panacotaforcota1

— Миш, вылазь! Есть пойдем, — я брата за прятки никогда не ругал. Наоборот, даже поощрял. Пыль за диваном и шкафом он протирал на отлично. А под кроватью и вовсе можно было не убираться.

— Миш? — я как раз туда заглянул. Пол блестел, почти сверкал. Только вот Мишки там не было.

Странное чувство — тревога. Она как эхо, как надвигающийся поезд, про который ты знаешь — он прибудет по расписанию. Остается только подождать.

— Миш, ну вылазь, блин! — я приправил голос щепоткой гнева. Верный способ отпугнуть тревогу — начать злиться.

Между холодильником и стеной расстояние было не больше двадцати сантиметров, но туда я тоже заглянул. Мишке хоть и исполнилось недавно семь, на вид больше пяти никто не давал. Маленький он был, крохотный. Ручки тоненькие, ножки худенькие. В этом мы отличались. И сейчас, и в детстве я выделялся упитанностью. Раскрашены мы тоже были по-разному. Мишка, он как солнышко: светленький, бледный, голубоглазый. А я вот «весь в отца», как говорила мама. Почему в отца, непонятно. Мама ведь тоже была кареглазая, смуглая.

«И что же это папка от нас ушел?» — думал я иногда с сарказмом.

Нет, за холодильником никто не прятался. На полках тоже. За диваном — пусто.

«Прибытие поезда ожидается через десять минут», — я не планировал впадать в панику так быстро. Какая ерунда! Подумаешь, задержался у Митьки на полчаса.

Котлетки на кухне совсем развонялись. Выключив под ними огонь, я схватил со стола сотовый.

«Сразу надо было ему звонить», — поругал я себя. Но так уж работает наш мозг.

Гудки раздавались с равными интервалами, но иногда мне казалось, что с последнего прошло слишком много времени, а следующего еще не было.

— Алло? — говорил я неуверенно, а в ответ все тот же гудок.

Набрал еще раз. Ноги от волнения понесли меня из кухни в гостиную. Ну или в зал, как называла ее мама.

«Поезд прибыл», — а вот и паника!

Левое ухо, то, что было свободно от моего гудящего мобильника, услышало другой. Мишкин. Из его комнаты.

Если бы я сначала позвонил, то, может, и не испугался бы в ту секунду так сильно. Подумал бы, что: «Ага, Мишка, прячешься!». Но эту стадию я уже прошел. Мишки не было дома. Не было его ботинок, его синей курточки. А сотовый был!

В комнату к брату я ворвался как ураган. Звук доносился из шкафа. Туда пятью минутами ранее я уже заглядывал и теперь не понимал, каким образом мне удалось не заметить Мишкин рюкзак. Может, из-за цвета? Этот портфель из темно-коричневой кожи мы с мамой купили ему на первое сентября в этом году.

— Как у шпионов! — восхищался Мишка.

До этого был сезон супергероев, а еще раньше — период динозавров. Но на шпионах Мишка застрял совсем надолго.

«Хочу как у Штирлица, хочу как у Штирлица!» — клянчил он.

Ну Штирлиц, так Штирлиц. Купили, подарили. И если бы только этим и закончилось! Дальше пошли шифры.

— Яка текабяка прикавекатствукаюка! — выводил Мишка сквозь смех.

— Чего? — я играл тупицу.

— Тыка дукаракак! — Мишка не останавливался.

— Сам ты дурак! — пришлось его приструнить.

Он тогда расстроился, что, оказывается, его супершпионский тайный шифр давно уже всем известен. Пришлось рассказать ему про азбуку Морзе. Я тогда не думал, что Мишка втянется. Надеялся, поиграется чуток да и бросит. А он — нет.

— Точка, точка, точка, тире, тире, тире… — когда слова еще ладно. Потом в ход пошли постукивания. Руками по столу, ногами по полу.

— Ну хватит, а! — я, конечно, возмущался, хоть и редко. Один раз — тогда в лифте, когда мы поднимались вместе с соседом сверху. Миша, увидев в его лице зрителя для своего нового таланта, принялся настукивать по панели лифта.

— И Вам добрый день! — ответил ему мужчина. А как звать его, я и не знал. Мы с соседями в целом не очень общались.

Я отключил вызов.

— Миша! — крикнул я зачем-то.

Страх — он как свет. Его нельзя потрогать, и сам по себе он не существует. Страх лишь излучается, а вот от чего именно — выбирать тебе. Кто-то боится темноты. Кто-то пауков. А кто-то — обычного школьного портфеля.

— Миша! — мой голос дрожал.

Я набрал другой номер. Митькин. Вернее, его бабушки.

— Миша у Вас? — в обычной ситуации я бы сначала поздоровался, но назвать ее такой язык не поворачивался. — Как нет?

Портфель, на который я смотрел, засмеялся.

— Миша! — закричал я уже в который раз, когда положил трубку.

В ответ лишь тишина — второй источник моего страха. Я оглядел Мишкину комнату. Больше ничего не глумилось надо мной. Разве что немного помятая постель. На столе валялись листки с морзянкой, но это обычное дело. А рядом… Рядом стоял стакан. Его я тоже не заметил, пока искал брата.

Ведь я искал брата, а не этот дурацкий стакан, который, в ту самую секунду, когда я его коснулся, был все еще слегка теплый. Теплый! Из института я вернулся в 17:30. Горячий чай остывает минут за 50. Значит, с Мишей мы разминулись на жалкие десять минут!

Столько же у меня ушло, чтобы одеться и выскочить на улицу. Еще за минут пятнадцать я успел обежать весь наш дом — старую пятиэтажку, и несколько соседних. Заглянул в ближайшие магазины. Пусто. Вернее, многолюдно, но Миши среди всех этих чужих лиц видно не было.

Я бежал, а когда останавливался, слышал биение сердца. Тогда я начинал идти, но удары не становились тише. Бывало в моей жизни такое, когда случалось сильно испугаться. А потом все налаживалось, проходило, и я думал: «Ну что же ты, балда, зачем?» Хотелось вернуться и не тратить время на пустые волнения. Теперь же, вспоминая эту мудрость, я не мог заставить себя ей следовать. Не мог и все!

Во дворе, где я в тот момент находился, зажглись фонари.

«Семь вечера!» — завопил я про себя. Почти час я потратил впустую. А дальше… Дальше все как всегда. Полиция, поиски, опросы. Пока патрулировали дворы, поймали парочку закладчиков. Плохие у нас дворы, нехорошие. А как Миша пропал, мне они стали видеться еще мрачнее и зловещее. И как я брата отпускал сюда гулять?

Всю первую ночь я провел на ногах.

— Отдохни, сынок, — советовал мне майор. Как он представлял себе это, я понятия не имел. Но в квартиру я несколько раз поднимался. Взять вещи брата для поисков. И себе для обогрева. Соседи, с которыми я пересекался в подъезде, мне сочувствовали. Кто-то словом, кто-то делом.

— Держись, — подбадривал меня тот, что жил сверху. Даже обнял. Крепко.

А за что держаться-то — не сказал. За надежду? А на что? Что Мишка просто убежал и скоро вернется? Он, конечно, мальчик со странностями. Чудно́й, как говорила мама. Взять хотя бы снова морзянку. Когда Миша научился ее не только воспроизводить, но и улавливать, мы все выдохнули. Прекратились постоянные постукивания. Зато начались те самые странности.

— Собака морзит! — разбудил меня брат посреди ночи. Было это неделю назад.

— Чего? — возмутился я.

Собачий лай нас тогда и вправду доконал. Взялся из ниоткуда, без предупреждения. Спать мешал жутко! И главное — непонятно из какой квартиры. То ли снизу, то ли сверху. Думал, встречу в подъезде кого-нибудь с собакой, так и узна́ю. Но этого не случилось. Обзванивать квартиры я тоже не решился. Мы с соседями в целом не очень общались.

— Собака морзит! — повторил брат, когда я поднялся.

— Миш, она лает просто. Иди спать. — ответил я.

Да, чудно́й он, Мишка. Придумал же такое! Но чтобы сбежать? Нет, это не про него.

В шесть утра, когда я наконец вернулся домой, было еще темно. На улице и в квартире. Только в комнате у Мишки горел свет. Ночник в виде беленькой у́точки, торчащей из розетки. Миша, он ведь темноты боялся очень. Мы с ним даже комнатами поменялись, чтобы только ему к ванной поближе быть. Бывало, засижусь до ночи, а из коридора топот — Мишка в туалет скачет, обгоняя страхи. Куда он такой сбежал бы, а?

Плакать мне в жизни приходилось редко. В детстве немного, в школе, когда случалось подраться. Над фильмами иногда. Но зайдя в то утро в комнату к брату, я разрыдался. Увидел ее пустую, и как полилось. Мысли, идеи и догадки, где же он может быть, что же с ним случилось, атаковали меня. Я же не первый год живу, многое знаю. Про мир, про гадость. И все это начало мне видеться вокруг Мишки. Будто поглотило его в моих фантазиях. Страшно.

А ведь я тогда еще ничего матери не сказал. Думал, может, все же убежал. Может, найдется. Не нашелся.

— Пропал? — было ее первое слово после моего признания.

— Да.

— Выезжаю, — второе, и мама бросила трубку.

Поезд, груженный тревогой, стоял на путях в моем сердце и не думал двигаться дальше. А тот, что вез маму, мчался где-то в тысячи километрах от нашего города.

На вторую ночь я все же поспал. И не только из-за неимоверной усталости. Собака перестала лаять. Спасибо ей за это. Снился мне, конечно же, Мишка. Во сне я тоже искал его, только там он, в конце концов, нашелся. В шкафу на верхней полке. Проснувшись, я первым делом заглянул туда, хоть и знал — бесполезно все это. Так и оказалось. Жестокая реальность!

И вот от бесценных 48 часов оставалась лишь минута. Если за следующие 60 секунд дверь не откроется, и за ней не окажется Мишки, то по статистике вероятность его нахождения упадет до звонкого нуля. 58… 59… 60. Все.

Я грохнулся на колени. Думал, только в фильмах так бывает — драматично. Но нет. Я заплакал. Тревогу уже всю разгрузили, и на ее место приехал поезд с безысходностью. Мне всегда казалось, что безысходность — зверь довольно безобидный. Я не знал, что у нее такие клыки.

Оттащив себя в комнату к Мишке, я сел за стол. Руки, меня не спрашивая, начали шарить по поверхности, ползать. Что они хотели отыскать, я не знаю. Но так уж работает наш мозг. Пытается занять себя, отвлечь от важного. Глаза тоже не отставали.

«СПАСИ», — зацепились они.

А сверху — точки и тире. Я взял в руки этот клочок бумаги, успокоил их наконец. Но прочитав следующую строчку, я вновь задрожал.

«МЕНЯ. СПАСИ МЕНЯ», — было написано дальше.

Я вскочил на ноги. Снова тревога. На этом текст заканчивался, оставались лишь тире да точки.

— Что за черт? — спросил я у листка. Он мне, естественно, не ответил.

Зато алфавит висел рядом, прямо перед столом.

— Тире, тире, тире — это О, — я вертел головой. То вверх, то вниз. Записывал буквы.

— Тире, точка — Н. Тире, тире — М. Точка — Е.

Чем дальше я продвигался, тем страшнее мне становилось.

— Тире, точка — Н. Точка, тире, точка, тире — Я. ОН МЕНЯ…

«Какая глупость! Это просто детские игры», — мысль крутилась в голове, но остановить меня она была уже не в силах.

— ОН МЕНЯ УБЬЕТ, — прочитал я. Букву Т я тоже расшифровал, хоть, итак, было понятно, что это за слово. Наверное, как и с шестьюдесятью секундами, я все еще пытался надеяться.

Я не верю в призраков. Я не верю в духов. И во все паранормальное, хоть и люблю книги и фильмы про всякое мистическое. Но тогда, впиваясь глазами в жуткие строки, на секунду я не сомневался — я верю. Да еще как!

— Миша! — закричал я снова. Начал оглядываться.

Наверное, поэтому никогда не иссякнет поток поклонников потустороннего. Армии ясновидящих и их обожателей. В моменты уязвимости мы все подвластны их влиянию. Разум и здравый смысл не может удержать нас от падения. Падения, вызванного горем. А горе — оно никогда не закончится.

Вот и я купился. Жуть проникала до самых костей. Как холод, как мороз. Я застучал зубами.

— Где ты? — мы снова играли в прятки. Только теперь — если Мишку не найти, он не вылезет из-под тумбочки с радостным воплем победителя. Не выпрыгнет из за шторы. Не вернется обратно. Никогда.

Я медленно вздохнул и чуть быстрее выдохнул. Это еще не конец.

«ПОМОГИ МНЕ», — еще одна строчка.

В этом году декабрь не был суров, как мог бы. Топили тоже неплохо. Но пот, льющийся со лба, принадлежал лишь страху.

— Тире, тире — М. Точка, точка — И. Тире, тире, тире, тире — Ш.

Я боялся идти дальше. Не хотел поднимать головы. Но буква А уже встречалась раньше.

ПОМОГИ МНЕ МИША

Нет, это письмо предназначалось не мне. Его написал брат, и он же являлся получателем.

ОН БЬЕТ МЕНЯ И НЕ КОРМИТ УЖЕ НЕДЕЛЮ

МИША

ТЫ СПАСЕШЬ МЕНЯ?

Я чувствовал, что карандаш начинает исчезать в моих руках. Конечно, он был на месте. Просто мои пальцы совсем онемели.

ОН ОТРЕЗАЛ МОЙ ХВОСТ

ОН БЬЕТ МЕНЯ

КОГДА ТЫ СПАСЕШЬ МЕНЯ

МИША

ПРИХОДИ СЕЙЧАС

ПОКА НИКОГО НЕТ

Я ЗДЕСЬ…

Поверх слов я видел лицо моего брата. Моего маленького братика, который обожал котят, щенят и всех четвероногих. Который был как солнышко. Светлым и добрым.

НАВЕРХУ

Вот почему я не встретил его на улице. Вот почему мы не пересеклись во дворе. Миша даже не выходи́л из подъезда!

— Собака морзит… Собака морзит… — повторял я себе. Тому себе из прошлого, который как последний дурак проморгал все на свете. — Идиот!

В одних тапочках я выбежал на лестничную площадку. Десять ступенек — раз, десять ступенек — два. И вот я уже стою у двери. Преисполненный животным безумием я зачем-то звоню в звонок. Позволяю себе постучать кулаками, когда через секунд тридцать никто не открывает. Пинаю дверь ногами. Наконец, она сдается.

— Что? — выглядывает голова соседа. Того самого, который обнимал меня. Крепко. Того самого, который…

«Понял морзянку в лифте…» — вспоминаю я про себя, и от сомнений не остается и следа.

— Где Миша? — я дергаю дверь на себя, не позволяю ее захлопнуть. Сосед этот — всего лишь старик. Мерзкий, дряхлый и… В одном лишь халате.

— Проваливай! — кричит он мне. Тянет ручку двери. Огромное пузо обнажается, когда он начинает переступать из стороны в сторону. В бороде я вижу кусочки яичницы.

— Где Миша?! — мне страшно. Мне страшно, что я потерял так много времени. Что ничего уже не исправить.

Бью его по роже. Глупая мысль, но мне совсем не хочется касаться этого урода. Я замахиваюсь ногой и попадаю ему прямо в живот. Кажется, что моя стопа погрязнет в нем и застрянет. Но вместо этого мерзавец падает на пол. Я бью его дальше. Он стонет и кричит. Мне все равно.

«Только бы не было поздно…» — все мои мысли.

Я прохожу в квартиру. Она воняет. А может, мне все это просто кажется. И следы крови на полу. Может, это просто мое воображение.

— Пожалуйста… — я говорю уже вслух.

Может, и детский ботинок, который совсем как у брата, мне тоже мерещится. И курточка. Синяя. Может, это просто совпадение.

— Пожалуйста!

Я не верю в бога, но в тот момент мне хочется, чтобы он существовал. Чтобы он был таким, каким его описывают — защитником и благодетелем.

Дверь в спальню чуть приоткрыта. Свет в ней выключен. Только тьма, как черная дымка, пытается вылезти наружу.

— Он ведь боится темноты! — кричу я зачем-то, даже не замечая, что заикаюсь. Я не знаю, пот льется у меня по щекам или слезы?

Я захожу. Нащупываю на стене выключатель.

— Пожалуйста… — успевают прошептать мои губы, прежде чем закричать.

Так было не всегда. До моих восьми лет родители лишь баловались водочкой, попивая ее по выходным и праздникам. Потом отца сократили на рыбоперерабатывающем заводе, и выходных вдруг стало так много. Аж целых семь дней в неделю, и что ни вечер, то праздник!

Пили они тихо, так что по ночам спать мне мешала лишь яма в желудке. Очень хитрая яма, коварная. Она не хотела заполняться водой. Она требовала пищи. Летом, если дома не было даже огрызков сушеной воблы или черствых корочек ржаного хлеба, я шел в огород к соседям. Рвал с грядок помидоры, рвал огурцы. Все, как и велел мне плакат.

В такие вылазки, я помню, мое сердце хотело удрать. Я боялся, что поймают. Что не дадут больше кормиться. Но по счастливой случайности такого не происходило. По счастливой случайности иногда меня уже ждала миска с овощами у самого забора. И так же случайно там оказывался хлеб, а иногда и печенье. Его я относил брату. Маленькому Сашке.

Ты то, что ты ешь — в четвертом классе я готов был поверить в волшебство. В четвертом классе я сильно вытянулся, и с конца шеренги, в которую мы выстраивались на физкультуре, перескочил почти в самое начало. Конечно, родители, хоть и нечасто, но приносили домой еду. Ведь она нужна была и им. Поэтому, хоть и немного, но что-то мы все же ели. Однако этого всегда было так мало! И я удивлялся, как мое тело вдруг пошло в рост. Как? Откуда оно брало силы? Не иначе как из воздуха.

А может, и была причина. Та, которую я хотел бы не знать. Хотел бы забыть. Зимой соседские грядки были такими же, что и наши. Пустые и покрытые снегом. Где-то в подвалах, погребах, люди хранили плоды своих трудов, поэтому и полки у нас тоже были пустыми. Оставалось только плясать.

И в один из таких холодных дней наш пес Тузик принес домой пачку пельменей. Да, каким-то чудом, у нас была собака. Иногда я ей даже завидовал. Нет ничего плохо в том, чтобы побираться, будучи псом. Тем более, маленьким и милым, как наш Тузик. С его глазками-бусинками, с его висячими ушками. Даже делать ничего не приходилось — кто-нибудь да и накормит. И Тузик ел. Ел везде, кроме нашего дома. Но к нам он всегда возвращался. За любовью?

Не думаю, что ту пачку, нераскрытую и целую, ему кто-то подарил. Стояли морозы, и люди частенько оставляли во дворах под солтенкой продукты вместо холодильника. Чем и воспользовался расчетливый Тузик. Мне хочется верить, что он думал он нас. Обо мне и Сашке, когда тащил стучащие друг о друга пельмени к нам во двор. Хочется верить, но, скорее всего, он просто нес их в будку.

В тот вечер мы пировали. Я, мама, папа и Сашка. Все, кроме Тузика. Я помню, что хотел оставить ему тоже немного, но как только на язык попало горячее тесто с вытекающим из него мясным соком, я забыл о благородстве. Да какое это благородство! Я забыл о справедливости, о порядочности. Я забыл о собственном достоинстве. Я просто ел, ел и ел. Мама специально сварила пельмени в огромной кастрюле, чтобы было больше бульона. И даже от этих литров ничего не осталось.

— А что у нас на ужин? — спрашивал Сашка на следующий день.

Маленький и глупый, он вдруг решил — так будет всегда.

— Сегодня ничего, — ответил я.

И Сашка расплакался. Помню, папка тогда сполз с дивана и принялся его успокаивать. Он в целом был хорошим, наш папка. Добрым, просто слабым.

— Ну Сашенька, — гладил он брата по голове. — Может, завтра Тузик принесет еще что-нибудь? Давай подождем.

Пьяный бред. Только пьяный может сказать такое, и только пятилетний ребенок может в это поверить.

— Ладно, — согласился братик.

Но все так и случилось. К вечеру следующего дня я нашел в зубах у Тузика целлофановый пакет с непонятным содержимым. Покрытое инеем, там что краснело. Я занес подарок домой, положил в эмалированную миску и стал ждать.

— О, мясо! — воскликнул отец, стоя у меня за спиной.

Мы сварили суп. Где-то завалялась перловка, лавровый лист, и соль тоже была. Суп! Я не мог им надышаться. Это был фейерверк! Настоящий сенсорный фейерверк.

И я не мог поверить глазам, когда все повторилось вновь. И снова, и снова. Почти каждый день. На восьмой раз суп готовил я сам. Еды, хоть и стало больше, водку заменить она не смогла.

Это было несложно. В холодную воду я клал мясо, ставил на огонь. После ждал, снимая пенку. Добавлял перловку, заранее вымоченную. Солил, перчил. Лавровый лист.

В очередной раз готовя суп, я все не мог разрезать ребра. И может быть, поэтому я уделил куску слишком много времени. Достаточно времени, чтобы заметить.

— Что это? — поморщился я.

Там, на поверхности гладких мышц, я увидел язву. Что-то на нее похожее. Круглое и пупырчатое.

— Странно…

Я промыл кусок водой. Хорошенько присмотрелся. И я наконец смог понять.

— Фу!

Как глаз, пронзительным взглядом на меня смотрел чей-то сосок. Смотрела правда, которую я отказывался принимать.

— Наверное, свиной, — уговорил я себя.

А в таких уговорах нельзя победить. Обычно, хоть и немного, но часть тебя все еще сомневается. Та, что уговаривает больше всего. Поэтому за ужином я ел без аппетита.

— Пап, — спросил я, — как думаешь, откуда Тузик это притаскивает?

Отец ответил не сразу. Он вгрызался в кость, соскребая зубами остатки вареного мяса. Они скрипели, а губы причмокивали.

— Да какая разница, — сказал он наконец. — Может, у соседей таскает.

— Но у них нет свиней, — заметил я.

И мне показалось, что воздух вокруг завонял.

Засыпая в ту ночь, я был уверен — никогда больше не стану есть это мясо. Пусть буду голодать, пусть меня снова жрет пустота, но никогда больше мой язык не коснется неизвестной мне плоти. Но в ту секунду я не голодал, я был сыт и на самом деле доволен. Поэтому через день, когда Тузик доставил нам очередную посылку, я уже и не помнил, что там себе обещал. Я сварил суп, и я его съел.

А потом морозы закончились.

Кончилось и мясо. Помню, я вычитывал в газетах прогноз погоды, в надежде снова увидеть желанные минусы. Но на серой бумаге светило солнышко, и синоптики, довольные собой, обещали людям теплые деньки. А для нас снова настали голодные.

Но однажды Тузик все же принес что-то в зубах. В этот раз не в пакете, но по-прежнему красное. Блестящее и сочащееся.

— Тузик! — приманил я пса.

Он подошел. Опустил на землю алый комок. Завилял хвостом.

Я же начал смотреть.

Не знаю, почему люди рисуют сердечки. Рисуют их так, как мы привыкли их видеть. Два полукруга с заостренным концов. Нет. Настоящее сердце совсем не такое.

— Свиное, — снова подумал я.

Снова попытался себя обмануть, но глаза заметили на подтаявшем снеге яркое конфетти. Алые кружочки, ведущие меня за собой.

И я пошел.

Вперед, все дальше. Глаза обводили каждый из них, цепляясь за сочные ошметки. Я не глядел, куда иду. Я просто шел, надеясь, что ошибаюсь. Что мне просто кажется, и на самом деле капли ведут меня не к курятнику. Старому и давно забытому. Его постояльцы кончились больше года назад, и только блохи жили там с тех пор.

Но именно здесь и заканчивалась моя дорога. Она уходила следами Тузика в отверстие на покосившейся двери. Папа сделал его когда-то, чтобы куры могли гулять. Я открыл дверь, я вошел.

И я увидел.

Глазам мало что осталось, но им хватило, чтобы я закричал. Нет, у свиней не бывает пяти пальцев. Не бывает ступней с красным пятками. И головы такой тоже. Не бы-ва-ет!

Мой отец, он в целом хороший. Добрый. Поэтому человека, зашедшего в курятник за моей спиной, я не узнал. Его лица, серого от злости. Его потухших глаз и раздутых ноздрей. Его кривого рта. Я боялся, что он скажет.

— Саша хотел есть, — наконец отворился он.

Я больше не ждал морозов, но газеты читал все так же. С упоением. Никто не терялся за последний месяц. Никто не пропадал. А может, просто никто никого не искал. Может, просто это был очень, очень одинокий человек.

Иногда мне кажется, что это всего лишь сон. Что я смешал его с реальностью, чтобы найти ответы. Заполнить пробелы. Но отчего-то я больше не ем мяса. И почему-то так настойчиво пытаюсь представить себя кораблем Тесея. Я читал, что клетки, выстилающие ротовую полость, желудок и кишечник требуют замены каждые десять дней. Клетки кожи тоже меняются — каждые двадцать. И даже скелет, но на это уходит около десяти лет.

А вот некоторые органы так полностью и не обновляются. Например, кардиомиоциты.

Клетки сердца.

Раньше мы о ней не знали. Раньше ладони, что нас касались, могли только бить. И никто не звал нас по именам.

— Дрянь, — говорила моя мама.

— Пошла прочь, — ее собутыльники.

Она слишком любила пить. Намного больше, чем нас. Казалось, кто-то когда-то обманул ее, наплетя, что в водке есть любовь. Есть счастье, радость, есть сама жизнь, и мама поверила, навечно присосавшись к стакану.

Сволочь!

Отца мы не знали. А может, отцов. Но иногда в наш дом приходила тень. Единственный силуэт в моей памяти, не пахнущий спиртом и дешевой килькой. Я помню руки — безволосые, гладкие, с тонкой кожей, словно бумага. Помню мягкость плеча. Я помню, как мы учились читать. А потом тень исчезла. Наверное, умерла.

И мне оставалось только и дальше складывать из букв слова, из них предложения, как и велела мне бабушка. Гражданский кодекс — моя первая книга. Не знаю, кто принес ее и зачем. Для чего она была в доме, где от облика человеческого оставался лишь тихий призрак?

Тварь!

— Тук-тук-тук, — звал меня брат.

— Тук-тук-тук, — он не мог говорить.

ГК РФ Статья 151. Если гражданину причинен моральный вред, физические или нравственные страдания, действиями, нарушающими его личные неимущественные права либо посягающими на принадлежащие гражданину нематериальные блага, а также в других случаях, предусмотренных законом, суд может возложить на нарушителя обязанность денежной компенсации указанного вреда.

Но в два года у тебя еще нет денег, чтобы расплатиться с матерью за ее муки. Те, что она испытывает, пока ты кричишь. Потому что ты всего лишь ребенок, и тебе два года. И тогда она берет ножницы. Она подходит к тебе. Она говорит:

— Открой рот.

И ты открываешь. Ведь она твоя мама.

— Тук-тук-тук, — стучит мой братик.

Ничтожество!

Не знаю, Илья, остались ли в мире еще хорошие люди? Даже раньше, еще до конца, их было не так уж и много. Но я поверю тебе. В последний раз. Я дам тем троим шанс.

— Детишки! — говорит нам один из них. — Вы что тут делаете?

Он низкий, он молодой. Два других тоже, но заметно выше. Все они худые и все мужчины.

— Лежим, — отвечаю я.

Он не улыбается, и это хорошо. Ведь в нас, грязных, оборванных детях, с красными от слез глазами, нет ничего хорошего.

— Вы откуда тут? Вы что? ОДНИ? — задает вопрос высокий, и замечаю у него на плече повязку. Номер 14.

— Теперь да, — я протягиваю руку. В ней номер 16.

Последний подарок от Ильи.

— Вы были у Виктора? — удивляется третий. Номер 15.

И я все рассказываю. Я рассказываю им даже больше.

— Съесть? Вас? — негодует номер 13.

В его глазах ужас, который я так рада видеть. Уместный ужас. Тот, что и должен быть.

— Ну а вы-то? Вы то, как спаслись? — спрашивает пятнадцатый.

Я отвечаю.

— Мама закрыла нас в подвале.

И не говорю про то, что она делала так постоянно.

— Повезло, — вздыхает тринадцатый. — Мы тоже спаслись в подвале. Как и тот жирный, про которого ты рассказала. Как и те тюремные ублюдки. У нас большой подвал, там много места. Но не для кроликов и не для наших задниц.

Он заводит за спину руки и достает пистолет.

— Это M1911. Великий Браунинг.

Он задирает куртку спереди и показывает:

— А это Smith&Wesson 686. На всякий случай.

Я киваю, ведь на душе мне становится лучше. Брат тоже смотрит как завороженный.

— Мне нравится покрупнее, — номер четырнадцать снимает с плеча ружье, — Mossberg 500. Ходил с ним на кабанов.

Мы с братом поворачиваемся к последнему. Ждем.

— Да у меня просто калаш, — машет он рукой.

Они братья. Николай, Валера и Миша. Номера по возрасту. По убыванию.

— Сцапали все-таки Виктора, — грустно качает головой Миша. — А я ему говорил… Мы ведь к ним и шли сейчас. Он в целом хороший человек, просто идейный слишком. Был. Хотели оружие спрятать рядом, — он тычет в ящик на земле. Зеленый, деревянный: — На всякий случай. Не успели.

— Может, не поздно еще? — предлагает Валера.

И я вскакиваю на ноги. Я кричу:

— Давайте убьем их! В любом случае! Давай их всех убьем! У них почти нет оружия, я слышала. Их там не так уж и много.

Мои зубы скрипят.

— Давайте всех их убьем!

Так все и случилось. Мы убили их. В любом случае. В любом случае, ведь было уже поздно.

В ту ночь светили звезды, Млечный Путь и яркое зарево. Горел костер, на нем Илья. Он стал огнем, а после дымом, и мы не боялись видеть его в темноте.

— А как вас зовут, ребята? — спросила меня девушка с рыжими волосами. Номер пять.

— Нина и Леша, — ответила я.

— Зачем? — мы услышали совсем рядом.

Голос принадлежал Виктору, и я подумал: «Он скоро узнает — нет больше такого вопроса».

— Эй! Гляди-ка. Номер один! — смеялся кто-то.

Смех тоже был мне знаком. Хриплый, кашляющий. Я не видел, но не сомневался — его издает пасть, полная золотых зубов.

— Пожалуйста! Оставьте нас, — умолял Виктор.

Самый нормальный из ненормальных — мне было его очень жаль.

— Мне так скучно, Витя, — вздыхал лысый. — Ничего не радует. Хочется чего-то… Нового!

Мысленно я умолял их говорить тише. Упрашивал уйти.

— Но ты подкинул мне отличную идейку! Своими повязками. Пронумеровал каждого. Молодец!

— Пожалуйста…

Виктор заплакал. И сквозь рыдания, сквозь слюнявые пузыри, он продолжал упрашивать:

— Пожалуйста.

Волшебное слово. То слово, которое мы произносим, когда знаем — оно не поможет. Мы знаем это, но говорим его.

Еще, еще и еще.

— Прошу, пожалуйста. Пожалуйста!

Лысый снова захрипел.

— Ты, Витя, назвал себя первым, — он выдержал паузу, как сомелье перед новым глотком. — Первым и умрешь.

Я зажал Нине уши. Мои прикрыть было некому, и я слышал, как кричал Виктор. Этот мужчина, желавший построить новый мир. Который думал — он все просчитал.

Все параметры в уравнении.

— Номер два! — закричал лысый. — Ищем номер два!

— Номер два! — подхватили его остальные.

Минуту, вторую, они искали. Искали то, чего там не было.

— ГДЕ ВТОРОЙ?

Крик лысого просочился сквозь мои пальцы, и Нина вздрогнула.

«Пожалуйста», — умолял я судьбу.

Но судьба — лишь исход из многих возможных. Какой-нибудь из них, который потом мы называем судьбой.

— Да ладно! Тут дофига людей, — сказал чей-то голос на взводе веселья. — Не будь таким жадным.

— Мне нужен второй! — снова кричал лысый.

— Ты что, пефр… перфуцианист?

— Перфекционист, — поправил он медленно. — Тащи сюда третьего.

Я не мог спросить, но мне было интересно — знает ли Нина это слово?

— П-п-п-а-жа-а-а-луйста! — они привели женщину. Номер три.

— Светочка. Ах, Светочка, — говорил лысый ласково. — Что же вы? Еда, вода, а оружие не припасли?

— Мы? — сказала она так, будто совсем не желала быть частью этого мы. — Виктор не хотел оружия. Он был против.

— Вот как. И почему же?

— Он говорил, порядок должен строиться на уважении, а не на страхе.

Гиены засмеялись. Какая глупость!

— Ну что же. Смотри теперь, где оказался ваш пацифист.

А это слово, она знает? Моя умная девочка.

Светлана завыла. Страх, боль и горе.

— Не плачь, Светочка. Лучше помоги мне решить проблему. Скажи, какая здесь цифра?

— Один, — ответила она еле-еле.

— А у тебя?

— Три.

Лысый начал хлопать.

— Молодец, Светочка. А теперь скажи, куда же подевался номер два?

— Он умер. Наш сын.

Потом была пауза. Долгая и тихая. Даже Светлана перестала громко хватать воздух ртом.

— Вот как. Знаешь, Светочка, что я понял за последнее время? Правда идет после лжи. Ну что же, ложь мы услышали. Теперь время правды. Еще раз: где второй?

Сын. Кто-то Викторович. Он тоже ушел, но туда, откуда не возвращаются.

«Я сохранил за ними номера», — теперь эти слова звучали у меня в голове совсем иначе. Жизнь нарушила тот порядок, который удалось познать мне. Сначала родители, после дети. Виктор лишился этого, и, может быть, поэтому пытался построить новый.

— Я не вру! — закричала женщина в своем отчаянии.

— Ой, Света. Как я устал, — вздохнул лысый. — Ладно… Кто ты по профессии?

— Кондитер, — всплакнула она.

— Кондитер… То есть ты творец? Создаешь торты, пирожные. Молодец!

Я не знал, к чему он клонит, но вряд ли это было что-то хорошее. Пусть даже звучали такие сладкие слова.

— Я тоже был творцом, — сказал лысый гордо. — Я создавал заголовки газет! Самые громкие, самые смачные.

Потом он начал говорить во весь голос:

— НАЙДЕН РАСТЕРЗАННЫЙ МАЛЬЧИК! В ЛЕСУ СНОВА ОРУДУЕТ МАНЬЯК!

Смех гиен. Детская радость.

— Я любил их читать. Но я беспокоился, что эти следаки… Или журналюги. Что они что-то напутают. Так и было. Они писали: «Убийца задушил жертву, а после изъял органы».

Светлана молчала. Ужас сковал ей горло.

— Идиоты… Я был так зол, что хотелось написать им в редакцию: «Идиоты! Все было не так». Я даже не знал, за что они тогда меня ловят? По их словам я всего лишь душитель. Душитель — разве это преступление? Но тебе я могу рассказать, как было на самом деле.

Я сильнее прижал ладони к ушам.

— Да, сначала я его немного придушил. Хотелось, чтобы он решил — это самое страшное, что с ним случится. И как же он был счастлив снова дышать! Напуган, но счастлив. Эх… Недолго. Я тоже не люблю огнестрельное, Света. Нет в них крови, понимаешь? Нет блеска, нет страсти. Пуля — это практически милосердие. А милосердие — это не про меня. Я люблю ножи. Люблю лезвия. Вот где весь огонь! Витюша, вон, уже знает.

Снова смех.

— Мы и с собой носим только пару Макаров, чтоб пугать таких, как вас. Чтобы пугать. И только. Для боли они совсем не годятся. Да… Так вот, мальчик. Славный был мальчик, настоящий подарок. Я его и вскрыл ножом как подарок. Да.

У меня не было третьей руки, чтобы зажать себе рот. Чтобы не закричать, и я лишь сильнее сжимал губы.

— Но, Света, я не больной, как меня назвали в газетах. Я вполне здравомыслящий. И я могу идти на компромиссы. Я могу тебя пощадить. Не стану убивать, если ты поможешь мне. Так что?

Светлана молчала. Наверное, она просто кивнула, и лысый продолжил.

— Отлично! Мне нужно, чтобы ты еще раз подумала и сказала мне, где второй? Напомню, время врать закончилось.

И она подумала. Она сказала:

— Он ушел совсем недавно. Как раз перед вами.

Так звучал мой приговор.

— Ну вот! Молодец, Светочка! Можешь, когда хочешь. Все вы такие. Сначала ложь, потом правда.

Затем лысый крикнул:

— ИЩЕМ ВТОРОГО!

В детстве у меня был хомячок. Он часто терялся, и я часто его искал. Его звали Митя. Я не мог смотреть, как он томится в клетке, пусть и просторной, и сам отпускал его гулять. Говорил:

— Митя, не выходи из комнаты!

Но Митя не знал русского, а я не говорил на его языке. Поэтому он убегал. Прятался за диваном, в диване, залезал под шкафы и тумбочки. И пока я его искал, мне находились и другие вещи. Давно потерянный солдатик, мамино кольцо. Мои карандаши и цветные мелки. Много всего. И все это я находил случайно.

Потому что я искал Митю.

Забавно. Они пришли именно тогда, когда ушел я. Может, жизнь дала мне шанс проститься? Пожалела меня немного. Что же, спасибо ей за это.

Я отпустил Нинины уши, и она посмотрела на меня. Пальцем, приложенным к носу, я подсказал ей молчать. Сильно обнял их обоих, и, как можно тише, прошептал на у́шко:

— Пожалуйста, сидите тихо. Когда все побегут за мной, вы бегите в лес. А потом подальше отсюда. Они пробудут здесь долго. Найдите взрослых. Я верю, хорошие люди еще остались.

Нина вцепилась мне пальцами в рукав, с каждым следующим словом сжимая их все сильнее. Она тихо плакала, как плачут взрослые. А Леша не мог говорить.

Словно варан, я пополз на четвереньках. Назад, затем влево. Все дальше от моих детей. И вместе с собой я уносил опасность. Когда расстояние между нами стало не меньше десяти метров, я резко поднялся и побежал.

— Вот он! — крикнул кто-то.

И я с радостью, с настоящей чистой радостью, увидел, как другие побежали за мной. Свора собак, голодных до крови. Жадных и жалких. Я бежал, уводя их все глубже к заводу. На его территорию. Там тоже были собаки. Они окружили меня, они все, и я снова возликовал.

— Илюша? — обратился ко мне лысый.

Так душевно, так тепло, словно я был его давно потерянным братом. И вот наконец мы встретились!

— Это Илюша! — он обнял меня, пока двое других крепко сжимали мои руки.

Незачем было, я не сопротивлялся.

— Где же твои дети, Илья?

Я был готов к такому вопросу.

Сначала ложь, потом правда.

— Попробуй их поискать. Может, они еще здесь?

Лысый улыбнулся.

— Света! — крикнул он, и еще один верзила приволок женщину.

Она старалась не смотреть на меня, прятала взгляд.

— Света, скажи. Илья был один?

Не поднимая глаз, она кивнула.

— Спасибо, Светочка. Видишь, Илья. Говорят, ты был один. Так где же твои дети?

Я сдерживал себя, чтобы не усмехнуться, и тоже скрыл лицо в тени своих волос.

— Мертвы.

Проблема глупых людей, а может, просто самодуров, в том, что они об этом не знают. Не знают, что придуманные ими правила — это не законы природы. Что их можно нарушать.

— Прямо как мой Иван.

Так, мы перешли ко второй части.

— Не грусти, Светочка. Ты предала убийцу. Те люди из газеты — назвали меня душителем. А знаешь ли ты, что Илюша наш тоже… того. Убил такого хорошего парня. Да, Илья?

Убийство. Это не соревнование, где главное победа. Здесь важно участие. И как бы сильно ни противилась логика в моей голове, осуждение, сказанное сквозь блестящие зубы, добралось до моего сердца.

— А еще наш Илья — тоже потрошитель! Не веришь? — спрашивал лысый у женщины.

Она молчала, пуская слезы по своим щекам.

— Она не верит, Илья, — он развел руками. — Давай ей покажем!

И вот здесь я испугался. Испугался смерти как действия.

«Только не моими руками, пожалуйста! Только не я!» — мой крик был заметен лишь по широко распахнутым глазам.

Есть ли смысл упрашивать монетку? Конечно, нет.

— И раз мы уже видели, как замечательно Илья умеет душить, то сразу приступим ко второму акту.

Светлана разинула рот. Она переводила взгляд с меня на лысого, с лысого на меня, и, как рыба, хватала воздух.

— Но ведь… — прошептали ее губы, — вы обещали.

— Верно! — лысый потер правый глаз пальцем. — А ты вспомни, что я сказал. Что не стану тебя убивать. Я и не стану.

И она закричала.

Женщину привязали к бревну, бревно положили на землю. Меня тоже связали, но лишь по ногам. Мне нужны были руки, и их оставили свободными. Сунули в ладонь нож.

Приготовили к казне и жертву, и палача.

— Внимание! — лысый обвел голосом всех дружков. — Мастер-класс! Сейчас нам покажут, как работает профессионал!

Я не шевелился. Я просто не мог.

— Илю-ю-ю-ша, — протянул лысый. — Ну, давай же!

Он скакал вокруг меня, как родители танцуют перед младенцем, что должен вот-вот пойти. Но младенец не мог. Младенец плакал.

— Давай! — лысый толкнул меня сзади.

От этого я не поднял руки. Лишь Светлана закричала еще сильнее.

— Давай! — он ткнул кулаком мне в плечо.

Я сжал деревянную рукоять. Посмотрел на нож, подумал. Позволил разуму поразмыслить над чем угодно. Он выбрал гранаты. Не те, что взрываются, а другие, красные и сладкие. Их всегда было так сложно чистить! Я помню, как болели мои ногти, а пальца становились цвета марганцовки. Позже я начал использовать нож. Задача состояла в том, чтобы сделать правильный надрез — не слишком глубокий, не слишком слабый. Но острое лезвие легко рассекало кожуру, и красный сок начинал выливаться.

— Давай! — повторил лысый, не зная, что это его последнее слово.

Я развернулся, замахнувшись ножом. Я стиснул зубы, уповая на случай. На великий рандом, что в итоге пощадил меня и мою попытку. Нож пришелся как раз по горлу. Я чувствовал, как лезвие сначала уперлось в трахею, а после вдавилось в нее. Как горячая кровь обогрела руку.

Снова крики, но теперь кричали гиены. Снова смех, и это была Светлана.

А потом наступила тьма.

Вопросы, когда-то заданные, но оставленные без ответа, могут забыться. Но не пропа́сть. Я посмотрел на Нину, на Лешу, который «не любил говорить» так сильно, что даже не мог повторить за сестрой буквы, и лишь гадал, как много тайн скрывают их глаза.

— Нет. Все дети его знают.

— Ладно. Но мораль и карусель звучат очень похоже. Почему мораль — слово сложное, а карусель нет?

Ответ, который я дал, позволил понять и мне.

— Потому что карусель знакома всем с детства.

Понять, что не сто́ит спрашивать: «А знаешь ли ты, что же такое — карусель?»

На ночлег мы остановились под утро. Нашли не сильно мятую машину, не сильно грязную внутри, и устроились на креслах. Дети сзади, я спереди. Я вдруг представил, закрыв глаза и положив ладони на руль, что везу их из школы на купленной специально для семьи Тойоте Венза. Что дома нас ждет Катя, и мама тоже еще жива. Что завтра суббота, и мы поедем кататься на карусели.

Я не хотел поднимать веки.

Но мне пришлось, как только мы все выспались. Я подумал: «А какой сейчас день недели?», но не нашел ответа. Может, и вправду суббота?

Нина потягивалась в полуденном свете. Леша за ней повторял. Я не размышлял долго, подскочил к мальчику и приподнял за подмышки. Начал кружиться.

— Что ты делаешь? — напряглась Нина.

— Это карусель! — выдохнул я, продолжая размахивать Лешей по часовой стрелке.

Мальчик молчал. Он даже не смеялся. Но когда я отпустил его и развернул к себе, держа за плечи, чтобы он не упал, на его лице сияла улыбка. Детская, настоящая.

А я хотел плакать.

— Тебя покатать? — спросил я девочку.

И хоть она ответила Нет, это произошло не сразу. Мы двинулись дальше.

Деревня, ее развалины, имели цвет земли. Цвет коричневых стволов, старых почерневших бревен и, иногда, крашеных наличников. Городская разруха была серой. Или красной, если на пути нам попадался кирпичный дом. Кирпичные груды. Где-то встречался только фундамент. Взрыв безжалостной рукой вырывал многоэтажки как сорняки из сухой земли, оставляя лишь корни.

— Выжившие, — прочитала Нина.

Она смотрела на кусок стены, где на поверхности, почти вертикальной, синей краской было написано:

ВЫЖИВШИЕ!

ПРИХОДИТЕ К МЕТАЛ-ОМУ ЗАВОДУ

ЗДЕСЬ ПИЩА, ВОДА И ПОРЯДОК!

— Что такое МЕТАЛ-ОМУ? — спросила Нина.

— Металлургическому. Приходите к металлургическому заводу, — ответил я.

Она огляделась.

— Ты знаешь, где он? Мы пойдем?

— Да и да, — мой голос был уверенным, но внутри я сомневался даже в местоположении. Разрушенный, город не узнавался.

— Точно? — Нина нахмурилась. — Может, ну их?

Я замотал головой.

— Нам нужны люди. Одни мы не справимся.

И она закивала.

Завод я все же нашел, он тоже оказался в разрухе. В еще большей, чем раньше. Ржавчина не слетела с конструкций, она раскрошилась вместе с ними. По всей территории валялись трубы, железки, целые ангары. Не будь там табличек все с той же надписью Welcome, мы бы ушли. Но они, с нарисованными на них стрелками, рекомендовали им следовать. Последний знак находился у двери.

— Опять подвалы, — вздохнула Нина, и Леша тоже приуныл.

Вход располагался горизонтально, чуть под углом. Две металлических ставни с приваренными ручками. И странный знак, нанесенный поверх рыжей коррозии все той же синей краской.

Ядерный гриб и восходящее над ним солнце.

В этот раз дети спрятались подальше. Я отвел их обратно к выходу, ругая себя, что не оставил в безопасности раньше, и радуясь, что все же ничего не произошло. Нашел обломки, за которыми их не было бы видно, ни с территории завода, ни с обратной стороны. Наказал ждать час, а после уходить.

— Это мы еще посмотрим, — ухмылялась мне Нина.

— Думай о Леше, — ответил я, и она перестала.

Я вернулся к двери. Постучался раз. Постучался второй. Затем начал барабанить со всей силы. У меня был только час.

— Ну же! — я пнул дверь ногой, и с нее посыпалась оранжевая пыль.

А те песчинки, что не успели упасть, дрогнули. Дверь медленно поехала в сторону. Одна из ее створок.

— Здравствуйте!

Мужчина, примерно моего возраста, гладковыбритый, с чистым лицом протянул мне руку. Его волосы не лоснились, хоть он и был брюнетом. От него пахло духами.

— Здравствуйте, — я ответил рукопожатием.

— Вы один? — спросил он.

— Да.

Если нам все же повезет, объяснить после наши меры безопасности будет легко. Если нет, то нельзя рисковать.

Он вдруг выпрямился. Вытянулся по струнке, поднял над головой руки, сложенные ладонями наподобие чаши, и сказал:

— Рад приветствовать тебя, житель новой Земли! — громко и отчетливо. — Вместе мы построим новый мир. Добро пожаловать!

Теперь я заметил на нем тельняшку, поверх которой был надет жилет с шестью карманами — три слева, три справа — и повязан платок на плече. А на нем число. Цифра один. Ног мужчины я не увидел, они стояли внизу, на лестнице.

— Спасибо… — произнес я неуверенно. — Илья.

— Я Виктор, заходите.

Это не был просто подвал — закуток с четырьмя стенами. Таких здесь было много, соединенных сосудами из коридоров и узких проходов. И почти в каждом что-то хранилось.

— Понимаете, я ведь знал, что это случится. Готовился здесь. Запасался. Как там было написано? Не помню автора… Ну да ладно! В общем, люди замечают звоночки, только когда те зазвенят у них за спиной. Что-то такое. Мало у кого получается увидеть их заранее. А я смог!

Виктор шел впереди и постоянно оборачивался, заглядывая мне в лицо.

— Понимаете? — говорил он в такие моменты.

Я кивал. Решение, приводить ли сюда детей, не сдвинулось с места. А время еще как.

— У меня здесь еды на несколько месяцев. Вода в резервуарах, тоже надолго. Поди забыли, какова нормальная еда на вкус?

— Забыл.

— Ничего, накормлю, — сказал Виктор, потирая руки.

— Вы один здесь?

— Я? Нет! — он прыснул от смеха. — Нас много. Как раз сейчас обед.

Много — это хорошо, подумал я. Коллективное безумие — явление не такое частое, чем бред одинокого человека.

— Пришли!

Виктор открыл передо мной железную дверь. Он не врал. Людей здесь и вправду было много. Человек десять, может, чуть больше. Я не стал их считать.

— Жители! — начал он. — Поприветствуйте нашего нового товарища — Илью.

И мне захлопали. Призна́юсь, в ответ я тоже начал стучать ладонями, но произошло это машинально. Мой мозг был занят разглядывание помещения. Потолки здесь были такие же, что и в коридорах, но они казали ниже. И все из-за двухъярусных кроватей, расставленных вдоль стен. В одном из углов располагались буржуйки. Трубы от них соединялись в длинную черную кишку, уходящую в отверстие на потолке. Горел огонь, и на нем готовилась еда.

— Гречка? — выдохнул я.

Виктор засмеялся.

— С тушенкой, — сказал он гордо. — Сейчас едим трехлетнюю. Потом с прошлого года. Новую на самый конец. Но это еще не скоро.

Тушенка! Мысли о ней встали комом в горле. Не мог я начать есть, когда мои дети сидели без маковой росинки во рту. Но Виктор потащил меня поближе к котлам, где женщина в косынке помешивала кашу. И хоть за ее длинным просторным платьем я не видел ее фигуры, мне показалось, она не голодала.

— Светлана! — произнес он резко, удивив меня столь быстрой сменой интонации. — Накорми!

Женщина опустила голову. Подняла с рядом стоя́щего ящика миску из нержавейки и щедро плюхнула ковшом ароматной жижи. Сунула в нее алюминиевую ложку. Протянула мне.

— Спасибо! — сказал я.

Рука, которая меня накормила, тоже имела повязку на плече. Номер три. Теперь то я заметил, что повязки были у всех.

— Что они означают? — спросил я у Виктор.

Он засиял.

— Это я придумал! Понимаете, Илья, нам нужна иерархия. Если нет порядка, нет строя, то все быстро погружается в анархию. А именно анархия нас и погубила! В новом мире этого быть не должно́! Я, — он ткнул себя в грудь, — не дам этому случиться!

— Хорошо… — я старался говорить невозмутимо. — Мне тоже такую дадут?

— Конечно! Сейчас вернусь, — Виктор похлопал меня по плечу и вышел обратно в коридор. Громко хлопнула тяжелая дверь.

Интересно, думал я. Каша остывала у меня в руках, грея их своим теплом, и даже этого я считал себя недостойным. Дети мерзли наверху.

— Откуда вы, Светлана? — спросил я женщину.

Она не ответила. Сказала только:

— Ешьте.

Минула еще минута. Виктор не возвращался. Глазами, я прошелся по всем повязкам. Это была как игра. Светлана — номер три. Рыжая девушка — четыре. Пожилой мужчина — пять. Так, я дошел до двенадцати. Номера два здесь не было.

«Стало быть, буду тринадцатым», — усмехнулся я про себя.

Но Виктор принес совсем другое число.

— Вот, — он торжественно завязал узел. — Будете шестнадцатым. А чего не едите?

С математикой у меня всегда было неплохо, и рассудком я пока не двинулся. Я уставился на мужчину, не скрывая вопроса в глазах.

— А здесь еще не все люди? Кого-то нет в этой комнате?

— Все, — его брови нахмурились.

— Странно, — произнес я безобидным тоном. Будничным: — Последний номер двенадцать. Кто же тогда был между нами?

Лицо Виктора потемнело.

— Были люди до вас. Но они не следовали порядку. А кто не следует порядку, тот должен уйти.

Ну вот!

— Какому порядку? Что именно они сделали?

Виктор медлил, но его глаза смотрели в мои. Очень внимательно. Думаю, так он просил меня остановиться.

— Они не слушались. Они приносили хаос.

— Как?

— Они называли меня на ТЫ.

Я не успел удивиться, не успел спросить.

— Скажете, это мелочи? Но именно с таких мелочей все и начинается. Трещина может расколоть дом. Для этого она должна быть большой. Но сама трещина начинается с песчинки. С ма-а-а-ленькой крупицы песка, которая залезла не в то место. Понимаете? Я это хорошо знаю. Я много думал об этом. Так оно все и работает. Людям просто сложно понять и видеть большие картины. Они не могут отойти назад, чтобы охватить весь обзор. А я это вижу! Иначе бы мы не ели сейчас мою тушенку. Верно?

Он запульсировал глаза.

— Верно, — согласился я, подсчитывая время.

Резко, Виктор вновь похлопал меня по плечу.

— Но вы не беспокойтесь. В вас я вижу потенциал.

Я с благодарностью кивнул. Постарался, чтобы так и выглядело.

— Расскажите о ваших скитаниях? — спросил меня Виктор.

И я вспомнил. Я наконец-то тоже увидел картину издалека.

— А вы не боитесь? — мое дыхание сделалось тяжелым. — Что сюда могут прийти плохие люди? Вы ведь много где оставили приглашения?

Он выдавил смешок, будто я сказал последнюю глупость.

— Не боюсь! — голос его звучал хвастливо. — Понимаете, мой план нового мира… Он идеальный. Невозможно, чтобы кто-то в здравом уме его отверг.

— Но…

— Я сказал, в здравом уме! — прикрикнул Виктор.

Потом он улыбнулся.

— Те люди, что ушли… Они еще вернутся. Они будут следовать правилам. Поэтому я оставил их номера за ними. Они вернутся. Вот увидите.

Он закивал. А я считал секунды.

— Виктор… — я отложил еду на ящик. — У меня наверху остались припасы. Немного, но тоже полезно. Я бы хотел тоже помочь.

Мужчина прищурился, но вновь расслабив лицо, хлопнул меня по повязке.

— Идите, Илья. И принесите нам МНОГО пользы!

И я спокойным шагом ушел. Поднялся по лестнице, закрыл ржавые ставни, оглянулся разок. То решение, стоит ли мне возвращать, и тем более с детьми, я тогда еще не принял.

— Слава Господи, — встретила меня Нина. — Ну что там? Опять?

Я обнял подбежавшего ко мне Лешку.

— Ну как сказать. Непросто.

Мы хотели дать себе подумать. Взвесить все за и против, но судьба решила за нас. Смех гиен доносился все ближе.

— Они… — прошептала Нина.

Тот мир, из которого пришел одуванчик, я не считал безопасным. И сейчас, пока я смотрел на Нину, страхи лишь умножались. Они возводились в квадрат, когда я разглядывал Лешу. Бедные пташки.

Что же нас ждет?

Город начинался не сразу. Как подсохшее по краям пятно, он разбавлялся сначала дворами, и только после шли многоэтажки. Кучки того, что от них осталось.

— Что это?

Мы до них не дошли.

— Дым, — ответил я Нине.

А ведь уже начинало темнеть. Белым признаком он поднимался к небу, тонкой струйкой, словно от сигарет. И как раз у нас на пути.

— Думаешь, это хорошие люди?

Мне хотелось надеяться, но от веры в человечность оставался лишь бледный дух, как тот, что мы видели перед собой. Я не мог рисковать.

— Сомневаюсь.

И прежде чем решить, с какой стороны нам лучше обойти этот загадочный дым, он вдруг ослаб. Все меньше, меньше и меньше. Наконец, его не стало вовсе. Кто-то готовился к ночи.

— А может, все же хорошие.

И мы пошли. Когда нам встречались препятствия — упавшие деревья или обгоревшие машины — я цеплялся глазами за точку, откуда шел дым, и не отводил взгляда. Нина делала то же самое.

Так мы добрались до места. До шалаша или его подобия. Вокруг лежали обломки некогда дома.

— Стойте здесь. — я разрезал ладонью воздух. — И без возражений.

Может, на Нину подействовало целебное свойство страха, может, это была усталость, но она послушалась. Взяла Лешу за руку и отошла подальше. Я же, глубоко вздохнув, нырнул внутрь. Никто не встретил меня. Разве что, ничем не прикрытая дырка в полу.

Прочитав молитвы ко всем божествам, которых только придумали люди, я крикнул:

— Есть кто?

В ответ мне прокашляли:

— Кх-да!

Женщина, и кажется, молодая.

— Могу я спуститься?

— Да, — на это раз голос был чище.

Я огляделся. Осмотрел пустой шалаш. Он скорее был крышей, и все полезное лежало внизу. Но палку у входа я все же прихватил. Мало ли.

Снова лестница, снова тусклый свет. Рука крепко сжимала деревянную рукоять. Помнила.

— Лена, — женщина поздоровалась с моей спиной.

Я обернулся. Ноги мои уже стояли на твердом полу. Кафельном, аккуратном, таким обычно укладывают кухни или прихожие в старых домах. Стены тоже выглядели чистыми. Белыми. Казалось, не хватает только окон, чтобы подвал превратился в обычную гостиную, хоть и немного захламленную. В углу зиккуратом возвышались коробки. «Посуда» — кто-то вывел черным маркером на одной из них. «Одежда» и «Электроника». На полу валялся мусор — блестящая фольга, фантики, упаковки из-под батончиков и таблеток. Диван здесь тоже был. На нем лежала женщина.

— Лена, — повторила она. — Мое имя.

— Илья.

— Очень приятно, — это она сказала совсем сладко.

Лена и вправду оказалась молодой. Лет тридцати, не больше. И красивой. Этого я не мог не заметить даже из-за оттенка ее болезненной кожи. Желтоватой, а местами красной. Воспаленные белки, омывающие орехового цвета радужки, меня тоже не смутили.

— Вы болеете? — задал я глупый вопрос.

— Немного простудилась, — проговорила Елена.

Она откинула одеяло, и я увидел — под ним она тоже красотка. Хоть и страшно худая. Но талия, проступающая сквозь рубашку, пышная грудь и широкие бедра в облегающих брюках уверяли меня, что я прав.

— Вы здесь одна?

Она улыбнулась. Я давно не встречал такого взгляда. Он манил и в то же время отталкивал. Как рюмка водки после года воздержания.

— Одна! — ответила Лена, пропев последнюю букву нотой «ля». Звонко.

— Можем мы у вас переночевать? Я и мои дети.

— Дети? — она прищурилась, улыбка пропала.

— Да, они наверху.

Лена сложила на груди руки.

— Хорошо.

Я предпочел этого не заметить. У меня была палка, и я был мужчиной.

— Нина, Леша. Это Лена.

Оба кивнули женщине, а она лишь махнула рукой:

— Можете сесть вон там.

«Вон там» оказалось старой раскладушкой, спрятанной за бумажной ширмой. И то и другое было собрано, валялось абы как, пока я не разложил их обоих. Рисунок на ткани кушетки походил на советские тюли. Я вспомнил маму.

— Это ваш дом?

— Мой. Был.

Лена похлопала по дивану рядом с собой.

— Вы садитесь, Илья. Не смущайтесь. Моя простуда не заразная.

Я улыбнулся.

— Это меньшее из бед.

И сел, как она велела. Стопы гудели от долгой ходьбы.

— Я была здесь, когда все началось. Знаете, отдыхала в тишине, слушала музыку. Так и спаслась.

Лена повернулась ко мне, поджав под себя ноги, и мне показалось, она подвинулась ближе.

— У нас похожая история, — соврал я.

За ширмой хихикнула Нина. Я видел их тени от светившей на стене лампы.

— У вас есть электричество? — спросил я.

— Нет, что ты, — Лена убрала с плеч каштановые пряди, и я заметил, они были чистыми. — Все на батарейках. У меня их полно́.

Она завела локон за ухо, где на тонкой мочке красовалась сережка в виде красной ленты. Но меня больше интересовали ее губы.

Тени шевелились, и я стыдился своего желания.

— Знаете, — улыбнулась Лена. — Лучшие друзья девушек вовсе не бриллианты. А батарейки.

Я опасался своего желания и уж точно не хотел подливать масла в огонь.

— Да, батарейки сейчас — очень важный ресурс, — закивал я, притворившись дурачком. — Ничего, если я здесь с краю вздремну. Мы очень устали.

— Конечно! — Лена дотронулась до моего плеча. Ее ногти покрывал алый, как кровь, лак. Ровный, аккуратный, совсем еще свежий.

Будучи мужчиной, я все же умел обращаться с косметикой. Мне говорили:

— Синий, ее любимый цвет, — и я красил женщинам веки.

Наносил им последний макияж. Женщины. Они всегда стараются выглядеть лучше. Даже когда вокруг бушует пожар.

Я откинулся на спинку дивана. Тело проваливалось в мягкую обивку, а я в давно позабытый сон. Тот самый навязчивый, который возникает в автобусе или электричке, когда ты едешь уставший домой.

Меня разбудили клешни. Они ползали по телу, залазали под свитер. Холодные и когтистые. Я открыл глаза.

— Лена?

Она обнимала меня, и ее губы, что пробуждают страсть, прошептали у самого уха:

— Я так долго одна.

Жар ее голоса и сказанных слов проник в мою голову, опустился на грудь, а потом еще ниже. Ниже.

— Это буква В, — за ширмой не спали дети.

Театр теней показывал мне, как Нина учила брата читать. Оба смотрели на что-то. Что-то в ее руках.

— Это У.

Леша молчал, кивая после каждой буквы.

— Знаешь, я очень опытная, — говорила мне Лена, и я тоже молчал. — Раньше у меня было много мужчин.

— Это Д.

Я пытался сопротивляться. В первую очередь самому себе. Не давал рукам ответить на нежные касания.

— И.

Но Лена и не требовала приглашения.

— А это Н.

Ее губы коснулись моих.

— Все вместе ЗИДОВУДИН.

Когда-то, еще студентом, я очень интересовался эволюцией. Той самой, о которой говорил Добржанский. Увлекательное занятие, где с каждым следующим ответом, вопросов становится только больше.

— Почему мы не сходим с ума от миллионов сигналов, поступающих в мозг от кожи, когда ее касается одежда?

Один из них. Что заставляет наш разум игнорировать трение тканей, и кричать возмущенно, если вдруг бирка от новой рубашки зайдет за воротник? Почему мы делим сигналы — на привычные и нет? На безобидные и опасные.

Не знаю точно, но это то, что помогает нам выживать.

— Зидовудин?

Я посмотрел Лене в глаза. Скользнул взглядом по сережкам. Красная ленточка.

— Какая теперь разница? — девушка пожала плечами. — Мы все равно все скоро умрем.

Она снова полезла мне в штаны. Я отпрянул, отбросил ее руки.

— Поэтому ты болеешь? ВИЧ?

Я хотел сказать «Оппортунистические инфекции». С точки зрения медицины, это было бы правильнее. Но ВИЧ короче. ВИЧ — всем понятнее.

Лена закатила глаза.

— Ну вот… Опять двадцать пять.

Я тоже так подумал.

— Нина, Леша, идите сюда.

На всякий случай.

— Ты как мой дядя, — сказала Лена. — Он тоже та-а-а-к удивился, когда узнал.

Она встала передо мной, и я не успел подняться.

— А НЕ НУЖНО БЫЛО ДЕЛАТЬ ИЗ МЕНЯ ШЛЮХУ!

Ее длинные ногти почти коснулись моего лица. После они спрятались в кулаки.

— Ты знаешь, пожилым приходится особенно сложно. Особенно, если они подцепят еще и хламидий.

— Хламидии? Что такое хламидии?

Дети стояли у дальней стены. Держались за руки. Они вздрогнули, когда засмеялась Лена.

— Забавно, — она встряхнула головой. — Самое худшее во взрывах — это то, что его убила не я. Не мои милые хламидии.

— Лена. Мне очень жаль.

Что я еще мог сказать?

— Конечно… — она закивала. — Знаешь, ты такого же возраста, что и он. Лет пятнадцать назад.

— Но я не он.

— Ну не знаю… — сказала она задумчиво. — Похож. А еще ты живой.

«А значит, тебя-то я могу убить», — читалось по ее красным глазам.

— Нина! — я позвал девочку ладонью. — Мы уходим.

Посмотрел на Лену, хотел ее отвлечь.

— Мы уходим. Но если тебе нужна помощь, лекарства или что-то еще, мы найдем это и вернемся.

— Ага, ага… — она отошла от меня, и я наконец встал.

Думал, победа, но я ошибся. Лена просто перегородила детям путь.

— Они дети, Лена! Они всего лишь дети!

И теперь она плакала.

— Я тоже была ребенком. Но миру на это плевать. Почему же мне должно быть не все равно?

— Пожалуйста, — я протянул к ней руку. Шагнул навстречу.

И сделал это зря. Лена дернулась к детям, а они от нее. Но мы были в подвале, где нельзя убежать.

— Нет! — я кинулся к ней.

Схватил за волосы, те каштановые, и потянул на себя. Бам! Лена, эта хрупкая девушка, упала на пол.

— Бегите! — сказал я в который раз.

И Нина с Лешей в который раз побежали.

— Ну давай. ДАВАЙ! — Лена извивалась внизу, пытаясь подняться. — Сделай это! Еще хоть раз! Пожалуйста!

Она протягивала ко мне губы в наигранном поцелуе. Но руки продолжали рассекать воздух, надеясь меня достать.

— Мы уходим! — повторил я.

Похоже, в этом мире слова больше совсем не работали. Отодвинув ширму, я подтащил раскладушку. Ее ножки были сделаны в виде прямоугольных дуг. Замкнутых и металлических.

— Мы уходим, но мне очень жаль.

Я поднял кушетку, она была не тяжелой, и подтянул ее прямо на Лену.

— Ахаха!

Она смеялась.

— Мне очень жаль.

Начал вязать ее длинные волосы вокруг алюминиевых брусьев. И когда они сплелись между собой как вьюнки, я ушел. Ни разу не обернулся на ее дикий смех. Ни на секунду не остановился, слыша, как под ним страдает человек.

*Феодо́сий Григо́рьевич Добржа́нский - русский и американский генетик, энтомолог, один из основателей синтетической теории эволюции.

*Зидовудин - противовирусный препарат, высокоактивный в отношении ретровирусов, включая вирус иммунодефицита человека (ВИЧ).

— Как тебе? — смеялась она.

Да, такой и была моя Катя. Решительной, словно на каждый выбор ей давалась секунда, и нельзя было медлить. И так же немедля, она ушла от меня.

— Знаешь, почему я зову тебя Лье? Ты словно под водой. Я не могу достучаться.

Она ушла, забрав с собой половину наших будущих детей. А из той, что осталась, я не смог их слепить.

— Нина!

Теперь я боялся потерять их вновь.

— Леша!

Но, на милость случая, этого не произошло.

— Тише, ну… Чего орешь?

Нина постучала по дереву.

— Вот так нужно, если не хочешь, чтобы поймали.

Я выдохнул.

— Слава Господи…

Согнувшись пополам, уперся руками в колени, но тут же выпрямился. Позади постучали еще.

— Леша, вон, и то знает.

Мы с Ниной двинулись к нему. Про Ивана она не спросила. Только оглянулась пару раз.

— Говорила же, что еще посмотрим.

Всю ночь мы шли. И утром тоже. Только к обеду решили отдохнуть. По пути нам встречались лужи, и мы пили из них. Что поделать.

— Козленочком станешь… — пробурчал я себе под нос, когда Алеша припал губами к собственному отражению.

— Что? — услышала это Нина.

— Говорю, козленочком станешь.

— Что это значит? — не понимала она.

И я вновь удивился ее замешательству.

— Как в сказке. Про сестрицу Аленушку и братца Иванушку.

Иван!

Я спрятал лицо в ладонях. Задышал в них, как в бумажный пакет.

— Это правильно, — сказала Нина. — Так ему будет лучше.

Я посмотрел на нее.

— Ивану, — уточнила она. — Лучше, чем если бы они нашли его живым.

У меня не было братьев, не было сестер, и я не нянчился со своими племянниками. К друзьям я тоже ходил нечасто. И потому не знал, все ли в одиннадцать такие взрослые?

— Я бы мог его…

— Не мог, — перебила Нина.

И я выбрал с ней согласиться. Своих имен они мне так и не сказали.

— Нина и Леша, — улыбалась девочка.

А мальчик не сказал вообще ничего.

— Он не любит, — хлопала его по плечу Нина. — Разговаривать.

Про то, откуда они, она тоже умолчала. Сказала только:

— Спасибо родителям. За наше спасение.

На что Алеша обнял сестру и нежно погладил. Он не стал козленочком, никто из нас, но желудки к концу второго дня превратились в рычащих волков. Пакетик Марии с ее последним благословением у меня забрали, тушки животных давно разложились, а больше в лесу не было ничего. И мы решили двигаться к городу.

— Видишь? — Нина указала в сторону развалин. — Вполне себе поселение. Может, и еда там осталась.

Я кивнул.

— Может, и одежда.

Та, что была на ребятах, упрашивала ее сменить. Обувь еще ничего — ботинки на мальчике и сапожки на девочке. Оба носили джинсы, что тоже вполне по погоде. Но тонкие куртки никуда не годились. Еще они были яркими — одна красная, другая желтая, в то время как мое пальто терялось в цвете грязной земли.

— Может, и помыться там есть где.

Я провел расческой из пальцев по сальным волосам. Светлые, они не блестели, как это бывает у брюнетов, но на ощупь я не мог себя обмануть. Поэтому и про детей, тоже светленьких, я знал — им также следует помыться.

Поселение оказалось деревней. Похоже это было на стол ученика начального класса, когда в разгар осени они мастерят на уроках труда ненужные никому поделки. Тут и там разбросанные ветки, мусор от листьев, куски бумаги. Все в куче, и все вперемешку.

— Ищите погреба, подвалы, — сказал я, — или холодильники.

— Холодильники? — спросила меня Нина.

— Да. Но не открывайте их. Нам просто нужно искать кухни. Где кухни — там и еда. А где холодильники — там и кухня.

Нина закивала.

— Понятно. Еду, в общем, ищем.

И мы начали копаться. В первом же доме я нашел то, что лысый с золотыми зубами называл «материалом». Часть черепа слетела, с другой облезло мясо. Понять, что это женщина, мне удалось только по кулону, висящему на шее. Это был одуванчик в эпоксидной смоле. Вокруг него летали безмятежные пузырьки, и сам он казался мне призраком из прошлого. Теперь уже не найти таких одуванчиков.

Но может быть, когда-нибудь?

— Отбой! — крикнул я детям, лазающим по соседнему дому. — Я сам буду искать. А вы пока отдыхайте.

— Ха! — не послушала меня Нина.

И я подумал, она права. Не стоило бояться смерти, чья рука коснулась другого. Сейчас наша собственная была совсем близко. Может, мы встретим ее завтра, может, через неделю.

Без еды — очень скоро.

Когда мы дошли до пятого дома — дети успели осмотреть два, и три обыскал я — в наших узелках, сделанных из обрывков тканей, лежали только подгнившие клубни картофеля. Наверное, за зиму люди съели свои запасы, ожидая весну, лето и сытную осень. Ожидая новый виток жизни.

Шестой дом, его обломки, отличались от остальных. Казалось, здесь прибрано. Добрая половина крыши, упавшая на стену, все еще лежала там, где ей приказал взрыв. Тяжелые перекладины тоже. Но мелкий мусор, который мы находили в других развалинах, я не увидел.

— Осторожнее, — напрягся я.

Начал осматриваться. Глаза искали по полу, а нос проверял воздух. Он-то и учуял неладное. Запах помета. Совсем свежего и очень вонючего.

— Илья, смотри!

У стены, где когда-то было окно, лежал коврик. Круглый, грязный. Неприметный.

— Это вход, — сказала мне Нина.

— С чего ты решила?

— Просто… — она сплела пальцы между собой. — Мне кажется, там вход.

Леша тоже закивал, но прильнув к сестре, спрятался за ее спиной. Вместе они отошли на шаг назад.

— Ну хорошо, проверим.

Опустившись на пол, я отодвинул край ковра. Металлическое кольцо громко звякнуло, когда я зацепил его случайно. Дети были правы. Как и всегда.

— Молодец, Нина! — обрадовался я.

Но лезть внутрь пока не спешил. Мог ли ветер подмести пол так чисто? Мог ли это сделать взрыв? Не думаю. Как нас учили — энтропия может только расти.

— Я хочу посмотреть. Но только я один. А вам нужно спрятаться. Если кто-то появится, сразу бегите. Лучше в лес.

Нина закатила глаза.

— Там ведь намного безопаснее!

— Нина, пожалуйста…

— Нет!

Пришлось мне сдаться. С ее упертостью я был хорошо знаком.

— Тогда ждите здесь, — сказал я обреченно и потянул за кольцо.

Меня не встретила тьма, как я ожидал. Там, внизу, горел слабый свет.

— Кто это? — спросил меня голос.

Я видел ступеньки, и по ним танцевали тени. Нужно было быстро решать. На размышление давалась секунда.

— Добрый день! — вымолвил я, посмеявшись над своим будничным тоном.

Внизу молчали.

— Мы с миром! — это я слышал в фильмах.

Стал ждать. Тени на лестнице замерли, но после начали уменьшаться. Человек приближался.

— Мы с миром, поверьте! — повторил я.

Внутри же все сжалось от беспокойства. И немного от ощущения собственной глупости. Правильно ли я расставил приоритеты?

— Верю, — наконец показалась голова мужчины.

Старика с лохматой бородой. Он был как из сказок — седой, морщинистый. Вот только пузо и жирные щеки не вписывались в ту картину. Не вписывались и в наш мир, где я планировал разделить на троих горсть гнилой картошки.

Он поднялся на две ступеньки. Посмотрел на меня внимательно.

— Один?

Снова секунда.

— Нет, дети со мной.

Старик шагнул вверх. Выглянул головой на поверхность и осмотрелся.

— Вижу, — улыбнулся он.

За усами и бородой я не смог оценить, какой она была — эта улыбка. Но глаза его — серые, выцветшие — показались мне добрыми.

Можно, нам повезет? Можно, хоть раз?

— Голодные? — спросил он детей.

Мы, все трое, кивнули.

— Только секунду, — старик поднял миску.

Я подумал — это еда, но запах, уже знакомый, меня отговорил. Старик выставил миску над головой, как следует замахнулся, а после выплеснул содержимое за стенку.

— Кролики, а срут как кони.

Я улыбнулся. Дети внутрь забрались без проблем, если не считать Леши, который немного боялся. Мне же пришлось ужаться. Пальто слезало с меня как кожа с удава, когда я пытался протиснуться вниз.

— Ну, устраивайтесь.

Старик уже ждал нас в кресле. Сидя, он казался еще толще, и я невольно позавидовал его упитанности. Причине, по которой он до сих пор не знал голода. Она располагалась вдоль стен. Полки, от пола до потолка, были забиты банками. Прозрачные, они хвастались алыми помидорами и солеными огурцами. Грушами, яблоками, вишневым компотом.

— Вот! Ешьте, — старик указал нам на стол.

И мы с радостью воспользовались его гостеприимством. Съели баклажаны, салат с перловкой — такой мама тоже когда-то делала. Слопали сухарей и сушеной клюквы. Попили воды.

— Такая чистая? — удивился я.

Старик посмеялся.

— Набрал канистры. Теперь пригодились.

Его звали Степан, и это было его убежище. Кроме кресла и стола, здесь располагалась кровать, железная и много раз крашенная. Те самые канистры с водой, старые полки, плита на газу и баллон для нее.

Свет, что мы видели, исходил от горелки. Тоже на газу. Я спросил:

— А кролики где?

И Степан указал на угол. Там, в темноте, виднелась дверь. Даже Леше она была бы мала.

— Держу их там. С самой осени. Весной-летом они резвятся на травке. А зимовать я их сюда уношу. Уносил. Теперь мы все тут живем. И летом, и весной.

Он усмехнулся.

— А кормите чем?

— Тем же, что и вас.

— И едят?

— Еще как!

Я не был экологом, и кролиководством не увлекался, но время, когда я считал их милыми и пушистыми, давно прошло. Кролики не только гадили как кони, но и жрали так же. Когда-то они чуть не съели пол-Австралии.

— Степан, — начал я. — Не лучше ли тогда есть эту еду самому? Или они вам очень дороги?

— Дороги? О да! — его пузо затряслось от смеха, и он погладил его.

Постучал по огромному холму.

— Они мне очень дороги! Особенно жаренные!

Можно, нам повезет?

— Знаете, Степан, — я поманил Нину к себе. — Мы, пожалуй, пойдем.

Он перестал смеяться.

— Куда же? Оставайтесь! Давайте я расскажу вам про кроликов.

— Не нуж…

Меня перебили.

— Замечательные создания. Плодятся раз в месяц и сразу по пять штук. Мясо вкусное, сочное. Не такое жесткое, как у коровы, и не такое постное, как у курицы. Вот только кормить их нужно регулярно.

Можно, хоть раз?

Я уже точно знал, что нет. Нина тоже почувствовала неладное. Она подцепила Алешку за плечи, и вместе они подбежали ко мне.

— Новая пища проталкивает старую. Если перестать кормить хоть ненадолго, сразу мрут. Как мухи.

Несколько раз неудачно упав в кресло, Степан поднялся на ноги. Подошел к полкам со старым хламом.

— Я не могу без мяса, понимаете? Все эти закрутки, горошки. Все это делала моя жена. А я люблю мясо! Славные жареные куски!

Он повернулся. В руках у него был нож.

— Но скоро кролики кончатся. Или мне нечем станет их кормить. Понимаешь, Илья? Их нужно кормить, чтобы было мясо.

— Степан! — сказал я строго. — Мы просто уйдем.

Он не послушал меня и начал приближаться.

— Другое дело — люди. Ты знаешь, что человек без еды может прожить два месяца. А может, и больше. Это ведь как ходячий холодильник! Два месяца свежего мяса.

— Степан!

— Не бойся, Илья. Я не стану убивать вас сразу. Тем более детей.

Он перевел на них взгляд.

— Им еще нужно вырасти.

Я не видел за бородой, но мне казалось, он облизнулся.

— Беги! — крикнул я Нине, но она вновь поняла все заранее и уже тащила Лешку за собой к лестнице.

Степан бросился на меня. Он замахнулся ножом.

— Я не хочу убивать тебя! Не сейчас!

Но лезвие свистело мимо моих ушей. Я схватил его за руки. Он был слабым, этот старик, но я боялся его тучного веса.

— Степан!

Я продолжал звать его по имени, будто это было волшебным словом.

— Пожалуйста!

Но магия здесь не работала. Я оглянулся на лестницу. Лешки уже не было, а Нина еще поднималась.

— Как ты не понимаешь? — спрашивал меня Степан. — Мне нужно!

И я кивнул ему.

— Я понимаю.

Снова оглянулся. Нина ушла.

— Я понимаю, Степан. Я все прекрасно понимаю.

И пока он пытался уловить, что за хитрость скрывалась в моих словах, я резко толкнул его ногой. Он упал. Этот массивный жирный шар.

— Скорее!

Нина подавала мне руку. И когда я почти уже вылез, меня схватили за ногу.

— Нет! Не пущу! — снизу ревел Степан.

Я стукнул его другой и наконец отполз подальше от злостной дыры. Дети прижались ко мне воробушками. Они дрожали, мои бедные пташки.

Но теперь мы были в безопасности. Сюда, в метрах двух от входа, Степан не мог попасть. Не мог добраться.

— Вернись! Вернись!

Его верхняя часть торчала над землей, а нижняя все еще была внизу. И я знал, он не медлил. Он не ждал.

Просто он не мог вылезти.

Трупы, трупы, трупы. Вскоре мертвых в моей жизни стало больше, чем живых. И только им, молчаливым, я мог похвастаться, какой я необычный. Но кроме равнодушия закрытых век, ничего не было видно. В основном они принадлежали старикам. Иногда людям среднего возраста. А порой и детям.

Первый раз, когда на столе меня ждало маленькое тельце, я впал в ступор. Мальчик. Утонул в реке. Бурная Волга утащила его на глубину, где он и умер, захлебываясь в страхе. Бедный малыш.

Смерть для меня казалась концом. Финалом пути с красной ленточкой поперек. Так это и было, вот только иногда дорога становилась такой короткой. И это то, что я ненавидел.

Теперь я бежал, надеясь еще успеть. Крики звучали ближе.

— Нет! Пусти!

Я опоздал. Детей схватили.

— Держи мальчишку, — прорычал тот, что поймал девчушку.

— Не тронь его, — визжала она.

Лет одиннадцати, даже не подросток, девочка била ногой верзилу, пытаясь попасть в слабое место. Он лишь ухмылялся, ловя коленями ее подошвы.

— Ну, ну. Повыше, — хрипел его голос.

Мальчик, еще меньше девочки, молчал. Его тащили за руку вверх, и я видел, как стопы отрывались от земли.

— ОТПУСТИ! ЕГО! — закричал мой рот, в тот момент неподвластный мне.

И если бы я все же мог себя контролировать, то не стал бы добавлять:

— УБЛЮДОК!

Но это случилось, и теперь все взгляды устремились ко мне.

— О! — улыбнулся мужчина. Так широко, что я заметил — его зубы блестели. А потом наступила тьма.

Когда я очнулся, то не сразу вспомнил, что же произошло. Щека горела, под ней кусалась солома, оставляя на коже отпечатки длинных зубов. Я поднялся. Простонал что-то неразборчивое, и детский голос ответил мне:

— Вы как?

Птенчики. Они сидели в углу, прижавшись друг к другу, и боялись даже меня. Я видел это по ногам, которые тут же поджались, стоило только мне на них посмотреть.

— Что случилось? — спросил я.

— А вы как думаете? — ответила девочка. Она оглядела сарай, где мы находились, и добавила: — Сцапали нас!

— Сцапали… — медленно повторил я.

Начинало темнеть, в сарае не было окон, но щели в наспех сколоченных стенах щедро пропускали свет в нашу обитель. Полосками, он падал на детей, на их глаза, и те казались прозрачными, как стеклышки. Голубыми они были на самом деле.

— Громко вы кричали, — другой луч подсветил ухмылку. — Жалко, они вас не послушали.

— Да уж… — я улыбнулся нервным спазмом.

— Думаете, стоило попросить их пожа-а-а-луйста?

Сарказм! В такой безнадеге он резал уши, тем более из детских уст. Какой контраст! Пытаясь справиться с ним, мой мозг включился, а голова заболела. Я приложил ладонь к затылку, где пульсировала кровь, найдя там шишку и липкую влагу.

— Крепко вас, — кивнула мне девочка.

И в голосе ее я не нашел сочувствия.

— Как зовут тебя, скажешь?

Девочка замотала головой.

— А родители?

Снова тот же жест.

— Мертвы?

И она кивнула, опустив затем голову. В тени я увидел улыбку.

— Ясно…

Я хотел спросить ее о том, как они спаслись. Еще раз попытаться узнать их имена. Но лязганье замка снаружи отвлекло мое внимание. Отворилась дверь.

«Иван!» — почти крикнул я.

Парнишка вошел, не поднимая взгляда. Мельком кинул его на нас и вновь опустил.

— Парень? — начал я. — Что происходит? Что с нами будет?

Иван повернулся обратно к двери, но я заметил — он не спешил.

— Стой, стой, стой, стой, — я затараторил. Привстал на ноги и двинулся к нему. — Кто они? Зачем мы им?

Он остановился.

— Зачем? — сказал он. — Нет больше такого вопроса. Забудьте.

Не жги костры в темноте. В ту ночь не я один усвоил уроки.

— Ну а кто эти люди?

Иван глядел перед собой. Из дырочки в досках на него падал свет. Если вставить в нее кусочек стекла, зеленого из-под тархуна, то можно вернуться в детство.

— Эти? Что значит эти? — парень повернулся ко мне. — С чего ты взял, что я не эти?

«Иван, — хотелось сказать, — я знаю. И мне очень жаль».

— Ты не такой, как они. Это видно.

Парнишка встретился со мной глазами. Они блестели зеленой.

— Правда?

Я кивнул.

— Так кто эти люди? — продолжил спрашивать.

Не думаю, что у нас было время. Тем более, для сеансов психотерапии.

— Я не знаю точно. Со мной не говорят, — Иван обнял себя за плечи. — Только бьют.

Он сжался в комок.

— Но кажется, они сидели в тюрьме. Я слышал, они смеялись, что государство о них позаботилось. Что их спрятали в земле, пока остальные горели наверху.

— Ясно…

Я подумал тогда — действительно забавно. Мы строим небоскребы, стремимся ввысь. Поднимаем свой статус за счет этажей. А в результате те, что были внизу, оказались в безопасности.

— Мы можем как-то выбраться отсюда? — я добавил. — Живыми.

Секунды не прошло, как Иван быстро замотал головой.

— Нет. Без шансов, — он посмотрел на детей. — Тем более им.

И позади я услышал:

— Это мы еще посмотрим!

Удивительно, но я чуть было не засмеялся. А может, я просто начал сходить с ума?

— Прошлых убили быстро. Те, что были до них, страдали дольше. Может, и вам повезет.

Он поморщился.

— Но ведь есть ты? — я указал на него пальцем. — Ты можешь нам помочь.

Иван дрогнул.

— Нет.

— Нет? Остальным ты тоже не дал шанса?

Я подошел поближе. Совсем близко, так что нос мой учуял смердящий запах немытого тела.

— Это бесполезно! — отрезал парнишка.

Он начал пятиться назад.

— Парень, парень… Видишь этих детей? Мальчика зовут Алешей, а девочку Ниной. Мои сын и дочь. Пожалуйста! Подумай, точно ли ты хочешь снова слышать их крики?

— Пожа-а-а-луйста! — добавила девочка.

Так жалобно, что я удивился, помня ее прежний саркастический настрой.

— Я, я… — Иван переводил взгляд с нее на меня. — Мне сказали, просто проверить вас. Теперь мне нужно идти.

— Парень!

Я не успел наброситься на него. Лучи, что пробивались сквозь дырки и щели, замерцали. Кто-то шел, заслоняя их.

— Мя-я-я-со…

В сарай ворвался человек, и вместе со светом из открытой двери вовнутрь хлынул блеск его золотых зубов.

— Ну привет, мясо!

Мужчина положил на Ивана руку. Повиснул на плечах, сильно нагибаясь вперед, и заглянул ему в лицо.

— Как поболтали?

Парень не успел ответить. Вторая рука, исписанная наколками, замахнулась посильнее и ударила его в живот. Иван тоже согнулся.

— Как зовут? — теперь верзила обращался уже ко мне.

— Илья, — отчего-то я не стал врать.

Мужчина оттолкнул Ивана и подошел ко мне. Он был выше, он был старше. И он был совсем лысым.

— Илья. Щенячье имя. Сколько тебе? Лет 35? 40? А все еще Илья. Словно пацан какой-то.

Он посмотрел на детей, и мне совсем не понравилось это.

— Твои?

— Мои, — ответил я без раздумий.

Блестящие зубы мне улыбнулись.

— Расскажи-ка, Илья, где ты был, когда бомбануло?

— В морге.

— В морге? Во дела! И что же ты там делал?

— Работал. Я патологоанатом.

Кто же знал тогда, много лет назад, что фразу эту я произнесу при таких обстоятельствах. Но удивление, а после, восторг в лице верзилы я увидел такой же.

— Бинго!

И шестеренки в его голове тоже заскрипели.

— Бинго!

Он захлопал в ладоши.

— Мне так скучно, Илья. Ничего не радует. Но теперь… — он ткнул толстым пальцем мне в грудь. — Теперь-то мы повеселимся!

Ладони сомкнулись и потерлись друг о друга в предвкушении следующих слов:

— Завтра утром ты покажешь нам свое искусство. Всегда мечтал посмотреть, как работает профессионал.

Если бы раны на моей коже вдруг открылись, из них бы не вытекло ни капли. Вся кровь отхлынула, и я задрожал.

— Что? — прошептали мои губы.

— Да, — кивнул мне подонок. — А еще тебе будет нужен материал. Так ведь? Материал!

Он вновь посмотрел на детей. Потом на меня.

— Понимаешь?

Я понимал, но отказывался верить.

— Ты не посмеешь… — сказал я дрожащим голосом. Безобидным, даже для котенка: — Ты не…

— Заткнись, — отмахнулся от меня мужчина. — Я устал это слушать. Это скучно.

Как ребенок на новогодней елке, он радовался происходящему.

— Давай так! Ты выбирай, кого почикаешь, а другого мы отпустим. Обещаю! Другого мы и пальцем не тронем.

— Что?

— Илья… — объяснял он мне как школьнику. — Другого шанса не будет. Либо ты выбираешь, либо мы обоих…

Он провел больши́м пальцем себе поперек шеи.

— И поверь, так будет намного больнее.

И я верил. В то, что будет больнее.

Когда он ушел, прихватив с земли Ивана, я схватился за сердце. Сбежать. Оно хотело сбежать, хотя бы из моего тела, и я был бы только рад.

— Ну… — позвала меня девочка. — Очевидно.

— Что очевидно?

— Алешу спасать будем.

После я говорил ей стандартное:

— Нет! Никто не умрет. Мы выберемся. Я не стану.

Но она все повторяла:

— Алешу спасать будем.

Наступила ночь.

— Моя последняя, — девочка разглядывала ее через щель в стене.

И на этот раз я промолчал.

— Так много звезд! Будто белый порошок просыпали.

— Это Млечный Путь. Раньше его не было видно.

— Не было? — удивилась девочка.

А я удивился ее вопросу.

— Конечно. Из-за огней в городе. Вы, наверное, жили где-нибудь в селе?

Она забегала глазами по моему лицу. Сомневалась в чем-то.

— Да… Просто…

Шаги не дали ей договорить. Тихие, осторожные, они крались к нам снаружи. Щелкнул замок.

— Ш-ш-ш…

Иван прикладывал указательный палец к носу. Но мне так и хотелось закричать Ура!

— Быстро, — прошептал он.

И мы пошли. Луна светила ярко, я смог разглядеть лагерь. Убогие сараи, как тот, что был нашей тюрьмой. Груды дров и залитая чем-то блестящим площадка посередине. И боюсь, это не была вода.

Дальше начинался лес, куда мы нырнули, стараясь не хрустеть травой. Сам он тоже напоминал траву. Поваленные стволы переплетались в хаосе, с них слетели все листья и все иголки. Приходилось обходить глубокие ямы от выкорчеванных корней.

Иван вел нас вглубь, и я надеялся, что это не игра больного воображения. Моего, жаждущего спасение. Или того ублюдка, что так ловко выдумывал сценарии. Но ветки больно щипали мне кожу, а в темноте не сверкали зубы. И мы шли дальше.

— Ой… — услышал я сбоку.

Упала девочка.

— Споткнулась… — прошептала она.

Брат помог ей подняться.

— Нормально? — спросил я.

— Да.

Отвлекшись на них, я не заметил, как Иван продолжает идти. И идти очень быстро.

Я позвал его:

— Иван!

Он остановился.

— Как ты меня назвал?

Я не хотел этого. Не хотел говорить, что мы уже встречались. Но теперь мне пришлось.

— То есть ты видел? Ты был там?

Я боялся, что он спросит меня то, что в итоге он все-таки спросил:

— Ты мог бы нам помочь?

— Нет! Я был один, Иван. Они бы просто меня убили.

Я надеялся, что говорю правду.

— Мой отец… — он стиснул зубы. — Мог бы быть жив. И мне не пришлось бы…

Он посмотрел мне в глаза. Из них текли слезы.

— Ты хоть представляешь, что они… Что они делали со мной? Что они заставляли делать меня?

— Мне очень жаль.

— И теперь я спасаю тебя. Твоих детей. Как здорово! Как здорово, что вы будете все вместе.

Может, и были слова, которые смогли бы его убедить. Их комбинация и правильный порядок. Но в тот момент я не сумел найти их.

— Это нечестно…

Иван сжал кулаки.

— Так нечестно.

Я видел, как зреет вулкан. Я не мог больше ждать.

— Нина, Алеша, бегите в лес!

— Нет! — взорвался он.

Иван метнулся за побежавшими по моему указанию детьми, и мне пришлось повалить его на землю. Он закричал:

— Сюда! Они пытаются сбежать! Сюда!

Я зажал ему рот. В нем булькала слюна, и ладонь очень быстро стала скользкой.

— Иван, пожалуйста. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Я умоляю тебя.

Я плакал. Я не видел выхода, надеясь, что хотя бы детям удастся сбежать. Я так сильно надеялся, что мне показалось, Иван замолчал. Я убрал ладонь.

— Сюда! — завопил он снова.

Мои уговоры совсем не работали. И надежда тоже испарилась.

«Они их догонят, — мысль крутилась в голове, — Или поймают позже».

Ради чего еще сто́ит жить?

Шея — место очень ранимое. Ее можно порезать, можно свернуть. Можно сдавить пальцами и перекрыть кислород. Оставалось только выбрать.

— Прости…

Я переложил ладонь на грязную кожу. Очень быстро, так что Иван не успел сказать мне Нет.

— Прости…

Его глаза, зеленые, словно те камушки из забора, не стали умолять меня. И хорошо. Иначе, я бы сдался, позволив себе проиграть.

Не знаю, о чем он думал тогда. Может, только о боли, может, о страхе. А может, об отце, по которому так скучал. Я думал о детях.

Ради чего еще сто́ит убивать?

*Леонардо Граф — патологоанатом из «Комиссар Рекс».

Следующая часть — завтра вечером (я надеюсь).