СОСЕДКА ДАРЬЯ
Сначала Дарья услышала гром, а через секунду крики и топот ног. «Опять война?» — боязливо ёкнуло сердце. Дарья бросила нож на разделочную доску и в чем была, босая и простоволосая выскочила из квартиры. Дверь напротив была распахнута, на площадку падал едкий жёлтый свет, доносились еле слышные стенания.
— Зоенька. Клавдия Степанна, — позвала в проём Дарья. Ответа не было, и она, осторожно переступая босыми ногами по половицам, вошла в квартиру, ещё раз позвала: — Зоенька. Клавдия Степанна.
Зоя, застыв, стояла посреди комнаты, у её ног причитала и крестилась Клавдия Степановна. Ещё не поняв, что именно происходит, Дарья на вмиг одеревеневших ногах приблизилась к сгорбленной сухонькой спине соседки и протянула руку. А потом поняла. Или, скорее, почувствовала, догадалась.
— Зоенька, — слово далось с трудом и болью, будто на грудь опустился заводской пресс. Дарья попятилась, бормоча: — Я сейчас…сейчас. Надо ведь позвонить, вызвать.
Позвонила Дарья почему-то в милицию. Она сбивчиво тараторила в трубку, сердце в груди ходило ходуном, взгляд бегал по собственной кухоньке, не способный удержаться хоть на чем-то. Смотрела на разваренные картофельные клубни, ещё исходящие паром, на огурец и банку рыбных консервов, которую так и не успела вскрыть, а перед глазами стояла Зоя, застывшая, как фигура в парке, с остекленевшими, пялящимися куда-то будто сквозь жизнь глазами и прижатыми к груди руками. Живая и неживая сразу.
Милиция ехала долго. Дарья все глаза обломала, выглядывая в схватившееся морозом окно. Ночь за окном была безучастная. Где-то вдалеке подвыпившие голоса нестройно и мимо нот заводили песню. Песня путалась, терялась в ночи, а на смену с другого конца улицы лился звонкий смех. Огни в окнах двухэтажки напротив то вспыхивали, то гасли. Картина ничего не знающей, гулящей ночи понемногу успокаивала. Радиоприёмник под потолком тихо шелестел что-то весёлое, и Дарья уже решила вернуться за стол, из-за которого выскочила на шум у соседей, как во двор въехала, рассеивая полумрак огнями круглых фар, милицейская машина, а из дома напротив на морозную свежесть вывалилась пьяненькая шумливая толпа.
КАПИТАН ЗОТОВ
Зотов смял гильзу папиросы, чиркнул спичкой.
— И давно она так?
— Ой, милай, почитай два часа, — старуха, охая, перекрестилась. — Зоенькая моя непутёвая, я ж её одна ращу, родители в войну сгинули. А она…такой грех!
— Ясно, — обрубил Зотов и зашагал вокруг «чуда», как назвала его старухина соседка, позвонившая среди ночи в милицию.
Старуха зашаркала следом. Истертые половицы под ней почти не скрипели. Она что-то говорила Зотову, но он не слушал, рассматривал. Поймал себя на мысли, что «чудо» выглядит обыкновенно. Девушка, не многим старше двадцати, среднего роста, волосы русые, прямые, черты лица правильные. Одета празднично: легкое платье и туфли. Краем глаза зацепился за сервированный стол. В животе голодно булькнуло. Всё выглядело слишком обыкновенно для почти предновогодней ночи. Если не считать, что девушка, Зоя, замерла посреди комнаты и не подаёт признаков жизни.
— Врачу почему не звонили? — Зотов остановился напротив девушки, заглянул в глаза, пытаясь поймать её взгляд. Пустые глаза смотрели мимо.
— Да что ты! Врач не поможет. Бог её наказал.
— Это за что же? — Зотов выдохнул едкий папиросный дым девушке в лицо. Та не реагировала.
— Известное дело. Рождественский пост. А она веселиться решила. Я говорила, что грех. Не слушает, — старушка снова перекрестилась, сглотнула сухой ком в горле и продолжила: ¬— А потом как схватит икону Иколы Чудотворца. Говорит, ежели есть Бог, пущай он меня и накажет! Батюшки святы, что тут пачалось. Гром! Молния! Я из соседней комнаты сама всё видела, вот те крест! А потом гляжу: обратилась моя Зоенька соляным столбом!
Зотов кивнул на стол, сервированный слишком обильно для бабки и её внучки, насчитал шесть тарелок, три бутылки вина и две — водки.
— Вы одни проживаете? Ещё свидетели есть? — взгляд вернулся к Зое. Кожа розоватая, естественного цвета. Руки прижимают к груди икону. Видимых травм и ран на лице, руках и шее нет. И дыхания тоже нет.
— Да что ты, милай, как гром грянул, так все и разбежались!
— Кто — все? ¬¬¬— Зотов повернулся к старухе, уставился выжидающе. Маленькие, почти белесые от старости глаза той бегали в такт ходикам на стене.
— Ребята заводские. Все, кого Зоенька в гости пригласила. Танечка Заплетина, Миша Гарин. Я его с таких лет помню, шалопай был страшенный, а сейчас вона какой вымахал.
— Не отвлекайтесь. Всё?
— Еще Марина с Виталием. Фамилий не знаю. Ненашенские они, не с посёлка. Всё, — замерла, на лбу сложились складки.
Зотов поморщился. По всему выходило, что по адресу приехал зря. Есть застывшая девушка, есть набожная — мать её разтак — бабка, гражданка Карнаухова. Только не его это, капитана милиции, дело. Вот троица во дворе ошивалась, когда Зотов приехал, это, может статься, как раз его дело. Да и расшумелись что-то. Тонкие стены одноэтажного дома хорошо пропускают звуки… А тут пусть медицина разбирается. Можно бы опросить Заплетину и Гарина — их Зотов тоже знал, на одном поселке живут — и этих двоих, но завтра. Вызвать повесткой в отдел и запротоколировать, как и что случилось.
Капитан усмехнулся, представив, что старухины россказни о божьем наказании тоже бы положено занести в протокол. Пока доставал из висящего на боку планшета лист бумаги и карандаш, вспомнил о папиросе. Та так и потухла между пальцев. Капитан поискал взглядом, куда можно выкинуть окурок и, не найдя ни пепельницы, ни блюдечка с другими окурками, сунул его в карман шинели.
— Ладно, — выдохнул Зотов. — Протокол сейчас составим. А вы врачу звоните. Пускай разбираются.
Он наскоро исписал пол-листа и остановился. В протокол надо было занести и икону, которую Зоя прижимала к груди. Зотов всмотрелся и понял, что не может описать. Почерневшая от времени икона будто играла с ним, подбрасывая зрению неясные картины: то одно лицо видел Зотов, то несколько. И как ни силился пересчитать, не получалось. Капитан сморгнул. На миг показалось, что… Он не успел подумать что: сзади раздался голос Плетнёва.
— Тащ капитан, — сержант вошел неслышно, но Зотов почувствовал, что в квартире стало теснее. — Там пьяные.
¬— И? — бросил Зотов через плечо.
— Прибывают.
Зотов развернулся, лист протокола застыл в руке.
— Что значит «прибывают»?
Сержант мялся, бегал взглядом по шинели начальника, опасаясь посмотреть тому в глаза.
— Ну, мы когда приехали, их трое было. Вы ещё сказали у машины дежурить. Я и остался. Потом ещё двое подошли, спросили, чего тут у нас. Я не ответил. Не их дело же. Догадки начали строить. Мол, милиция просто так не приезжает, посёлок тихий же. Потом ещё подошли. Моча им что ли в голову ударила?
Зотов выглянул в окно. Уходя, Плетнёв не погасил фары, и теперь под стеариновым светом было видно оскалившиеся пьяненькие лица. Рожи. Толпа тихо гудела. Пока тихо. Но Зотов, отдавший службе десяток лет, прекрасно понимал, что есть всего два варианта. Либо верх возьмёт холод и желание согреться, выпить ещё, либо любопытство, подзуживаемое водкой. Капитан предпочитал первый вариант и намерился его воплотить в жизнь.
Развернувшись, Зотов налетел на бабку. Она, мельком глянув в окно и увидев пьяненьких, рухнула на колени, вцепилась в штанину Зотова, запричитала:
— Ой, милай! Помилуй, Господи. Да что ж это такое? Да они ж сейчас…
Зотов выругался сквозь зубы.
— Пустите. Гражданка Карнаухова, пустите!
Ссохшиеся руки мелко и быстро крестили, маленькая, покрытая платком голова подрагивала, тощие плечи ходили. Зотов нахмурился. Враз стало неуютно, зло, тяжело. Тело, будто залитая свинцом пустая болванка, не хотело слушаться. Он отцепил старуху непослушными пальцами, на деревянных ногах зашагал к выходу мимо застывшего с выпученными глазами Плетнёва, бросил на ходу:
— Сержант, бабке воды и звони фельдшеру. С пьяными я сейчас сам потолкую.
На пороге, выдавливая через злость из глотки тяжелые слова, рявкнул:
— Карнаухова! Прекратить! Немедленно прекратить! — на последнем вдохе голос сорвался, а в горле будто лопнула струна, но старуха услышала. Подняла запеченное старостью и горем лицо на Зотова и замолчала.
Ночной морозец обдал лоб и щёки, стало легче дышать. Зотов с силой потянул воздух, выудил недокуренную папиросу из кармана, покатал её в пальцах, а потом бросил в снег и зашагал к пьяненьким.
СОСЕДКА ДАРЬЯ
Всё время пока милиция была у соседей, Дарья провела мечась от входной двери к окну. Бабье любопытство, перемешавшееся со страхом быть увиденной, мешало сложить полную картину, и многое Дарья додумывала себе сама. Вот двор перед домом оброс новыми гуляками. Из глубины кухоньки (прильнуть к окну и рассмотреть не решилась) густая черная толпа, из которой свет фар милицейской машины выхватывал затылки, руки и пьяные глаза, походила на что-то противоестественное и недоброе. Сейчас, думала Дарья, им надоест мерзнуть под окнами, начнут стёкла бить, оградку повалят.
Вот через хлипкие двери, свою и соседскую, эмоционируют голоса. Надтреснутый Клавдии Степановны и чеканный милиционера. Сейчас, думала Дарья, милиционеру надоест пытать бедную богомолицу и он из уважения к старости ли, или по другой причине, придёт к ней, Дарье. Будет сверлить злыми глазами и задавать пугающие вопросы. Записывать.
Хлопнула Дверь. Соседская, догадалась Дарья. Быстро простучали шаги. Через несколько долгих секунд чеканный голос раздался за окном.
— Товарищи, расходимся.
Любопытство пересилило, и Дарья ближе подошла к окну. Широкая спина в шинели, перетянутая ремнем, теперь не казалась такой страшной.
— Капитан, — донеслось из толпы. — А что случилось-то? У нас на поселке отродясь милиции не бывает. В доме бабка с внучкой живут. И Дарья с комбината.
Шеки Дарьи обдало жаром. Голос продолжал:
— Бабёнки тихие, спокойные. Обидел кто? Или что вообще? Тут, вон, Степан говорит, у него сын домой прилетел вес белый, как мел. Вместе гуляли с Зойкой. Новый год. Два часа у паренька допытывались что да как. А он околесицу какую-то несет. Это как, а, товарищ капитан?
Толпа закивала, загудела громче. Вперед подался Степан Гарин, начал что-то тихо говорить милиционеру, смотря тому прямо в лицо.
Сзади позвали.
— Здравствуйте.
Дарья, всполошенная, ойкнула, по нутру пробежал холод. Не сразу смогла рассмотреть, что в кухоньку вошёл ещё один милиционер, совсем молодой.
— Телефон нужен. Позвонить дайте. У Карнауховых нет.
— Пожалуйста, — Дарья немного успокоилась, указала рукой на тумбочку, где чёрной жабой засел телефонный аппарат.
Дарья присела на табуретку. Молодой милиционер быстро набрал номер, кинул извиняющимся тоном несколько фраз про больную и срочный вызов и положил трубку. Подошёл к окну.
За окном разрасталось недовольство. Голоса становились выше и требовательнее. В один миг стало так громко и оттого неразборчиво, что Дарья уже перестала различать слова. Ловила интонации. Затылком она почувствовала, что на улице сейчас произойдёт недоброе. И словно в подтверждение своей догадки увидела округляющиеся глаза и рот на лице молодого милиционера. А потом грянул выстрел.
КАПИТАН ЗОТОВ
Усиление приехало быстро. Почти примчалось. Но это Зотов понял только потом. Прокручивал в голове, как сначала спокойно, потом всё злее говорит местным разойтись. Те не понимают, требуют пропустить. Требуют показать, объяснить. Толпа напирает, сжимает Зотова кольцом. Кто-то из мужиков, распаленный водкой и лаем других, лезет в карман. Другой выламывает доску из хлипенькой оградки у подъезда. У третьего в руках появляется камень. Рука сама ложится на кабуру. Этого недосаточно, и тогда Зотов тянет пистолет, поднимает вороненое дуло в воздух. Но толпе уже плевать. И тогда он стреляет. На секунду всё замирает. Враждебное месиво подается назад, кто-то молча валится под ноги, его растерянно поднимают. И Зотов чужим голосом тихо говорит злое и готовое:
— Разойтись.
Усиление вызвал Плетнёв. В этом Зотов не сомневался. Как и в том, что в те бесконечно долгие десять минут до приезда сослуживцев, что высыпали во двор и прямо сейчас оттесняют пьяную толпу, в квартире Карнауховых что-то произошло. Когда грянул гром, Зотов бросился в дом. Перескакивая маленькую лесенку, на ходу догадался, что увидит. Плетнёв застыл у окна. Застыл так же, как и Зоя.
— Сука…
Он схватил ползающую по полу бабку за шиворот, рывком поднял на ноги.
— Что, мать твою разтак, здесь случилось? — тряхнул старуху. — Что опять?
— Не знаю! Не знаю! Пусти, не губи, милай, не губи! — Беззубый рот тонкой полоской расчертил лицо, глаза в ужасе сжались.
Зотов разжал кулак, и старуха осыпалась к его ногам, вцепилась в штанину.
— Не гу-у-у-уби, Господи, помилуй, — она рыдала.
Зотову стало жалко старуху, и он уже тише сказал:
— Гражданка Карнаухова. Клавдия Степановна, прекратите, пожалуйста. И расскажите по порядку, что здесь опять было.
Говорить было тяжело. Тело снова налилось свинцом, закоченели руки и ноги. Голову застил туман. Зотов поискал глазами стул, потом плюнул в сердцах и опустился на пол рядом со старухой.
— Ну, говорите. И перестаньте уже причитать!
Заикаясь, старуха наспех заплела про грехи. Зотов хладнокровно слушал, изредка уточнял. В голове постепенно вырисовывалась идиотская картина. По словам Карнауховой, когда Зотов ушел к пьяным, Плетнёв направился к соседке, но вскоре вернулся. Был дёрганный, орал как «оглашенный», матерился, «стращал», глядя в окно. Старуха испугалась, стала молиться. Потом гром, молния, соляной столб.
Ужиком в сознание прокралась мысль, но оформить или додумать её он не успел. В квартиру вошёл врач. Из-за его спины трусливо выглядывала женщина.
СОСЕДКА ДАРЬЯ
Сначала Дарья не хотела идти с врачом, но женское любопытство снова взяло верх. На полу сидела Клавдия Степановна. Рядом, грузно осев, притулился милиционер с уставшим, ничего не выражающим лицом. Ещё один, совсем молоденький, стоял к ней спиной. И Зоя. Снова окаменелая Зоя.
— Давай сначала её, — усталый милиционер вяло кивнул головой в сторону Зои. — Потом и его.
Дарью обдало холодом. Она зажала рот руками. И молоденький остолбенел, догадалась она.
Фельдшер наскоро осмотрел Зою, похмыкал, пожевал губы. Перешёл к молоденькому милиционеру.
— А что с ними?
— Понятия не имею. Ты медицина, вот и разбирайся.
— Грешные они обои, грешные. Бог наказал.
Гул с улицы опять нарастал. Дарья привстала на цыпочки, чтобы разглядеть. Её взгляд перехватил милиционер на полу. Грузно поднялся, сам посмотрел в окно. Процедил сквозь зубы:
— Никак не успокоятся, скоты. Мало вам, — потом повернулся к Дарье. — А вы кто?
— Соседка. Это я звонила, — ей снова стало страшно, и она успела обругать себя за любопытство, попятилась к выходу. — Я пойду лучше. У меня там картошка. И консервы.
Милиционер неопределенно мотнул голову. Дарья не поняла, значит ли это «идите» или «никуда ты, дура любопытная, не пойдешь».
— Сломалась! Игла сломалась!
Все трое, Дарья, милиционер и Клавдия Степановна, обернулись на врача. Тот стоял, тараща глаза на шприц в руке.
— Я её уколоть хотел. Так, ничего особенного. Просто проверить реакцию. А игла возьми и обломись.
— Так, тихо! — милиционер зажал старушке рот ладонью, кивнул на молоденького. — На этом попробуй давай.
Врач ловко поменял иглу и попытался уколоть застывшего у окна.
— Опять сломалась! Ничего не пойму.
— Я, кажется, понял, — угрюмый милиционер отнял руку от лица Клавдии Степановны. — Все выйдите.
КАПИТАН ЗОТОВ
— Гражданка Карнаухова, бабушка, пожалуйста, послушайте меня, — голос у него был тихий, вкрадчивый. — Только очень внимательно, хорошо?
Старуха кивнула. Зотов убедился, что врач и соседка вышли из квартиры, выглянул в окно. Усиление оттеснило пьяный поселковый сброд. Но надолго ли? Навскидку, собралось человек пятьдесят и всё ещё тянутся во двор. И это на шесть милиционеров. Злые и пьяненькие заводские мужики, из которых добрая часть — фронтовики. Такие просто уже не разойдутся. Зотов сам видел, как двоим сунули в морду, отгоняя от дома. Кровь уже пролилась. Значит, теперь точно не уйдут, хоть и половина не понимает, зачем они здесь. И сам он, капитан милиции Зотов, теперь не может просто уйти из этой (успел поверить) проклятой квартиры.
— Давайте ещё раз. Ваша внучка стала танцевать с иконой. Так?
Кивок.
— Потом сержант Плетнёв матерился и угрожал. Так?
Кивок. Подрагивающая нить рта.
— Их обоих Бог наказал. Так? А как Бог узнал, что их надо наказать? — Зотов помялся, но договорил. — Вы его попросили?
Старуха ахнула, схватилась за сердце.
— Да как же, милай? Ты что такое говоришь? Бог, он над нами. Ему всех видно. Кто как грешит, кто его хулит.
— Но вы же молились. Верно?
— Молилась, милай, молилась. И Богу, и святому Иколе, — старуха перекрестилась. Только сейчас Зотов обратил внимание на то, как она это делает: двумя пальцами, немного поджав средний. Поворочал в памяти слово.
— Вы раскольница? Старого обряда?
— Да что ты, милай, что ты! Я истой веры, какая от самого Бога идёт. Это Никон-анчихрист раскол учинил. А мы отродясь истой веры были. Через огонь, медные трубы и семь злодеяний смертных, и грех скитания, како в святом писании сказано, наша вера прошла и очистилась. Болью и слезами пестовалась. Святым Иколой Чудотворцем славилась!
— А икона у вас одна в доме? — и опять только сейчас Зотов заметил. В доме не было красного угла, какой обычно встречается у богомольных стариков.
— Одна. Мы веру с собой носим, чтобы не забрали. И не забрали: ни анчихристы, ни немец, ни, — старуха запнулась, в глазах промелькнула опаска, но Зотов кивнул, и она продолжила: — ни красный бес! Та икона мне от матери досталась, а ей от её матери. И так до самого сотворения мира.
Старуха вновь перекрестилась.
Сектантка, догадался Зотов. Этого ещё не хватало. Теперь, даже если сослуживцы во дворе смогут-таки рассеять толпу, заставят мужиков разойтись, история всплывет наружу. А это скандал. И, скорее всего, увольнение. Шапки полетят!
Среди тяжелых мыслей в голове юркнула ещё одна. Зотов уцепил её за хвостик, выудил наружу.
— А помолитесь-ка, бабушка.
Старуха мелко закрестилась, забормотала. Зотов попытался вслушаться в слова молитвы, но внезапно влетевший в окно камень всполошил его. Зотов подскочил, как ужаленный, уставился в окно.
Толпа прижала милиционеров. Ночь наполнилась криками и бранью. Темноту разорвал яркий всполох, а через долю секунд хлопок. Ещё один. Милиция стреляла в воздух. Вдруг, оборвав крик, одного из сослуживцев, кажется, это был старлей Сигида, Зотов не смог рассмотреть, опрокинули и смяли. Голова Зотова налилась тяжелым. Он хотел было рвануться на помощь, но ноги не послушались. Уши начало закладывать. Сквозь гул крови в сосудах, сквозь шум драки, брань и выстрелы он наконец расслышал слова старушечьей молитвы:
— Господи, покарай и помилуй! Господи, покарай и помилуй!
Яркий свет ослепил, и перед тем как раствориться в нём, Зотов увидел, как разверзается ночное небо и на его темном подбрюшии проступает лик, столь же прекрасный, сколь и грозный.
Грянул гром.
Зотов окаменел.
СОСЕДКА ДАРЬЯ
Когда гром грянул в третий раз, никогда не верившая в Бога Дарья упала на пол своей кухоньки и перекрестилась. Рука тряслась, и Дарья не знала, правильно ли она крестится, но всё равно продолжала. В какой-то момент ей показалось, что и врач, выгнанный хмурым милиционером и оказавшийся так у Дарьи , пал ниц и молится. Дарья украдкой поглядела. Врач стоял разинув рот и смотрел через окно на улицу. Она проследила его взгляд, боязливо поднялась с колен и тоже посмотрела. Там, над головами обезумевшей толпы что-то происходило в небе. По-ночному черное, оно еще больше сгустилось, собралось в ком, будто кто-то огромный и неведомый взял всю черноту ночи, стряхнул, как с грязной скатерти, звезды и луну и сгреб её в одну точку. Точка ширилась, разрастаясь, обретала форму. Забывшая дышать Дарья сморгнула. Потом ещё раз. В глубине антрацитового пятна зажглась ослепительно белая искорка, пошла шириться, заливая собой темноту. Стала неважной и глупой давно остывшая картошка, так и не вскрытая банка консервов. Сама кухонька. Сама Дарья.
Драка на улице замерла. И мужики, и милиционеры, всё, кто ещё стоял на ногах, воззрились на небо. Краем глаза в этом застывшем и разом онемевшем коме Дарья уловила слабое движение, но даже не думала присмотреться, потому что не могла оторвать глаз от проступающего в небе лика.
Такого прекрасного.
Такого грозного.
БОГОМОЛИЦА ИСТОЙ ВЕРЫ КЛАВДИЯ КАРНАУХОВА
Старушка разогнулась легко. Не было боли в коленях и пояснице, мучавших ей последние тридцать лет. Не было страха и печали. С неба на неё смотрели и говорили с ней, и теперь она знала, как надо поступить. Погрязший во грехе мир добрался до неё, забрал внучку, прислал злых людей в дом и во двор. Анчихристы и красные бесы пришли забрать веру, но тот, кто видит грехи, карает тела и милует души, защитит веру.
Клавдия подошла к Зое, улыбнулась. Показалось, что и внучка улыбается краешком губ.
— Сейчас, моя хорошая, сейчас.
Икона словно сама попросилась в руки. Клавдия взяла её и пошла на двор. В небе, поправ ночь и тьму, застыл Лик. Столь же прекрасный, сколь и грозный. Способный карать и миловать. Злые люди стояли, не боясь смотреть на Лик, не боясь оскорбить его своими пьяными шалыми злыми глазами, очернить слух Его своими греховными речами, а ум — мыслями.
Клавдия медленно опустилась на колени. Одна рука прижала к старой иссохшей груди икону. Пальцы, вытянутый указательный и немного подогнутый средний, зачастили от живота ко лбу, от правого плеча к левому. Изрезанный морщинами рот зашептал:
— Господи, покарай и помилуй!
На иконе тоже проступил Лик. Его Лик.
— Господи, покарай и помилуй!
Небо озарила яркая молния.
— Господи, покарай!
Грянул гром.
Он покарал злых людей.
