panacotaforcota1

— Миш, вылазь! Есть пойдем, — я брата за прятки никогда не ругал. Наоборот, даже поощрял. Пыль за диваном и шкафом он протирал на отлично. А под кроватью и вовсе можно было не убираться.

— Миш? — я как раз туда заглянул. Пол блестел, почти сверкал. Только вот Мишки там не было.

Странное чувство — тревога. Она как эхо, как надвигающийся поезд, про который ты знаешь — он прибудет по расписанию. Остается только подождать.

— Миш, ну вылазь, блин! — я приправил голос щепоткой гнева. Верный способ отпугнуть тревогу — начать злиться.

Между холодильником и стеной расстояние было не больше двадцати сантиметров, но туда я тоже заглянул. Мишке хоть и исполнилось недавно семь, на вид больше пяти никто не давал. Маленький он был, крохотный. Ручки тоненькие, ножки худенькие. В этом мы отличались. И сейчас, и в детстве я выделялся упитанностью. Раскрашены мы тоже были по-разному. Мишка, он как солнышко: светленький, бледный, голубоглазый. А я вот «весь в отца», как говорила мама. Почему в отца, непонятно. Мама ведь тоже была кареглазая, смуглая.

«И что же это папка от нас ушел?» — думал я иногда с сарказмом.

Нет, за холодильником никто не прятался. На полках тоже. За диваном — пусто.

«Прибытие поезда ожидается через десять минут», — я не планировал впадать в панику так быстро. Какая ерунда! Подумаешь, задержался у Митьки на полчаса.

Котлетки на кухне совсем развонялись. Выключив под ними огонь, я схватил со стола сотовый.

«Сразу надо было ему звонить», — поругал я себя. Но так уж работает наш мозг.

Гудки раздавались с равными интервалами, но иногда мне казалось, что с последнего прошло слишком много времени, а следующего еще не было.

— Алло? — говорил я неуверенно, а в ответ все тот же гудок.

Набрал еще раз. Ноги от волнения понесли меня из кухни в гостиную. Ну или в зал, как называла ее мама.

«Поезд прибыл», — а вот и паника!

Левое ухо, то, что было свободно от моего гудящего мобильника, услышало другой. Мишкин. Из его комнаты.

Если бы я сначала позвонил, то, может, и не испугался бы в ту секунду так сильно. Подумал бы, что: «Ага, Мишка, прячешься!». Но эту стадию я уже прошел. Мишки не было дома. Не было его ботинок, его синей курточки. А сотовый был!

В комнату к брату я ворвался как ураган. Звук доносился из шкафа. Туда пятью минутами ранее я уже заглядывал и теперь не понимал, каким образом мне удалось не заметить Мишкин рюкзак. Может, из-за цвета? Этот портфель из темно-коричневой кожи мы с мамой купили ему на первое сентября в этом году.

— Как у шпионов! — восхищался Мишка.

До этого был сезон супергероев, а еще раньше — период динозавров. Но на шпионах Мишка застрял совсем надолго.

«Хочу как у Штирлица, хочу как у Штирлица!» — клянчил он.

Ну Штирлиц, так Штирлиц. Купили, подарили. И если бы только этим и закончилось! Дальше пошли шифры.

— Яка текабяка прикавекатствукаюка! — выводил Мишка сквозь смех.

— Чего? — я играл тупицу.

— Тыка дукаракак! — Мишка не останавливался.

— Сам ты дурак! — пришлось его приструнить.

Он тогда расстроился, что, оказывается, его супершпионский тайный шифр давно уже всем известен. Пришлось рассказать ему про азбуку Морзе. Я тогда не думал, что Мишка втянется. Надеялся, поиграется чуток да и бросит. А он — нет.

— Точка, точка, точка, тире, тире, тире… — когда слова еще ладно. Потом в ход пошли постукивания. Руками по столу, ногами по полу.

— Ну хватит, а! — я, конечно, возмущался, хоть и редко. Один раз — тогда в лифте, когда мы поднимались вместе с соседом сверху. Миша, увидев в его лице зрителя для своего нового таланта, принялся настукивать по панели лифта.

— И Вам добрый день! — ответил ему мужчина. А как звать его, я и не знал. Мы с соседями в целом не очень общались.

Я отключил вызов.

— Миша! — крикнул я зачем-то.

Страх — он как свет. Его нельзя потрогать, и сам по себе он не существует. Страх лишь излучается, а вот от чего именно — выбирать тебе. Кто-то боится темноты. Кто-то пауков. А кто-то — обычного школьного портфеля.

— Миша! — мой голос дрожал.

Я набрал другой номер. Митькин. Вернее, его бабушки.

— Миша у Вас? — в обычной ситуации я бы сначала поздоровался, но назвать ее такой язык не поворачивался. — Как нет?

Портфель, на который я смотрел, засмеялся.

— Миша! — закричал я уже в который раз, когда положил трубку.

В ответ лишь тишина — второй источник моего страха. Я оглядел Мишкину комнату. Больше ничего не глумилось надо мной. Разве что немного помятая постель. На столе валялись листки с морзянкой, но это обычное дело. А рядом… Рядом стоял стакан. Его я тоже не заметил, пока искал брата.

Ведь я искал брата, а не этот дурацкий стакан, который, в ту самую секунду, когда я его коснулся, был все еще слегка теплый. Теплый! Из института я вернулся в 17:30. Горячий чай остывает минут за 50. Значит, с Мишей мы разминулись на жалкие десять минут!

Столько же у меня ушло, чтобы одеться и выскочить на улицу. Еще за минут пятнадцать я успел обежать весь наш дом — старую пятиэтажку, и несколько соседних. Заглянул в ближайшие магазины. Пусто. Вернее, многолюдно, но Миши среди всех этих чужих лиц видно не было.

Я бежал, а когда останавливался, слышал биение сердца. Тогда я начинал идти, но удары не становились тише. Бывало в моей жизни такое, когда случалось сильно испугаться. А потом все налаживалось, проходило, и я думал: «Ну что же ты, балда, зачем?» Хотелось вернуться и не тратить время на пустые волнения. Теперь же, вспоминая эту мудрость, я не мог заставить себя ей следовать. Не мог и все!

Во дворе, где я в тот момент находился, зажглись фонари.

«Семь вечера!» — завопил я про себя. Почти час я потратил впустую. А дальше… Дальше все как всегда. Полиция, поиски, опросы. Пока патрулировали дворы, поймали парочку закладчиков. Плохие у нас дворы, нехорошие. А как Миша пропал, мне они стали видеться еще мрачнее и зловещее. И как я брата отпускал сюда гулять?

Всю первую ночь я провел на ногах.

— Отдохни, сынок, — советовал мне майор. Как он представлял себе это, я понятия не имел. Но в квартиру я несколько раз поднимался. Взять вещи брата для поисков. И себе для обогрева. Соседи, с которыми я пересекался в подъезде, мне сочувствовали. Кто-то словом, кто-то делом.

— Держись, — подбадривал меня тот, что жил сверху. Даже обнял. Крепко.

А за что держаться-то — не сказал. За надежду? А на что? Что Мишка просто убежал и скоро вернется? Он, конечно, мальчик со странностями. Чудно́й, как говорила мама. Взять хотя бы снова морзянку. Когда Миша научился ее не только воспроизводить, но и улавливать, мы все выдохнули. Прекратились постоянные постукивания. Зато начались те самые странности.

— Собака морзит! — разбудил меня брат посреди ночи. Было это неделю назад.

— Чего? — возмутился я.

Собачий лай нас тогда и вправду доконал. Взялся из ниоткуда, без предупреждения. Спать мешал жутко! И главное — непонятно из какой квартиры. То ли снизу, то ли сверху. Думал, встречу в подъезде кого-нибудь с собакой, так и узна́ю. Но этого не случилось. Обзванивать квартиры я тоже не решился. Мы с соседями в целом не очень общались.

— Собака морзит! — повторил брат, когда я поднялся.

— Миш, она лает просто. Иди спать. — ответил я.

Да, чудно́й он, Мишка. Придумал же такое! Но чтобы сбежать? Нет, это не про него.

В шесть утра, когда я наконец вернулся домой, было еще темно. На улице и в квартире. Только в комнате у Мишки горел свет. Ночник в виде беленькой у́точки, торчащей из розетки. Миша, он ведь темноты боялся очень. Мы с ним даже комнатами поменялись, чтобы только ему к ванной поближе быть. Бывало, засижусь до ночи, а из коридора топот — Мишка в туалет скачет, обгоняя страхи. Куда он такой сбежал бы, а?

Плакать мне в жизни приходилось редко. В детстве немного, в школе, когда случалось подраться. Над фильмами иногда. Но зайдя в то утро в комнату к брату, я разрыдался. Увидел ее пустую, и как полилось. Мысли, идеи и догадки, где же он может быть, что же с ним случилось, атаковали меня. Я же не первый год живу, многое знаю. Про мир, про гадость. И все это начало мне видеться вокруг Мишки. Будто поглотило его в моих фантазиях. Страшно.

А ведь я тогда еще ничего матери не сказал. Думал, может, все же убежал. Может, найдется. Не нашелся.

— Пропал? — было ее первое слово после моего признания.

— Да.

— Выезжаю, — второе, и мама бросила трубку.

Поезд, груженный тревогой, стоял на путях в моем сердце и не думал двигаться дальше. А тот, что вез маму, мчался где-то в тысячи километрах от нашего города.

На вторую ночь я все же поспал. И не только из-за неимоверной усталости. Собака перестала лаять. Спасибо ей за это. Снился мне, конечно же, Мишка. Во сне я тоже искал его, только там он, в конце концов, нашелся. В шкафу на верхней полке. Проснувшись, я первым делом заглянул туда, хоть и знал — бесполезно все это. Так и оказалось. Жестокая реальность!

И вот от бесценных 48 часов оставалась лишь минута. Если за следующие 60 секунд дверь не откроется, и за ней не окажется Мишки, то по статистике вероятность его нахождения упадет до звонкого нуля. 58… 59… 60. Все.

Я грохнулся на колени. Думал, только в фильмах так бывает — драматично. Но нет. Я заплакал. Тревогу уже всю разгрузили, и на ее место приехал поезд с безысходностью. Мне всегда казалось, что безысходность — зверь довольно безобидный. Я не знал, что у нее такие клыки.

Оттащив себя в комнату к Мишке, я сел за стол. Руки, меня не спрашивая, начали шарить по поверхности, ползать. Что они хотели отыскать, я не знаю. Но так уж работает наш мозг. Пытается занять себя, отвлечь от важного. Глаза тоже не отставали.

«СПАСИ», — зацепились они.

А сверху — точки и тире. Я взял в руки этот клочок бумаги, успокоил их наконец. Но прочитав следующую строчку, я вновь задрожал.

«МЕНЯ. СПАСИ МЕНЯ», — было написано дальше.

Я вскочил на ноги. Снова тревога. На этом текст заканчивался, оставались лишь тире да точки.

— Что за черт? — спросил я у листка. Он мне, естественно, не ответил.

Зато алфавит висел рядом, прямо перед столом.

— Тире, тире, тире — это О, — я вертел головой. То вверх, то вниз. Записывал буквы.

— Тире, точка — Н. Тире, тире — М. Точка — Е.

Чем дальше я продвигался, тем страшнее мне становилось.

— Тире, точка — Н. Точка, тире, точка, тире — Я. ОН МЕНЯ…

«Какая глупость! Это просто детские игры», — мысль крутилась в голове, но остановить меня она была уже не в силах.

— ОН МЕНЯ УБЬЕТ, — прочитал я. Букву Т я тоже расшифровал, хоть, итак, было понятно, что это за слово. Наверное, как и с шестьюдесятью секундами, я все еще пытался надеяться.

Я не верю в призраков. Я не верю в духов. И во все паранормальное, хоть и люблю книги и фильмы про всякое мистическое. Но тогда, впиваясь глазами в жуткие строки, на секунду я не сомневался — я верю. Да еще как!

— Миша! — закричал я снова. Начал оглядываться.

Наверное, поэтому никогда не иссякнет поток поклонников потустороннего. Армии ясновидящих и их обожателей. В моменты уязвимости мы все подвластны их влиянию. Разум и здравый смысл не может удержать нас от падения. Падения, вызванного горем. А горе — оно никогда не закончится.

Вот и я купился. Жуть проникала до самых костей. Как холод, как мороз. Я застучал зубами.

— Где ты? — мы снова играли в прятки. Только теперь — если Мишку не найти, он не вылезет из-под тумбочки с радостным воплем победителя. Не выпрыгнет из за шторы. Не вернется обратно. Никогда.

Я медленно вздохнул и чуть быстрее выдохнул. Это еще не конец.

«ПОМОГИ МНЕ», — еще одна строчка.

В этом году декабрь не был суров, как мог бы. Топили тоже неплохо. Но пот, льющийся со лба, принадлежал лишь страху.

— Тире, тире — М. Точка, точка — И. Тире, тире, тире, тире — Ш.

Я боялся идти дальше. Не хотел поднимать головы. Но буква А уже встречалась раньше.

ПОМОГИ МНЕ МИША

Нет, это письмо предназначалось не мне. Его написал брат, и он же являлся получателем.

ОН БЬЕТ МЕНЯ И НЕ КОРМИТ УЖЕ НЕДЕЛЮ

МИША

ТЫ СПАСЕШЬ МЕНЯ?

Я чувствовал, что карандаш начинает исчезать в моих руках. Конечно, он был на месте. Просто мои пальцы совсем онемели.

ОН ОТРЕЗАЛ МОЙ ХВОСТ

ОН БЬЕТ МЕНЯ

КОГДА ТЫ СПАСЕШЬ МЕНЯ

МИША

ПРИХОДИ СЕЙЧАС

ПОКА НИКОГО НЕТ

Я ЗДЕСЬ…

Поверх слов я видел лицо моего брата. Моего маленького братика, который обожал котят, щенят и всех четвероногих. Который был как солнышко. Светлым и добрым.

НАВЕРХУ

Вот почему я не встретил его на улице. Вот почему мы не пересеклись во дворе. Миша даже не выходи́л из подъезда!

— Собака морзит… Собака морзит… — повторял я себе. Тому себе из прошлого, который как последний дурак проморгал все на свете. — Идиот!

В одних тапочках я выбежал на лестничную площадку. Десять ступенек — раз, десять ступенек — два. И вот я уже стою у двери. Преисполненный животным безумием я зачем-то звоню в звонок. Позволяю себе постучать кулаками, когда через секунд тридцать никто не открывает. Пинаю дверь ногами. Наконец, она сдается.

— Что? — выглядывает голова соседа. Того самого, который обнимал меня. Крепко. Того самого, который…

«Понял морзянку в лифте…» — вспоминаю я про себя, и от сомнений не остается и следа.

— Где Миша? — я дергаю дверь на себя, не позволяю ее захлопнуть. Сосед этот — всего лишь старик. Мерзкий, дряхлый и… В одном лишь халате.

— Проваливай! — кричит он мне. Тянет ручку двери. Огромное пузо обнажается, когда он начинает переступать из стороны в сторону. В бороде я вижу кусочки яичницы.

— Где Миша?! — мне страшно. Мне страшно, что я потерял так много времени. Что ничего уже не исправить.

Бью его по роже. Глупая мысль, но мне совсем не хочется касаться этого урода. Я замахиваюсь ногой и попадаю ему прямо в живот. Кажется, что моя стопа погрязнет в нем и застрянет. Но вместо этого мерзавец падает на пол. Я бью его дальше. Он стонет и кричит. Мне все равно.

«Только бы не было поздно…» — все мои мысли.

Я прохожу в квартиру. Она воняет. А может, мне все это просто кажется. И следы крови на полу. Может, это просто мое воображение.

— Пожалуйста… — я говорю уже вслух.

Может, и детский ботинок, который совсем как у брата, мне тоже мерещится. И курточка. Синяя. Может, это просто совпадение.

— Пожалуйста!

Я не верю в бога, но в тот момент мне хочется, чтобы он существовал. Чтобы он был таким, каким его описывают — защитником и благодетелем.

Дверь в спальню чуть приоткрыта. Свет в ней выключен. Только тьма, как черная дымка, пытается вылезти наружу.

— Он ведь боится темноты! — кричу я зачем-то, даже не замечая, что заикаюсь. Я не знаю, пот льется у меня по щекам или слезы?

Я захожу. Нащупываю на стене выключатель.

— Пожалуйста… — успевают прошептать мои губы, прежде чем закричать.

— Васька! — крикнула я в последний раз и побежала домой.

Не знаю, стали ли котята сиротами поздно вечером, а может, это случилось лишь ночью, но утром так их назвал отец:

— Сиротки.

А все потому, что нашлась Василиса. Она умерла у калитки, так и не сумев ее перелезть. Котенком Васька попала к нам два года назад. Тогда она звалась мною просто кисой, и имя ей только предстояло выбрать. Шерстка черепаховой окраски подсказала отцу назвать ее Тортилой, но кличка эта не прижилась. Васька не отзывалась на нее, как бы мы не старались. Зато она не упускала возможности побегать со мной наперегонки, когда мама громко кричала нас к ужину:

— Васька!

И теперь пятнышко у Василисы на мордочке, когда-то светло-рыжее, стало бордовым. Черная шерсть так и осталась черной, но чуть темнее. Белое брюшко извалялось в грязи.

Отец гладил Василису по еще сухой спинке, а я плакала над их головами. Слезы остывали от утренней прохлады, и я думала:

— Можно ли плакать, если нет глаз? Получится ли?

Может, там, под пустыми глазницами, кровь смешалась с ее слезами, пока она во тьме ночи и мраке собственной слепоты шла к своим детям, надеясь их хоть разочек лизнуть. Подарить последний поцелуй, обогреть остатками жизни, что еще текла по остывающим венам. Сказать, что ей очень жаль.

— Мне очень жаль, — я сделала это за нее.

В конце концов, это была моя вина́. Это я качнула фигурку домино, не думая о последствиях, будто то была детская игра. Забава.

Ха-ха-ха!

Кольке говорить мы не стали. Хватит с него и Слепыша.

— Она устала. Просила тебя позаботиться о котятах, — так наврал ему отец. — И хорошенько их кормить, пока она не вернется.

И Колька снова кивал.

Пойти к старухе отец решил в одиночку. Мне же велено было ждать, что я и сделала в этот раз, повиснув на заборе нашего двора и вглядываясь отцу в спину. Когда он скрылся за шиферной калиткой, я с трудом поборола желание побежать за ним. Когда он вышел обратно — тоже.

— Кур-то у меня почти не осталось! Ишь! Кур-то почти нет!

Теперь уже старуха сверлила отцовскую спину, выкрикивая бессмыслицу до самого нашего дома. И калиткой она хлопнула тоже громко.

— Больше он нам ничего плохого не сделает, — пообещал мне бледный от злости отец.

И я знала — часть его гнева принадлежала и мне.

К сожалению, папа ошибся. Через три дня пропал Пушистик. Через четыре заболела Зорька. Молоко, которое мама принесла в то утро, пахло. Оно воняло. И цвет его казался гнойным. Желто-бурым, словно кто-то подсыпал туда горчичного порошка, подлив следом мелко рубленной аджики. Мама выплеснула его в огород.

Отец снова ходил к старухе, но в этот раз он не стал обещать мне спасения. Сказал только:

— Присматривай за Колей.

Братик о пропаже совсем не расстроился.

— Пушистик поехал жить к маме, — в этот раз врать ему пришлось мне.

Впрочем, это и не было ложью.

— Хорошо! — улыбался Колька. — Я его хорошенько накормил.

И я гладила брата по голове.

Потом пропал Дымок. Для Кольки он так же уехал жить к Василисе. И для меня тоже, вот только улыбаться от этого мне совсем не хотелось.

Домино. Костяшка падала на костяшку, задевала следующую, и так без конца. Я не могла понять, где мне следует поставить руку, чтобы прекратить крушение маленьких жизней. Не могла понять, как зло проникает в наш дом и ворует у нас из-под носа. Как?

— Как? — спросила я старуху, когда встретила ту в магазине.

Она стала таскать кур намного чаще — почти каждый день, иногда по две.

— Последняя… Последняя… — так она ответила мне, бормоча себе под нос.

Голова ее тряслась, словно смахивая липкий снег, руки дрожали. Старуха боялась — вот что я в ней увидела. Она боялась, и совсем не меня.

Следующим утром на улице было людно. Толпа скопилась перед домом старухи, которая тоже сидела возле него. На лавочке под забором. Взглядом она устремилась вверх, на синее небо и корявые ветки старой сливы. Но увидеть их старуха уже не могла.

— Умерла? — кто-то назвал первую причину.

— Они выколоты… — на выдохе озвучили вторую.

Их обоих, сына и мать, увезли в тот день в районный центр. Старуху в морг, а сыночка в тюрьму. Или психушку, что все равно есть тюрьма.

Я же, наоборот, освободилась! И целых два дня радовалась, что цепочка из падающих доминошек наконец прервалась. Два дня, ведь на третий снова пропал котенок. Симба, наш кремовый малыш.

— Как?

Старухин сын. Он стал тем самым пауком, что скрылся из виду. Тем, что пугает больше всего.

— Как?

Отец не нашел для меня ответа. Мама тоже пожимала плечами, больше расстраиваясь из-за испорченного молока. И только брат радовал меня.

— Я их хорошенько кормлю! — гладил он пушистые комочки.

А я гладила его.

Коробка переехала жить в мою комнату. Ночью, если мне случалось проснуться, я пересчитывала котят и довольная ложись обратно.

— Один, два, три…

Но однажды мне удалось досчитать лишь до четырех. Пропал Полосатик. Я вскочила на ноги и побежала во двор. Может, еще не поздно? Может…

— Колька?

На пороге разувался мой маленький брат.

— Ты чего?

— Ничего, — он хитро улыбнулся.

— Что ты там делал?

— Ничего, — снова улыбка.

Которую я не заметила, всматриваясь в темноту.

— Колька, не ходи так один ночью. Дурак!

От этих слов брат нахмурился.

— Я не дурак! Я Полосатика кормил!

Он сложил на груди руки. Надул губу.

— Полосатика? Где он?

Колька закатил глаза.

— Говорю же, я его покормил. Молоком у Зорьки.

И пока ужас понимания закипал у меня в голове, Колька всплеснул руками и глубоко вздохнул.

— Ну вот, — произнес он расстроенно. — Теперь я тебе рассказал. Теперь хорошее дело не такое хорошее.

— Колька…

Его имя я прошептала тихо, хотя внутри, между моими ушами, стоял невыносимый звон. Живот тоже скрутило. Будто Полосатик вдруг оказался у меня в желудке. Он царапался мягкими когтями, мяукал и пытался вылезти.

Не помню, из-за чего точно Колька очутился на полу. Может, я пнула его ногой так, что он упал, не в силах удержаться. Может, я стукнула ему по голове, и та закружилась, уронив брата. Помню только, он закричал.

Так все и произошло. Падение последней фигурки.

Полосатика из Зорькиного живота достал отец. Котенок выжил, и еще долго мне удавалось считать до пяти, пока Ушастика не забрали к себе соседи.

Колька так ничего и не узнал. Это был ему мой подарок. Те остатки любви, которые я смогла наскрести. Никогда больше я не гладила его по голове, не обнимала и не тискала. Но не его я наказывала, а себя. Это я, кто был виновен, это я, кто лишился брата.

Иногда лучше не заглядывать за чужие заборы.

Бен же дрожал изнутри. И ни одно одеяло на свете не смогло бы его согреть.

Время идет.

Он представил себя мужчиной. Взрослым, через много лет. На нем костюм, цвета серого хаки, походные ботинки и рюкзак. На груди фотоаппарат, а в кармане блокнот. Он исследователь-орнитолог. Приехал изучать джунгли Новой Гвинеи.

Рано или поздно, все заканчивается.

Здесь много птиц и много опасностей. Но Бен Келли опытный путешественник. Ему не страшны пиявки, что облепили всю шею. Не пугаю его и змеи.

Даже самое плохое.

Где-то здесь, среди зарослей пальм и лиан, живет райская птица. Она танцует, она поет. И Бен Келли обязательно должен ее найти.

Сверкай, сверкай, малышка-звезда…

Достаточно тихо, чтобы из дома не выбежала в ту же секунду старуха. С сыночком в придачу. Никто не прогнал меня, не поймал пристальным взглядом. Это случилось чуть позже. А пока я лишь замолчала.

Земля же продолжала извергаться слабыми импульсами. Я осторожно присела рядом, все время оглядываясь, особенно в сторону окон, завешенных пожелтевшими от старости занавесками. За ними начиналась тьма, и она пугала меня.

Но не так сильно, как биение почвы. Рядом лежала ветка. Секунда, и я уже раскапывала ею дрожащий холмик. Еще одна, и на поверхности показалась белая шерсть. Снова мое:

— Что-о-о?

Будто я все еще надеялась увидеть что-то другое. Но ветка продолжала откидывать черную землю и открывать все больше пушистой плоти. На моих глазах рождался щенок, и я думала:

— Хоть бы живой.

Вот уже и лапки показались. Освобожденные от тяжести почвы, они задрыгались, лягнули палку. Я обрадовалась.

— Живой!

И тоже начала работать быстрее. Смахнула с ушек земляные комочки и перешла к мордочке. На этом белая шерсть заканчивалась.

— Что-о-о?

Та белая шерсть, которую не смогла испачкать сухая черная почва. Но крови, алой у самых глазниц и уже потемневший у носа, это оказалось под силу. Она лилась из забитых землей ям, которых не должно было быть. Нет! И мой разум отлично это понимал. Он осознавал это настолько сильно, что кроме протеста против этих влажных сочащихся дыр больше ни о чем не желал думать.

Щенок снова заскулил, и ко мне вернулся мир звуков. Вновь запели птицы, где-то вдалеке закудахтала курица. И было отчетливо слышно что-то еще.

— Тук-тук-тук.

Я вскинула голову. Посмотрела на окна.

— Тук-тук.

Из темноты на меня глядел…

— Тук-тук.

Обычный парень. Молодой человек с черными волосами и бледной, почти светящейся во тьме кожей. Лицо его не было перекошено, как я себе представляла. Глаза не косились в разные стороны, а нос не выглядел похожим на трутовик. Он был нормальным. Обычным…

Если бы не одно но. Его улыбка. Отражение детской радости на взрослом лице, где глаза все же выдавали его жуткий плотоядный настрой. Они смотрели прямо на меня.

И я тоже не могла отвести взгляд. Казалось, если я это сделаю, то он, старухин сын, пропадет, как паук под кроватью, и тогда станет по-настоящему страшно. Там мы и глядели друг на друга, пока внизу постанывал щенок.

Не знаю, как долго еще я могла бы выдержать, но парень решил мне проиграть. Вот только от этого не стало легче. Он резко исчез в темноте комнаты, и я догадывалась зачем. Нужно было срочно бежать!

Я схватила в руки измученного щенка и кинулась обратно к забору. Земля сыпалась мне на ноги. Просунув белую тушку на волю, я оглянулась. Невозможно было не сделать этого, ведь голос, хриплый, а иногда свистящий, догонял меня за спиной.

— Мой-о-о-о, — вытягивал он. — Мой-о-о-о.

Старухин сын уже стоял на крыльце в одних лишь трусах телесного цвета. Я надеюсь, что они были на нем, иначе… В любом случае мой восьмилетний мозг приказал глазам видеть именно их. Я кинулась к дырке в заборе.

— Мой-о-о-о. Верни-и-и.

Мне казалось, голос звучал все ближе, и я уже не боялась порвать свое милое платье. Совсем позабыла про шиферные сталактиты.

— Верни-и-и!

Совсем. Так что те врезались острыми концами мне под лопатками, зацепили платье, а заодно и кожу. Я чувствовала их назойливые поглаживания, но в тот момент мне было слишком страшно, чтобы обратить внимание на боль. Боль. Появившись в теле, после она может только спадать. Страх же растет. Даже когда кажется, что больше некуда.

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — закричала я.

Может, вместе со словами из меня вышла бо́льшая часть распирающего грудную клетку ужаса, а может, стоя по другую сторону от забора, я в самом деле ощутила себя в безопасности, но мне стало легче дышать. Щенку, видимо, тоже. Он замолк, и звук, который все еще издавался его измученным тельцем, заключался лишь в тихом свисте влажных ноздрей.

— Не-е-е-т. Нет! — из дыры в заборе был снова слышен плач.

На сей раз старухиного сына. Под два метра ростом, он звучал как ребенок. Обиженный и в то же время очень злой.

— Я хотел сам! Моё!

Последнее, что я услышала. Остальное было заглушено биением моего бешеного сердца. Я побежала, и ветер, свистящий мимо ушей, успокаивал его своей свободой.

— Ты тоже свободна, — шептал он.

Любопытство и страх. Иногда они отлично уживаются вместе!

У калитки я обернулась. И в ту секунду, что длилась между решением все же посмотреть назад и тем, что открылось мне после, я металась в необъяснимом логикой предвкушении. Не думаю, что я хотела увидеть следящие за мной глаза, но и сильного огорчения от этой картины я тоже не помню.

Позже, когда я уже громко звала отца, важные мысли пришли мне в голову:

— Он знает, где я живу.

Но тогда я еще не знала, насколько они важные.

Меня не отругали ни за платье, ни за царапины на спине. И даже за мое расследование. Его итоги, вот что заняло всех в тот вечер. Даже маму, чья ладонь приросла к губам, опускаясь только чтобы сказать:

— Я говорила. Я знала.

Щенок умер спустя два дня. Слух о нем и о причинах его смерти разнесся по селу быстрее свежего хлеба по утрам. И больше никто не отдавал старухе своих щенков.

Это радовало, но неделю после похорон я ходила расстроенная, хоть и не так сильно, как Колька. Даже позабыла про свои важные мысли, пытаясь его подбодрить.

— Бедный Слепыш, — так он его назвал.

— Бедный Слепыш, — повторял Колька, плача в подушку.

Я же гладила его по голове, и мне хотелось вернуться в прошлое. Не полезть в ту дырку, не спасти щенка. Чтобы Колька ни о чем не узнал, чтобы ему незачем было страдать. Жестоко, но Колькиных слез я не выносила. Не позволяла им литься в одиночку.

— Есть собаки-поводыри. А я буду мальчик-поводырь для собаки, — выдумывал Колька в тот день, когда щенок все еще дышал.

И я очень надеялась, что все так и будет.

Мы похоронили Слепыша во дворе. Там, куда указал нам отец.

— Здесь под вишней.

Сверху был положен большой булыжник размером с Колькину голову. Мы не разрешили отцу помочь нам его принести. Хотелось сделать всё самим.

Но мальчиком-поводырем Колька все же стал. Когда окотилась Василиса. Восемь славных котят!

— Пушистик, Полосатик, Симба, Шустрик, Дымок, Ушастик, Хвостик, Черныш, — половину назвал Колька, половину я.

Как они пахли! Помню, я тогда удивлялась, почему же люди не делают духи с ароматом котят.

Они были такими крошками. Василиса таскала их с места на место, все не могла найти подходящего. Колька ей помогал.

— Пап, пап, я их снова всех перенес, куда Василиса сказала, — хвалился он.

— Колька! — трепал его по макушке отец. — Когда делаешь хорошее дело, не нужно о нем всем говорить. А то оно становится уже не таким хорошим.

И Колька кивал.

А потом пропала Василиса.

Слишком хорошим оказался день. Настолько хорошим, что хотелось плакать. Ведь скоро фокусы закончатся, исчезнут как по волшебству.

Две минуты проходят, и их уже не вернуть.

— А вот еще одна, — мистер Нолан наколдовал вторую монетку.

Но они были и были чудесными.

— Подвезти тебя, зайчик? — спросила Бена миссис Нолан.

— Нет, спасибо, — ответил он.

Ему хотелось побыть одному. Медленно погрузиться обратно в темные воды, и прогулка до дома как раз походила на этот плавный переход света от ночника во тьму.

— Можно мне проводить? — Алиса уже надела пальто и сапожки, но из вежливости все же спросила.

Миссис Нолан улыбнулась, что означало да, и Бен тоже кивнул. А что еще ему оставалось делать?

— Тебе понравилось у нас?

Алиса перепрыгивала через мертвые ветки.

— Очень понравилось, — сказал ей Бен.

Сам он волочил по земле ноги, загребая носками вялую листву. Но маленькие ростки будущих деревьев Бен старался обходить.

— Ты придешь еще?

— Не знаю. Если папа разрешит, — ответил он.

Девочка шла где-то позади, и поэтому Бен не увидел, как она остановилась. Лишь услышал тишину ее подошвы.

— Ты чего? — обернулся Бен.

Алиса уставилась на опавшие листья. Гнилые и грязные. Не поднимая головы, она спросила:

— Бен, скажи честно. Твой папа тебя обижает?

— Нет! Я же сказал вчера!

— Ты сказал, что он не бьет тебя. Но, может…

— Хватит!

— Тогда почему ты все время плачешь?

— Хватит!

— Почему боишься палаток?

— Алиса! Хватит!

— И тогда, с кроватью. Почему мне нельзя было на ней сидеть?

— ХВАТИТ!

Бен закричал так громко, что птицы вокруг испугались. Они взлетели, хлопая крыльями, поднялись над пустыми деревьями и умчались прочь. Подальше от Бена и его обретшего голос отчаяния. Голос настолько пронзительный, что сам Бен не мог выдержать больше. Он закрыл ладонями уши и опустился к земле.

— Хватит! Хватит! Хватит!

Бен уже не знал, продолжает ли Алиса задавать свои вопросы. Где она стоит? Что делает? Не ушла ли она еще?

— Бен! — волос коснулась ее рука. — Прости.

Оставшийся путь они проделали молча.

— Папа уже приехал, — Бен кивнул на белый Бьюик.

— Тогда я пойду?

— Да.

Алиса посмотрела на свет в окне. Потом снова на Бена.

— Мама говорит, что когда тебе плохо, нужно представить себя в будущем. Знаешь, как будто все уже закончилось. Как будто прошло много времени. Она говорит, время идет. Что бы с тобой ни случилось, время продолжает отсчитываться. И, рано или поздно, все заканчивается. Даже самое плохое.

— В селе коровки, поросята! — не жалели мы наших соперников. Игра есть игра, ничего личного.

Коровок мы любили особенно. Почти каждое пятое семейство в нашем селе владело парочкой голов. Кто-то больше, кто-то меньше. У нас они тоже были.

— Зооорька! — кричала мама, когда звала одну из наших коров. Другую звали Майка.

— Зорька! — это уже выводила соседка, зовя свою. Да, креативом местные жители не отличались.

Коров любить было легче, чем, скажем, тех же свиней. Сложно и больно давать существу имя, холить его и лелеять, смотреть как оно растет и, в каком-то смысле, радуется жизни, чтобы потом на ужин мама приготовила его, твоего друга, с картошкой, посыпанной свежим лучком. Конечно, не так больно, как самому животному, но даже ее, душевную, мы старались избегать.

Другое дело коровки. И пусть в конце их ждала все та же участь, присыпанная луком, мысль о том, что Майка или Зорька проживут долгих лет 10, а то и 15, успокаивала. Не делай добра и не получишь зла. Коровы об этой фразе не знали. Пользы от них и вправду было завались. Даже коровьи лепешки, которые они производили из сена и свежей травы параллельно с литрами молока, шли в дело. С десяток домов на краю села были построены из, как говорится, говна и палок. Можно сказать, коровы являлись ходячими градообразующими предприятиями. В прямом и переносном смысле.

В один год весна выдалась особенно дождливой. Поля кишели клевером и люцерной, сочной и влажной травой. Помню, мне казалось, она была такой вкусной на вид.

— Вася! Вася! — бежал ко мне брат одним таким майским вечером. Вообще, мое полное имя Василиса, но в семье меня так называли редко. Бывало, мамка, когда собиралась меня отругать, говорила строго и официально: «Василиса, подойди». А так, обычно: «Васька да Васька». Как кошку нашу. Тоже Василису. Говорю же, креативом не отличались.

— Ну чего? — спросила я у Кольки. — Чего орешь?

Брату тогда было лет пять, а мне уже целых восемь.

— Васька… — выдохнул брат и согнулся пополам, как после долгого забега. Хотя, может, для его маленького тельца путь от хлева до крыльца и вправду был длинным: — Там у Зорьки в боку дырка.

— Дурак, что ли? — я покрутила пальцем у виска. — Какая дырка?

Колька поднял на меня голову. Посмотрел своими глазами. Круглыми, испуганными.

«Не врет», — подумала я тогда. Колька, он в целом врать совсем не умел. Даже в шутку.

— Дырка! В боку! А Зорьке даже ничего.

И тут он заплакал.

— Васька… Ей же больно… — его аж затрясло.

Я Колькиных слез не выносила. Не позволяла им литься в одиночку.

— Покажи. — выдавила я сквозь комок в горле.

«Вдруг Зорька умрет», — этих слов я брату не сказала, не выпустила наружу.

Мы побежали. Вдоль вспаханных грядок, вдоль засеянных клумб. Пригнулись под вишней, чтобы не огибать ее, раскидистую. Маленькие зеленые сережки уже начинали набухать будущими плодами. Вышли через заднюю калитку к реке. Там, между ней и двором, находился «коровий дом». Дерево, из которого он был сколочен, давно уже посерело, потрескалось, а местами покрылось желто-зеленым налетом. Ворота тоже покосились. С трудом открыв их, мы с Колькой вошли внутрь.

— Вот! — показал пальцем брат. — Дырка.

Он закрыл глаза ладошками. Захныкал. Я же разинула рот.

— Зоря… — позвала я тихо. Корова посмотрела на нас. Махнула своими рыжими ресницами.

Куры у нас тоже водились. Пару раз мне случалось видеть, как папа рубил их топором. Бац, и все. Голова оставалась лежать на пеньке, а несчастное тельце начинало отплясывать танец, разбрызгивая кровь по собственным перьям. Помню, я задавалась вопросом: «Успевает ли курица увидеть себя обезглавленную?».

Теперь же, глядя на Зорьку, я думала, что еще секунда, и она тоже упадет наземь, как и все те куриные тушки. Казалось, это просто временно. Что это лишь прощальный жест. Я обняла брата. Отвернула его от ужасной картины и тоже заплакала.

— Чего ревете? — спросил нас отец. Он бесшумно вошел в хлев через оставленные нами открытыми ворота. Появился позади моей спины.

— Дыыырка, — выплакивали мы. Хорошо, что в этом слове есть буква Ы. Тогда наши искривленные от рыданий рты только и могли, что выводить протяжное ЫЫЫ.

Я повернулась к отцу. Думала, сейчас он как начнет ругаться и злиться. Не на нас, конечно. На ситуацию. А он вдруг взял и рассмеялся.

— Так это же я сделал. Специально.

То была прелюдия к будущим разъяснениям, но мы об этом не знали. От услышанного Колька сначала замер, проглотил стоявший на очереди всхлип, а потом под моими ладонями пронесся холодок. Они лежали на Колькиных руках, чуть ниже плеч, которые волной начали покрываться гусиной кожей. Колька задрожал.

— Ну ты чего, Коль? — отец подошел к нам поближе. — Ей не больно совсем. Ей от этого даже лучше.

Колька завыл, а я уже перестала плакать. Папа — он большой и умный. Он не может ошибаться, не может врать. Вернее, может, но к тому моменту такого ни разу не происходило.

— Коля, ну Коля… — я пыталась успокоить брата. Гладила его по темно-русым волосам. Оставалась пара месяцев до того, как они выгорели бы на солнце в цвет поспевшего пшеничного колоса: — Слышишь, что папа сказал?

Казалось, слова папины прошли через призму, через лабиринт или преобразователь, превратившись в Колькиных ушах в издевательский смех. Так они расстроили брата. Или сначала запутали, а уже потом ему стало от этого плохо.

Конечно, это не могло длиться вечно. Конечно, спустя минут пять Колька успокоился и уже вытирал последние слезинки изрядно намокшим концом своей полосатой майки. А когда папа припомнил ему недавнюю газовую атаку после маминого горохового супа, Колька и вовсе рассмеялся.

— Вот, — говорил отец. — И у Зорьки нашей тоже живот пучит. Для этого и нужна дырка в рубце. Чтобы там внутри у нее молочко спокойно вырабатывалось, понимаешь?

Колька кивал. Глаза его светились — от счастья, от радости, от еще не высохших слез. Удивительно, как быстро дети могут забывать про бушующий вокруг них огонь. Огонь из ужаса и страха, который не оставляет ожогов ни на коже, ни где-либо еще.

Да, мы любили коров. Из молока мама делала сыр, ряженку. Творог. Вернее, сметанку, а уже то, что после нее оставалось, мы называли творогом. Было забавно, как после, за завтраком, мама щедро поливала жирной сметаной сухой, как пенопласт, творог.

«И к чему столько возни», — думала я тогда, глядя на желтоватую густую каплю, которую мама с большим трудом пыталась отцепить от ложки.

Всю продукцию, которой нас снабжали Зорька и Майка, мы потребляли сами. Я, мама, папа и Колька. Еще и Василисе перепадало частенько. Другие семьи, те, у которых хозяйство было побольше, делились молоком за деньги в местном магазине. Он назывался «Продукты. Соки. Воды». Утром, вместе с еще горячим хлебом, который привозили из районного центра — тоже села, но побольше нашего — молоко можно было купить в пластиковых полторашках без этикеток, которые успевали к третьему или четвертому использованию полностью смыться. В июле и августе рядом с бутылками могли стоять корзинки с клубникой. А зимой — банки с маринованными огурцами и сливовым вареньем.

Но иногда, раз в две недели или чуть реже, на прилавке можно было увидеть завернутую в газетные листы тушку курицы или гуся. Это приносила одна бабуля, живущая недалеко от нас, через дорогу. Баба Вера. На улице ее встретить было большой редкостью. А про то, что тушки эти приносила именно она, я узнала от родителей.

— Пенсия у нее хороша. Все-таки ветеран труда. Зачем она их носит на продажу? — спрашивала у отца мама. Голос ее звучал возмущенно, хоть и с вкраплениями легкого смешка.

— Не знаю, — папа не отрывался от телевизора. Показывали футбол.

— И у сына ее тоже пенсия по инвалидности. Не понимаю. Тем более что курицы-несушки.

— Да уж, — закивал отец.

Мама посмотрела на него недовольно. Потом подсела поближе на диване, так что ей ничего не помешало поднести свои губы к его правому уху. Она думала, я не услышу, но в это время по телевизору как раз включилась реклама. Что-то тихое, спокойное, кажется — это был ролик про духи. Dior или Kenzo, я не помню. После ликования болельщиков и громкого голоса диктора музыка из рекламы звучала тишиной.

— Еще эти собаки. Куда она их девает, а? Две недели назад забрала щенка у Зубаревых. А вчера я видела, сама видела, она нового несла к себе. Что она с ними делает, скажи мне, а?

Может, реклама не так привлекала отца, а может, мамины слова показались ему важными и достойными внимания, но он, наконец, отлепил глаза от экрана и оглянулся. Поймал мои, круглые и неморгающие.

— А ты чего? — спросил он меня. — Уши греешь?

— Нет, — пропищала я и убежала.

Спохватился папа поздно. Все, что мне нужно, я уже успела услышать. И в тот вечер, засыпая, только о сказанном мамой и думала. Как выглядит этот сын? Куда деваются щенки? Неужели, бабулька их ест? Почему-то, кроме как поедающей собак старушки, на ум ничего больше не приходило. Мне страшно сильно хотелось узнать, что же происходит за высоким забором этой бабульки. И чем ужаснее рисовались кошмары в моей голове, тем пуще я желала докопаться до истины.

Следующим днем я приступила к своему маленькому расследованию. Расследование. От этого слова меня так и порывало подпрыгнуть. Так, скача и подплясывая, я подкралась к дому Бабы Веры. Забор вокруг него был сколочен из старого шифера. Как и наш сарай, он тоже покрылся зелено-желтым налетом. Я положила на его шершавую поверхность руку и начала обходить забор по кругу. Ладонь волнами танцевала по углублениям и выпуклостям.

— Море волнуется раз, море волнуется два… — забор казался сплошным и целым, и мне нужно было хоть как-то себя развлечь. Когда я дошла до кустов жидавижника, росших плотно к забору, мне пришлось остановиться. Не хотелось убирать руку, прерывать начатый мною ритуал под названием «Обогни, но не отпусти». И хоть кусты раскинулись совсем широко, я начала продвигаться сквозь их колкие пахучие ветки.

— Ого! — там, за ними, виднелась дыра.

Лист шифера заканчивался неровным концом в сантиметрах тридцати от земли. Край его местами выпирал острыми осколками, и я сразу подумала о том, что нужно с ними быть поосторожнее. Не хотелось порвать сшитое мамой платье.

Напрочь позабыв про свою игру, я раздвинула ветки руками и присела на корточки. Заглянула в дыру. На секунду успела представить себя Алисой в стране чудес. И хоть чудеса, которые я ждала увидеть, ясно вырисовывались мне мрачными кадрами, я чувствовала себя именно так — девочкой, открывающей себе дверь в новый мир.

Который оказался не таким уж и интересным. Почти все пространство от забора до крыльца старухиного дома занимали бесконечные грядки. Аккуратные, вспаханные, местами виднелись листочки рассады. Сам дом тоже выглядел ухоженным. Окрашенный в синюю краску с белыми подрамниками на окнах. Еще там была скамейка, недалеко от входа, и клумбы с уже распустившимися ранними цветами.

А вот чего там не было, так это будки. Я постаралась обвести глазами все те места, куда еще могла достать, не высовываясь в дыру, но даже подобия собачьего жилища я не нашла.

«Может, будка стоит за домом?» — подумала я и сама же поругалась на эти мысли.

Не то, чтобы мне было страшно. Скорее, не хотелось неприятностей в лице злой мамы и расстроенного отца. Возможно, я бы ушла тогда, и на этом мое расследование закончилось бы. Но все случилось иначе. В ту самую секунду, когда я сдвигала ветки обратно, закрывая проход, из него, из этой дыры, послышался тихий скулеж. Щенячий и очень жалобный.

Я замерла.

«Будка. За домом», — на сей раз мысли звучали утвердительно.

После этого уйти не было возможности. Любопытство притянуло меня обратно к земле, заставило побороть страх, который почти вернулся, стоило только посмотреть на острые концы шифера. Пришлось мне лезть в дырку.

Я так боялась порвать платье, что полность легла на покрытую дерном землю и принялась ползти, помогая себе локтями. Заняло это не больше секунд тридцати, но за это время любопытство пару раз успело покинуть меня и вновь вернуться. Признаюсь, двигаться с ним было гораздо легче.

Оказавшись за забором во весь свой рост, я снова услышала щенячий плач. Это заставило меня вскочить на ноги еще до того, как он прекратился. Но я успела заметить. Уловить направление, откуда он доносился.

Это не была будка. Ни за домом, ни где-либо еще. Не стоило пытаться искать щенка и в доме. Его там не было. Так же, как и на дереве, крыльце или в сарае.

Любопытство и страх. Иногда они отлично уживаются вместе! Вот и сейчас, дрожа всем телом, я все еще стояла на месте, медленно опуская взгляд вниз. На землю. Уши знали, где нужно искать, хоть разум и отказывался верить им. Но когда глаза заметили шевеление вспаханной почвы, ему пришлось согласиться — что-то там есть.

И это что-то было живым.

Свет от звездочки находился на уровне ее глаз, и когда она вылезла из палатки и встала, ничего не было видно. Почти на ощупь Алиса нашла кровать и присела рядом. Потихоньку к ней вернулось зрение, и она смогла разглядеть Бена.

— Я знаю. Но… Я не хочу, чтобы даже ты узнала об этом, — прошептал он.

— Почему?

— Потому что тогда ты не захочешь больше со мной дружить.

Бен смотрел в потолок. Его пальцы стискивали пушистое одеяло, а глаза не моргали.

— Ты ошибаешься, Бен. Я всегда буду с тобой дружить, — сказала Алиса. — Тебя обижает твой папа?

Бен вздрогнул, хоть Алиса и не коснулась его. Это сделали сказанные ею слова.

— Он тебя бьет?

В прошлом году ей случилось увидеть, как папа Дэниса отвесил ему звонкий подзатыльник. Тайлер тоже рассказывал, как однажды отец отлупил его за «просто так». И Алиса готова была услышать «Да». На самый страшный вопрос.

— Нет.

— Нет? — удивилась она.

И прежде, чем предположить варианты похуже, Алиса спросила:

— Тогда все не так уж плохо, да?

Бен промолчал. Сейчас и после, когда она продолжала его допытывать. Алиса не знала, уснул ли он на самом деле или просто притворяется, и в конце концов вернулась в палатку.

«Варианты похуже, — думала она. — Что же это может быть?»

Ничего не приходило на ум. Там, в ее голове, просто не существовало ничего кошмарнее.

Варианты похуже.

Папа рассказывал ей когда-то, что иногда у людей болят зубы, и сразу непонятно отчего. Зуб цел снаружи, цел внутри, но он болит и очень сильно. Лечить такие зубы — та еще задачка. И все потому что сначала нужно найти причину.

Что же это может быть?

С этой мыслью Алиса уснула, и с ней же она открыла глаза. Солнышко в то утро было добрым, немного застенчивым. Оно стеснялось показать им всю свою мощь и лишь пускало в окно бледные золотистые лучи.

Бен все еще спал. Вчера они с Алисой усадили всех зайчиков на кресло, но теперь Бобби, Рори и Пинки лежали вокруг него. Он их обнимал.

«Я обязательно узнаю, Бен, — думала Алиса, — что же это может быть».

По кухне пронесся их дружный смех. Смех толпы. Многоголосый смех, что как оркестр, состоял из множества инструментов: громкого контрабаса, звонкой скрипки и переливистой арфы.

— Спасибо, — ответила миссис Нолан. — Спасибо, милый.

Бен уткнулся в свою тарелку. Да, в этот вечер ему пришлось прозреть еще раз. Еще раз лишиться семьи. Он думал раньше, что потерял ее после развода, но оказалось, той не было вовсе. Никогда.

Никогда отец не обнимал маму столь нежно, никогда она не смотрела на него так же в ответ. И ни разу они не смеялись все вместе. Никогда. И как он раньше этого не замечал, думал Бен. Почему? Наверное, ему просто не с чем было сравнить.

— Можно мне отойти на минутку? — спросил он, глядя на миссис Нолан.

— Конечно, зайчик, — кивнула она.

Бен слез со стула. Зацепил глазами настороженный взгляд Алисы и направился в туалет. Когда он вернулся, она встретила его все тем же взглядом. И хоть в этот раз Бен был аккуратен, и мокрых пятен на воротнике он не оставил, Алиса не успокоилась.

«Снова плакал?» — спрашивали ее глаза и брови.

Этот же вопрос, но уже вслух, она задала чуть позже, в комнате. Бен промолчал.

— Тогда давай играть! — воскликнула Алиса и бросилась к ящику с игрушками.

Их у нее было много. Из кубиков Бен построил лабиринт, а из цветных троллей сделал жителей, главная задача которых — поскорее выбраться. Но глупенькие тролли никак не могли найти выход. Тогда им на помощь прискакал Рори, в один прыжок преодолевший стену и погрузивший себе на спину троллей-женщин. Те плакали, истерили, но в итоге согласились оставить мужей в опасности.

— Прощай, Тополек! Я буду любить тебя всегда, — кривила голос Алиса.

— Я рад! — отвечал за Тополька Бен. — Но ты все же позови кого-нибудь на помощь.

И они смеялись.

Ха-ха-ха!