Но черный экран сменился горами. Затем появилась надпись Парамаунт. Ночь, луна. Хрустальное озеро.

— Ты все-таки шутишь, да? — спросил Билли. — Это же просто фильм.

— Нет! Она там была! — закричал Чарли.

Он схватился за голову.

— Я не понимаю! Перемотай!

— Ну хорошо.

Билли нажал кнопку на пульте, и сцены понесли с двойной скоростью. Студенты, чердак, убийство.

— Вы точно ничего не перепутали?

Чарли не отвечал. Он всматривался в телевизор, боясь пропустить кадры, которые так его напугали. Но фильм крутился на максимальной скорости, и ничего знакомого по-прежнему не было видно.

— Здесь ничего больше нет, Чарли, — сказал Билли, когда фильм закончился.

Чарли стоял, открыв рот.

— Может, вы слишком впечатлились? Все-таки фильм не для детей, — с улыбкой спросил Билли.

А потом он засмеялся. И Чарли наконец очнулся. Он, также не закрывая рта, перевел взгляд с экрана на Билла. На человека, которого он считал своим другом.

— Ты ее подменил, — тихо сказал Чарли.

Он метнулся взглядом на стол за прилавком. Только коробка и никаких других кассет.

— Кого? — спросил Билл.

— Кассету! Где она?

Чарли затрясло. Ему вдруг стало холодно, страшно. И все понятно.

— Твой отец! Ты сказал, он пожарный! — кричал он. — Это у него ты взял противогаз?!

— Противогаз? — Билл поднялся со стула и встал в проходе между прилавком и стеной.

— Да, противогаз! Не прикидывайся! И с Днем Благодарения ты все подстроил! Сфотографировал все заранее, да?

— Ты пугаешь меня, Чарли.

— И Пенни. Я ведь сам рассказал тебе про нее. Поэтому ты ее похитил?

— Что?

Чарли сделал два шага назад. Пятки уперлись в стеллажи с кассетами. Он огляделся и понял, что оказался в западне.

— Это ты! Ты! — закричал он.

— Чарли, ты чего? — Билл кинулся к нему.

Но Чарли метнулся к свободному стулу, вскочил на него ногами и, ударившись коленкой, перемахнул через прилавок.

— Стой, Чарли! — кричал ему вслед Билл.

И Чарли мог поклясться, это тот самый голос, который он слышал на видео.

На улице Чарли подобрал свой велик и, сев на него с разбегу, закрутил педалями. Он не решался обернуться, боясь увидеть приближающийся пикап Билла. У первого тропинки между домами Чарли свернул с дороги. Поехал по траве и кочкам. Нужно было скрыться.

И нужно было скорее доехать до дома Мака. Предупредить их, что они в опасности. И сказать, что он облажался. Как всегда!

Чарли петлял по чужим газонам, стараясь не ехать по главной улице. Десять минут, двадцать. Оставалось только молиться, что Билл не найдет так быстро адрес Мака у себя в учетной книге. И что отец Мака уже вернулся с работы.

Наконец, Чарли бросил велосипед на дорожке у дома. Билла и его пикапа видно не было. Только красный ван, на котором ездил отец Мака, стоял припаркованный у гаража.

Чарли облегченно вздохнул. Он побежал к входной двери и начал стучать по ней кулаком. Раз, два, три! На последнем ударе, особо сильном, дверь скрипнула и открылась. Чарли замер с занесенной в воздухе рукой.

— Мак! — крикнул он.

Тишина.

— Мак, Дэннис!

Сердце громко заколотилось. Будто Чарли все еще продолжал стучать кулаком, только теперь по собственной груди. Он осторожно зашел внутрь. В гостиной по-прежнему лежали пакет с печеньем и стаканы с недопитым соком. Следы на ковре тоже никуда не делись. Не изменилось ничего, с тех пор как он вышел из дома. Вот только Мака и Дэнниса здесь уже не было.

— Дэннис! Мак! Вы где? — кричал Чарли.

Незаметно для себя, он вдруг заплакал. Неужели он не успел?

— Пожалуйста, где вы?

Дом наполнился звонкой тревогой. Чарли то и дело резко оборачивался, каждый раз ощущая с абсолютной уверенностью — за его спиной кто-то стоит.

— Мне страшно!

Наконец, вновь почувствовав тень на плечах, он обернулся в последний раз. От увиденного Чарли открыл было рот, но закричать так и не смог. Вместо этого он обмочился.

Человек в противогазе стоял перед ним, сжимая в руке черный платок. Оживший страх — теперь Чарли знал, что чувствовали герои его любимых фильмов ужасов. И это ему совсем не понравилось.

— Не трожь меня! — успел крикнуть Чарли.

А затем перед глазами пролетела черная ткать.

И наступила тишина.

***

Продолжение в комментариях...

Я ем, чтобы жить.

Четыре года назад, когда нам было по десять, Леха вдруг решил, что если долго и упорно копать, то можно найти клад.

— Ну не клад, — отнекивался он. — Золотишко, может, какое. Серебро. Еще монеты старые. Или подстаканники! Знаешь как эти коллекционеры ссутся от счастья, когда им подстаканники приносят?

— А ты откуда знаешь?

— Знаю, — отвечал Леха. — Рассказывали мне.

А сам все копал и копал. Так и стал Лехой-Кротом. Дело это он потом бросил, только кличка осталась. Да и пара непарных сережек, которые Крот подарил бабушке.

— Ты че? — спрашиваю я его, когда он подбегает.

Весь взъерошенный, олимпийка нараспашку, шапка съехала на макушку, и волосы сеном в разные стороны. Шапку эту, зеленую с белой полоской, Крот носил даже летом, потому что:

— Так бабуля велела.

Ну прямо бабушкин сынок.

— Пизда, — объявляет Крот.

Голоса у нас прорезались в прошлом году, и материться мы стали больше. Как будто вместе с сиплостью и низкими нотами мы получили вселенское разрешение.

— И залупа? — спрашиваю я.

— И залупа, — кивает Крот.

Мы отходим от школы, идем по газону, перекопанному дождем и шинами. Двадцать шагов и мы в гаражах. Почему возле школ всегда гаражи? Здесь мы достаем недокуренные бычки и тихо затягиваемся.

— Короче, нет у моей бабки больше пенсии по инвалидности, — говорит Крот.

Я не люблю табачный дым, так пахнет наша однушка. Моя кровать и старый диван. Шторы на кухне, ковер на стене. Так пахнет моя одежда и я сам, но я продолжаю втягивать серый воздух и чувствую, как легкие наполняются комками грязной ваты.

— Это как? Она исцелилась что ли?

— Да ни хуя! — Крот выдергивает сигарету изо рта, чтобы проораться. — Она, пиздец, болеет, ходит еле-еле, ноги почти не сгибаются. А суки в комиссии решили, что ни хуя это не инвалидность. Вчера была, а сегодня нет. И все!

Крот сжимает губами сигарету и с жаждой всасывает дым, будто пьет сок из трубочки. Взгляд у него стеклянный. Я знаю, он где-то далеко от сюда, убивает своих врагов.

— Ну и хуй с ними, Крот. Пусть подавятся своими подачками.

Он выныривает из мыслей и снова орет:

— Хуя себе, подачки! Подачки? Подачки цыганам дают, которые в жизни и дня не работали. А моя бабка ветеран труда! Она всю жизнь налоги платила, а теперь ее на хуй шлют. Это честно?

— Ну а что теперь? — я пожимаю плечами.

Хороший он, но глупый. Не знает еще, что справедливости не существует.

— Что тут сделаешь?

Леха снова дергается.

— А вот и сделаешь!

Он подходит ко мне поближе и начинает говорить тихим голосом.

— Бабка моя ходила к чиновнику одному на прием. Так-сяк, помогите. Ну он ей красивых слов наговорил, конечно, но в итоге все равно на хуй послал.

Я не понимаю.

— И что? — спрашиваю.

— Да ты подожди. Главное, что он вроде как хотел помочь. Ну так бабка сказала. Говорит, много у него таких. А мы что, лучше?

Все еще ничего не понимаю.

— Ну это она так говорит. Она ведь какая? Скромная. Настоящая советская женщина. Все в народ, ничего себе. Вот, наверное, и не нашла нужных слов. И про меня, наверное, не рассказала. Он, скорее всего, и не знает, что я у нее есть. Внук. Что мы на эту пенсию вдвоем живем.

С каждым новым словом я понимаю все больше. Только не могу поверить. Неужели Крот настолько наивный?

— И что? — спрашиваю без надежды. — Поговорить с ним хочешь?

Крот сияет.

— Да!

Я не выдерживаю и смеюсь.

— Че ты ржешь? — он бьет меня по плечу.

Отходит на шаг и хмурится.

— Ну че ты? Я серьезно. Почему нет? Почему ты всегда, — Крот машет руками по воздуху, — вот такой?

Мой смех затихает. Мысли быстро проносятся в голове. Быстрее, чем я успеваю вновь заговорить, я прокручиваю перед глазами жизнь. Снимки не черно-белые, они коричневые. Темные силуэты. И ноги, ноги, ноги… Я ползаю по полу, никто не берет меня на руки. Мне нужно вырасти, чтобы увидеть мир.

Почему я всегда вот такой? Дорогой мой друг, я не знаю.

— Извини, — говорю я. — Наверное, можно попробовать.

Крот отмахивается, но на лице у него проскальзывает улыбка.

***

В школе мы находим Серого и Белого. Они братья, Сергей и Дима, и когда-то мы так их и называли, по именам, но потом Сергей превратился в Серого, и Дима был обречен стать Белым.

— План, конечно, не гарантирует сто процентный успех, но и о сто процентом провале заявлять не стоит, — говорит Белый.

Серый молчит.

— Я бы еще добавил непредвиденные обстоятельства, погодные условия и учет времени суток…

Серый складывает на груди руки и морщится.

— И нужно составить полный список аргументов, желательно со ссылками на конституцию…

Наконец, Серый взрывается:

— Да блять, Дима, завали ты уже, заебал!

Когда я не знал этих двоих так близко, я думал — им повезло. Полная семья, пусть и отчим вместо отца. Нормальная, не пьющая мать. Собака маленькой породы. И самое главное — они сами. Они — друг у друга.

До того вечера, когда мы сидели у костра на берегу канала и растягивали на четверых бутылку восьми процентного блейзера, я им завидовал. Я представлял, что будь у меня брат, и все говно мы бы делили на двоих. В два раза меньше говна! О чем еще можно мечтать?

Но в бутылке оставалось все меньше пойла, а Белый все сильнее уходил в разнос.

— Дискриминант равен корню из б в квадрате, минус четыре а ц. Запомните, малята! Минус четыре а ц.

Мы с Кротом валялись от этих приступов ботантства. Алкоголь ударял в голову, выбивал из меня злость и обиды. Выметал остатки пессимизма. Мне было хорошо, здесь и сейчас, и больше я ни о чем не думал.

— Далее! — орал Белый. — Чтобы найти два корня квадратного уравнения, нужно…

Он не успел закончить. Подзатыльник получился настолько громким, что, казалось, сначала Белый услышал звон в ушах, а уже после почувствовал разливающуюся по черепу боль.

— Ты че? — он упал спиной на землю и оперся на локти.

Серый стоял над ним.

— Заебал, — сказал он тихо.

В пламени костра его кожа светилась красным. Белобрысые волосы тоже горели.

— Да пошел ты! — заорал Белый.

Он начал скалиться, с каждой секундой все сильнее. Злость Серого была тихой. Он почти не моргал, но я видел, как туго сжимались его кулаки. Казалось, еще немного, и ногти проткнут ему ладони. И мы увидим кровь.

Я не помню, как все произошло. В моей голове был туман. Помню только, как высоко Серый взмахивал руками, и как быстро они опускались на его брата. Еще помню Белого и его не закрывающийся рот. Только теперь он выкрикивал не математические формулы.

— Хочу и буду! Хочу и буду! И мне похуй, что ты думаешь. У меня хотя бы есть интересы! И у меня будет будущее. Я не как ты. Ты зациклился. Ты зациклился! А меня плевать, сколько еще раз отчим поставит меня на колени! Мне похуй!

— Заткнись! — Серый упал на брата и зажал ему рот ладонью.

Из-за тумана я многого не помню. Но его взгляд, когда он к нам обернулся, я не забуду никогда. Он был зверьком в клетке, загнанным в самый угол. А мы, узнавшие правду, вдруг стали его погибелью.

Мне кажется, Крот ничего и не понял. Мой добрый и наивный друг. Я тоже сделал вид, что был слишком пьян. Но теперь я знал — энергетически выгоднее быть одному. И будь у меня брат, мы бы не делили дерьмо на двоих. Мы бы стали зеркалами, и дерьмовые зайчики отражались бы от нас, туда и обратно.

Вперед и назад.

— А какие аргументы? — вмешивается Крот. — Как есть, так и скажу.

Белый цыкает.

— Не, так дела не делаются. Так ты ничего не добьешься.

— Ну пошли со мной тогда, — предлагает Крот.

Он оглядывает нас всех.

— Все давайте и пойдем.

***

Мы стоим у таблички с аббревиатурой из десятка букв. Проверяем в пятый раз, то ли это здание. Уже темнеет, а мужика все нет.

— Да точно, точно, — утверждает Крот.

— Может, все-таки внутрь попросимся? — в очередной раз просит Белый.

— Ну не пустят нас, не пустят, — устало отвечает Крот. — Бабку мою после двух обращений еле пустили. Куда тебя то?

— Нельзя быть уверенным без проведения экспе… — продолжает Белый, но ловит на себе взгляд брата и замолкает.

— А может, его сегодня вообще нет? — спрашиваю я.

Крот поджимает губы.

— Может и нет. Вон пара машин осталась. Щас уедут, и тогда точно поймем. Ну чего вы? Решили же, вместе подойдем. Да ну вас…

Он машет рукой. Я давно заметил — из нас всех только Крот умеет обижаться.

— Ладно, нормально все, — я иду в сторону припаркованных у забора машин.

Мы садимся на кривую металлическую ограду. Ждем. Проходит еще пол часа, зажигаются фонари.

— Идет! — подскакивает Крот.

Я вижу мужика в сером костюме. Он моложе, чем я думал. От худее, чем я представлял.

— Белый, — зовет Крот. — Белый, че там ты говорил про конституцию? Давай, быстро, что мне сказать?

— Так я не успел ведь, — мнется Белый.

— Эх, — вздыхает Крот.

Подходя к машине, мужчина замедляется. Он замечает нас и заводит за спину руку с портфелем.

— Вам чего? — спрашивает он.

Его голос звучит так, будто мы уже попросили его об одолжении. Большом и наглом.

— Извините, пожалуйста, Виктор Иванович, — поет Крот. — Моя бабушка, Петрова Майя Александровна, к вам обращалась недавно.

— И что? — перебивает Виктор Иванович.

Он перевод взгляд на меня, и я улыбаюсь как могу. Пусть чувствует себя в безопасности.

— Она просила вернуть ей инвалидность. Пенсию. Помните?

— Не помню, — отрезает мужчина. — Все обращения по почте, либо через стол регистрации.

Он обходит автомобиль и открывает дверь. Крот подскакивает к нему, заглядывает в лицо. Хватает за рукав.

— Ну пожалуйста, Виктор Иванович. Она ведь не сказала вам. Скромная она. Советский человек. Всю жизнь… Работала, работала. Ветеран тру…

Толчок в грудь обрывает его на полуслове.

— Отойди от машины! — мужик оглядывает нас всех. — Все! Быстро отошли от машины!

Я смотрю на Белого, он жмется к брату, и никаких ссылок на конституцию не вылетают из его рта. Сам я, не ожидавший ничего иного, слегка разочарован. Крот так надеялся, и я немного с ним.

— Виктор Иванович, да мы же просто поговорить!

Некогда сломанный голос Крота ломается вновь, но уже в обратную сторону, и теперь звучит пискляво. Не плачь, Крот, не плачь.

— Моя бабушка, она ведь совсем… Ноги у нее не сгибаются. Она почти не ходит.

Мужик резко замирает. Он поворачивается к Кроту и слегка улыбается. Крот улыбается в ответ.

— Не ходит, говоришь? — спрашивает Виктор Иванович.

Он лыбится еще сильнее, он почти смеется. А потом говорит:

— А ко мне она как прилетела?

Крот открывает рот и не может ничего сказать. Он смотрит на меня, смотрит на братьев.

— А говоришь, не ходит, — продолжает мужик, бросая в салон портфель. — Всё. По домам, шпана.

— А вы чего нам грубите? — я подхожу к нему.

— Вам? — смеется мужик. — Кому вам? Домой идите, щенки.

Но отчего-то сам он не торопится. Я вглядываюсь ему в лицо, в морщинки у глаз, в носогубные складки, и понимаю — ему весело. Ему хорошо.

— Достоинство личности охраняется государством, — слышу я позади.

Белый подходит и встает рядом со мной.

— Чего? — смеется мужик.

— Признание прав человека — это обязанность государства, — у Белого немного дрожит голос, но он держится храбрецом.

— Вы ведь, Виктор Иванович, государственный служащий? — возвращается в беседу Крот. — Значит вы представитель государства.

Виктор Иванович, представитель государства, хлопает в ладоши.

— Ну дела!

Он прикрывает дверь и шагает к Кроту. Резко поднимает руку и вцепляется ему в лицо. Щеки мнутся под пальцами. Мы все вздрагиваем.

— Ты сначала доживи до возраста, когда человеком считаться можно, а потом требуй, мелкий ты кусок дерьма. Еще меня учить будешь, недоносок. Я твоей бабке и не такую сладкую жизнь устроить могу. Пиздюки малолетние.

Он разжимает пальцы, и щеки у Крота возвращаются в нормальное состояние. На секунду, ведь в следующую мужик вновь хватает его за лицо и резко толкает, далеко вытягивая руку. Крот летит, и я, пессимист, уже знаю, чем это кончится. Ограда. Кривая и металлическая. Она где-то там, внизу. Как раз там, где через секунду окажется затылок Крота.

Я не смотрю туда, но я слышу звук. Он глухой и звонкий одновременно. Как звук разбившейся об ковер вазы, как звон топора, вонзенного в дерево. Как хруст кости, обтянутой кожей, волосами и зеленой шапкой с белой полоской, кости, сломанной об кусок ржавой стали со слоями многолетней краски.

— Ой, бляяять, — вытягивает Белый.

Он сгибается и приседает, хватается руками за голову. Подбегает к Кроту. Тот скатывается по ограде на землю, подбородок ложиться на грудь. Глаза закрываются.

— Сука, — как шипение произносит мужик.

Он тоже подходит к Кроту и нагибается над ним.

— Сука, сука, — повторяет мужик.

Я знаю, он сожалеет. Искренне. Ведь теперь он не сядет в новенький БМВ, не включит музыку и не поедет домой, в модную квартиру с тремя комнатами, не считая гостиной, с красной глянцевой кухней и барной стойкой, не обнимет жену, недавнюю студентку, бросившую ВУЗ ради легкой молодости, и не схватит ее за задницу. Не будет скорого повышения на работе, новых должностей, семизначных зарплат. Не будет жизни без проблем. Возможно впервые в его жизни.

А может, я все еще наивен? Как Крот.

— Пошел! — мужик отталкивает меня от приоткрытой двери и готовится сесть в машину.

Все происходит быстро. Фигура Серого пролетает передо мной, я вижу желтый отблеск фонаря в гладком металле. Секунда, и отблеск прячется в ноге.

— СУУ-КА! — кричит мужик.

Серый вынимает нож.

— На колени, — говорит он твердо, но тихо.

Я вижу, как дрожат его плечи, подергивается капюшон, и отражение фонаря мерцает на влажном лезвии. Я не удивлен. Злость Серого тихая.

— Ты… — запинается Белый. — Ты… Ты что наделал?!

Он хватает брата за рукав и трясет. И плачет.

— Нас же теперь в тюрьму! Сережа! Ты что наделал!

— Завали, — Серый одергивает руку.

Он повторяет:

— На колени.

И мужик, нащупав рукой влагу, опускается на землю. Он поднимает пальцы к глазам и видит кровь. Его лицо меняется. Будто на ладони у него написано, что это вовсе не шуточки. Что все серьезно.

— Тихо, тихо, — успокаивает он Серого.

Выставляет вперед ладони и опирается ими о невидимую стену.

— Все нормально, опусти нож, — такой вежливый тон. — Давай поговорим.

— Поздно, — говорит Серый.

На мгновение на лице мужика проступает злость. Он с усилием выдавливает из себя спокойствие.

— Давайте сейчас сядем в машину и отвезем вашего друга в больницу? Вы ничего не видели, и я ничего не видел. Никто никому ничего не должен. Все в порядке. Никаких проблем.

— Сережа, хватит! Ну пожалуйста, — Белый виснет на руке брата. — Давай уйдем!

Он поднимает мокрые глаза на меня. Смотрит. Серый тоже переводит взгляд на мое лицо.

Пора выбирать.

Я могу быть хорошим — авансом. Я могу стать послушным — в долг. Но когда мне вернут все положенное добро? Сколько ждать? Сколько надеяться? До гроба? Я смотрю на Крота. Мой глупый друг.

Поворачиваюсь к Белому. Когда мне было шесть, я ждал, что в семь все изменится. Ждал школы, ждал учителей, разумных взрослых и заботы. В семь я ждал пятый класс, чтобы учиться на высоких этажах, где старшеклассники смеялись так свободно. Где-то там, под крышей, мне казалось, начинается жизнь. И будущее правда существует. Правда, правда.

Я устал ждать.

Смотрю на Серого. Не хочу как он цепляться за прошлое. Хочу жить настоящим. Жить моментом. Но сегодня я не пил, и туман в голове не скрывает злость. Сейчас, в эту секунду, я так хочу вернуть себе немножечко долга.

Я киваю и говорю:

— Режь.

— Я в первый раз, еще ничего не знаю, — вновь заговорил незнакомец, когда Томми ничего ему не ответил. — Это здесь клуб…

Он запнулся, потер переносицу.

— Клуб родителей, у которых пропали дети?

Томми кивнул.

— Значит мне сюда, — пробормотал мужчина и сел на ближайший стул.

Он, как и Томми пятью минутами ранее, начал осматривать помещение. Несколько раз он цеплялся взглядом за Томми, но тот так скукожился, что заговорить с ним мужчина решился не сразу. Лишь когда молчание стало давить на стены.

— А вы давно… — он обвел пальцем круг, — здесь бываете?

— Нет, сегодня во второй раз, — ответил Томми и сжался еще сильнее.

Свою историю он рассказал на предыдущем собрании. Очень печальную историю. Очень трогательную. Ее детали Томми записал в блокноте, прямо сейчас жгущем грудь сквозь внутренний карман пиджака. В какой день и во сколько, где именно и как. Даже имя вымышленной дочери было аккуратно выведено карандашом в уголке страницы. Чтобы хорошо врать нужно иметь хорошую память.

Или же записную книжку.

— И как? — продолжал мужчина. — Легче?

Томми поморщился. Снова говорить про себя, снова выдавливать слезы — сейчас этого хотелось в последнюю очередь. Ведь он пришел сюда, чтобы слушать.

— Я не знаю, — отрешённо ответил Томми.

Он опустил взгляд себе под ноги и только в тот момент заметил, что вместо потрепанных кроссовок, специально купленных в секонд хэнде, надел пару ботинок Бриони. С джинсами из того же секонд хэнда и мятой рубашкой они, должно быть, смотрелись странно. Медленно заскользив подошвами по полу, Томми спрятал стопы под стул.

— Ясно, — проговорил мужчина.

Он провел ладонью по лысине и шумно вздохнул.

— Я надеюсь, что поможет, — незнакомец покачал головой. — Меня, кстати, Марк зовут. А вас?

— Том, — ответил Томми.

— А вы… — начал было Марк.

Но к облегчению Томми, в комнату зашли новые люди. Супружеская пара. Пара по несчастью. Их историю целиком Томми не слышал. Только обрывки. Единственный ребенок. Маленький сын, которому в этом году должно было исполнится 17. Прошло одиннадцать лет, а они все еще хранят его комнату нетронутой. Его одежду и игрушки. Его рисунок, прикрепленный к холодильнику.

— Краски выцвели, а мои воспоминания нет, — рассказывала женщина на прошлом собрании.

Уже в машине, в стареньком Субару, который он тоже купил специально для таких случаев, Томми рассмеялся. Смех. Томми и сам не знал, почему смеется. Он просто не мог больше сдерживаться. Под кожей, в венах, его стало так много, словно теперь два, три, четыре Томми пыталось уместиться под одной шкурой.

Это было странное чувство. В чем-то новое. В чем-то неизведанное. Но одно Томми знал точно — теперь ему не было скучно.

— Тебе весело, Томми? Томми, тебе интересно?

Вопрос, который мать задавала ему все его детство. А затем еще немного.

— Томми? Томми, а как учеба, интересно? Томми, а как работа? Не скучно, Томми? Томми, Томми, Томми…

Как кассета в магнитофоне, одна единственная на всю дорогу.

— Томми, тебе весело?

Его мать. Она подкладывала ему игрушки, мягких медведей и плюшевых зайчиков. Подкладывала книжки, журналы-раскраски, карандаши и фломастеры. Сажала в машинки, водила на карусели. Кормила мороженым и сладкой ватой. Все что угодно еще до того, как он мог бы этого пожелать.

И это было самым скучным.

Пятым в комнату зашел молодой парень. Его Томми видел впервые. На вид он казался даже моложе его самого, лет двадцати пяти, не больше. С длинными светлыми волосами и короткой бородкой такого же русого цвета. Оглядев его вельветовую куртку с бахромой и джинсы клеш, сумку на перекос и россыпь фенечек на запястьях, Томми заключил про себя: Гребаный хиппи.

Парень сел рядом с лысым Марком. Кивнул всем остальным и протянул мужчине руку:

— Нил, — сказал он.

— Марк, — ответил другой с улыбкой.

Возможно, дай им еще пять минут, и эти двое разболтались бы друг с другом, словно добрые знакомые, но дверь скрипнула еще раз, и в подвал вошел тот, кого Томми так ждал.

— Извините, я опоздал, — сказал мужчина.

При виде него Томми, нарочно согнутому, захотелось выпрямиться. На мужчине была надета свободная футболка, но рукава вокруг объемных мышц все равно натянулись. Плечи были выгнуты назад, грудь четким рельефом выпирала вперед.

— Здравствуй, Том. Здравствуйте, Питер и Диана.

Мужчина опустил рюкзак на пол и сел на свободный стул. Повернулся к двум новеньким.

— Я Джон, очень приятно.

Он крепко (Томми помнил как крепко) пожал им по очереди руки. Они тоже представились.

И началось. Оно. Раз-вле-че-ние!

***

— Это случилось три года назад.

Джон сидел, широко расставив ноги, и, чуть подавшись вперед, опирался на них запястьями. Он смотрел в центр круга, куда падал свет от висевшей под потолком лампы, и говорил.

— Моим детям, Кристине и Генри, было по пять. Они двойняшки. Мальчик и девочка.

Джон улыбнулся. За рукой, прикрывающей рот, Томми улыбнулся вместе с ним.

— Вроде бы двойняшки, но они всегда были такими разными. Генри родился первым. И очень легко. Раз, он все еще внутри. Два, и вот уже врачи протягивают его нам. Кристина родилась второй и через долгих полчаса. Очень разные, в самом деле. Такими разными они и росли.

В прошлый раз Джон рассказывал все то же самое, но Томми был непрочь его послушать. Джон говорил, что делает это для всех вновь прибывших. Чтобы после, им было легче рассказать свою историю.

— В тот день мы поехали в лес. У меня там стоял домик на берегу озера. К тому времени мы с моей женой развелись…

Может, ему только так казалось, но Томми готов был поклясться — Джон повторял свой рассказ дословно. До пауз между предложений, до тихих вздохов.

— Но я никогда не переставал любить моих детей. Я люблю их и сейчас. Где бы они не были.

Вздох.

— Я старался проводить с ними столько времени, сколько мог. Тот домик, я жил в нем в то время. Уютный, с небольшим камином и террасой прямо над водой. Детям там так нравилось. Генри, мой мальчик, мы ловили рыбу, собирали жуков в банки. Он ничего не боялся.

Джон дрогнул уголками рта.

— Бывало, он прятался в кустах или под домом и не выходил наружу до тех пор, пока я его не найду. Иногда на это приходилось тратить часы.

Теперь его лицо стало мрачным.

— А Кристина была хвостиком. Когда я брал их к себе на выходные, она от меня почти не отходила. Я за водой, и она со мной. Я за дровами — и она тоже. Такая ласковая. И добрая. Помню, она все жалела букашек в банках у Генри. Подходила и плакала, пока никто не видит. Но Генри она ничего не говорила. С Генри у них была особая связь. Как у близнецов. Он знал все про нее, а она про него. Мне иногда казалось, что они могут мыслями обмениваться. Без слов.

Джон опустил голову. На секунду закрыл лицо ладоням, а затем вновь посмотрел на присутствующих. Глаза его блестели.

— Я слышал много историй. Иногда родители не виноваты. Иногда ничего нельзя было поделать, никак нельзя было предусмотреть.

Он покачал головой.

— Но не в моем случае. Да, все сошлось крайне неудачно, но я не должен был их оставлять. Генри спрятался, а Кристина не захотела его оставлять. Мне же нужно было вернуться в город, чтобы закупить еды. Так глупо. Я забыл купить еды. Это так глупо, но все так и случилось. Я подумал, тридцать минут, что может произойти за тридцать минут? Действительно, ну что ужасного в том, чтобы оставить двух пятилетних детей в лесу у озера?

Томми смотрел, как толстая блестящая дорожка стекала по щеке к подбородку. Он сидел, спокойно и сгорбленно, но много-много Томми уже стучались изнутри громкими ударами сердца. Каково это, думал он, каждую неделю, 52 раза в год, изматывать себя горем и виной?

А Джон говорил и говорил…

— Я не знаю, где мои дети. В последний раз я видел их в домике в лесу. Этого домика уже нет, я сжег его через месяц после бесполезных поисков. Не мог больше видеть его. Еще я сжег свой пикап. Полиция сказала, что автомобиль, на котором, скорее всего, увезли моих детей, был такой же Рендж Ровер. Его видели свидетели на дороге, еще и отпечатки шин… Наверное, Генри и Кристина решили… Боже мой, наверное, они решили, что это я. Что это моя машина.

Это ли не ад, думал Томми. Ад в каждом дне и в каждой секунде. Ад вчера, и ад сегодня. Ведь так?

Или же… ко всему привыкаешь?

***

— Привыкаешь, — тихо проговорил Томми.

Универсал, который он прикупил на ярмарке поддержанных авто, был серым. В своей способности не привлекать внимание этот цвет был идеальным. В светлое время суток он казался пыльно-белым. В темное — черным.

Джон не заметил Томми даже когда проходил мимо его автомобиля, в то время как тот продолжал следить за его лицом. Лицом, с которого не спадала улыбка. Лицом, покрытым морщинами. Гусиными лапками от смеха.

“Неужто ты и вправду привык, Джон?” — Томми нахмурился.

Человек, чей болью он питался, восставал из пепла прямо у него на глазах. Джон жил, а не только существовал, как Томми до этого надеялся. Это был уже не тот Джон, за которым так здорово было наблюдать. С обеих сторон его окружали друзья. А совсем рядом с ним шла девушка. Молодая, будто из колледжа, и красивая, словно с обложки. Томми видел, как иногда она касалась острием локтя руки Джона, и уверял себя — она это специально.

— Специально, — произносил он сквозь зубы. — Специально, специально…

А Джон все смеялся и смеялся…

Всей компанией они зашли в местный ресторанчик и скрылись за стеклянной дверью. Томми же не решался уехать. Теперь все те Томми, ликовавшие в нем внутри, затихли и замерли, застыли мертвым весом досады.

— Вам нужно понять, вы должны жить дальше.

Это были слова Джона, и Томми их не забыл. Ведь после Джон добавлял:

— Вам не нужно становиться такими, как я. Наши встречи — это все, что у меня есть. Я не могу излечиться, как бы не пытался. Поэтому все что у меня есть — это вы, для которых излечение возможно.

“Бедный, бедный Джон”, — Томми с силой стискивал руль.

— Мои вечера — это часы, которые я провожу в тренажерном зале. Когда боль в мышцах достигает предела, только тогда я не думаю о детях. Только в эти несколько минут.

“Но как же так, Джо? — под пальцами заскрипела искусственная кожа, — Неужели ты научился жить?”

Его мать умерла год назад. Это миру она оставила Томми, а ему — большое наследство, которое когда-то досталось ей от его отца. Предсказуемая смерть, погребение старости — никто не плакал на похоронах. Никто не грустил.

Абсолютная скука.

Когда первые горсти песка упали на крышку гроба, Томми ушел. Ступил на тропинку и зашагал вглубь кладбища

— Тебе скучно, Томми? — он бормотал себе под нос. — Тебе весело?

Кривил слова ее голосом — тяжелым и густым, словно подражал оперным певцам. Так звучала его толстуха-мать.

— Тебе не скучно?

Вдоль дорожки из земли торчали серые плиты. Похожие друг на друга, они мало привлекали внимание. Лишь иногда Томми мельком ронял на них взгляд и считывал даты. Затем вычислял разницу между ними и не ощущал от этого никаких эмоций.

— Умереть как скучно, мама.

Но у одной плиты он вдруг насчитал одиннадцать. Томми остановился. Конечно, он знал, иногда дети умирают, но раньше это знание было сухим фактом, да и только. Далекой новостью, к которой нельзя было прикоснуться.

Теперь же Томми гладил кончиками пальцев выбитые в камне звезды. Цветы и сердечки.

— Тебе скучно, Томми?

Он начал приходить на кладбище каждую неделю. Бродил и искал. Фантазировал.

— Нет, мама, теперь мне интересно.

Но смерть — это конец. Твой ли, а может тех, кого ты любил. Неважно. Это конец, и он остается позади. Горе, отмеренное и отсыпанное. Ни больше ни меньше, другого не жди.

То ли дело — неизвестность.

Так Томми и оказался в подвале, на одном из шести стульев, чтобы вдыхать вместе с сыростью чужое горе, нескончаемое и многогранное.

А теперь оно ускользало у него из-под носа.

— Тебе скучно, Томми?

Он просунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил блокнот. Из корешка достал карандаш и написал:

Я знаю, что случилось с твоими детьми.

Подумав еще немного, Томми вновь коснулся бумаги и добавил:

Это было больно. И это все твоя вина.

***

Когда Джон подошел к своей машине, он заметил, что какой-то кусок бумаги торчит из-под прижатых к стеклу дворников, и решил, что, должно быть, напортачил с парковкой. Но взяв бумагу в руки и увидев, что это просто листки, поменял свое мнение — наверное, это всего лишь реклама. На секунду его обдало приятное чувство облегчения. Проблема, которую он успел себе надумать, разрешилась сама собой.

Как замечательно!

Наконец, Джон развернул слипшиеся страницы и прочитал две кривые строчки.

— Нет, нет, нет, — он завертел головой, оглянулся вокруг.

Теплый майский вечер вдруг превратился в холодный февраль. И в то же время Джон почувствовал, как капельки горячего пота начали собираться на бритых висках.

— О, господи, — он тяжело задышал.

Словно в воздухе стало меньше кислорода. Словно самого воздуха вокруг стало мало.

— Этого не может быть! — закричал Джон.

Будто он вернулся в прошлое. На три кошмарных года назад, когда он так же обливался потом и замерзал от ужаса.

— Не может быть, не может быть, — повторял Джон.

Он обернулся. Мимо шли люди, проезжали машины, и не было им дела до его проблем. Джон цеплялся взглядом за чужие лица, надеясь увидеть своего врага, но в ответ на него смотрели лишь равнодушные незнакомцы.

— Кто?

Джон приложил к вискам кулаки и зажмурился от мыслей в голове.

— Кто, кто, кто?

Перед глазами он видел лица. Его знакомые, его друзья. Его соперники и завистники.

— Кто?!

Казалось теперь, это мог быть кто угодно.

“А что если…” — Джон замер и открыл глаза. Вернулись звуки, вернулся свет. Теплый ветер обдал кожу.

А что если, это и вовсе шутка? Злая до боли, но все же шутка? Что если кому-то просто было скучно.

Джон выпрямился. Успокоил дыхание, вытер пот со лба. Посмотрел на листки и… наконец заметил.

Их было два.

***

Как и в предыдущие два раза Томми приехал раньше всех. Он припарковал машину в тени под деревом и вышел в прохладный вечер. Настроение было паршивым.

Всю неделю он маялся от своего решения — необдуманного и поспешного. Он не жалел о нем. Просто боялся. Вдруг его видели? Вдруг Джон узнает? Может, нужно было чуть подождать?

Он почти дошел до задней двери церкви, когда его окликнули.

— Хей, Том.

Томми повернулся, расправил плечи, и только после ему захотелось убежать.

— Хей, — ответил он.

Джон медленно приближался, держа руки в карманах и оглядываясь по сторонам.

— Ты на встречу? — спросил он.

— Да, — ответил Томми.

Он внимательно посмотрел на его лицо, и страх, вспыхнувший секундой назад, начал отступать. Джон ничего не знал.

Ведь Джон улыбался.

Должно быть, думал Томми, ветер вырвал листки из-под дворников, и те улетели под ноги прохожих. Джон не нашел их и ничего не прочитал. И должно быть, поэтому он разговаривал с ним так спокойно, будто ничего не случилось.

Ведь в самом деле ничего и не произошло.

— Ты рано сегодня, — заметил Томми.

Страх сменился досадой. Сегодня на собрании он будет сидеть и смотреть на Джона, полного жизни где-то там внутри. Джона с картинки из памяти, где тот смеется вместе с друзьями. На Джона, которому не удалось напомнить — жизнь закончилась три года назад.

— Да, привез реквизит.

— Реквизит?

Джон вытащил руку из кармана и махнул в сторону парковки.

— Да, кое-что для наших собраний.

Он занес ладонь за голову и почесал затылок.

— Не поможешь?

Томми пожал плечами и кивнул. Они зашагали к парковке, отбрасывая на землю длинные вечерние тени. Двое мужчин, осиротевших от детей, пусть даже для Томми это было неправдой. Сейчас он думал — не так уж много между ними разницы. Ведь Джон тоже умел отлично притворяться.

— Здесь недалеко, — сказал он, оглянувшись.

— Без проблем, — ответил Томми.

Джон обернулся еще раз и задержал взгляд на его лице.

— Слушай, Том, — начал он. — А вы с женой не сделали могилку?

Том остановился на секунду. Внимательно посмотрел на Джона и вновь зашагал.

— Для дочери?

Он тянул время, ведь так далеко он еще не сочинял.

— Да, — тихо сказал Джон.

— Нет. Могилы для мертвых, — ответил Томми.

Джон одобрительно кивнул.

— А как твоя жена, Том?

К этому времени они уже дошли до автомобиля, и Джон начал открывать дверь.

— Уж точно лучше, чем я.

В салоне зажегся свет.

— Ты говорил, она не хочет ходить на наши собрания.

— Не хочет.

— Так может, я с ней поговорю?

Джон отворил дверь на всю ширину, и Томми увидел — задние сидения были пусты. Только прозрачная пленка покрывала их и пол.

— Я не думаю, что это хорошая идея, — растянуто проговорил Томми, не отрывая взгляда от пустых кресел. — А где реквизит?

— Здесь, не волнуйся, — ответил Джон.

— Это шутка? — Томми отступил на шаг.

Он бы сделал и два, если бы не наткнулся на Джона за своей спиной.

— Джон? — Томми развернулся.

Кусок черной ткани пролет перед глазами, и в нос ударил резкий запах жидкости для дезинфекции. Томми вытянул вперед руки и уперся ладонями в твердую грудь. Джон не поддался ни на дюйм.

— От… ва… ли… — Томми пытался кричать сквозь ткань.

Он подогнул колени и дёрнулся вниз, но Джон крепко держал его свободной рукой. Тогда Томми, сделав тяжелый глоток, еле слышно закричал.

— Помогите…

***

Когда он очнулся, вокруг была лишь темнота. В голове клубился туман, болели запястья, и ныла шея, вывернутая под неудобным углом. Томми попытался подняться, но ноги, как и руки, оказались связаны. Спустя несколько секунд он понял, что лежит на задних сидениях движущегося автомобиля.

— Тихо, Том, — отозвался Джон, услышав возню. — Лучше лежи спокойно.

Томми хотел было ответить, что лучше бы ему остановить машину и развязать его, пока это не зашло слишком далеко, но заклеенный лентой рот не дал этого сделать.

— Я знаю, это ты, — продолжал Джон.

И в следующую секунду на Томми упали два листка бумаги. Ему не нужно было приглядываться, что же на них написано. Он знал и так — они из его блокнота.

— Скажи, Том, ты идиот?

Томми заерзал ногами и замычал неразборчиво. Он зажмурился от стыда и страха, задавая в голове вопрос: Как же все-таки Джон узнал? Этот вопрос возник еще в тот момент, когда ему на лицо легла вонючая тряпка. И теперь Томми повторял его снова и снова.

— Видел в фильмах, люди пишут записки вырезками из газет и журналов? Умный ход, на самом деле.

Томми завыл. Неужели почерк? Не может быть, ведь на собраниях он никогда ничего не писал.

— Но самое главное, это подход. Серьезное отношение к делу. Нельзя разбрасываться бумагой из личных записных книжек.

Джон махнул рукой еще раз, и на голову Томми приземлилось что-то твердое. Ударилось тупым концом о висок и упало под сидения.

— Те листки, которые ты мне подложил — их два, Том. И я снова повторю свой вопрос: ты идиот? Том, зачем ты вырвал два листка?

Томми слушал, иногда отрывая голову от сидения и пытаясь увидеть лицо Джона. Он тихо постанывал и, незаметно для себя, плакал.

— Сначала я думал, у нас с тобой один и тот же недоброжелатель. Тот второй листок, на котором не было твоего ужасного послания, был исписан подробностями твоей истории. Я подумал, бедный Том, на него тоже накопали. И я решил проверить, что именно.

Иногда Томми казалось, он не совсем понимает, о чем говорит Джон. Казалось, хлороформ еще не до конца выветрился из легких, и слова искажались в голове.

— Угадай, что я нашел, Том? — Джон мельком обернулся. — Ничего!

Он засмеялся.

— Ничего. Ни одной заметки в газете, ни одной полицейской записи. Я подумал, такое бывает. Редко, почти никогда, но бывает. Тогда я пошел дальше, я попытался найти информацию о твоей семье. И оказалось, ты никогда не был женат. И у тебя никогда не было детей. Ни сына, ни дочери, которые могли бы пропасть. Зачем же ты тогда пришел ко мне, Том?

Услышав последний вопрос, Томми забился в лихорадке. В глубине его сердца загорелась надежда. Сейчас он объяснит, сейчас он расскажет! Да, он ублюдок, он негодяй и подонок, но он не виноват. Он не сделал ничего плохого. Никакого настоящего вреда!

— И тогда я понял, это ты. Ты написал эту записку, ты подложил ее мне. И это ты случайно вырвал лишнюю страницу из своего блокнота. А теперь я повторю свой вопрос: ты идиот?

Томми активно закивал. Сейчас он готов был назваться последними словами, только чтобы ему дали все объяснить. Но Джон его не видел. Джон смотрел на дорогу, поворачивая руль и замедляя скорость. Еще через тридцать секунд машина полностью остановилась.

Джон повернулся к Томми и протиснулся плечами в промежуток между сидениями. Он поднес руку к его лицу и подцепил кончик клейкой ленты.

— И мой главный вопрос: что именно ты знаешь, Том?

Скотч со звоном оторвался от кожи.

***

— Ничего… Я ничего не знаю. Я клянусь! Я клянусь, Джон, я клянусь, я не знаю ничего!

Томми шевелил губами, но почти их не чувствовал. Удары стерли их об зубы, так что те онемели. Щеки и скулы, наоборот, горели от боли.

— Пожалуйста, — умолял Томми.

На лице у Джона не было скотча, но он почти не говорил. Томми и так знал вопрос, повторять его было незачем.

— Я просто хотел увидеть, как ты страдаешь. Я пришел, чтобы наблюдать за вами.

— Я тебе не верю, — сказал Джон.

Он разжал кулак и нащупал ладонью руку Томми. Томми закричал:

— Мать твою, Джон, пожалуйста! Я просто хотел наблюдать за вами. Хотел видеть, как вам больно! Особенно тебе! Я не знаю, что случилось с твоими детьми! Откуда мне это знать?

Джон поднес листок к его лицу.

— Что тут написано, Том?

— И это… — Томми читал, стараясь не замечать ошметки кожи на языке: — все… твоя вина. Я не понимаю, и что?

— Откуда ты это знаешь, Том?

— Я просто написал это! Я просто! Просто!

Томми запрокинул голову и взвыл. За болью и страхом, где-то из глубины, он вновь услышал: тебе не скучно, Томми?

— Я тебе не верю, — повторил Джон.

И в следующий миг Томми почувствовал, как вокруг его указательного пальца обвилась чужая ладонь.

— Джон, пож… — успел проговорить он, прежде чем закричать: — Мать твою! Ты гребаный больной ублюдок! Ты сраный кусок дерьма!

Томми забился в агонии, задевая сломанный палец о кресло и крича еще сильнее:

— Сука! Твою мать! Ты покойник, Джон! Ты…

— У тебя еще девять пальцев, Том. Сосредоточься.

Томми зажмурился и затряс головой.

— Отвези меня в полицию! Я расскажу им все про себя. Пусть они допрашивают меня. Что угодно. Ты увидишь, Джон, я чист. Я ничего не делал с твоими детьми.

— Я знаю, — перебил его Джон.

Томми замер.

— Знаешь?

— Не придуривайся. И ты знаешь, что я знаю. Отвезти тебя в полицию? Ты серьезно? Не все такие идиоты как ты, Том. Думаешь, я увижу, что ты ТАК отчаялся, что готов говорить с полицией, и поверю тебе? В то, что ты в самом деле ни-че-го не знаешь?

Томми широко открыл заплывшие веки.

— Я спрошу по другому, — Джон схватил его средний палец. — Откуда ты знаешь, что это я их убил?

Когда затрещали кости и вспыхнула боль, Томми закричал. После у него закружилась голова, и на секунду отключилось сознание. Но страх и сожаление из-за сделанной ошибки не покидали его ни на миг.

Все это время, от парковки до удушающей боли, он играл не в те ворота. Он был не в своей роли. Он не разглядел, что в пруду плавают рыбы с зубами покрупнее.

— Все карты выложены, Том. Поэтому просто расскажи мне, — Джон был спокоен.

Будто от возможности говорить прямо ему стало легче. Томми же молчал. Он чуть приоткрыл рот и, не моргая, уставился Джону в глаза.

— Откуда ты знаешь? Кто знает кроме тебя. Давай, Том, осталось всего восемь пальцев. Ты ведь не хочешь узнать, что будет потом?

Томми не хотел. Но выдавить из себя хоть слово он не мог. Он глядел на Джона круглыми глазами, все ярче осознавая, что теперь он точно покойник.

— Том? — Джон напрягся.

Он нахмурился и прищурил взгляд.

— Я убил моих детей, — повторил Джон, внимательно следя, как при этих словах зрачки Томми расширились и снова сжались.

Он оглянулся по сторонам, будто кто-то мог видеть их на темном пустыре.

— Ты серьезно не знал?! — Джон приложил окровавленные костяшки ко лбу. — Боже…

Он покачал головой и вернулся на водительское кресло. Задышал шумно и глубоко.

— Почему? — тихо спросил Томми.

— Так получилось, — ответил Джон.

Он опустил запотевшее стекло, и из поля в салон донеслось звонкое стрекотание сверчков.

— Джон?

— Да, Том?

— Я никому не скажу. Просто отпусти меня сейчас, и я все забуду. В любом случае, ты не сказал мне ничего конкретного, так что я даже доказать ничего не смогу. Все это будет выглядеть как обыкновенная клевета. Ведь так? Сам посуди… — говорил Томми: — Я не знаю ничего. Зато у тебя полно компромата на меня. Да если мои родные и друзья узнаю, чем я занимаюсь… Поверь, мне есть что терять. Поэтому я буду молчать, Джон. Я обещаю. Да я и не знаю ничего, и…

Он боялся остановиться, чтобы услышать ответ. Но Джон его перебил:

— Но я хочу рассказать.

Он повернулся к Томми.

— Ты первый человек, с которым я могу поговорить об этом. Раз уж так вышло, то почему бы и нет?

— Нет, — громко сказал Томми. — Я не хочу знать.

— Но тебе придется, — ответил Джон.

Он поднял стекло и продолжил:

— Часть этой истории ты уже знаешь. Ее начало и ее конец.

— Я не хочу этого, Джон, — заскулил Томми.

Он уперся лбом в шуршащую пленку и зарыдал. В эту самую минуту, не касаясь его и пальцем, Джон убивал его по-настоящему. Как судья, зачитывающий приговор.

— Мы с моей женой в самом деле развелись. Та еще сука, должен сказать. Но с детьми мне нянчится все равно приходилось. А я не то чтобы любил это. Отцовство было не для меня. Еще и двойняшки. Оптом, конечно, дешевле, но не в плане родительства. Но я честно старался. Я не был плохим отцом. Можно сказать, я был хорошим.

— Джон, ты все еще можешь остановиться.

— Ага, — отмахнулся Джон. —  Ну и в тот день мне пришлось посидеть с детьми. Как я уже рассказывал, Генри любил прятаться. Том, ты еще здесь? Я обещал быть честным, поэтому честно скажу — эти его выходки выводили меня. Я не такой идиот как ты, поэтому я старался не показывать свой характер моей бывшей или друзьям. Старался уходить в ванную, чтобы выпустить пар. Но когда мы были одни, дети могли и получить от меня. Ничего сверхъестественного, обычное родительское воспитание. Но в тот день… В тот день Генри перегнул палку. И я тоже.

Томми хотел бы закрыть себе уши, но со связанными руками и сломанными пальцами он не мог этого сделать. Поэтому он продолжал слушать и тихо всхлипывать.

— Я сказал ему, Генри, сынок, выходи, мы едем обратно в город. Он не вышел. Тогда я повторил. Он не вышел. Я сказал снова. И снова, и снова. Генри был очень упрямым ребенком. Но и у меня был предел. Он должен был понять, что я не шучу. Что все серьезно. Но он так и не вышел. Тогда мне пришлось попросить Кристину. Она всегда знала, где он прячется. Я спросил: Криси, малышка, где Генри? А она: Не скажу! Я спросил ее снова, а она: Не скажу! И снова, и снова. Я старался, Том, поверь. Держался из последних сил. А потом у меня в голове что-то переключилось. Я просто перестал себя контролировать. Поднял руку, отвел в сторону и замахнулся. И Кристина упала. Две секунды, три. Раз, она все еще стоит. Два — ее больше нет. Раз и два.

Джон дважды постучал кулаками по рулю.

— Зато Генри вылез… Я даже не знаю откуда точно. Просто появился за спиной и заорал. Я пытался объяснить ему, что она упала, что она просто ударилась, но он орал: я все видел, ты побил ее, ты ее ударил! Это был кошмар. Я не знал, что мне делать. Раз, и моя жизнь в полном порядке, два — и она полностью разрушена. Я не хотел в тюрьму, Том. За такую глупую ошибку. Все мы иногда теряем терпение. Просто мне не повезло. Вообще, я думаю, у меня было состояние аффекта. Я не мог себя контролировать. Но это было бы невозможно доказать. А потом еще Генри начал орать: я все расскажу маме. И я совсем пропал… Очнулся только, когда они оба лежали на полу.

Томми плакал. Он давно не испытывал жалости и сочувствия, но сейчас ему было жаль детей Джона. Кристину и Генри. Но больше всего ему было жаль себя.

— Я не чудовище. Я рыдал над их телами. Я жалел. Но ничего нельзя было исправить. Мой срок в тюрьме не вернул бы их к жизни. Даже моя смерть не оживила бы их. Поэтому я придумал этот план с похищением. Наверное, ты хочешь знать, куда я спрятал тела?

Томми не хотел.

— Я знал, что полиция прочешет озеро. Прочешет лес, каждый кустик. Ископает землю, куда укажут собаки. И на своей машине я не мог их далеко увезти. Но я не идиот. В итоге я нашел правильное место.

Продолжение в комментариях...

***

Мне двенадцать. Столько же моему соседу. Соседу по горшкам, соседу по парте. Мы всегда вместе, сколько я себя помню. Через много лет я начну сомневаться, а существовал ли он вообще? Мой вымышленный друг, невидимый товарищ. Слишком идеальный, чтобы быть настоящим.

Когда я один, мне все слабо. Залезть на дерево, уйти в лес, побежать на речку. Я, может даже, и из дома не выйду, если на то нет причины. На открытом пространстве мне немного не по себе. Нет стен, нет потолка. Горизонт, особенно на фоне темнеющего неба, меня пугает.

Но вот я слышу, как мой друг выкрикивает мое имя. Я подрываюсь с места, бегу к окну и машу ему через стекло. Ору в форточку:

— Щас я! Выхожу!

Теперь я смелый. Я ничего не боюсь.

— Давай! — говорю я с горящими глазами, когда друг предлагает мне пойти на карьер.

Карьер давно заброшен, и мы мечтаем, что однажды его затопит. Яма, глубиной в многоэтажку, превратится в озеро, и мы будем плавать в нем, как первооткрыватели.

— А мог бы по тросу пройтись отсюда дотуда? — спрашивает меня друг на самом краю.

Выступы уползают вниз серпантином. Кажется, что карьер — всего лишь лестница. Не такая уж и высокая, не такая уж и страшная.

— Легко! — отвечаю я.

— А смог бы на параплане пролететь?

Я закидываю камень подальше.

— Да как два пальца!

Он летит долго, падает где-то внизу. Мне его уже и не видно.

— А спустимся?

— А давай!

Друг улыбается. Я вижу его молочные зубы глубоко во рту. Почерневшие, они скоро выпадут. У меня молочных уже не осталось, но я не спешу смеяться во весь рот.

Спуститься в карьер — для этого нужны только ноги. Ни параплана, ни железного троса.

— Ну тогда пошли! — подталкивает меня друг.

И я, пойманный на крючок, шагаю вниз.

— Да ты не бойся. Все нормально будет.

Он обгоняет меня и идет впереди. Волосы у него белые, почти прозрачные, и короткие, что видно кожу на голове. Иногда мне кажется, когда я не смотрю на него прямо, и друг  мелькает на краю поля зрения, что он лысый, как Фантомас.

— Нормально, нормально, — продолжает друг.

Знает, что мне страшно.

— А я и не боюсь, — говорю.

— Ага, ага, — отвечает он.

На половине пути я замечаю, что ветер дует здесь не так сильно, но мои черные ботинки все равно покрылись красным песком. А ведь я шагал осторожно. Я поднимаю голову и не вижу солнца.

— Смотри, а здесь кто-то есть.

Я ищу взглядом место, куда показывает друг. Внизу трава, кусты и даже маленькие деревца. Много мусора между камней и обломков бетонных плит. Вокруг арматур запутались обрывки пакетов и полипропиленовых мешков.

— А дава-а-ай… —  тяну я тонко и пискляво.

Это мой трусливый голос.

— А давай уйдем, а?

Ведь я тоже замечаю — здесь кто-то есть.

***

Я готовился, но плохо. Как троечник перед контрольной. Теперь мне приходится импровизировать.

Руки стянуты ремнем, а ноги я связал веревкой.

— М-м-м… — мычит мой новый знакомый. — М-м-м.

Во рту у него кляп, наскоро состряпанный из его же носков.

— Смотри, — говорю я.

Он сидит на стуле, и я указываю пальцем на старый диван в углу. Все то место, где мы находимся, старое. Мертвое, если можно так сказать. Труп завода, где когда-то производили мебель.

— Даже у тебя есть семья. Удивительно.

Вечерние сумерки пробираются сквозь отверстия на ржавых стенах. Скоро я включу фонарь, но пока видно и так, что на диване что-то лежит.

— Это твой сын.

Силуэт покрыт мешком, обернут черной пленкой. Связан, как и мой главный гость.

— Н-н-н… — стонет он.

Мотает головой и умоляет глазами.

— Смотри, — я впиваюсь пальцами в редкие волосы.

Облысевший, жирный и рыхлый. Его кожа покрыта лопнувшими сосудами. Уши теплые, я кладу на них свои ладони.

— Смотри на него! Ты будешь смотреть, как он будет умирать.

Я держу его голову. Он трясется, пытается извернуться и заглянуть мне в глаза. А мне интересно, слышит ли он шум моря?

***

Бутылки, целые и разбитые. Коричневые, зеленые и прозрачные. Валяются на земле, словно кости у логова дракона. Но драконов не существует. Неужели мы попали в фильм?

— Смотри! Смотри прямо на него!

Я слышу эхо сквозь пальцы, приложенные к моим ушам. Руки держат голову, чтобы я не мог отвернуться. В те секунды, когда становится тихо, мне кажется, будто я слышу море. Но это иллюзия. Мы все еще здесь.

— Смотри.

Мой друг не кричит. Я вижу кожу у него под волосами. Она красная, словно торт “Красный Бархат”, припорошенный сахарной пудрой. Кровь наполнила его щеки. Его глаза и уши. Они тоже красные.

Я не помню, что случилось. Будто мы в самом деле попали в фильм, где сцены сменяются одна за другой. А между ними темнота. Слишком короткая, чтобы заметить.

Этот мужик, он продолжает сжимать мою голову между ладонями. Обрывками я слышу — это урок. Как нельзя разговаривать со старшими. Я смотрю на друга, висящего на веревке. Мне кажется, он его уже усвоил.

— Не отворачивайся!

В самом центре картины, той, которую я не забуду, мой сосед. Он почти не двигается, не поднимает рук. Только судороги сводят его тело. И губы тихо шевелятся, кривя рот в измятый полумесяц.

В самом центре, в центре снимка, я вижу, как мой друг поднимает голову и смотрит — прямо на меня. Это не я, кто его повесил. Это не я, кто убил, но мое сердце сжимается от вины.

Ведь я дышу, а он больше нет.

— Вот так. Да, —  говорит мужик. — Правильно. Смотри.

Он мельтешит сбоку. Иногда мужик оборачивается, на секунду, не больше. Проверяет, не исчез ли мой друг. Но большую часть времени его лицо обращено ко мне.

Зачем он смотрит на меня? Проверяет, чтобы я не закрыл глаза?

Я фокусирую взгляд на его лице и вижу, как его зрачки вертятся по кругу. Они жрут мои слезы на щеках. Мой ужас, застывший на ресницах. Вот, что ему нужно.

Я.

***

— Ты будешь смотреть, как я убиваю. А я буду смотреть, как ты страдаешь.

В моей руке нож. Кухонный, для хлеба. На заточенных зубчиках то и дело мерцает металлический блеск.

— Смотри.

Я верчу ножом перед его глазами. Еще не пролилось ни капли крови, но в отражении на зрачках я вижу будущее. Мясное, липкое и горячее.

— Я начну медленно. Начну с заусенцев на пальцах.

Насыплю на них соль, разотру, чтобы разбудить боль.

— Затем я воткну в раны иглы. Он будет думать, эта боль последняя.

Нет.

— Потом он будет надеяться, что последней окажется следующая боль.

И это тоже будет ошибкой.

Я отхожу от пленника и беру фонарь. Зажигаю лампочку и подношу к мычащему лицу. Свет не блестит на его щеках. На них нет слез.

— И потом он поймет, что боль закончится только после смерти.

Я замолкаю. Моя исповедь проносится внутри головы. Боль закончится только после смерти — вот так я жил.

Мимолетные радости: первая любовь, первый поцелуй, первый секс. Работа, зарплата, прибавка, премия. Интересный фильм, интересный сериал, музыка в наушниках по пути домой, случайный кофе в забегаловке на углу. Улыбка девушки, проезжающей мимо на роликах, летний дождь в парке, осенняя гроза за окном. Снег первого января, тихие улицы в 5 утра. Горячие спагетти, неожиданно сливочные и вкусные. Хорошая книга, заставившая плакать. Прохладная постель в жаркую ночь.

Все это лишь обезболивающее. Пластырь на незаживающую рану. Тональный крем на глубокие шрамы.

Я стою, склонившись над стулом. Пытаюсь увидеть в опухшем лице максимальный страх, на который только способны черные глаза. Когда-то я видел в них великое наслаждение. Сейчас они все еще сухие.

— Смотри.

Я выпрямляюсь и подхожу к дивану. Свечу фонариком на то, что я назвал его сыном. В моей другой руке нож, я прижимаю его ладонью к мешку на голове. Сгребаю ткань и сдергиваю резким движением.

— Смотри.

Наступает тишина. Мой гость впивается взглядом в зеркало, которое я обнажил. Что у него на лице? Облегчение, вопрос? Или страх, который я так долго ждал?

Я молчу. Объяснение остается внутри меня. Я не такой, как он. Я не чудовище, я не монстр. Я не стану им никогда, даже если залить в меня пиво, водку, коньяк и виски. Я не мерзавец, чтобы оправдывать себя этим. Я не трону невинного. Никогда.

— Смотри.

Я беру в руки зеркало. Оно овальное, как голова. Подношу его к красному лицу. Задумываюсь на секунду, все ли я сказал. Может, остались еще слова, которые ему следует унести с собой в ад?

— Не отворачивайся, — говорю я.

Кладу фонарик на пол, и по стенам начинают гулять длинные тени. Я вновь показываю гостю нож. На сей раз по его щекам бегут слезы.

Я прикладываю острие к мочке уха. Поправляю зеркало, чтобы было видно, как кончик ножа скользит вверх и проваливается внутрь. Я знаю, кровь уже залила ушные раковины.

Я вижу это в отражении на красном лице.

***

А погода сегодня отличная. Как с картинки, где небо голубое-преголубое и облака низкие и белоснежные. И даже голову задирать не нужно, все отражается в водной глади.

Здесь я не был очень давно. Кто не знает, тот и не догадается, наверное, насколько глубоко это озеро. Красные буйки прочерчивают линию недалеко от берега, за которой начинается подводная пропасть. Вот ты стоишь, ноги твердо упираются в дно. Шаг, и оно исчезает.

Я иду к пирсу. К деревянному мостику, где по бокам теснятся облезлые лодки. Беру весла по цене двести рублей за час и забираюсь в одну из них. Выбираю белую.

Мне так спокойно на душе, когда я смотрю, как гладкие весла погружаются под прозрачную воду. Где-то глубоко она начинает темнеть. Странно думать, что я ходил когда-то по дну этого озера. Я представляю, что вижу свою макушку. Там, внизу.

Я вижу друга.

Мысль приходит мне в голову. Молочные зубы. Так не правильно хоронить их, пока они еще не выпали.

Она кивнула Джерри.

— И каждый ребенок, чья жизнь была спасена благодаря наследию Джейкоба, облегчает боль моего существования. Сегодня тридцать седьмой день рождения Джейка. Тридцать семь лет прошло с того дня, как он появился на свет, но если сложить все спасенные им жизни, получится гораздо… Гораздо больше.

Она улыбнулась. Уже уходя со сцены, Патти поднесла кончики пальцев к лицу и убедилась — оно было сухим. Может, подумала Патти, время и вправду лечит. Ведь двадцать пять лет назад она не могла сдержать слез.

Стоял февраль, и день рождения Джейка приближался со все нарастающей болью в сердце. Его первый день рождения, который они готовились провести без него.

— И я могу купить ему подарок? — спрашивала Кармен, сидя у отца на коленях.

Джерри собрал детей в гостиной, чтобы объяснить им слишком сложные для их возраста вещи. Патти тоже пришла. Она стояла в проходе, прислонившись к дверному проему, и пыталась понять, что за вздор несет ее муж.

— Конечно, — ответил Джерри. — То, что Джейка нет с нами рядом, не означает, что его нет совсем. Это будет его день рождения, и где-то…

Джерри мельком взглянул на Патти.

— Где-то далеко ему исполнится двенадцать. И он будет очень рад получить подарки. Ведь так?

— Да, — пожала плечами Кармен. — Но ведь он не сможет получить мой подарок. Что мне подарить?

Патти посмотрела на Джерри. Покачала головой, внутри жалея его и сочувствуя.

— Я понимаю, — сказал он. — Это сложно. Это не то же самое. Но если подумать, главная цель подарка — это порадовать Джейка. Ведь так?

Кармен кивнула.

— И, мне кажется, Джейк был бы рад, если его подарком сможешь пользоваться ты. Понимаешь?

— Нет, — она замотала головой.

— Помнишь, как этим летом, когда мы были на колесе обозрения, ты уронила свое мороженое. Помнишь? Что сделал Джейк?

— Отдал мне свое, — улыбнулась дочь.

Джерри тоже натянул улыбку. Вот только глаза у него заслезились, и все вместе выглядело так, будто он плачет от счастья.

— Потому что он хотел, чтобы ты была рада. Для него это было дороже, чем какое-то мороженое. И в этот раз мы порадуем его так же. Хорошо?

— Да, — ответила Кармен.

— Да, — сказал Тревор.

Он сидел рядом на кресле и не двигался, уставившись на пол. За три месяца Тревор плакал всего несколько раз. И еще меньше он смеялся. В моменты, когда Патти возвращалась в реальность, она подходила к сыну и гладила по голове. Ловила его отрешенный взгляд.

«Все еще в ужасе», — думала Патти.

— Я могу нарисовать для него что-нибудь, — предложила Кармен.

Джерри закивал.

— Замечательно, — сказал он. — А еще мы можем написать ему письма.

— Письма? — Патти отлипла от дверного косяка и медленно зашагала внутрь гостиной.

— Да, письма. Мы напишем, как сильно мы его любим. И как сильно мы скучаем по нему.

Джерри пересадил дочь на диван и поднялся на ноги. Протянул руки к Патти.

— Когда-нибудь он прочитает их, милая. Когда-нибудь он вернется, и ему нужно будет знать, как мы жили без него.

— Джерри… — Патти закрыла лицо ладонями. — Хватит.

— И как сильно мы ждали его, — добавил он.

В ту ночь, перед сном, Джерри обнял ее в постели и сказал тихо на у́шко:

— Мы должны быть в порядке, когда он вернется. Хорошо?

Патти не ответила. Она не хотела открывать рта, чтобы не сказать случайно о том, как она устала слушать его обещания. О том, что за три месяца ни одно из них не сбылось, и это намного хуже, чем если бы он просто заткнулся.

— Почему я плачу, будто он умер, если хочу верить, что он живой? — спросила она, когда молчание стало слишком громким.

— Потому что тебе страшно, — ответил Джерри. — Ты боишься, что если поверишь сейчас, потом будет намного больнее. Я тоже этого боюсь. Но если Джейк все-таки жив, если когда-нибудь он вернется домой, мы должны быть готовым. Мы должны его ждать.

С последними словами Джерри обнял Патти еще сильнее, сцепив руки у нее за спиной. Ее собственные ладони были зажаты между их телами, и она подумала, что самого́ Джерри никто не обнимал уже очень давно.

— Я люблю тебя, Джерри, — сказала она, уткнувшись ему в плечо.

На следующее утро Патти проснулась поздно. Обычно тревога будила ее раньше Джерри, иногда раньше восхода солнца, но в этот раз Патти, открыв глаза, увидела на пустой подушке полоску яркого света.

— Джерри? — позвала она, выйдя в коридор.

— На кухне! — отозвался муж.

Его голос звучал бодро, почти с азартом, как если бы он готовил для нее сюрприз. Но Патти догадывалась — это не то, что ей было нужно.

— Сядь, пожалуйста, — попросил ее Джерри, как только она вошла на кухню.

На столе лежали бумаги. Некоторые из них были разбросаны, некоторые сложены в аккуратную стопку.

— Вчера я сказал, что ты боишься. Ты боишься надеяться, боишься продолжать жить без Джейка, будто ничего не случилось. Еще я сказал, что я тоже боюсь. Но это не единственное, что меня пугает.

Пока Джерри говорил, Патти не сводила взгляда с его лица. И хоть оно казалось усталым и серым, глаза смотрели на нее уверенно и открыто. Будто Джерри был измотан не тяжким трудом, а чем-то хорошим и приятным.

— Мы с тобой… Теперь мы знаем, как бывает.

В ту же секунду веки у Джерри начали краснеть. Он опустил взгляд себе под ноги, и когда вновь поднял его на Патти, его глаза блестели от влаги.

— Теперь мы знаем, что улицы полны чудовищ. Они ждут в темноте. Они все еще на свободе, ведь мы слишком беспечны. И даже закон на их стороне.

— Что ты предлагаешь? — Патти оглядела ворох бумаги.

— Я хочу это изменить. Да, теперь я не могу смотреть на людей так, как раньше. Теперь они — опасность. Но я знаю, среди них много тех, кому нужна наша помощь. Тех, кто не знает того, что теперь знаем мы.

Джерри подошел к столу. Туда, куда, потряхивая головой, смотрела Патти.

— Наша помощь? — она приложила ладонь к груди. — Джерри, это нам нужна помощь. Это мы, кто в беде. И Джейк. Джейк!

— Это поможет и нам! — Джерри перехватил ее зарождающийся крик. — Я хочу создать фонд. Фонд имени Джейка. Мы будем помогать людям, Патти.

Она зажмурилась, все еще тряся головой.

— Мы будем помогать детям, — добавил Джерри.

Глава 2

Его уже давно не звали Ари. Жена звала его Арн, коллеги — Арон, а дети просто папой.

— А это кто? — спрашивала дочь, рассматривая потертый школьный альбом.

Она была в том возрасте, когда дети добираются до старых фотографий, чтобы покромсать их ножницами и вклеить в цветные блокноты. Но, к ее несчастью, Аарон вовремя заметил, что в детской стало слишком тихо.

— Это мой друг, — ответил он.

На фото они с Джейком бежали на перегонки — Аарон спереди, Джейк почти наравне с ним.

— Где он сейчас? — спросила дочь, когда на следующем снимке снова увидела их обоих.

— Я не знаю, — честно сказал Аарон.

Этот альбом он не открывал уже очень давно, и теперь страницы хрустели, стоило их перевернуть. Аарон пролистал все до единой. По ним казалось, что в какой-то момент, примерно в шестом классе, Джейк просто уехал из города. Навсегда и вместе с семьей, ведь Тревор тоже пропал со снимков.

Иногда Аарон думал, что забери судьба в тот день не Джейка, и двое других остались бы вместе. Как лучшие друзья, если бы пропал Тревор, или как братья, если бы Ари. Будто человек в маске знал, как навредить им больше.

А иногда эти мысли являлись к нему во снах. Особенно в первое время после пропажи, когда к собственному удивлению он спал по десять часов в сутки. Ему снилось, как человек в маске выбирает его. Как огромные руки хватают его за шею, обвивая вокруг скользкие пальцы. И как он летит в канаву, которая все углубляется, углубляется и углубляется…

Просыпаясь, Ари трясся от страха. Иногда он находил под собой влажную наволочку, иногда мокрой оказывалась простыня. Но если можно было бы выбирать, он бы все равно предпочел этот сон, вместо другого — настоящего кошмара. В нем не было монстров, не было боли. Только Джейк, стоя́щий на коленях.

Друг, которого он бросил, убежав без оглядки.

Когда в тот вечер Ари забрали родители, его мама плакала чуть ли не больше, чем миссис Веттерлинг. Вот только, обнимая его в машине, она говорила:

— Я так рада, Ари. Я так рада, что ты в порядке.

Какое-то время он злился на нее за это. За сказанные слова и за стыд, которые они вызывали. Ведь он был в порядке только потому, что быть «не в порядке» выпало на долю Джейка.

«Как ты можешь?» — думал Ари, пока наконец этот вопрос не растворился во времени.

Понимание, отчего же мама смеялась и плакала одновременно, пришло намного позже. Когда сам Аарон стал родителем.

— Осторожнее с ножницами, — сказал он дочери.

Выйдя из ее комнаты, он вернулся в свой кабинет и сел за стол. Напротив стоял монитор, и в черном глянцевом экране Аарон поймал собственное отражение. К тридцати семи годам он не успел облысеть или набрать слишком много лишнего веса, но волосы у висков заметно поредели. Да и второй подбородок иногда был виден под неудачным углом.

«А как бы выглядел Джейк?» — задумался Аарон.

Настоящий Джейк, а не тот искусственный, которого нарисовала компьютерная программа. Листовки с ним не пропали спустя столько времени, но теперь на них было два лица. Джейк из детства, и Джейкоб, каким он мог бы стать. Иногда Аарон искренне жалел Веттерлингов за их непоколебимое упорство.

Но намного чаще он ими восхищался, невольно спрашивая себя, а сделали ли бы его родители так много. Не потеряли ли бы надежду, перестав искать и ждать. Не закопали ли бы на кладбище пустой гроб, положив цветы на мобильный камень с рандомной датой после черты.

Наверное, думал Аарон, это нечестно — сравнивать их вот так. Ведь пропади он, а не Джейк, и его родители превратились бы в совсем других людей. Совсем ему незнакомых. Может быть, они тоже основали бы фонд. Может быть, стали помогать бы детям. И закон Джейкоба Веттерлинга, обязывающий насильников регистрироваться и знать свое место, тогда назывался бы законом Аарона Ларсона.

Может быть.

Подвигав компьютерной мышкой по коврику, Аарон включил монитор и открыл окно браузера. Вбил имя друга в поисковике, чего так же не делал уже очень давно.

— Что? — воскликнул Аарон, впиваясь глазами в первые строки.

Назван подозреваемый в деле об исчезновении Джейкоба Веттерлинга.

Он щелкнул мышкой по ссылке, развернул крупный текст.

Следователи назвали мужчину из Аннандейла «подозреваемым лицом» в исчезновении Джейкоба Веттерлинга, 11-летнего мальчика из Миннесоты, похищение которого оставалось загадкой в течение 26 лет. 52-летний Дэниел Джеймс Генрих был арестован у себя дома в среду вечером по обвинению в получении и хранении детской порнографии. Предварительное слушание по делу Генриха, который содержится в тюрьме округа Шерберн, состоится в среду в 10 часов утра в Окружном суде США в Сент-Поле.

— Что с тобой случилось, Джейк? — прошептал Аарон.

Глава 3

Ари еще не успел добежать до леса, как мужчина повернулся к Джейку и зашел ему за спину.

— Руки назад, — сказал он.

Джейк не шевельнулся. Он смотрел не мигая, как Ари превращается в точку, и понимание, что он остался совсем один, мурашками пробежалось по коже.

— Руки! — повторил незнакомец.

На сей раз Джейк очнулся. Он повернул голову, заглянул через плечо. Небо вдруг показалось таким темным, будто ночь наступала слишком быстро для их светлых вечеров.

— Давай сюда, — потерял терпение незнакомец.

Он нагнулся к Джейку и схватил его за руку. Что-то гладкое и холодное скользнуло по запястью.

— Я хочу домой, — сказал Джейк, стараясь поймать взглядом то место под маской, где находились глаза.

Он хотел показать — ему очень страшно. Так сильно, что щеки намокли от слез.

— Пожалуйста, — продолжал Джейк.

На несколько секунд мужчина перестал выворачивать его вторую руку. Завис, смотря Джейку в лицо. Казалось, он думает, он сомневается.

— Пожалуйста, я хочу домой. Я хочу домой! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! — затараторил Джейк.

Он услышал, как пустой обруч наручника ударился об уже надетый на руку, и на мгновение обрадовался.

— Я могу уйти? — спросил Джейк, широко раскрыв глаза.

— Нет, — мужчина щелкнул замком на втором запястье.

В следующую секунду он схватил Джейка за плечи и рывком поставил на ноги. Резко развернул на пол-оборота и подтолкнул к машине. Джейк попятился.

— Я хочу домой! — теперь он не умолял, он требовал.

Мужчина не сказал ничего. Он положил широкую ладонь Джейку на плечо и начал толкать его вперед. Джейк уперся ногами в траву. Отклонился назад, но рука на плече оказалась сильнее.

— Я хочу домой!

Теперь Джейку хотелось вернуться в то место, откуда минутой ранее он так мечтал убежать. Снова сесть на траву, в знакомом поле. Посмотреть в сторону дома, который был совсем рядом.

— Иди, — щеку обдало металлическим холодом.

Уже сев в машину, Джейк в последний раз попытался вразумить своего похитителя.

— Что я сделал не так? — спросил он.

Очередной вопрос, оставшийся без ответа.

Заведя автомобиль, мужчина снял маску с лица. Обнажил затылок, густую копну темных волос. Растопырил уши.

Разглядывать лицо Джейк не решился. Он не знал точно, что происходит, не догадывался, что с ним случится позже, но он чувствовал — все заходит слишком далеко. И лицо, которое незнакомец так тщательно скрывал от тех, кого отпустил — угрожало не хуже револьвера.

Когда синий Форд выехал на дорогу и встал поперек разграничительных линий, Джейк уже и не надеялся, что похититель повернет в сторону его дома. И, конечно же, этого не случилось.

Сначала они ехали прямо, затем повернули на 75-ю улицу. После Джейк запоминал лишь повороты, проговаривая про себя: право, лево, лево, право… Но вскоре слов в этом стишке стало слишком много, и Джейк без особого сожаления сдался. Все равно, вряд ли бы это помогло.

За окном проносились редкие фонарные столбы, трава и кусты смазались в желто-зеленые штрихи. Только лес вдалеке выглядел медленно плывущим назад.

«Пожалуйста, Ари, — просил про себя Джейк. — Быстрее».

Он пытался предположить, сколько еще времени Ари и Тревор будут бежать до помощи. Пытался представить, как далеко за эти минуты его успеют увезти, и очень жалел, что дал посадить себя в машину.

К тому времени, когда Джейк начал поглядывать на ручку двери и прикидывать, сколько усилий у него уйдет, чтобы ее открыть, машина свернула в последний раз. Не на очередную дорогу, а в чистое поле, уходящее склоном вниз. Спустя три минуты они остановились недалеко от густой рощи.

Джейк начал оглядываться. Может быть, для любителей пасторали открывшийся пейзаж отозвался бы в сердце теплотой. Но для одиннадцатилетнего мальчика, насильно привезенного сюда в темноте, горизонт без единого строения не означал ничего хорошего.

— Выходи, — сказал мужчина, открыв дверь со стороны заднего сидения.

Джейк вжался в угол между дверцей и креслом. Острые углы наручников впились в кожу.

— Нет, — замотал головой Джейк.

Мужчина не стал предлагать ему второй раз. Просто нырнул в салон, просто вытащил из него мальчика.

— Тихо, — сказал он, когда Джейк, уже стоя на ногах, начал вырываться.

Затем Джейк услышал, как щелкнули наручники, и почувствовал, как звонкие обручи соскользнули с запястий. Спустя пару секунд он был свободен. Если, конечно, не считать чужой руки на шее и дуло револьвера, упирающегося в спину.

— Идем, — скомандовал незнакомец и подтолкнул Джейка к роще.

Тяжелые пальцы под затылком были влажными и горячими, и Джейк не знал точно, что из этого хуже: они или револьвер.

Когда за их спинами редкие деревья сошлись в одно полотно, мужчина остановился. Он дышал так быстро и тяжело, что Джейк решил — незнакомец выдохся. Может быть, подумал мальчик, тот сильно устал, а может быть, и вовсе болен, так что шанс все-таки убежать и спастись теперь казался не таким уж и маленьким. Учитывая, особенно, что весь путь от автомобиля до рощи они только и делали, что спускались по склону.

А потом Джейк услышал:

— Снимай свою одежду.

Глава 4

— Я больше не могу этого читать, — Патти бросила листки на стол.

Отвернулась от них, словно они были трупиками выпотрошенных наизнанку кроликов.

— Мы должны узнать, — сказал Джерри.

Он не сидел напротив, не стоял поодаль. Он был рядом с Патти, за ее спиной.

— Я не могу, — плакала жена.

Джерри чувствовал, что тоже не может. Он хотел верить, что если не прочитать протокол до конца, ничто из написанного не окажется правдой. Но здравый смысл подсказывал — чернила на белой бумаге уже ничего не могут изменить.

Джерри взял листки в руки и начал читать. Нашел глазами Джейка, нашел его в лесу. Нашел, как тот просит одеться и умоляет отвезти его домой. Нашел, как он плачет. И как ему отвечают — нет.

Джерри не видел, что написано дальше. Строки размывались в голубое пятно, словно он забыл снять очки перед тем, как принять душ. Но нельзя было не заметить — пятно заканчивалось где-то внизу. Последние предложения, и Джейк умрет, как и все их надежды, что окажутся пылью.

— Я не могу, — Патти закрыла лицо ладонями. — О, Джерри, я не могу.

Он не зачитывал протокол вслух, и она не узнала подробностей. Последние строчки ей тоже были не нужны. Джейк умер. Он умер, и это было невыносимо.

— Я знаю, — произнес Джерри скрипучим голосом.

Он вытер слезы рукавом пиджака и продолжил читать. Если бы он остановился и спросил себя, а зачем, что я хочу узнать, то ответил бы сначала — а вдруг? Вдруг хоть что-нибудь случилось не так ужасно? Вдруг среди строк спряталось слабое утешение, и тогда он обязан его найти.

— Но мы должны.

Второй ответ был бы — хватит. Они так долго жили, не зная ничего. Они предполагали, они догадывались. Они придумывали, фантазировали и надеялись. И вот, наконец, долгожданная правда.

— Нет! — выкрикнул Джерри, не успев прикрыть ладонью рот.

Не было там милосердия. Не было пощады. Только слова, казавшиеся фильмом — слишком красочным и слишком громким.

— О мой мальчик, — рыдал Джерри.

На пленке был Джейк. И был пистолет. Его дуло, приставленное к затылку. Осечка, как последний смешок. И два выстрела. Прямо в голову.

Чуть позже Джерри подумал, как быстро пролетела жизнь перед глазами у Джейка. Две секунды? Одна? Такая короткая жизнь.

А ведь глубоко внутри, где-то под непоколебимой надеждой, Джерри давно смирился — он никогда не увидит Джейка. Иногда ему казалось — он понял это в первый день после пропажи. Иногда, что через год. Но теперь, узнав правду, Джерри забыл, что был к ней готов.

Когда им показали останки, он держался изо всех сил. Не хотел пугать Патти, которая и без того была похожа на ходячий труп. Но как только ткань обнажила лежащие под ней кости, Джерри взвыл. Он подскочил к столу и поднес к скелету трясущиеся руки. Поднял и прижал к груди маленький череп, прислонился щекой к рассыпанным пальцам.

— За что? — спрашивал он.

Вся любовь, все те объятия, которые украли у него много лет назад, Джерри готов был вернуть теперь. Он все обнимал и целовал пыльные кости. Говорил им, как он любит. И рассказывал, как сильно ждал.

Но кости ничего ему не ответили.

Глава 5

На этот раз Патти пришла к Джейку одна. Она надеялась, что без Джерри у нее получится быть честной, и она сможет сказать Джейку то, что давно пора было сказать.

— Здравствуй, мой мальчик.

За год могильный камень почти не изменился. Разве что выцвел слегка и немного осел.

— Я принесла тебе письма, — сказала Патти, доставая из сумки толстую пачку.

С одного конца стопки конверты были желтыми от времени. Ближе к середине они начинали светлеть, пока, наконец, не становились белыми и ровными.

— Я писала их тебе каждый твой день рождения, Джейк.

Патти развязала веревку вокруг пачки и разложила письма на траве. Она старалась не смотреть на камень, чтобы не поймать взглядом дату: 22 октября 1989. День, когда пропал Джейк, и день, когда он умер.

В моменты, когда такое случалось, Патти вздрагивала. Она переносилась, против своей воли, в различные мгновения из прошлое. В те самые, где, как оказалось, Джейка уже не было в живых, в то время как они продолжали верить — это не так.

— Мы справляли твои дни рождения, Джейк. Каждый. Так, будто ты был с нами.

Патти подняла самый старый конверт и вытащила такой же старый листок.

— Я хочу прочитать тебе письма, Джейк. Каждое из них.

Патти брала в руки конверт за конвертом. Она читала Джейку о том, как прошел год, как прошло пять или десять, но они все еще ждут его домой. Как поседели ее волосы, и что теперь она похожа на безумную ведьму, пусть и без колпака. Как Кармен пошла в среднюю школу и влюбилась в первый же день. Как Тревор ходил на свидание, и там его описала морская свинка. Как папа отрастил бороду, а затем та тоже поседела. Как много хороших людей встретились им на пути, и как они помогали друг другу. Как многим детям они сумели помочь. И как мир стал чуточку лучше.

— Вот как мы жили, — улыбнулась Патти.

Письма обратно в стопку она собирала слишком долго, специально выравнивая их как можно тщательнее. И веревку обвязывала тоже с особой аккуратностью. Все, чтобы потянуть время, ведь пора было уходить. Пора было прощаться.

«Прощай, Джейк», — говорила Патти про себя.

Затем делала глубокий вдох, глубокий выдох, но слова так и оставались на языке.

«Прощай, Джейк», — молча повторяла Патти, зная прекрасно — это обман.

— Может, в следующий раз, — сказала она после нескольких попыток.

Уже уходя по дорожке обратно к машине, Патти решилась — сейчас или никогда. Она развернулась, разомкнула губы и произнесла…

Ни-че-го.

***

История основана на реальных событиях: Убийство Джейкоба Веттерлинга.

К сожалению.

В то время Патти накрывала на стол, раскладывая тарелки и заправляя салат маслом и солью. Стрелки на часах приближались к семи вечера, когда она начала беспокоиться: ужин остынет быстрее, чем Джейк и Тревор явятся домой с прогулки.

— Будут с минуту на минуту, — успокаивал ее муж.

Но Патти решила не выключать духовку. Тем более Джерри все еще дочитывал главу «Хладнокровного убийства» Трумена Капоте, и ей было известно — он не сядет за стол, пока не доберется до следующей. Непонятным было только то, как Джерри может читать столь мрачную литературу.

— Ты все воспринимаешь слишком близко к сердцу, — говорил он жене.

Еще он говорил, что для опасений нужна причина, а не страх, нагнетаемый телевизионными передачами. И что для беспокойства должен быть повод, реальный как кровь и плоть.

— А все остальное лишь пространство между молекулами, — шутил Джерри.

И в тот вечер, за час до предполагаемого ужина, он также остудил материнский пыл Патти ведром здравого смысла.

— Пусть едут, милая. Это ведь совсем близко.

Джейк и Тревор уже держали в руках каждый свой велосипед и ради приличия ждали, когда мама наконец скажет сквозь улыбку:

— Ну хорошо. Но только туда и обратно.

Они собирались обменять в прокате уже поднадоевшие «Утиные истории» на что-нибудь новенькое, чтобы тем же воскресным вечером не скучать перед сном.

— Добрый вечер, миссис Веттерлинг, — прокричал Аарон, садясь на свой велосипед. — Добрый вечер, мистер Веттерлинг!

Он ждал братьев на тротуаре, чтобы прокатиться за компанию. Будучи лучшим другом Джейка, Ари Ларсон был другом и для Тревора. Вместе они походили на троих братьев-погодок, неразлучных порой круглыми сутками. Ари частенько оставался у Веттерлингов с ночевкой.

— Туда и обратно! — крикнула Патти в последнюю секунду, когда светлая макушка Джейка пропала за углом соседского дома.

Теперь, пока в духовке продолжал пересушиваться мясной рулет, она вновь дырявила взглядом потертую стену, а заодно и кусты соседей, живущих по другую сторону. Не то, чтобы Патти предчувствовала что-то плохое, как могли бы подумать сторонники духовной связи между матерью и ребенком. Нет. Она просто была мамой, ждущей своих детей к ужину.

— Ну наконец-то, — выдохнула Патти, когда увидела две небольшие фигуры, появившиеся на газоне.

Она улыбнулась, почти отвела взгляд от окна, чтобы вернуться к рулету в духовке, когда заметила — дети бежали.

— Джерри, — позвала Патти.

Конечно, они могли бы оставить велосипеды на тротуаре за деревом. Или бросить их на дороге, но это было совсем не похоже на ее сыновей.

— Джерри! — прокричала Патти, когда увидела — один из мальчиков и вовсе не был ее сыном.

Она бросилась к входной двери, чуть не сбив прибежавшую на крики маленькую Кармен. Выскочила на порог.

— Мам! — Тревор бежал из последних сил. — Мам!

Его ноги волочились одна за другой, как конечности безвольной марионетки, словно он бежал уже очень долго. Ари тоже тащил себя вперед, тяжело дыша и спотыкаясь.

— Тревор, что случилось? — Патти взглянула на их лица.

На них не было слез, и на мгновение она почувствовала облегчение. Они не плакали, не рыдали. Значит, все не так уж и плохо, подумала Патти.

— Мам! — прокричал Тревор и упал на землю.

И тогда она увидела — они не плакали, потому что были в ужасе.

— Он забрал Джейка, мам! Он его забрал!

Глава 2

Кассету пришлось выбирать дольше обычного. Тревор в который раз хотел взять Скуби-ду, Джейк что-нибудь про путешествие во времени, а Ари предлагал уже, наконец, посмотреть «Крепкого орешка». Но фильм с Брюсом Уиллисом выдавать им отказались, а «Назад в будущее 2» собирался выйти только в конце года, поэтому, оплатив «13 приведений Скуби-ду», ребята выехали домой.

Ветра почти не было, но мчась на велосипеде, Джейк почувствовал, как холодный осенний воздух пробирается под футболку. Освободив от руля левую руку, мальчик застегнул пуговицы на жакете по самое горло и мысленно поблагодарил маму, что заставила его одеться потеплее. Хотя ему и хотелось пощеголять в своей именной футболке как можно дольше. Хоть до самой зимы.

— Ты к нам? — спросил Джейк, когда Ари поравнялся с ним на велосипеде.

Они уже проехали половину пути, и нужно было решать, поворачивать ли на Дейл Стрит, чтобы проводить друга, или ехать прямиком домой.

— Не знаю, — пожал плечами Ари. — Я маму не предупредил.

Он кивнул на обогнавшего их Тревора.

— И я не очень-то собирался смотреть Скуби-ду! — крикнул Ари ему вслед.

— А я не виноват, что ты еще не дорос до Крепкого орешка! — обернулся Тревор.

Джейк засмеялся. Они все засмеялись, почти одновременно и не сговариваясь.

— Ладно! — махнул рукой Ари. — Так и быть, гляну я твою собаку.

Он наклонился вперед и закрутил педалями в два раза быстрее, оставляя за спиной Джейка и его непрекращающийся смех. Там, впереди, Ари сказал что-то Тревору, но что именно, Джейк не расслышал. За его собственными плечами раздался звук рычащего двигателя. Он обернулся и перестал смеяться.

— Эй! — крикнул Джейк, увидев синий Форд.

Тот набирал скорость, готовясь обогнать мальчиков.

— Тревор, Ари! Машина!

Ребята оглянулись. Затем все трое начали прижиматься к обочине, следуя друг за другом длинной линией. Они и не думали замедляться, хотели только уступить дорогу, но автомобиль, промчавшись мимо, резко затормозил и перегородил путь Тревору.

— Осторожно! — крикнул ему Джейк.

Он доехал до брата, которому пришлось остановиться и слезть с велосипеда. Ари тоже спешился.

— Чего это он? — спросил Тревор.

Но они не успели ничего предположить. Не успели испугаться, чтобы вновь сесть на велосипеды и уехать, быстро крутя горящие педали. Не успели убежать.

— Стоять! — сначала послышался голос.

Водительское сидение находилось по другую сторону Форда, так что в первые секунды детям не было видно, кто его издает.

— Замерли на месте!

Обогнув машину, мужчина показал им свое лицо. Вернее то, что скрывало его в наступающих сумерках. Черный чулок, перетягивающий широкий лоб и крупные скулы. Нос изгибался кончиком в сторону, прижимался к левой щеке. Там, где ткань натягивалась, чулок казался почти прозрачным, с легкой дымкой по бокам.

— Велосипеды, — сказал мужчина. — Бросьте их в канаву.

От этих слов Джейк лишь сильнее вцепился в руль. Он так увлекся рассматриванием лица под маской, что не заметил причину, по которой им лучше было послушаться.

— Живо! — закричал мужчина и поднял вверх руку.

Пальцы сжимали серебристый револьвер.

— Джейк… — прошептал стоя́щий рядом Тревор.

Наверное, он хотел спросить, что же им делать, но мужчина прервал его вопрос.

— Я сказал, велосипеды в канаву. Иначе прострелю вам головы.

Джейк перевел взгляд на Тревора, посмотрел на Ари. Тихонько кивнул им обоим и покатил свой велосипед к краю дороги. Сухая трава захрустела под колесами.

— Бросайте, — повторил незнакомец.

Канава была неглубокой, и Джейк решил, что они сумеют вытащить велосипеды чуть позже. О том, что может произойти до этого, он думать не стал.

— Джейк? — позвал его Тревор.

Брат с трудом сдерживал слезы. Было слышно, что его голос вот-вот сорвется.

— Бросай, — сказал ему Джейк.

Тревор был младше его на год, и эту разницу Джейк совсем не замечал. Если они читали книги, то зачастую это были одни и те же книги. Если они смотрели фильмы, то это были одни и те же фильмы. То же самое происходило, когда они играли, болтали, ели и жили свои беззаботные жизни.

Но сейчас Джейк почувствовал — он старший брат.

— Бросай, Тревор, — повторил он шепотом.

И толкнул свой байк в канаву. Почти сразу же велосипед завалился набок и скатился по пологим скатам на дно, обрушивая за собой комки земли. Через несколько секунд рядом с ним лег зеленый байк Тревора и красный — Аарона.

— Теперь лицом в землю, — приказал мужчина.

Он тыкал револьвером в лица мальчиков, каждому по очереди, и повторял:

— Живо, я сказал!

Джейк опустился на колени. Выставил вперед руки и уперся ладонями в землю. Лег на живот, стараясь не касаться лицом колючей травы. А когда слева распластался Ари, он встретился с ним взглядом и испугался еще сильнее. Друг плакал. Слезы стекали из уголка глаза по переносице во второй глаз, смешивались с новыми слезами и наконец капали быстрыми проблесками в траву.

— Пожалуйста, — простонал Джейк.

Он сам не знал точно, к кому обращается. К страшному незнакомцу, грозившему их убить. Или к Аарону, на которого были его последние надежды. А может, к самому себе.

— Сколько вам лет? — мужчина подошел к ним поближе.

Хруст под его ботинками звучал так громко, что слова Джейк расслышал с трудом.

— Десять, — ответил Тревор.

Ари тоже не стал ждать.

— Одиннадцать, — выдавил он дрожащими губами.

— Одиннадцать, — сказал Джейк.

Мужчина замер.

— Ты, — рявкнул он.

Вытянув вперед шею, Джейк увидел, что теперь черные ботинки незнакомца стоят точно напротив Тревора.

«Нет! — воскликнул про себя Джейк. — Только не Тревор!»

И вновь он не придал значения, что скрывается за этим Только не… Опасность — все, что ему было известно. Им угрожала большая опасность! Красное слово, написанное пылающими буквами. Пульсирующий шар раскаленной лавы — тонкий, как пузырь, и прямо над их головами.

— Эй! Младший, — продолжал мужчина. — Встань.

«Только не Тревор!» — Джейк тяжело задышал.

Он сжал кулаки, загребая между пальцами траву и грязь. Стиснул зубы от бессилия.

— Видишь лес, — сказал незнакомец.

Пара детских кроссовок переминалась с ноги на ногу рядом с мужскими ботинками.

— Беги туда и не оглядывайся. Если ты посмотришь назад, я застрелю тебя. Ты понял?

— Да, — всхлипнул Тревор.

Джейк не мог поднять головы. Не мог посмотреть на брата, чтобы кивнуть ему. И выкрикнуть громкое "Беги!" он тоже боялся.

— Ну тогда беги! — мужчина подтолкнул Тревора.

Направил револьвер ему в спину и не двигался следующие две минуты, честно выполняя ужасное обещание.

— Не оглядывайся! — кричал он.

Джейк закрыл глаза и зажал себе уши. Будто это спасло бы его от выстрела, прозвучи он над головой.

«Не оглядывайся, Тревор. Беги!» — умолял он.

Выстрела не случилось. Вместо этого по земле донесли тяжелые шаги. Джейк открыл глаза. Теперь ботинки с грязными носками смотрели на них с другом. Правый на Джейка, левый на Ари.

— На колени, — сказал мужчина.

Джейк поднялся. Поднялся и Ари.

— Покажите мне свои лица, — приказал голос сверху.

«Что?» — беззвучно спросил себя Джейк.

Он посмотрел на друга и увидел, что тот тоже выглядел сконфуженно. Ари больше не плакал и теперь морщил раскрасневшийся нос, будто от мерзкой вони.

— Лица! Вверх! — сбоку мелькнул серебристый блеск.

Джейк поднял голову и уставился на маску. В то место, где должны были быть глаза, но под чулком он увидел лишь тени. Два черных круглых пятна блуждали из стороны в сторону, скользили по мальчишескому лицу. Затем перепрыгнули на Ари. Снова вернулись к Джейку.

— Ты, — наконец произнес мужчина.

Он указал на Джейка.

— Ты остаешься.

Повернулся к Ари.

— А ты беги. Вслед за младшим.

Дуло револьвера направилось мальчику в лицо.

— Обернешься, и я стреляю. Ясно?

Ари кивнул. Он встретился взглядом с Джейком и тут же отвел глаза в сторону. Отпружинил коленями от земли и встал на ноги. Через пару секунд Ари уже бежал в поле, в то время как Джейк смотрел ему вслед.

«Только не я. Пожалуйста, Господи, только не я», — упрашивал мальчик, роняя на хорошо застегнутый жакет теплые слезы.

Глава 3

Свое имя Джерри расслышал прекрасно. И в первый раз, когда жена произнесла его без истерики, и во второй — с надрывом.

«Ну что опять», — подумал Джерри, закрывая книгу.

Он поднялся с кресла и последовал к лестнице. Засунув ладони в карманы брюк, Джерри ступал спокойным шагом, совершенно не торопясь узнать, что же так напугало Патти. В отличие от жены, он был прагматиком. И прогнозы Джерри любил строить исходя из чисел.

— Статистика показывает… — любил говорить он, добавляя после маленькие доли или большие проценты, умные слова, которые доказывали Патти — их семье ничего не угрожает.

Может, живи они в большом городе, в плохом районе, имей Джерри низкую зарплату, или употребляй Патти слишком много вина по вечерам, статистика показала бы им повод для беспокойства. Но пока все было с точностью до наоборот, и Джерри медленно спускался по ступенькам, предвкушая свою очередную лекцию.

Подойдя к входной двери, громко хлопнувшей пятью секундами назад, Джерри сжал металлическую ручку и потянул на себя. Шагнул на крыльцо и замер, продолжая придерживать за спиной полуоткрытую дверь.

— Он его забрал, мам! Джейка! Он забрал его! — вместе с прохладным ветерком до его ушей донеслись слова Тревора. — Он забрал его!

Озноб колючим инеем пробежался по коже.

— Нет, нет, — запричитал Джерри.

Невозможно. Ведь статистика показывает — они должны быть в полном порядке. Числа говорят — все будет хорошо.

— Нет, нет, — он подбежал к жене и сыну.

Схватил Тревора за плечи и встряхнул сильно и грубо, будто это помогло бы вернуть твердую почву под ногами.

— Где Джейк? Кто его забрал?

Но вместо этого земля и вовсе исчезла из-под стоп.

— Какой-то мужчина, — заплакал Тревор.

Сквозь слезы он добавил:

— У него был пистолет. А еще маска на лице.

И Джерри почувствовал, что вот-вот потеряет сознание.

Но числа не ушли из их жизни в тот вечер. Они остались, превратившись в номер телефона полиции. В минуты, отсчитываемые до приезда офицеров. И в длинные мили, в радиусе которых мог бы находиться Джейк.

Расстояние увеличивалось с каждой секундой, и Джерри видел мысленным взором, как пятно возможного местонахождения расплывается алыми краями по карте. Как оно захватывает все больше домов, улиц, поглощает весь город. Как накрывает собой соседний Литл Сок. Игл-Бенд, Мелроз и Дир-Крик.

Много дней спустя, когда позади останутся Хэллоуин, День Благодарения и Рождество, Джерри поймает себя на мысли, что не перестает думать — теперь Джейк может быть где угодно. Вся планета теперь — один сплошной красный шар.

А пока Джерри надеялся — он сумеет догнать ускользающий конец.

— Я ухожу, — сказал он жене в ночь на 23 октября. — Мы прочесываем лес вдоль 75-й. Полиция перекрыла все выезды из города. Мы найдем его, милая. Я обещаю.

Но Патти ничего не ответила. Она ходила по гостиной так, словно по полу были разбросаны раскаленные угли. Дергала ногами, вскидывая скрюченные кисти к вискам и зарываясь пальцами в растрепанные волосы.

Джерри хотел бы обнять ее и успокоить, но он знал — теперь это под силу только Джейку.

Глава 4

Первый звоночек, услышанный Патти сквозь пелену горя, прозвучал уже на следующий день, утром 23 октября. Она не заметила как уснула в кресле, искусав костяшки на правой руке. Рядом на столике стоял телефон. Его Патти гипнотизировала добрую половину ночи, в надежде, что позвонит Джерри с хорошими новостями. Или кто-нибудь из полиции. А может, и сам Джейк.

Но утром ее разбудил не телефонный звонок. Это была Кармен.

— Мам, — девочка дергала Патти за руку. — Можем мы поесть?

Женщина открыла глаза. Увидела дочь, увидела телефон. Вспомнила, почему она не в своей постели, и тяжесть вчерашнего дня придавила ее к креслу.

— О Господи… — Патти прикрыла рукой рот. — Джейк.

Она хотела разрыдаться, свернуться калачиком прямо на полу и просочиться сквозь землю.

— Можем мы поесть? — снова позвала Кармен.

— Хорошо, — ответила Патти.

Она поднялась на затекшие ноги и, приобняв дочь, зашагала на кухню. Там на столе их ждали пять чистых тарелок, пять приборов и пять пустых стаканов. Салат в миске тоже стоял нетронутый. Только листья пожухли с кудрявых концов.

«Мы ведь даже не поужинали», — подумала Патти.

А затем воскликнула вслух:

— Рулет!

Она повернулась к духовке, подошла к ней быстрым шагом и потянулась ладонью к ручке регулирования. Но та уже находилась в нейтральном положении.

— Это я ее выключила, — сказала Кармен.

Так Патти услышала первый звоночек — она мама не только для Джейка. У нее есть и другие дети. Живые и теплые, прямо здесь, в ее руках. И она не может бросить их, чтобы они сами готовили себе завтраки и спасали дом от пожара.

— Спасибо, доченька, — ответила Патти.

Но пробуждение не длилось вечно. Иногда в сердце у Патти оставался только Джейк, и она обнимала себя за плечи, воя от потери своего единственного ребенка. Ведь шло время, а Джейк так и не возвращался домой.

— Я ведь сказала, — произнесла Патти через неделю после пропажи. — Никуда им не ехать.

Стояла глубокая ночь, и Джерри уже лежал под одеялом, готовясь ко сну.

— Я ведь просила, — Патти приблизилась к постели, стискивая ладони в тугие кулаки.

Она подошла к Джерри вплотную. Напряженная и натянутая, как струна, которая вот-вот должна была порваться.

— Он мог бы быть сейчас с нами! — закричала Патти и обрушила на мужа побелевшие кулаки.

Она била его по ногам. По животу. По безвольным рукам, которые и не пытались защищаться.

— Я знаю, — Джерри лишь прикрыл глаза. — Я знаю, Патти.

Его нижняя губа выкатилась вперед, будто он был пристыженным ребенком, готовым заплакать.

— Я ведь просила не отпускать его!

Патти взмахивала ослабевшими руками и роняла их на одеяло. С каждым следующим разом они все больше походили на мягкие веревки, пока, наконец, она не оставила их лежать на ногах у мужа.

— Прости, Патти. О, Патти, прости меня, милая, — зарыдал Джерри, парализованный от пяток до плеч.

— Я ведь просила… — продолжала повторять Патти. — Я просила.

Она легла Джерри на грудь, приложилась ухом к его сердцу. И хотя злость на мужа все еще грызла ее за горло, ни за что на свете Патти не хотела бы остаться в ту секунду одной.

— Как думаешь, Джерри, — спросила она тихим голосом. — Зачем ему Джейк? Что он с ним сделал?

Сердце под ухом забилось быстрее.

— Я не знаю, — ответил мужчина.

Его легкие поднимались и опускались, все выше и глубже, будто пытались стряхнуть с себя Патти и ее тяжелые вопросы.

— Что говорит статистика? — продолжала она.

И Джерри накрыл ладонью рот. Сквозь рвущиеся всхлипы и мокрые пальцы он с трудом выдавил:

— Я не знаю, Патти. Я не…

— Ты знаешь, — прервала его женщина.

Возможно, впервые они были согласны друг с другом в предположениях.

Глава 5

Следующим утром, отвезя детей в школу, Джерри не вернулся домой, как предполагал изначально, и не поехал на работу. Он свернул к востоку от центра города и уже через десять минут припарковывал свой автомобиль возле полицейского участка.

— Офицер, при всем моем уважении, но вы теряете время, — говорил Джерри мужчине напротив.

Тот сидел за потрепанным столом, пряча взгляд среди сплетенных между собой пальцев.

— Нужно опросить всех тех, кто когда-либо совершал преступления против детей.

Джерри тяжело сглотнул.

— Особенно на сексуальной почве.

Да, статистика показывала очень маленькие числа там, где еще теплилась надежда, и большие — где разрастался страх. Но она никогда не поворачивалась к Джерри беспросветным нулем.

— Каждого такого человека нужно опросить как можно скорее. Сначала тех, кто живет в нашем городе. Затем тех, кто в соседних. У вас ведь есть их адреса? — не вставая со стула, он наклонился вперед, поближе к столу.

Глядел, как под прикрытыми веками блуждают глазные яблоки. Наконец, офицер ответил:

— У нас нет их адресов. Мы не ведем подобного учета.

Джерри вдавился в спинку стула.

— Как? — нахмурился он. — То есть подобный тип может жить совсем рядом с нашим домом, а мы и знать об этом не будем?

Офицер поднял голову и посмотрел на Джерри.

— По закону мы не можем обязывать их регистрироваться по каждому новому месту жительства, — ответил мужчина.

Он отвел взгляд в сторону и, уже глядя куда-то за спину Джерри, добавил:

— У нас нет на это прав.

На парковке дверь автомобиля не закрылась с первого раза. Джерри хлопнул ею слишком сильно, и она отпружинила от замка, чуть не задев стоя́щий рядом пикап.

— Нет прав, — повторял Джерри, пытаясь попасть ключом в отверстие. — У нас нет на это прав.

Нет прав защищать себя и своих детей, нет возможности спастись. Он думал, они в безопасности, но оказалось — это всего лишь иллюзия. Театр без декораций, чтобы не сойти с ума от страха, ведь кто угодно может украсть твое счастье.

Джерри ехал по дороге, и навстречу ему попадались люди. Никому из них он больше не мог верить. Уже подъезжая к дому, Джерри поймал в зеркале заднего вида собственное отражение.

— Идиот! — закричал он себе.

Человеку, которому он доверял больше всего на свете.

Через две недели Джерри заметил, что синяки, которые он оставил в тот день на руках, сошли почти полностью. Можно было бы завести машину и уехать подальше от глаз Патти, куда-нибудь за город, чтобы вновь бить кулаками по хромированному рулю, иногда попадая по гудку. Но какой в этом смысл, если синяки болят, но проходят. Исчезают без следа, в то время как проблемы остаются.

Не помогал и алкоголь. Бывало, Джерри, также сидя в машине, приканчивал полбутылки дешевого виски и все еще чувствовал, что забытье недостижимо даже на пару минут. Оно не наступало и после второй половины бутылки.

Только во сне Джерри мог наконец забыть — Джейк пропал, и уже так давно. Иногда после пробуждения он невольно прокручивал в голове мысль: смерть — это тот же сон, только бесконечный.

Туда-то они и направлялись вместе с Патти, медленно погибая друг у друга на глазах. Может, будь они одни, без Тревора и Кармен, без тлеющей надежды на возвращение Джейка, и смерть показалась бы им выходом. Но обе причины были для Джерри слишком весомыми, и он продолжал хвататься за жизнь.

Этого же он требовал и от Патти. На Рождество, когда город уже подзабыл о Джейке, и вместо листовок о его пропаже нарядился в еловые ветки и стеклянные шары, Джерри принес домой елку.

— Зачем? — Патти встретила его на пороге с выражением лица, на котором был написан страх.

Джерри не нужно было теряться в догадках, что же так ее напугало. Прожив с женой долгие годы, он мог читать ее мысли как с листа. И теперь он знал — она боялась вновь начать жить. Хоть на секунду порадоваться чему-то в той реальности, где они лишились Джейка.

— У нас есть дети, Патти, — сказал Джерри, положив ладони ей на плечи. — И они должны оставаться детьми.

— Но как же мы будем, — развела руками Патти, — без Джейка?

— Не без Джейка, — замотал головой Джерри. — Он будет с нами. Он всегда с нами.

И Патти заплакала, медленно закивав.

Часть 2

И осторожен.

— Мне казалось, что я все знаю. И что все обязательно будет хорошо. Будто я был бессмертным.

Костя поправил руки на руле, подняв их на самый вверх.

— И другие, будто они тоже не могут умереть. Смерть кажется такой далекой. Невозможной. Понимаешь?

Он так и не повернулся ко мне, и я, так же не шевелясь, ответил:

— Понимаю.

— Я любил выпить в то время, — он сделал паузу, поджав губы, так что волоски под ними затопорщились вперед. — Сейчас я тоже пью, но вовсе не из-за любви к водке. К тому, что она дает. Скорее, это необходимость.

Все еще сжимая в руке телефон, я нажал на кнопку. 14:04. Наверное, для Кости в потоке его откровения время остановилось. Но для меня оно шло, и шло очень быстро.

— В тот день я напился. Был вечер, май. Мы праздновали день рождения какого-то моего знакомого. Может, я его даже и не знал толком. Просто искал повод и место, чтобы выпить. А потом я поехал домой.

Я видел его профиль, его подрагивающие ресницы. Он не моргал, уставившись на задний бампер припаркованного впереди Опеля. Но не думаю, что Костя видел его. Скорее, память показывала ему другие картинки.

— Уже начинало темнеть. Это я помню. Я ехал по Лихачевскому шоссе. Там по бокам дома, много домов, но я гнал очень быстро. Думал, раз трасса, да еще и за городом, то можно. Впереди меня была ГАЗель. Помню, что разозлился, когда она начала притормаживать. До сих пор помню последний момент, когда обгонял ее. У нее сзади было написано пальцем на грязи «Помой меня».

14:07. Я терпеливо ждал, пока он отдышится от нахлынувших воспоминаний.

— А потом, через метров двадцать, я увидел, зачем она тормозила. Пешеходный переход. Моя Волга, она была на полной скорости, когда я… Когда я въехал в него.

— В кого?

— В мальчика. Его звали… Митя. Ему было восемь.

Мне казалось, что еще секунда, и по его щекам польются слезы. Но они оставались сухими, в то время как Костя продолжал говорить:

— Мне дали пять лет.

Как мало, подумал я.

— Всего лишь пять лет, — согласился со мной Костя. — За целую жизнь.

Он повернулся ко мне, заглянул в глаза.

— Ты спросил, есть ли у меня дети. Я сказал, что нет. Как будто ноль — это минимальное число. Но на самом деле у меня минус одна жизнь. Минус один ребенок.

14:09. Я не знал, что говорить, поэтому просто начал кивать, надеясь, что Костя сам разберется, что это означает.

— И тот мальчик на качелях. Он ведь примерно такого же возраста, что и Митя. Был. Понимаешь, я вдруг представил, что завтра его не станет. Что до того, как ему вернуться домой, он умрет. Что его собьет машина, и все те года, которые у него были, просто помножатся на ноль. Можешь представить?

— Это ужасно, — наконец сказал я.

— А знаешь, что самое ужасное? Вначале, когда я услышал приговор, когда отправился за решетку, я больше всего жалел себя. Я злился, что он, Митя, выбежал тогда на дорогу. Что он был в том самом месте, в то самое время, где проехала моя Волга. И на судьбу я тоже ругался. На дорожные службы, которые умудрились нарисовать переход именно там. На знакомого, у которого был день рождения именно в тот день. На всех, кроме себя.

14:13

— Ты сказал, что собираешься на кладбище. Это к Мите?

— Да. Я ведь ни разу там не был, хоть и знал, где находится его могила. Но сейчас я чувствую, что нужно. Может, не сегодня. Может, завтра. Ты прав, сегодня завал. Я могу и завтра. Я чувствую, что завтра тоже буду готов.

14:14

— Нет, — говорю я. — Не думаю, что тебе сто́ит откладывать. А работа, это ерунда. Отменим следующий, на завтра перенесем.

Костя моргает, хлопает ресницами.

— Ты ведь завтра занят? — спрашивает он, а взгляд будто мягче становится.

— Да не проблема. Перенесу на сегодня как раз. Ты поезжай на кладбище, а я по своим делам. После встретимся.

Я кладу руку ему на плечо. Кажется, мы все же станем друзьями. Не знаю, как долго продлится наша дружба, но хотя бы сегодня мы будем к ней близки.

— Спасибо, — говорит Костя. — Спасибо, Митя.

Когда я выхожу из машины, он спрашивает меня вслед:

— Может, подкинуть тебя? До дома или куда?

— Не, — я машу ему рукой. — Мне не домой все равно. И он далеко отсюда, в районе холодильников. Ты, кстати, где живешь?

— Да здесь, — отвечает Костя. — В соседнем дворе.

***

Кто-то звонит в дверь. Кто-то, кто без проблем вошел в подъезд, ведь домофон оказался сломан. Именно сегодня, именно в этом доме.

Рыбак подходит к двери, он все еще улыбается. Бьет себя по щекам, чтобы расслабить мышцы. Хмурит брови. Наконец, он поворачивает ручку.

— Здрасте, — говорит мальчик.

Он стоит, прилипнув к стене, с высоко поднятой рукой. Пальцы все еще тянутся к звонку.

— Здрасте? — рыча, переспрашивает мужчина.

На секунду его плечи отводятся назад, а затем ладонь, та, что свободна от ручки двери, рывком хватает детское запястье.

— Пусти! — кричит мальчик, опомнившись, когда дверь за его спиной закрывается.

Пощечина, звонкая, как удар монетки, заставляет его замолчать.

— Ты как со мной разговариваешь?!

Мужчина вдавливает пальцы в чужую руку, он почти чувствует, как хрящи и тонкие косточки разъезжаются под его ногтями. А на чужой ладони пальцы, наоборот, разжимаются. И колесо — желтое, от лего, падает на грязный пол.

— Заткнись, — говорит рыбак строго.

Он видит, как чужой рот открывается во влажном плаче, но ничего не слышно. Только звон в ушах. И биение бешеного сердца.

— Заткнись! — повторяет он.

Бьет еще раз, да посильнее.

— Шляешься где попало!

Кровь, которой вдруг становится так много, стучит в висках. Пульсирует в венах на лбу. И щеки тоже заливаются горячим предвкушением.

Он перекладывает руку на шею под затылком, и жадные пальцы продолжают кормиться мягкой плотью.

— Иди в свою комнату!

Но мальчик не слушается. Он вырывается, обернувшись резко, так что желтый рюкзак слетает с болтающихся рук.

— Ах, так! — кричит мужчина, но за притворной злостью он не может сдержать удовольствия.

Он расстегивает пряжку на ремне, не сводя пристального взгляда с перепуганного лица. Вытаскивает ремень из петель одним быстрым движением. Как меч или саблю.

— Сейчас ты получишь, — трясет им, наклоняясь вперед. — Сейчас я тебя научу.

Он делает шаг к мальчику, и тот, разинув рот, убегает дальше по коридору. Мимо кухни, мимо двери в спальню. Остается только ванная, куда он и залетает, потянув за собой металлическую ручку.

Будто это ему поможет.

Оставшись наедине, мужчина вновь улыбается. Он медленно подходит к закрытой двери. Сквозь искры в голове он слышит, как мальчик кричит приглушенно за ней:

— Помогите!

Это заставляет его поторопиться. Он складывает ремень вдвое, крепко сжимая холодную медь. И дергает дверь.

— Нет! — крик становится громче.

Мальчик отходит подальше к раковине. Он сползает на пол, выставляя вперед ладони с растопыренными пальцами. Пинается ногами.

И снова — будто это поможет.

Кожаная лента рассекает сырой воздух. Раздается свист, а за ним слова:

— Сейчас я научу тебя, как разговаривать с отцом!

***

Утром в офис я явился с опозданием. Но Ирина успокоила меня, как только я переступил порог:

— Ну хоть один пришел! — сказала она с чувством, вместо сухого приветствия.

— Что, Костя тоже опаздывает? — спросил я.

— Тоже. Звоню вам обоим, звоню, а вы трубку не берете. Ты не слышишь что ли?

Я ударяю ладонью по карману брюк. Он плоский, как конверт. Пустой.

— Кажется, дома забыл.

Я прохаживаюсь по кабинету. Два шага влево, два шага вправо.

— Слушай, Ир, я, наверное, заеду к Косте. Дай мне заказы на сегодня.

— Ну давай, — Ирина перебирает бумаги.

Протягивает мне стопку и спрашивает:

— Чего опоздал-то? Проспал что ли?

— Ага, — киваю я. — Вчера допоздна возился. Один. Костя пропал куда-то после обеда. На звонки не отвечал. Пришлось одному работать.

— Надо же, — поджимает губы Ирина, добавив с иронией: — Кто бы мог подумать.

— Да нет, Ир, он нормальный парень. Может, случилось что.

Я уже направляюсь к выходу, когда ее слова догоняют меня в спину:

— Ну, удачи. Надеюсь, найдешь его дома.

Я поворачиваюсь, поднимаю руку и потираю влажными пальцами мочку уха:

— Да, кстати… А какой у него адрес? Где он живет?

Проходит пара минут, прежде чем Ирине удается найти в стопке папок нужную. Еще одну минуту она водит пальцем по таблицам, пока, наконец, не останавливается в конце списка.

— Белгородская улица, дом 42, — она прокашливается. — Квартира 67.

И я улыбаюсь.

— Спасибо, Ира. Надеюсь, он дома.

***

На наволочку в мелкий цветочек капает струйка крови. Она склизкая и почти прозрачная. Из-за слюны.

— Закрой свой рот, — он прижимает ладонь к мокрому рту. — Откроешь его, когда я скажу.

Но мальчик молчит и так. Только хрипы вырываются из горла, заставляя губы отлепляться друг от друга.

— Ты должен слушать, что говорит тебе отец. Я здесь закон! Ты понял меня, сынок?

Он чувствует, как мышцы на плече затекли от постоянных взмахов, но останавливаться рано.

Рано заканчивать самый лучший день в году!

— Ты, — ремень бьется о красную кожу.

— Должен, — еще раз.

— Меня, — третий.

— Слушать!

Он вкладывает ремень в левую руку, и прохладная влага обдает разгоряченную ладонь. Розовая полоска остается на коже. Он сжимает ее словно драгоценность.

— Сын.

Перед тем как замахнуться еще раз, он слышит шум. Поворот ключа в замочной скважине. Он выпрямляется, оборачивается, затем вновь смотрит на мальчика. В потухших глазах зажигаются угольки. Хрипы становятся громче. И кровь сильнее вытекает из приоткрытого рта.

— Это помощь, — смеется мужчина. — Сынок, это помощь!

Он подхватывает со стола заранее подготовленный шнур. Где-то в коридоре от него остался старый пылесос, теперь уже ни на что не пригодный. Рыбак наскоро вяжет петлю — сгибает шнур пополам и продевает в изгиб свободные концы. Он прячется за дверью, стараясь не дышать. Стараясь не засмеяться.

Шаги приближаются.

— Какого? — спрашивает тихий голос.

Он звучит совсем близко. Вот уже, рядом.

— Ч… то?

Скрип под полом замирает в дверном проеме. А затем фигура бросается вглубь комнаты. К дивану.

— Что с тобой? — человек падает перед ним на колени.

Он протягивает руки к маленькому тельцу, дрожа ими и не касаясь.

— Что же это такое? — выдыхает он.

Еще секунда, и человек догадается обернуться. Сообразит, что он не один.

Еще секунда…

Перед глазами пролетает полоска. Тонкая черная черта, которая теперь затягивается на шее. Очень быстро, очень туго, так, что и пальцы просунуть нельзя.

— Привет, — слышит над ухом человек. — Костя.

Он пытается обернуться, но петля тянет голову вверх. Он пытается подняться, но икры прижаты к полу тяжелым весом.

— Все же наш маленький друг не вернется сегодня домой.

Человек задирает голову, выкатывает из орбит глазные яблоки и выворачивает зрачки наверх. Он так сильно старается его увидеть.

— Минус один? — ухмыляется рыбак. — Я понимаю тебя, Костя. Мой друг. Я прекрасно понимаю тебя.

Человек не плачет, но лицо его именно такое — рыдающее, только без слез.

— Извини, друг. Но так уж получается: сильный поедает слабого.

Рыбак оборачивает шнур вокруг локтя, тянет со всей силы, так что черная резина местами начинает светлеть.

— Передавай привет Мите, — говорит он, когда залитые кровью глаза, наконец, закатываются.

***

Я поднимаюсь на лифте. Он старый и вонючий, обитый изнутри лакированным ДВП. Но даже в нем есть зеркало. Тоже грязное, со сколами. Я смотрю в него и вижу свою улыбку.

— Ты здесь главный, — говорит мое отражение.

Я коротко оборачиваюсь, будто позади стоит кто-то еще. Наигранно прикладываю указательный палец к груди.

— Я? — спрашиваю у него.

И отражение кивает мне с довольным видом. Я пожимаю плечами.

— Спасибо, — мне хорошо.

Но когда под потолком светящиеся числа сменяются с восьмерки на девятку, становится немного грустно. Совсем чуть-чуть — такое бывает, если вспомнить концовку сентиментального фильма.

— Костя, Костя, — я качаю головой.

Тюрьма меняет людей, и обычно не в лучшую сторону. Так говорил мой отец. Он же и показал мне это. На спине остались следы от его уроков.

В моменты, когда в голову стучатся воспоминания, я не закрываю глаза. И я не остаюсь в тишине. Губы складываются в тонкую трубочку. Они свистят, чтобы я не слышал тот свист из прошлого. И глухие удары упругой тростью.

«Сильный поедает слабого», — любимая фразочка отца.

Отпечатки его ботинок на моих щеках давно смылись, но память сохранила для меня запах резины, холод влажной грязи и унижения.

«Сильный поедает слабого», — он думал, я плохо усваиваю его уроки.

Иначе не объяснить, отчего в день нашей первой и последней охоты он вложил мне в руки ружье.

— Может, хоть так мужиком станешь, — сказал отец, не заметив блеска в моих глазах.

Не стоило ему надевать в лес камуфляж. Такое бывает на охоте, когда ты не видишь, что за ветками и кустами. Не замечаешь, что там стоит человек. Такое случается.

Он был еще жив, когда я подошел к нему. И я был рад, что пули не убили его сразу.

— Сильный поедает слабого, — я с радостью повторил его же слова.

А затем наступил ботинком на раскрасневшиеся щеки. Правда, позже пришлось стереть след с его лица, чтобы мне, десятилетнему, легко поверили в грустную историю.

Но пули проделали дыру не только в животе моего отца. Одновременно с этим черная про́пасть открылась и во мне.

И она просила жрать.

«Передай другому», — эту фразу я тоже люблю.

Как и многие другие люди. Вот только они используют ее, когда пытаются заставить тебя быть хорошим. Хорошим. Давайте мы все будем хорошими! И не дай боже получить тебе что-нибудь за просто так!

А как же я? Кто вернет мне утраченное детство? Никто не знал ответа на этот вопрос, и мне пришлось отыскать его самому.

Передай другому.

Я открываю дверь своим личным ключом. Копией с настоящих, которые Костя небрежно хранил в бардачке машины. Прохожу в квартиру. В ней темно, ведь все шторы снова закрыты.

Но силуэт, висящий под потолком, видно и так. Толкнув воняющий мочой труп, я грустно вздыхаю, разглядывая, как он качается на люстре.

— Костя, Костя.

Ремень, который я позаимствовал вчера на время, лежит здесь же, на полу. Хороший ремень, думаю я. Добротный. Эх, стоило взять что-нибудь попроще! А этот забрать себе.

Я оглядываю комнату, скольжу взглядом по тельцу на диване. Наконец, возвращаюсь в коридор. Здесь на стуле я нахожу его — мой мобильник. Что же, ошибки случаются. Главное, вовремя их исправить.

Последнее сообщение, которое я отправил вчера, все еще открыто. В нем я прошу Костю заехать домой. Прошу взять кое-что для работы.

«Очень нужно, Костя. Будь другом».

У выхода, над обувником, висит зеркало. Я поправляю прическу, осматриваю щетину. Когда-нибудь она вновь вырастет, и я вновь отправлюсь на рыбалку. А пока мой голод утолен.

Я улыбаюсь и говорю себе в отражении:

— Ты главный. Ты сильный.