В лабиринте российской истории, где линии самодержавия, революции и бюрократии переплетаются в сложную ризому, фигура врача предстает не просто как целитель, но как точка интенсивности, где сходятся множественные силы: телесность и абстракция, индивидуальное страдание и государственная необходимость. Врач, казалось бы, призванный стоять на страже человеческой жизни и здоровья, оказывается заложником системы, где тело становится текстом, а эмпатия — симулякром. Чтобы понять место русского врача в современном социуме, необходимо проследить линии становления врачебной практики, выявить точки разрыва и непрерывности, и, наконец, деконструировать ту шизофреническую позицию, в которой он оказывается, будучи одновременно агентом биовласти и субъектом эмпатии.
Советская медицина, с ее акцентом на профилактику и диспансеризацию, достигла значительных успехов в борьбе с инфекционными заболеваниями и улучшении показателей здоровья населения. Однако за этими достижениями скрывалось стремление государства получить тотальный контроль над телами граждан. Здоровье рассматривалось как ресурс, необходимый для строительства коммунизма и функционирования государственной машины, а болезнь — как помеха, подлежащая устранению. Здоровье стало общественным достоянием, а врач — солдатом на передовой борьбы за здоровое общество. В этой системе индивидуальность пациента нивелировалась, а его тело рассматривалось как часть коллективного организма, необходимого для функционирования государства.
Сегодня, когда принципы рыночной экономики проникают во все сферы жизни, включая здравоохранение, эта историческая тенденция не исчезает, а лишь приобретает новые формы. Государство продолжает оставаться главным игроком на поле медицины, определяя правила игры, финансируя учреждения и контролируя качество услуг. Русский врач, особенно в государственной системе здравоохранения, остается чиновником на государственной службе. Его задача — обеспечивать "пригодность человеческого ресурса" для государственных нужд. Эта формулировка может звучать цинично, но она отражает суть той биополитической логики, которая определяет функционирование системы здравоохранения.
Государство, в своей сути, представляет собой сложную, многоуровневую абстракцию, существующую исключительно в сфере знаков и символов, в ментальном пространстве, созданном людьми. Это концепция, воплощенная в законах, институтах, границах и национальной идентичности, но лишенная физической формы и, следовательно, опыта телесного существования. В силу этой абстрактности, государство не может испытывать эмпатию в том смысле, в каком ее понимает человек, ощущающий мир через призму собственных чувств и переживаний. Эмпатия, по своей природе, коренится в способности сопереживать, искренне понимать эмоциональное состояние другого существа, прочувствовать его боль или радость как свои собственные. Этот процесс требует наличия развитой нервной системы, способности к невербальной коммуникации, зеркальным нейронам, позволяющим откликаться на чужие эмоции на физиологическом уровне. Государство же, будучи механизмом, пусть и очень сложным, состоит из правил, процедур, бюрократических процессов и алгоритмов, направленных на воспроизводство абстракций. У него нет сердца, чтобы чувствовать, и сострадать. Оно действует, руководствуясь рациональными соображениями, статистическими данными и политическими императивами, а не интуитивным пониманием человеческих страданий.
Тем не менее, осознавая важность эмоциональной связи с гражданами для поддержания легитимности и стабильности, государство часто прибегает к имитации эмпатии. Этот процесс осуществляется с помощью различных инструментов, в первую очередь, средств массовой информации и пропаганды. Создаются тщательно продуманные нарративы и образы "заботливого государства", которое якобы искренне печется о благополучии своих граждан, обеспечивает им социальную защиту, гарантирует право на здоровье и образование. Эти образы транслируются через телевизионные новости, социальные сети, патриотические фильмы и другие каналы коммуникации, стремясь сформировать у населения ощущение, что государство понимает их нужды и стремится им помочь. Однако, за этой показной заботой скрывается холодный расчет, бесчувственной машины. Имитация эмпатии, в отличие от истинного сопереживания, не побуждает государство к реальным действиям, направленным на решение проблем людей, а лишь создает видимость таковых, призванную успокоить и умиротворить население. В конечном итоге, разрыв между абстрактным государством и конкретными людьми, живущими своими телесными жизнями, приводит к отчуждению, отгораживанию телесного и социального.
Бесплатные медицинские госуслуги — один из способов продемонстрировать заботу государства о людях. Но за этой видимостью заботы скрывается бесчувственная машинерия. Государство рассматривает человека не как личность, а как набор знаков, как единицу статистической отчетности. Телесные проблемы, боли, страдания человека государство воспринимает исключительно как знаки. Инфаркт — это код по МКБ-10, требующий определенного алгоритма действий. Депрессия — это нарушение нейромедиаторного обмена, подлежащее медикаментозной коррекции. Если проблемы человека со здоровьем телесны, то государственные решения механистичны. Не хватает лекарств — закупим больше. Не хватает врачей — увеличим набор в медицинские вузы. Не хватает коек в больницах — построим новые. Эти решения, безусловно, необходимы, но они не учитывают всей сложности человеческого существования. Они игнорируют психологические, социальные, культурные факторы, влияющие на здоровье. Они превращают человека в объект подчинения, в ресурс, подлежащий эксплуатации.
Русский врач оказывается в шизофреническом положении, разорванном между множественными требованиями, которые не просто противоречат друг другу, но и существуют в разных плоскостях реальности. С одной стороны, государство требует от него исполнения роли чиновника, чья задача — установление контроля над телами пациентов, их дисциплинирование и подчинение абстрактным нормам. Врач являеться агентом биовласти, чья функция — превращать живые, страдающие тела в объекты управления, в единицы статистики, в знаки, которые можно вписать в отчеты и протоколы. Он должен заполнять бесконечные формы, вести электронные медицинские карты, соблюдать стандарты лечения, выписывать регламентированные лекарства и помогать начальству создавать «правильную» статистику. Врач, изначально призванный облегчать страдания и улучшать здоровье, оказывается заложником системы, где он выступает не только как медицинский специалист, но и как функционер, чья работа сводится к воспроизводству бюрократических абстракций.
С другой стороны, государство требует от врача симуляции заботы, имитации эмпатии, которая должна создавать у пациентов иллюзию, что их проблемы важны, что их страдания поняты и что система здравоохранения существует для их блага. Врач вынужден играть роль «заботливого специалиста», который якобы искренне печется о здоровье пациентов, хотя на деле он связан по рукам и ногам регламентами, которые не оставляют места для индивидуального подхода. Эта симуляция заботы — не более чем маска, которую государство надевает на врача, чтобы скрыть свою бесчувственность и отчужденность от реальных человеческих страданий. Врач становится актером в спектакле, где он должен изображать участие, хотя его реальная роль — это роль винтика в огромной машине, которая работает не для людей, а для воспроизводства самой себя.
И, наконец, с третьей стороны находятся реальные люди — пациенты, чья уникальная телесность, чьи боли, страхи и надежды существуют в реальности, которая отчуждена от государства и его абстракций. Эти люди приходят к врачу не за цифрами и протоколами, а за помощью, за пониманием, за облегчением своих страданий. Но вместо этого они сталкиваются с системой, которая превращает их в объекты манипуляций, в единицы учета, в статистические данные. Их личные истории, их эмоциональное состояние, их уникальные особенности организма — все это нивелируется, уступая место сухим цифрам и унифицированным схемам. Пациент вынужден проходить через болезненные и унизительные процедуры, чувствуя себя не субъектом, нуждающимся в помощи, а объектом, необходимым для выполнения плана и заполнения отчетности. Назначенные лекарства, основанные на общих схемах, часто оказываются неэффективными, а порой и вредными, причиняя дополнительные страдания. Пациент, в отчаянии и разочаровании, ощущает себя беспомощным винтиком в огромной, бездушной государственной машине, где его индивидуальность и потребности игнорируются. Он чувствует, как его личное достоинство попирается, а его надежды на выздоровление рушатся под тяжестью бюрократических процедур и формального отношения.
Таким образом, врач оказывается в тройной ловушке: он должен контролировать тела пациентов, симулировать заботу о них и при этом сталкиваться с реальными людьми, чьи страдания невозможно вписать в абстрактные рамки государственной медицины. Это шизофреническое положение приводит к глубокому внутреннему конфликту, к профессиональному выгоранию, к цинизму и равнодушию. Врач теряет веру в свою профессию, он превращается в функционера, который больше не видит в пациентах живых людей, а лишь объекты для манипуляций. И самое трагичное в этой системе — то, что врач вынужден вовлекать в эти абстракции и пациентов, превращая их страдания в часть бесконечного цикла воспроизводства государственной машины.
Врач, оказавшись в эпицентре шизофренической разорванности, где его профессиональная идентичность раскалывается на множество противоречивых ролей, вынужден ежедневно сталкиваться с внутренним конфликтом, который не просто подрывает его моральные устои, но и угрожает его психической целостности. С одной стороны, он хочет помочь пациенту, облегчить его страдания, вернуть ему здоровье или хотя бы уменьшить боль — это то, ради чего он когда-то выбрал свою профессию, то, что составляет суть его призвания. Он видит перед собой живого человека с его уникальной телесностью, с его страхами, надеждами, отчаянием и болью. Он чувствует, как его собственная эмпатия, его способность к сопереживанию, требует от него действовать, нарушать правила, идти против системы, чтобы спасти, помочь, поддержать. Но, с другой стороны, он оказывается зажат в тиски государственной машины, которая требует от него строгого соблюдения инструкций, протоколов, регламентов, которые часто противоречат не только здравому смыслу, но и его моральным принципам. Он вынужден существовать в рамках, где его профессиональная свобода ограничена, где его решения диктуются не потребностями пациента, а абстрактными требованиями системы, где его роль сводится к функции — заполнять отчеты, соблюдать стандарты, выполнять планы.
Этот внутренний конфликт — между желанием помочь и необходимостью подчиняться — становится источником постоянного напряжения, которое постепенно разрушает его психику. Он начинает осознавать, что его эмпатия, его способность чувствовать боль другого, становится для него не ресурсом, а угрозой. Каждый раз, когда он сталкивается с пациентом, чьи страдания невозможно облегчить в рамках системы, он испытывает чувство вины, бессилия, отчаяния. Он понимает, что его профессия, которая должна быть служением, превратилась в механическую рутину, где нет места для человечности. И чтобы сохранить хоть какую-то психическую целостность, чтобы не сойти с ума от этого постоянного разрыва между тем, что он должен делать, и тем, что он хочет делать, он вынужден совершить акт самоуничтожения — уничтожить в себе способность к эмпатии. Он должен стать психопатом в экзистенциальном смысле: он должен научиться не чувствовать, не сопереживать, не страдать вместе с пациентом. Он должен превратить себя в машину, которая выполняет инструкции, не задавая вопросов, не испытывая сомнений, не чувствуя боли.
Этот процесс «психопатизации» — не мгновенный акт, а постепенное, мучительное превращение. Сначала он начинает отстраняться от пациентов, воспринимать их не как живых людей, а как объекты, как набор симптомов, которые нужно вписать в протокол. Он перестает смотреть им в глаза, перестает слушать их истории, перестает видеть в них что-то большее, чем диагноз. Затем он начинает оправдывать свою жестокость, свою холодность, свою равнодушие — он говорит себе, что это необходимо, что иначе он не выживет, что система не оставляет ему выбора. Он начинает верить, что его цинизм — это не слабость, а сила, что его равнодушие — это не предательство, а адаптация. И, наконец, он достигает точки, где эмпатия становится для него не просто ненужной, но опасной — он начинает бояться ее, как боится стыда, думать об этом ему стыдно, и он вытесняет это в пространство бессознательного, могилу табуированных мыслей.
Этот процесс приводит к профессиональному выгоранию, но выгоранию особого рода — это не просто усталость или разочарование, это глубокая экзистенциальная травма, которая меняет его личность навсегда. Он теряет веру в свою профессию, в ее смысл, в ее ценность. Он больше не видит себя целителем, спасителем, помощником — он видит себя функционером, винтиком в огромной машине, которая работает не для людей, а для самой себя. Он становится формальным исполнителем, который выполняет свои обязанности не потому, что верит в их важность, а потому, что это единственный способ выжить в системе, которая не оставляет ему выбора. Его работа превращается в механическую рутину, где нет места для человечности, для сострадания, для надежды. Он больше не врач — он просто исполнитель инструкций, который делает вид, что заботится о пациентах, но на самом деле заботится только о том, чтобы система продолжала работать.
И самое страшное в этой трансформации — то, что она необратима. Даже если врач однажды осознает, что стал психопа том, что потерял свою человечность, он уже не сможет вернуться к тому, кем он был. Он навсегда останется заложником системы, которая не только уничтожила его способность к эмпатии, но и лишила его смысла его профессии. Он будет продолжать работать, но его работа будет просто способом выживания в мире, где человеческая жизнь давно превратилась в абстракцию, а эмпатия — в роскошь, которую никто не может себе позволить.
Эта трансформация врача в функционера системы — не просто личная трагедия, но и симптом более глубокого кризиса, охватившего всю систему здравоохранения. Государство, стремясь к контролю над телами граждан, создает условия, при которых врач вынужден отказаться от своей человечности, чтобы сохранить хотя бы видимость профессиональной деятельности. Но, уничтожая в враче способность к эмпатии, система уничтожает и саму суть медицины, которая изначально была призвана служить человеку, а не абстрактным государственным интересам.
Пациенты, в свою очередь, оказываются заложниками этой системы. Они приходят к врачу с надеждой на помощь, но вместо этого сталкиваются с холодной машиной, которая видит в них лишь объекты для манипуляций. Их страдания, их уникальные истории, их эмоциональные переживания — все это игнорируется, уступая место сухим цифрам и стандартизированным протоколам. Пациент перестает быть человеком — он становится единицей учета, кодом в медицинской карте, статистической единицей в отчете. Его боль, его страх, его надежды — все это растворяется в бесконечном потоке бюрократических процедур, которые не оставляют места для индивидуального подхода.
Система здравоохранения, построенная на абстракциях, определяет человека через его место в структуре: пациент становится кодом в медицинской карте, врач — исполнителем протоколов. Такая система не видит человека за его уникальной телесностью, эмоциями, страданиями. Она видит лишь позиции, которые должны быть заполнены, и функции, которые должны быть выполнены. Чтобы изменить это, необходимо переориентировать систему здравоохранения с абстрактных показателей на конкретного человека. Это требует не только сокращения бюрократии и увеличения финансирования, но и глубокого пересмотра самой философии медицины. Медицина должна вернуться к своим истокам — служению человеку, а не воспроизводству абстрактных структур.
Только тогда, когда врач перестанет быть винтиком в государственной машине и снова станет врачом — тем, кто видит в пациенте не объект манипуляций, а живого человека, — система здравоохранения сможет выполнять свою истинную функцию.
В конечном итоге, преодоление кризиса требует не просто реформ, но смены парадигмы: вместо того чтобы определять человека через его место в абстрактной структуре, система должна признать его уникальность и ценность как личности. Только тогда медицина сможет стать тем, чем она должна быть — инструментом служения человеку, а не государству.
