Военные мемуары

Не смотря на молодость — Тринадцатый служил уже второй контракт в БАРСе, в первый заход он побывал и в Шервудском лесу, и в отступлении из Изюма, и в обороне Дробышева. Считался бывалым, да в общем-то им и был. Глядя на разлетевшийся дом, который прихватил своей кончиной еще три соседних халупы с собой, шумно и дымно горело сразу несколько построек, сказал:

- Такая же картина была в Изюме. Несколько дней нас будут крепко разматывать, потом штурм. Сейчас выбивают ближние склады БК.

Действительно — последние сутки обстрелы усилились кратно, стали злее и акцентированней. До этого в течение нескольких недель накидывали довольно хаотично, лениво даже, с большим разбросом — в белый свет, как в копеечку. Понемногу — по меркам круто кипящего участка фронта. Усиливая накал обстрелов перед и во время накатов пехотой. Теперь же — очень четко клали по квадратам, утюжили подолгу. Четко раскладывали горячее и визжащее железо по линиям окопов. Разваливали и Клещеевку внизу, и укреп наверху. Прореживали посадки за селом, в которых укрывалась арта. Почти исчезли ежеутренние и вечерние атаки пехотой на укреп — разговаривала только арта. По посадкам же на флангах накаты пехотой не прекращались.

Тринадцатый, хлебнувший в своей молодой жизни отступление из Изюма, видел в этом недобрые предвестники крепких, тяжелых событий.

- Возьмут посадки справа и слева, нам тут не простоять, зайдут в Клещи, нам тут и крышка, брат Мезень. Собьют с горы, как пить дать.

Мезень, более чем в два раза старше говорящего, но новичок на фронте, слушал и понимал что сказанное, скорее всего, верно.

Подарков калибра выше среднего противник не жалел — но то по укрепу. По фланговым посадкам супостат усердно валил кассетами — противный треск которых напоминал финальные залпы новогодних салютов.

Каждый день шли раненные, свои и смежников, работы у Мезени хватало.

Тринадцатый, попив кофе, посидел еще немного — пошел куда-то по делам, молодой энергии, казалось хватало на то, чтобы находиться в двух местах одновременно. Его сменил новый гость — взводный Точил. В прошлом псковский вдвшник, костромич, воевавший еще в Чечне, во вторую. Позиция Точила была метрах в четырехстах от противника, и иногда проходя мимо «единички», если было время — останавливался в ней вздремнуть, как он говорил обитателям:

— Поспать у вас в тылу, хоть часок.

Тут было потише. Да и бункер сам был попросторнее. И кофе тут был — не растворимка, а настоящий, молотый - держался для гостей. Уютное место — по меркам передка.

После того как Руся деливший со Змеем и Мезенью бункер, ушел на дембель, на «единичке» появился Комар. Лихой парень с Дальнего Востока, лет сорока с небольшим. Как и все тут - с судьбой. Комар был мастер. Мастер на все — от починить генератор, до починить БТР или вышить крестиком. Не мог сидеть на месте — всегда был чем-то занят, тащил какие-то обломки досок и обрывки проволоки, чтобы сделать полки, распогодилось - вывешивал спальники на просушку, что-то вырезал ножом из суковатой палки.. На войне, как и в жизни, но быстрее и острее видно разности людей. Их внутреннего устройства. Одни все подметут, распределят — так, что даже прошлогодние листья и пыль лежат на своих местах. У других же — даже личная нора будет похожа на нехорошую квартиру из криминальных репортажей телевизора про притон. Комар был из первых. Мезени и Змею очень повезло оказаться с ним в одном жилище. Однажды была попытка перевести его на другую позицию — отстояли. Заявив, что санитару нужен помощник, а пулеметчику — второй номер. Отстояли. Жили дружно, тепло. Комар умел наколдовать из галет, консервов и остатков майонеза или кетчупа какие-то, ресторанного уровня, бутерброды. Из банки тушенки и банки лечо с дошираком — фантастический суп «Филадельфия», на вопрос — почему такое название, загадочно молчал. Но как-то приперли, и сознался: - «Слово нравится».

От «единички» до передовых хохлов было немногим менее километра. Шутя, обитателей «единички» называли «тыловые крысы», никто не обижался - тыловые, так тыловые. Крысы, конечно, пообиднее — но не мыши же, в конце-концов. После того, как сняли предыдущего ротного — Фила, за излишнюю резкость суждений и остроту слов и поступков в адрес вышестоящих, Точил был и.о. ротного. Каждый день проходил с обходом всех позиций, иногда не по разу, наладил и поддерживал коммуникацию с соседями в посадках — с «лайнерами» и десантом, с десантурой он был вообще за своего — одного цвета береты носили, а это у крылатой пехоты пожизненно. В этот день, утром, пришло известие, что на нового ротного утвердили не его — а Жука, комвзвода, вернувшегося неделю назад на передовую после контузии. Взрослого, под 60 лет, немногословного дядьку из Сибири, имевшего особые, теплые отношения со всем, что взрывается — любил он минировать, сооружать фугасы, растяжки и прочие неожиданные громкости. Точил был обескуражен — не понятно, чем руководствовалось начальство? Вроде всё, или очень многое на нем — а как должность, то мимо. Тем более, что Жука особо никто и не знал. А знать ротного, видеть его каждый день у себя в окопе на передке - дорогого стоит. Точил тоже был резковат, как и Фил — не таил буквы в себе, если что, мог и презрительно, сквозь губу, сказать высшим и старшим неудобную правду в глаза. Выпив чаю, покурив, пошел отбиться в спальню с амбразурами. Часу поспать не удалось — радейка начала выкрикивать позывной санитара.

- Мезень на приеме.

- У нас два триста! Осколочные, один легкий, один средний - ноги, руки.

- Кого посекло?

- Жук и Атаман.

Жук не пробыл в должности и суток. Вот такая военная планида. За полтора месяца передка уходил уже четвертый ротный…

Санитар в пару минут подмотался — броня, каска, автомат, схватил всегда готовый рюкзак с необходимостями. Точила хоть и не будили, но сон чуток и короток в тех местах, успел проснуться, удивиться, надеть броню — и вдвоем рванули по окопу направо. Точку встречи с трехсотыми обозначили с той стороны рации. Жара, лето, ни ветерка, ни облачка. Птичная погодка.

Пробежали по окопам, периодически выскакивая наверх, обходя заваленные участки — их с каждым днем обстрелов становилось все больше. Поправлять не было ни сил, ни людей, ни возможностей из-за постоянных прилетов и сбросов.

Жук, нога зажгутована, лежал на спине — на практически открытом месте, под небольшим кустиком. Но и этот кустик казался по ситуации спасением — вокруг на несколько десятков метров только открытка. Поодаль находилось несколько человек, которые притащили его от места ранения на плащ-палатке. Рядом был только взводник Онега, татарин из Казани, человек немногословный, суровый. Мезень, подбежав, разогнал всех дальше под стоящие в пределах слышимости кусты. Онега продублировал, брутально и резко. Рассредоточились, массовость в этих делах не нужна — пока не подойдет коробка эвакуации, все должны сидеть тихо и не видно. Перетянул раскинувшегося на спине Жука поглубже в куст, тот стонал от боли, но помогал санитару, отталкиваясь от земли пяткой не перебитой ноги. Беглый осмотр, расставив пальцы гребенкой, как учили, провел по спине и груди под жилетом. Пальцы чистые, крови не было, проникающих в живот нет. Перебита нога, похоже, кость того — странно согнута. Видимо Жук сначала пытался идти, сместил. Осколок в спине, в мясо, чуть выше пояса, вроде не проникающее, еще несколько мелких по ногам. Снял жгут, спустил немного крови, наложил турникет, нефопам в плечо накрест, через ткань гимнастерки, потом перекись, за ней гемостатик, туго бинт, еще бинт, эластичным сверху, закрепил. Вроде по красоте. Санитар и в обычной жизни любил делать работу так, чтобы после окончания было красиво, приятно посмотреть. Жук терпел, рычал и мычал, когда приходилось ворочать ногу. Очень хотел пить. Все время, пока шла санитарская работа спрашивал про воду. Воды не было — Мезень не взял, не догадался, хотя должен был уже запомнить — все раненные хотят пить. Но больше они хотят жить. Без воды можно трое суток, а вот без перевязки — можно вытечь гораздо быстрее — минуты, максимум часы. Уже домотав, вколол кеторол — для верности. Жук откинулся, и лежа на спине, запрокинув голову увидал под кустом пятишку полную влаги. Пока санитар запихивал в рюкзак бинты, застегивал аптечки, быстро дотянулся до бутыли, отвинтил крышку и с чувством близкого облегчения жажды сделал большой глоток. В следующее мгновение с кашлем, каким-то утробно-рвотным звуком из Жука все вылетело обратно — на него и вокруг. В пятишке был бензин. Так иногда бывало, что из машин, когда они подходили на точку — ближний ноль, уже на горе, быстро выбрасывали все и машина разворачиваясь, с гравием летящим из под колес, уходила вниз. Место было пристрелянное противником, известное и очень опасное. Локацию постоянно пасли с воздуха. Не только пасли, но и регулярно крыли. Так, видимо, было и с этой пятишкой для генератора — выбросили с машины, немного оттащили в сторону позиции, да и забыли потом.

Жук задыхался от боли разбитой и перебитой ноги, от жжения бензина, бензин попал в глаза, в нос. У санитара даже не было чем промыть. Немного обтер рукавом цифры, дал влажную салфетку. Жук продолжал кашлять и отплевываться, но немного подутих, бензин чай — не серная кислота. Мезень предложил закурить — на автомате, не издеваясь, но раненный разразился отборной бранью: - «Сжечь меня решил еще, что ли, до кучи, бл@дь!» Это предположение разрядило обстановку, посмеялись. В радио крикнули, что Санчо и его счастливая эвако-коробка уже в Клещеевке, будут через две минуты. Резкий сбор группы, на вынос трехсотого к точке. Онега, который был ближе всех, взял этот момент на себя, начав выкрикивать рассредоточенных по окрестным кустам бойцов.

Подскочил вездесущий Тринадцатый, Онега, сам Мезень. Нужен был четвертый. Онега заметил метрах в тридцати под кустом бойца, очки которого со столь неуместным здесь радужно-курортным отливом бликовали на солнце.

- Эй, очкастый, давай сюда!

Очкастый не реагировал.

- Тебе говорю, очкастый — быстро к нам!

- Я не очкастый, у меня позывной есть, - капризно и громко заявил боец и не двинулся с места.

- Да пох@й мне на твой позывной! Бегом, бл@дь, ушлепок! - Онега вскипел. Кипящий Онега напомнил Мезени картинку из учебника истории о татаро-монгольском иге, не хватало нагайки и зубасто-вздыбленного коня.

Боец допер, что его личная важность не кстати, нехотя поднялся, подбежал. Подойдя, с обидой пятилетнего ребенка сообщил, что позывной у него Лава. Онега сверкнул глазами, произвел невнятный полузвук-полумат, но ничего не сказал. Некогда было шутить, хотя хотелось простебать братишку в очках, как у черепахи из мультика про львёнка. Жук уже лежал на брезенте плащ-палатки. Взяли за четыре угла - ох и неудобно. Ручек нет. Но вытаскивать сейчас их рюкзака носилки-сетку было не ко времени, да и нести было недалеко, метров 200. Рванули. Только сделали первые шаги — выход с той стороны, через секунды режущий свист мины, еще выход. Прилет где-то близко — некогда смотреть. Еще выход, еще свист. Эвакуацию срисовали с воздуха и начали крыть. Мезень на бегу куском сознания понимал, что в принципе — он даже не видит, что сейчас вокруг происходит, краем зрения видел черный дым разрывов за кустами, краем слуха слышал свист мины, взрыв, осколки прошли с визгом где-то выше. Включилось как бы туннельное зрение и туннельное же сознание — попытка просчитать коридор передвижения группы. Куда бежать, когда лежать. Где можно привалиться ненадолго, вскакивать и бежать далее. Удивительно — но четверо по краям брезента, как будто становились одним, обладали единым сознанием. Все происходило почти без слов. Весь рассчет пути у этой четверки был по косвенным — откуда свист, где прилет, насколько близко легла предыдущая мина. Но весь это человечий просчет тоже был слаб и пуст — на самом деле всем владел только Божий промысел.

Навстречу бежали несколько человек из буханки эвакуации — на ходу, молча перехватили Жука. Боец, перехвативший у Мезени его угол брезента, сунул санитару свой автомат. Разошлись в стороны те, кто бежал с раненным с самого начала. Это было похоже на то, как расходятся в стороны самолеты на воздушном параде — не снижая скорости, из плотного строя - веером. Обстрел как шел, так и шел. Посреди него бегали чудом невредимые люди, разворачивалась со скрежетом шин и камней под ними счастливая буханка.

Мезень с Тринадцатым рванули куда-то в сторону кустов, свалились в кювет у дороги. Тринадцатый — целыми днями не сидевший на месте знал где можно укрыться, повёл, сунулись — нора битком забита бойцами. К следующей. Нырнули. Пусто. Так себе укрытие — перекрыто кривыми и чахоточными стволами от хилых деревьев из посадки, сверху пленка и немного сантиметров грунта. Привалились спинами к глиняным стенкам. Мезень положил оба автомата — свой, и того бойца, который перехватил угол брезента. Автомат бойца был значительный — коллиматор, банка, бакелитовый рыжий рожок от РПК на 45 патронов, зачем-то отстегнул, посмотрел патроны в рожке — черные головки — бронебойные. Кто был тот боец? Мезень запомнил только, что каска у него была лохматая — с куском масксети. Как вернуть машинку? Ну — это дело техники, тут все рядом, все свои, не пропадет — найдется хозяин. Вернет.

Обстрел продолжался, хотя машина с раненным уже должна была уйти. Но все равно в злобе били — пытались нащупать тех, кто находился на точке.

Мезень предложил Тринадцатому сигарету — тот отказался — он курил модные, электронные свистки, достал какую-то цветную дудку, затянулся, выдал клубы химозного пара, запахло галантереей.

Осмотрелись — оказалось, что яма забита ящиками с выстрелами для АГСа. Если прилетит прямой — то оба в этой яме и сгорят. И жетонов не останется — с такие соседством.

- Веселый будет фейерверк, брат Мезень! - задорно, слегка по-птичьи взоржал Тринадцатый. У него вообще была привычка смеяться в момент опасности. Иногда, на бегу под обстрелом — было слышно тяжелое с присвистом дыхание бегущих мужиков и задорный, с клекотом смех Тринадцатого. Молодость — такая штука. Да и жизнь в нем была как будто концентрированная. Мезень, с его жизненным опытом это настораживало. Вспоминались строки Цоя - «..и кому умирать молодым...»

Посмеялись — в таких ситуациях на тему смерти шутится легко. Когда мгновения назад бегал между разрывами. Утихло, налет прошел — выползли из ямы под дорогой, вытряхивая желтый мелкий песок из-за воротников. Расходясь по позициям, на развилке траншеи Мезень предложил:

- Заходи на кофе.

- Раза три зайду, не ссы — устанешь от меня еще к вечеру. - Тринадцатый был быстр и на язык тоже.

Вернувшись в бункер, санитар завалился спать — было относительно тихо. Солдатское это, быстро усваивается: есть время — надо спать, есть еда — надо есть. Но спать — важнее.

Сквозь сон и беруши слышал, как заходил Тринадцатый — пил чай, балагурил и смеялся, щелкал каким-то железом — опять небось автомат в гостях чистил. Слышал как ругался и ворчал на него Комар, проговаривая флотскую поговорку: - «Если хочешь жить в уюте - сри, кури в чужой каюте».

Поспал пару часов, а потом и пнули в подошву — по радио крикнули, что трехсотый от якутской десантуры на подходе. Вечер, темнело.

Быстро раскидали шмотье с топчана около двери. Накрыли брезентом. Сонный санитар на автомате разложил аптеку — дежурный набор. Перекись, гемостат, бинты, обезболы, шприцы — и, конечно, ножницы. Комар ассистировал, он третьего дня согласился быть помощником санитара. Мезень, шутя, картинно, важно и благосклонно принял его согласие. Комар теперь Борменталь — пошутил Змей. Комар не спустил Змею, сообщив, что третий в компании из доктора и Борменталя был Шариков.

Вышли встречать, налево по окопу. Уже вечерело, закатило светило, было почти темно.

По посадкам с правого и левого фланга работали кассетами — справа были лайнера, слева десантура с Дальнего Востока, якуты, большей частью. Крепкие ребята — без задней скорости, спокойные, в них какая-то народная философскость во всех. Почти каждый день якуты притаскивали к Мезени раненных, своего санитара у них, похоже не было, да и путь на эвакуацию с их позиций пролегал через санитарный бункер БАРСов. За углом траншеи послышалась возня. В этот раз привели, частью принесли — где не мог ковылять, Витю из Ленска. Несколько осколочных в плечо, шею, куда-то в челюсть, и, кажется, в ногу. 82-я мина рядом легла. Он всегда спрашивал у раненного — как имя? Чаще всего тут же забывал. Но в этот раз запомнил — парня звали, как старшего сына Мезени. Пытаясь приободрить, сказал - не переживай брат, сейчас на чистые простыни поедешь, подушку дадут, баб увидишь. Парень кривился от боли, санитар перевязывал, лил перекись, затыкал дырки гемостатиком и бинтовал. Работал всегда без перчаток — крови не боялся.

- «Три миллиона получишь — машину купишь! Есть машина-то?»

- «Да, есть, две недели назад купил...»

Мезень сразу посчитал. Две недели. Машину купил. Мобилизованный. Ленск — 5000 км от этого места. Еще полигон. А был ли полигон? Их и завели-то несколько дней назад. Да, видать очень непросто нынче с резервами. Очень. Если якутов за дней десять от военкомата до передовой добрасывают. Вколол еще нефопам, дал закурить и полкружки воды — от нефопама подташнивало обычно. Что-то спросил про жену и детей, рассказал как в молодости контейнеры с шампанским и колбасой из Москвы на Ленск грузил, когда грузчиком в студенчестве на станции подрабатывал, скорее всего Витя или его родители ели эту колбасу или пили шампанское на Новый год — санитар старался всегда подбодрить, разговорить. По радио резко прокашляли, что коробочка подошла, карандаша можно спускать. Молчаливые якуты, ждавшие в окопе снаружи повели Витю под руки в темноту, он был условно ходячим.

Чтобы оказаться на точке эвакуации надо было пройти по границе кладбища — была в этом какая-то метафизика. Санитара, с его бестолковой любовью к философствованию и наблюдению, это забавляло. С горы, по опасной открытке метров двести, по краю места упокоения — к коробке, которая повезет тебя в жизнь, на восстановление, на ремонт. Квест — как сейчас модно говорить.

Санитар привычно протер тряпкой брезент, свернул его, выкинул липкие лохмотья срезанной формы. Посмотрел на бетонную стену, на которой остались отпечатки пропитанного кровью камуфляжа. Сел на место, где только что сидел раненный, откинулся к бетону. Закурил. Комар молча поставил кипятить кружку воды, чайком взбодриться. Это надо. Чай не пить — откуда сила?

- Суетологи вы все, - сказал наблюдавший за перевязкой Змей.

- Суетитесь все, дергаетесь.

- А как надо? - устало спросил санитар, - Давай в следующий раз покажешь, а?

- Показать не покажу, но рассказать могу. Совет дать, я ж в стране Советов родился, - Змей попытался разрядить атмосферу.

- Да все мы из той страны, брат. Только умерла она. Нынче не советы надо давать, а деньги, - отозвался Комар.

Змей не любил про деньги. С ними у него в жизни не складывалось. С приключениями, с друзьями, с бабами — складывалось. А вот с деньгами — мимо.

- Не, я только по советам. За деньгами — не ко мне. К кому за деньгами — тех тут и на сто верст рядом нет.

Мезень сидел курил, молча взял налитую Комаром кружку чая, вышел из бункера. Перевести дух. Вроде не крыли, да и ночное небо не жужжало. Выбросил - до фильтра, до вони горящего пластика истлевший бычок. Сразу закурил следующую. Пока была суета с раненным — некогда курить было, а хотелось. До войны санитар не курил больше десяти лет. А тут — как-то сразу, через неделю разогнался до пачки, а то и полутора в день - заходило, табак на войне к месту. Сел на осыпь окопа. Сладко приванивало мертвичиной — были подозрения что недалеко, в заваленном окопе, лежит поверженный воин. Может наш, может их. Скорее их. Вагнера своих всегда вытаскивали, а они брали этот укреп.

Санитар любил эти минуты тишины. Когда можно было созерцать, запоминать и думать. Не решать — просто отвлеченно думать. Вот и сейчас, поднялся мысленно над позицией и увидел их троих — Комара, Змея и себя. Трое. В темноте. В войне. В земле, в бетоне, в крови. Знакомы мало — но родные. Сейчас спаяны, завтра разметает — может смертью, а может жизнью. Кто мы? Маленькие песчинки в огромной пересыпающейся дюне. Затерянные в ночи, в которой из огней — Светлодарск на горизонте, да осветительная ракета «люстра» дающая фосфорный мертвенный свет со странным булькающим звуком. Мы — муравьишки, которые по странному стечению обстоятельств, по собственной воле оказались здесь, на этой горе, чтобы… Чтобы что? Чтобы стоять? Чтобы умереть? Чтобы выжить, заработать славу? Деньги? Бессмертие? При этом — мы на своем месте, нет сомнений. Многие — да едва ли не каждый с пониманием всемирности происходящей битвы. И каждый из нас — вроде бы суетно и бестолково копошащихся сейчас в темноте, встроен в этот огромный коллектив, организм — воюющую армию. И эта армия — не чужеродная навязанная нам система, она плоть от плоти самого народа. Того народа, который себя не отделяет. Того народа, который и состоит из миллионов змеев, комаров, мезеней и иже с ними.

Сигарета докурилась, остатки остывшего чая с пакетиком выплеснулись из жестяной кружки в сторону бруствера. Пакетик спитого чая повис, раскачиваясь на торчащей обрешетке окопа. Тишина, ночная прохлада.

Внизу, за кладбищем, метрах в трехстах, взрычал мотор коробочки, лязгнули гусянки и Витю с Ленска повезли в Бахмут, в «Рюмку» - знаменитый подземный госпиталь. Санитар со спокойным сердцем отпустил ситуацию — пациент жив, эвакуацию не накрыли. Через минуты в темноте молча прошли трое сопровождавших, возвращаясь на свои позиции. Таких же как и он ночных муравьишек войны, братиков, имен которых он не знал. Еще раз с теплом подумал об удивительной солдатской общности. В любой война момент могла закинуть для знакомства и оказания первой помощи кого-то из них. Ну а пока… Пока тихо — надо спать.

В ТГ @Вода Мезени

Бывалые бойцы, скорее всего тоже впервые видели, как режут живого человека. Ножницы из набора, выданного начмедом Ватсоном — хороши, ухватистые и четкие. Быстро. Отпорол штанину по турникет. Дальше плоть, горячая, скользкая. Очень темно, фонарик, направляемый рукой Шурина выхватывает даже не всю картинку реза — многое в тенях. Нога в ботинке остается в руках окопного нехирурга, ставшего им по необходимости, по ситуации. Отрешенно, делая пару шагов выставляет ее за дверь. Ставит аккуратно, на подошву. У пристенка. На ступеньку. Почему-то подумалось — как выпитую бутылку на подоконник, или под стол. Закрыл дверь. Кто-то молча положил железные плиты от старого бронежилета на вентиляционные продухи внизу двери — от осколков снаружи, иногда залетало от сбросов с птиц. Санитар, вернувшись к раненному через секунды — отстриг, ухватив в левый кулак сухожилия и еще какую-то ботву, висящую ниже прошлого реза. Парень только глухо постанывал, всхлипывал, и смотрел на семью. В горячке, санитар даже не посмотрел на это фото, хотя на обратной стороне потом написал маркером количество и названия уколов, которые были в раненном, время наложения жгута. А ведь надо было. Надо было всего лишь перевернуть и посмотреть на фото. Надо. Там были те, кто знал про Любовь. Ту любовь, которая не ищет своего, не превозносится, не лицемерит… Ту самую Любовь, которую так важно чувствовать на смертном одре.

Наверху, в лесополке, уже вовсю щелкал близкий стрелковый бой. Постоянно, рядом, или прямые - ложились мины, после прямого в заглубленный бункер, в нем поднималась пыль, яркий луч от фонарика становился гуще. Мимо укрытия носились какие-то незнакомые бойцы, в окопе перед бункером разбит и горит генератор, рвется складированный недалеко БК, картинка в целом нервная. Счет, как будто - на минуты.

Работал вражий танк, страшными, резкими стежками, раз в 8-10 секунд. Не вариант высовываться — да и в бункер очень он четко метил, вдоль окопа всадил, вспахал со страшным ударом — все же энергия у танкового прилета жуткая, пугающая. Это тебе не расслабленная, ленивая мина. Но — в бетоне и перекрыты грунтом. Насчитали около двадцати танковых прилетов, выкашивал посадку.

Немного стихло. Танчик расстрелял БК, и видимо, ушел — либо на перезарядку, либо переставляться. Работал пулемет вдоль посадки, со стороны противника, работали минометы, АГС— но это хоть и неприятно, но не столь безальтернативно, как танковые стежки, резкие, как смертельный бич. Мезень выгнал ходячих на точку эвакуации, объяснив маршрут по окопам, некоторым назначил сопровождение.

Надо выносить парня, тяжелого, без ноги. Собрали группу. Кто-то вызвался сам. В кого-то пришлось ткнуть пальцем: - «Ты!». Разведосы, укрывавшиеся в бункере от огневого налета, прикрывают отход эвакогруппы — выставили ПКМ, начали работать в сторону пулемета противника. Вышли — шесть человек и раненный между ними, на носилках-сетке.

Налево по разбитому окопу, близко. Сквозь остатки посадки, горящий генератор. Дошли. Дальше открытка — метров двести. Перекрестились, выпрыгнули наверх. Пошли усталым, из последних сил, но - галопом. Хрипя и выплевывая прокуренные бронхи. Неприятно бегать в эвакогруппе — медленная групповая цель. Главное — не останавливаться. Трехсотый с такой силой вцепился в запястья держащих носилки, что у бойцов руки неметь начали. То ли он так помочь пытался бойцам, несущим его - то ли боялся, что его бросят.

Открытка кончилась — свалились в побитый, местами осыпавшийся окоп, ближе к кромке посадки. Торчащая проволока и поломанные доски - как новое испытание. Носилки цепляются, одежда, броня. Еще рывок. В посадке встречают начмеда - Ватсона. Еще рывок, в полуобмороке, жгучий пот в глаза, на жаре, в броне, в тяжеленных касках — начмед бегом выводит на точку эвакуации, к машине. Сгрузили тяжелого в перевозку в сознании, напоили водой, попили сами. Мезень сел рядом с ним в буханке. Раненный говорил что-то проникновенное, благодарное. Санитар тупо сидел. Не было сил вылезти. Нет — физические были, что там — один шаг. Это было как вылезти из волшебной колесницы, которая сейчас помчит в места обетованные, где нет этого надрыва, летящей земли, металла. Туда, где тень, вода, где почти тишина. Ватсон, хоть и понимал, что Мезени очень хочется хотя бы просто посидеть еще, или уехать с ними, но настойчиво попросил на выход, нельзя ждать пока прилетит. Машину наверняка уже срисовали с птицы. Санитар, в каком-то оцепенении ждал — а вдруг и его возьмут? Как ребеночка из детдома добрые родители. И увезут из этого ада. Но, с огромной внутренней тоской, вышел. Зачем-то. Надо быть здесь. А туда сейчас — только 300. Даже 200 — потом, когда утихнет. А может и совсем после, когда найдут.

Когда уже выскочили с эвакогруппой, отправили тяжелого — лежали у дороги, под рядком тополей, на окраине окраины Клещеевки, те выселки, что около кладбища. Курили, что-то орали — все глушеные. Жук, попавший на КНП вместе с Кустом и Котом под прямой прилет, с черным лицом, как заведенный орал одну и ту же фразу

- Как так — все 200, а на мне ни царапины! Как так!? Все 200, а я — вот! Вот я! - и разводил руками, как будто конферансье на сцене, представляясь.

Один из группы отдышался, пару минут смотрел в небо.

- Вот ты, москвич, даже в этой ситуации соломку постелил. Уж кипяток, мясо, ан эво как!

- Про что речь? - спустя полминуты задал вопрос Мезень. Он не сразу понял, что это к нему.

- А ты почему у всех спросил — можно ли ногу отрезать? Чтобы потом ответственность с себя снять, коль спросят — пошто живому человеку ноги режешь запросто? А так скажешь — я со спросом. И ведь подтвердят. Москвич, одно слово. В крови это у вас, отпетлять и съехать.

Мезень обессиленно лежал на спине, курил. Какое-то время не отвечал. Потом повернулся на бок, к выдавшему эту речь.

- Как ты з@@бал моросить, братка. Еще про москвичей скажешь, и тебе ногу отрежу. Ты видел, я могу. И выставлю в ботинке, чтоб стояла, гостей встречала. Сэкономишь потом на валенках, уралец — они ж новые на одну ногу? Пару купил — сразу два комплекта, - кто-то из слышавших шутливую перебранку, взоржал коротким смешком.

- Да нет, брат москвич. Это я так… Я на самом деле про другое. Спасибо тебе, да и не от меня одного — заставил ты нас поверить, что в Москве еще есть живые люди. Дорогого стоит. Дай воды. И сигаретку свою, московскую.

Мезень достал и передал мятую пачку кэмела, последнюю из пяти, распиханных утром по карманам — в ней было на донышке, сигареты четыре. После безводья бункера, кросса по открытке и пересеченке, напившись прохладной водицы так - что текло под горячую броню, курилось вкусно.

Отдышались, все в стрессе, все контужены в разной степени. Лица черные, копченые и резко-осунувшиеся, начали расходиться по позициям.

Сам приконтуженный, Мезень повел Жука, контуженного посильнее его, на ноль, непонятно зачем. Слабо соображали. Не шли, скорее, а влеклись, все время что-то орали — про то, что ну его на фиг такую войну; что где артиллерия, почему не гасят огонь противника — ни танк, ни пулемет. Договаривались уходить домой, на 500. Не обращая внимание на выходы, прилеты, даже не следили за небом, на предмет дронов. В километре от угасающего боя было твердое ощущение, что они в глубоком тылу, практически на курорте.

По дороге, походя, Мезень обколол раненных, чужих каких-то, встречных ушлых зеток, в вишневом густом садочке под кладбищем, которые вычислив в проходящем санитара по многочисленным крестам на броне и рюкзаке, попросили уколоть, но прежде - поинтересовались, а какой у него обезбол, и с пониманием дела, выбрали трамадол. Губа не дура. Кеторол не штырит. Санитар вколол им у плечи по две ампулы — не снимая гимнастерок, через ткань — никто не был против.

На нуле, сдав Жука на эвакуацию — подлетела буханка с роты, напился воды и взял в пустой уже рюкзак несколько полторашек. Посидел в погребе, в прохладе. Решил идти назад. Психованное желание уйти на 500 прошло. Пока есть силы — надо идти.

На обратном пути, уже один, заглянул в заросли вишни, в которых недавно колол трамадолом, зетки опиатно жмурились и курили. Легкие осколочные, по конечностям. Они ждали коробку эвакуации. Богу смерти, на заре, перед атакой, они сказали: - «Не сегодня!», и он их услышал.

Возвращался. На полдороги к своей позиции, к «единичке», Мезень свернул на кладбище. Почти не разбитое попаданиями, тенистый островок. Зашел поглубже, лег на спину промеж оградок. Смотрел в небо. Было невероятно тяжело, как плита на грудь, тяжело после пережитого в этот день, от осознания того, что нет никаких сил подниматься опять на эту гору. «Элои! Элои! лама савахфани!» Почему-то зарыдал. С судорожными всхлипами, подвыванием, с тряской. В этот же момент вспомнил, как дед, прошедший всю войну, рассказывал, что люди после атаки часто плачут — не от жалости, не от страха. Просто плачут. Иногда их рвет. Видимо — так заведено в человеческом житии. Продолжалось не долго. Несколько минут буквально. Попустило. Развиднелось и стало спокойнее. Исчезло давящещее чувство, которое сложно описать привычными словами. Стресс? - мало. Не то.

Радейка ожила и позвала голосом Змея.

- Мезень — Змею! Мезень, Мезень — Змею!

- На связи.

- Ты где, братка?

- На кладбище.

- Уже? - то ли пошутил, то ли всерьез поинтересовался Змей, -Живой? Поднимаешься?

- Нет. Больше к вам не пойду. Навоевался, идите на хер с такими мультиками! - в рации на коротко подвисла тишина.

- Саня, док, поднимайся. Нам без тебя никак. - Змей обратился к санитару по имени.

Мезень выключил рацию. Закурил. В несколько затяжек всосал предпоследнюю сигарету.

Через полминуты включил радейку.

- Змей — Мезени! Змей — Мезени!

- Змей на связи!

- Иду. Сигареты кончились. Ставьте чайник.

И он пошел. Наверх. Через каждые двадцать шагов ложился на пару минут. Потом вставал и шел еще двадцать. На последнем переходе, из бункера выбежали навстречу, перехватили рюкзак с водой, автомат. За руку передернули через бруствер. Родные. Дорогие. Красивые люди.

Больше в ТГ - Вода Мезени, там пишу.

-Я домой не поеду – говорит Рифат – нас здесь хорошо учат, хорошо кормят. У меня здесь друзья появились. У нас есть библиотека.

-А учитель тебе нравится?

-У нас не один учитель: по математике один, по русскому языку другой, по истории, по географии, разные учителя.

Закир подумал: «Наверно правда, здесь ему будет лучше. Он здесь получает хорошее образование».

-А маму-то ты свою проведываешь в больнице?

-Нам не разрешают в инфекционную больницу ходить. Боятся, что у нас эпидемия начнется в школе. Нас каждый месяц врачи проверяют, анализы у нас берут. Вообще нас никуда не пускают со двора школы, только один раз в неделю в общественную баню строем водят.

Закир не стал забирать Рифата из школы. Поехал в инфекционную больницу. Жену свою не узнал- голова стрижена на голо, лежит скелет, обтянутый кожей, а была всегда полненькой. Врач говорит:

-Она безнадежная. Решай, здесь ее оставишь умирать или домой повезешь?

-Домой повезу.

И повез её домой в телеге. Привез, положил на кровать. Пошел к старосте, спрашивает у него:

-А не знаешь где наша корова?

-Корову вашу в колхозное стадо забрали, доить-то ее у вас некому. Можешь забрать ее обратно. Мы теперь не община называемся, мы теперь колхоз. Я теперь не староста, а председатель колхоза. Трактор нам прислали ЧТЗ, аж с Челябинска пригнали, новенький. Хочешь посмотреть?

-Потом посмотрю, сейчас мне домой торопиться надо. Араб моя совсем плохая.

-Школу у нас новую большую деревянную построили, три класса там и кабинет. Только учителя у нас нету, никто в нашу дыру ехать не хочет. Вот хорошо, что ты приехал, будешь у нас учителем. И учет в колхозе некому вести, грамотных никого нету. Ты будешь теперь учет вести, больше некому. И будешь ты теперь не счетовод, а бухгалтер. Так что не уезжай, оставайся, выручай нас.

Вздохнул Закир:

-Да куда ж мне теперь ехать, ни брошу же я больную жену, сыновей. Как только Араб поправится или не дай Бог…, так поеду за Фуадом.

На следующий день, переделав все домашние дела, пошёл в контору, председатель дал ему книги.

-Давай - говорит – записывай всех людей. Я помню всех: кто умер, кто родился, кто женился, кто уехал.

Записали одну книгу, потом другую дал, бухгалтерскую.

-Здесь я ничего не записывал, да и не знаю, как писать. Так раздал урожай работникам. Ну а ты теперь будешь вести как положено. Вот даже счёты тебе купил.

-А теперь - говорит Закир – пойдём трактор смотреть.

- Да, хорошая машина. Несколько лошадей может заменить. И плуг, и борону, и сеялку можно прицепить.

-Машина-то хорошая, да никто ей управлять не умеет, и сеять нечего. «Продразвёрстка» у нас тут побывала, весь наш семенной материал подчистую подмели, забрали. Несколько ребят поехали в райцентр в ПТУ учиться на трактористов и шоферов. А пока будем по-старинке на лошадках сеять. Да сеять то нечего, не знаем где семена брать. Придётся наверно по дворам идти собирать, кто сколько даст. Да в район поеду у государства просить обратно свои семена.

-Я тебе могу мешка два отдать пшеницы и картошки ведра два-три. Нас ведь никого не было, некому было есть.

Примерно через месяц, в начале мая проснулся Закир, а уж солнце в окно светит. Посмотрел - Араб нету в постели. Зашёл в коровник, а она сидит там корову доит.

-Ложись - говорит – в постель. Я сам подою.

-Належалась уже, больше не хочу лежать. Свежего весеннего воздуха надышалась на улице и так хорошо себя почувствовала, как будто заново родилась.

Обрадовался Закир: «Слава Богу, наверно на поправку пошла, помогли ей мои настойки и хорошая еда: парное молочко да бульончики гусиные».

В середине июня Рифат приехал:

-Нас на каникулы отпустили, до первого сентября.

-Вот хорошо, помощник в доме будет. А то мать-то не совсем здорова.

-Нет, я не хочу девчоночью работу делать. Я пойду в поле работать.

Араб говорит:

-Пускай идёт. Я даже лучше себя чувствую, когда работаю, сама справлюсь дома.

В середине лета Закир оставил Рифата хозяйничать, а сам поехал за Фуадом в Татарию в город Мамадыш. Фуад не захотел ехать в Карлыган. В русскую школу его отдали. Он перешёл во второй класс. На груди у него звёздочка. Ибрагим говорит:

-Ох, этой своей октябрятской звёздочкой он так гордится, как будто это орден. И на каникулах не снимает, и спит в ней. Пусть остаётся у нас. Мы со старухой вдвоём сейчас дома. Дети наши все в Казани учатся: Муфизал на врача, Заки на землеустроителя, Зифа в театральном на артистку и музыканта, Рамзи на авиазавод пошел работать после школы.

Закир вернулся домой без Фуада.

Рифат всё лето работал в колхозе с Сивкой. Вечерами Закир с Рифатом сено заготавливали для своих животных. В конце лета Рифат уехал. Закир набрал учеников, разделил их по возрасту на три группы. Утром с самыми маленькими занимался от 8ми до 12ти лет, после обеда с детьми от 13ти до 16ти лет, а вечером молодежь приходила. На дом брал работу, тетрадки проверял, бухгалтерскую книгу тоже на дом брал.

21го января 1924 года, как раз в день рождения Рифата, директор школы собрал всех учеников на площадке перед школой и объявил, что Ленин умер. В Карлыган приходила почтальонка где-то один-два раза в месяц, так что про эту новость узнали с большим опозданием. Собрались карлыганцы на собрание, горюют- как мол теперь будем жить дальше, может не будет больше социализма, колхозов.

В этом же году родилась у Закира девочка Алмаз, а в 1926 году родилась Юлдуз. В этом же году Рифат приехал на несколько дней домой, показал свидетельство об окончании средней школы и объявил, что едет в Казань в рабфак. Рабфак – это что-то вроде курсов по подготовке в институт. Там он проучился два года, а потом поехал в Питер и поступил в политехнический институт на факультет ГТС (гидротехнических сооружений). Там он проучился 4 года с 1928 по 1932 год. На пятый год их направили на производственную практику на ДнепроГЭС, после им выдали темы для дипломных работ. Дали два месяца на подготовку, а весной была защита диплома. Рифат успешно защитился и отправили его вместе с другими однокурсниками на практическую военную подготовку в воинскую часть на полгода, в инженерные войска (сапёры). В институте у них была военная подготовка, в основном теоретическая. Рифата направили на работу в ЛОГИДЭП (проектный институт ЛенГидроЭнергоПроект). Поручили Рифату проектирование гидростанции в Карелии на реке Суна. Когда он, через два года, закончил работу над проектом, он добровольно напросился на строительство этого проекта в Карелию. Направили его главным инженером на строительство Сунской ГЭС, решив, что, если он сам её проектировал, лучше других знает, как строить. Приехал он в посёлок Гирвас, где находилась контора Сунастроя. Встретил его Пётр… которого назначили начальником Сунастроя.

-Мы – говорит Петр - уже построили бараки для рабочих на стройке, рабочих набрали, и местных вольнонаёмных, и приезжих заключенных. А мы будем здесь в Гирвасе жить на квартирах.

Рифата взяли к себе на квартиру Нефёдовы, дом которых был рядом с конторой. У них было две дочери Маша и Поля. Маша, старшая, ровесница Рифата, а Поля намного моложе, лет 10 ей было.

-Ну теперь вот ты приехал, начнём работать. Ты за техническую часть будешь отвечать, а я за материальную и финансовую, пока бухгалтера не подыщем.

У начальника был личный автомобиль ГАЗ внедорожник, поехали они на нём на место стройки, километрах в десяти от Гирваса. Рифат уже в общем ясно представлял по документам это место. Приступили сразу к работам. Было у них два экскаватора финских, экскаваторщики тоже финны, один бульдозер, бензопила. Начали с того, что стали расчищать место от леса, пилить деревья. Дорога к стройке уже была вырублена. Рифату выделили грузовую машину. Он вызвал в Карелию своего двоюродного брата Назима из Карлыгана. Тот окончил курсы шоферов и уже два года стаж у него был. Назим приехал- свой человек. Из этих спиленных брёвен, чтоб они даром не пропадали, начали они строить свой собственный дом, и построили. Стали в нём жить вдвоём. Рифат на этой стройке подхватил себе пневмонию, морозы в Карелии лютые до минус 60ти градусов. После окончания строительства, в 1938 году начальник выделил ему путёвку в Крым.

-Подлечишься там – сказал – в тёплом климате, у моря. Отдохнёшь, а там видно будет на какую ещё стройку пошлют нас.

В Крыму Рифат встретил своего однокурсника чеченца. Чеченец его спрашивает:

-Ты чего здесь?

-Да, вот подлечиться меня послали в санаторий. Воспаление лёгких подхватил в Карелии. А ты чего здесь?

-Я здесь живу. Я отсюда. Оставайся здесь. Я поговорю насчёт тебя с Тарановым, начальником «Облводхоза».

Рифат подумал и решил остаться, климат здесь хороший, тёплый, друг есть. Поехал в Симферополь. Таранов согласился его взять.

-У нас как раз начальник Сейтлерского «Райводхоза» уволился, вот тебя и пошлю туда, если согласишься.

Рифат согласился. Когда курс лечения в санатории закончился, поехал в Сейтлер, небольшой городок в центре Крымского полуострова. Позвонил Таранову:

-Я в Сейтлере. Дела принял.

-Хорошо. Мы тут решили в Сейтлерском районе хлопок сеять, хлопок любит орошение, ты подумай каким способом орошать будешь. Мы тебе в помощники одного хлопкороба из Узбекистана выпишем, с ним посоветуешься.

Рифат пошёл пешком осматривать свое хозяйство, знакомиться с работниками. Подошёл к бригаде, спрашивает:

-Чем вы тут заняты?

-Мы думаем, что тут близко вода, колодец думаем рыть. Я бригадир, моя фамилия Быков, а это моя бригада.

Бригада из пяти человек, четверо мужчин и одна женщина.

-А я ваш новый начальник, Сунчелеев Рифат из Питера.

Через какое-то время приехал узбек хлопкороб и посоветовал орошать проверенным способом, по бороздам. Рифат сразу сел за проект. Чтобы нарезать борозды и оросители, надо спланировать землю, а для этого надо сделать съёмку местности, чтобы знать где убрать, где подсыпать. Взял узбека в помощники рейку держать и начал геодезическую съёмку будущих полей. Как-то вечером к нему на квартиру зашла женщина из бригады Быкова и с ходу ему заявила:

-Ты мне понравился! Я разведённая. Если ты не женатый, давай поженимся.

-Я подумаю – сказал Рифат.

-Ты пока думай, а потом приезжай к нам в Семь Колодезей, на праздники.

На праздники Рифат решил поехать к ним, получше познакомиться. Живёт она там с мамой и с сыном десятилетним. В общем они там Рифата уговорили вдвоём с мамой, поженили их. В Сейтлере возле конторы «Райводхоза» строился дом для начальника и главного инженера, а Дуся говорит:

-Зачем нам казённый дом, давай свой дом построим.

-Давай – согласился Рифат.

Начали строить дом, каменный, из ракушечника. Рабочие, которые строили райводхозовский дом, согласились за отдельную плату, после работы строить их дом. Рифат пока перебрался жить в Семь Колодезей к Дусе, это километров десять от Сейтлера. Как раз там и находились поля, на работу близко ходить.

Летом приехал к ним отец Рифата, познакомиться с женой и узнать, как он живёт. Познакомился, потом высказал ему:

-Стоило ли заканчивать один из самых лучших ВУЗов, чтобы потом жить в такой дыре? Лучше уж давай в Карлыган, домой. У нас домов двести без Мордовского края, а здесь двадцать домов. Вечером пришла Дуся: в спецовке, брюки и куртка из грубого материала, на голове платок, вся заляпанная грязью. Говорит:

-Точно, там оказалась вода, дошли до воды. Пока правда плавун. А потом будет чистая вода, будем строить колодец.

Отец Рифата говорит:

-Я у вас не останусь, поеду к другу своему Барсееву, проводи меня.

Когда провожал, ещё высказал своё недовольство:

-Что это за женщина, не поймёшь то ли женщина, то ли мужик, в штанах. Если платок снять и одеть кепку точно подумал бы, что это мужик, грубая, с мужиками работает, ребёнок десять лет. Зачем тебе чужой ребёнок? На десять лет старше тебя, попался ты лопух…. А я вот решил историю Татарии написать. Историю России знаю, историю Турции, историю Египта знаю, а свою татарскую не знаю. И думаю, что вообще не один татарин не знает свою историю. Кто мы такие на самом деле? Это русские нас обозвали татарами, а что это слово означает я даже не знаю. Они и турков, которые здесь в Крыму живут татарами называют, и монголов татарами называют. Вот у Барсеевых большая библиотека, может там нарою какой-нибудь материал или он посоветует где искать… В Карлыган Айша приезжала к родителям, заходила к нам. Она сказала, что вы в Питере встречались, дружили. Она не замужем, в Питере живёт, комната у неё там в общежитии, вдвоем с подружкой живут. Она думала ты дома в Карлыгане, намекала, что вы могли бы пожениться, комнату бы вам дали отдельную.

Рифат говорит:

-Да, мы встречались в Питере. Просто как друзья, как односельчане. К нам в институт как-то пришёл Киров (первый секретарь Ленинградского Обкома) просил посодействовать, помочь в ликвидации безграмотности: «Мы на «Скороходе» открыли вечернюю школу, преподаватели нужны, мне ваш декан посоветовал из среды студентов двоих, Сунчелеева и Корнейчука, подойдите ко мне. Сами решайте, кто будет математику преподавать, а кто русский». Мы решили, я буду математику преподавать, а Володя Корнейчук русский. Вот там на Скороходе я и встретил Айшу. Она там на фабрике работала, ну и стали встречаться.

Отец говорит:

-Может оставишь свою Дусю, да поедешь в Питер к Айше? Она такая симпатичная стала, городская, нарядная. Девушка сразу видно, ну и Питер не семь Колодезей. Сам Киров тебя знает. Ценили тебя там.

-Нет – говорит Рифат – мы уже расписались. Дом вот строим, сын у нас. Я уже к нему привык, он мне как родной. Семья уже.

Отец вздохнул.

Через некоторое время, после того как отец уехал, Рифат получил письмо от Володи Корнейчука, где тот сообщил, что Кирова убили и вообще гонения на Питерскую интеллигенцию. Розова нашего преподавателя по высшей математике и сопромату арестовали за что-то. Я думаю, что ни за что. Вот такие дела в Питере.

В 1939 году приехал Фуад, уже в Сейтлер в новый дом. Тоже ему не очень понравился Сейтлер, работа, Дуся. Тоже высказал Рифату:

-Может в Мамадыш приедешь ко мне? Отец продал дом в Карлыгане. Приезжал к нему Назим, он продал ваш дом в Карелии, отдал отцу половину вырученных денег, и мы купили дом в Мамадыше, хороший, большой. Может к нам поедешь в Татарию?

-Нет – говорит Рифат – я уж здесь устроился. А ты чем занят в Мамадыше?

-Я в райкоме комсомола работаю. И заочно в Казани в партшколе учусь. Как выйду из комсомольского возраста, партшколу закончу и по партийной линии пойду, во власть. Отец устроился в школу татарскую, с малышами работает, и учиться его заставили. Учится заочно в педучилище в Казани, мол, без специального образования в школе нельзя.

В конце 1939 года Рифат получил письмо от мамы, где она пишет, что отец умер. Так он и не осуществил свою задумку написать историю Татарии, не хватило жизни. В 1940 году Дуся родила сына, назвали Борей. Съёмку Рифат закончил, начал проект оросительной системы, планировку земель начали делать.

В 1941 году, летом, по радио объявили голосом Левитана, что началась война с немцами. Через какое-то время, приехал к Рифату Назим, говорит:

-Я дезертировал с фронта, не хочу воевать.

-Тебя всё равно найдут и посадят – говорит Рифат – а может быть даже сразу расстреляют. Дезертирство — это серьезное преступление, иди сдаваться добровольно, хоть под трибунал не попадёшь, может быть.

Пошли вдвоём в военкомат, сдаваться. Военком говорит:

-Ради уважения к твоему брату, не выдам тебя. Напишем, что тебя отсюда призвали. Завтра же отправляйся на фронт, как новый мобилизованный – потом к Рифату обращается – А тебя что не призвали? Ты ведь сапер по военной специальности. Через недельку приходи в военкомат, решим куда тебя отправить.

Через неделю Рифат явился в военкомат. Военком говорит:

-Ты по гражданской специальности гидростроитель. Начальство решило тебя не на фронт отправить, а наоборот в глубокий тыл. Поедешь в Баку, на Каспии платформу под нефтекачалку устанавливать. Вот тебе адрес.

Поехал Рифат в Баку по указанному адресу. Организация называется ОНИЛ (особая научно- исследовательская лаборатория). Оттуда его направили на остров Артёма, это километрах в десяти от Баку. На катере приплыли, вручили ему проект.

-Давай, начинай строить.

Рифат с такой работой был раньше незнаком, начал потихоньку изучать проект, осмотрел место, познакомился с рабочими. Показал ему бригадир его квартиру в четырёх квартирном двухэтажном доме. В квартире две комнаты, кухня, ванная, на кухне газ. Чудеса! Написал Дусе письмо: «Приезжай ко мне. У меня здесь замечательная квартира, считай в столице. С острова в Баку и паром, и катера, и лодки беспрерывно ходят». От Дуси пришёл ответ: «Нет. Не хочу жить в казённом доме. Только начали обустраиваться в своем. И вообще из своего родного Крыма я не хочу никуда уезжать».

В 1942 году, после года работы, Рифату дали отпуск. Дал Дусе телеграмму: «Встречай». Побыл в отпуске с Дусей и уехал обратно. Ему в Баку больше нравиться. Азербайджане похожи на татар, язык похожий, и люди приветливые, гостеприимные. Опять пишет Дусе письмо: «Может надумаешь всё-таки приехать сюда?» Дуся пишет: «Не получиться. Во-первых, я беременная, буду здесь рожать; во-вторых, немцы к нам в Крым пришли. Ты не вздумай сюда приезжать, они молодых мужчин, коммунистов, расстреливают. Ты не коммунист, но чем ты им докажешь. Ваню и Борю, отправила к маме в Семь Колодезей, а сама здесь, там ведь больницы нету, негде рожать. У меня тоже поселился гитлеровский офицер, поляк по национальности. Но ты не беспокойся он меня не трогает. Утром садится на свой мотоцикл и уезжает, целый день его нету, вечером приезжает с друзьями, сидят в передней комнате водку пьют и в карты играют. А я закрываюсь в своей комнате и сижу пока он не уедет».

В ноябре Рифат получил письмо от Дуси: «Родила девочку. Назвала в угоду тебе, татарским именем Зарема. Если тебе не нравится это имя поменяем». Рифат послал телеграмму: «Не меняй, очень красивое имя».

Весной Рифат получил письмо от Дуси из Семи Колодезей, конверт толстый. От Дуси коротенькое письмо на одном листочке: «Всей семьей живем у матери. Наш постоялец добрался до погреба со съестными припасами, все подъел со своими друзьями. В магазинах полки пустые, да и денег у нас нету. Водхоз наш не работает, а у мамы корова есть, курочки, огородик небольшой посадили, всего понемножку. На наш адрес пришло письмо от твоей мамы из Алма-аты».

Рифат вскрыл письмо матери на несколько страниц, по-татарски написано, арабским шрифтом: «Фуад работал политинформатором, ездил по разным фронтам. Пришла на него похоронка, погиб где-то (не написано где). В Мамадыше тоже в магазинах пусто, только самые необходимые продукты, и то за ними большие очереди. Поэтому Алмаз пошла работать грузчиком на вокзал. Работающим выдавали продуктовые пайки: муку, гречку, масло, тушёнку, сгущёнку. Этими продуктами она с нами делилась. В общем от тяжелой работы, от полуголодной жизни Алмаз тоже заболела и скончалась. Остались мы вдвоем с Юлдуз. Немцы уже на Волге воюют в Сталинграде. Театр, где работает Зифа решил эвакуироваться в Казахстан, в Алма-ату. Зифа тоже получила похоронку от Ризвана, мужа. И нас с собой взяла. Здесь в Алма-ате как будто нету войны, на базаре чего только не продают. Сидят молодые здоровые мужики, казахи. Мы же одна страна, как это они отвертелись от мобилизации? Меня Зифа пристроила билеты отрывать у входа в театр. Выделили нам помещение в бывшем кинотеатре, комнату нам выделили во дворе театра, наверно это был какой-то склад. Мы поставили печку буржуйку, живём как казахи: на полу едим, на полу спим. Зифа с раннего утра до позднего вечера в театре, а я раза два в неделю, когда представления идут хожу. А так целыми днями домашними делами занимаюсь. Зифа приходит на обед и на ужин. Юлдуз поступила в финансово-экономический техникум, учиться на бухгалтера. Приезжает домой вечером. Учатся они до обеда, а домашние задания в библиотеке делает, говорит на полу неудобно писать. Народу в театр приходит много, казахи, потому что казахского театра в Алма-Ате нету, а татарский язык они понимают. Зифа говорит: непорядок, как это в казахской столице, русский театр есть, а казахского нету. Развела бурную деятельность по организации казахского театра». Внизу письма приписка от Зифы, по-татарски, но русским шрифтом: «Скажи спасибо мне, я считай спасла их от голодной смерти. Мама твоя и сестренка реально голодали, тощие на ногах уже не стояли от слабости». И фотография в конверте: низенькая полная Зифа, а по бокам длинные тощие Араб и Юлдуз.

В начале 1944 года Крым освободили от фашистов. Рифат хотел поехать домой, но его не отпустили. Мол, закончишь работу, сдашь по акту, тогда можешь ехать. Может и надумаешь остаться, мы тебе отпуск дадим пока, съездишь домой. Когда Рифат закончил стройку, сдал, и поехал домой, подошёл к своему дому в Сейтлере, не узнал - нет ни крыши, ни дверей, ни окон, одни стены стоят. Пошёл в Семь Колодезей к теще. Среди бела дня Дуся лежит в постели, не похоже на нее, она обычно энергичная, деятельная. Подошёл к ней говорит:

-Что с тобой? Заболела?

Дуся откинула одеяло и Рифат ужаснулся - у неё нет одной ноги. Дуся рассказывает:

-Эти гады не успокоились, уже после того как их прогнали, они бомбили Крым. Бомба упала возле нашего дома. Я, дура, не догадалась в погреб спрятаться, выбежала с Боренькой на руках на улицу, осколками от бомбы нас поранило. Бореньке осколок попал прямо в шею, он сразу умер от потери крови. Меня увезли в больницу и вот. Осколок вынули, но пошло заражение, гангрена началась, ногу мне ампутировали. Вот такие дела. Хорошо, что я Зарочку у бабушки оставила. Ваня поступил в лётное училище, они не пострадали.

В Симферополе Рифат пошёл в водхоз восстанавливаться на своей прежней работе. Таранов говорит:

-Водхоз пока не работает, нас не финансируют. А кто ж без денег работать будет.

Тогда пошёл Рифат в военкомат. Военкомат его направил в Севастополь разминировать береговые сооружения. В Севастополе ему в подчинение дали несколько саперов, начали они работу по разминированию береговых сооружений Севастополя. Одна мина разорвалась недалеко от Рифата, осколок попал ему в самое мягкое место, положили его в больницу, прооперировали, десять дней пролежал в больнице. Когда из больницы вышел, саперы говорят:

-Мы уже почти закончили работу. Так что ты отдыхай, поправляйся.

А Рифата вызвали в Севастопольский военкомат:

-Есть для тебя дело по твоей гражданской специальности. Фашисты док подорвали, надо его восстановить. Ты же гидростроитель, вот выделяю тебе десять новобранцев, жалко молоденьких ребят на фронт отправлять, рабочими твоими будут. Бери их и командуй.

Два года Рифат работал на восстановлении дока и других поврежденных береговых сооружений. Поехал домой к теще. Дуся в больнице. Полежала там какое-то время, ампутация не помогла, умерла от заражения крови. Через некоторое время пришли на адрес тещи две бумаги, одна из военкомата, другая из паспортного стола. Пошёл сначала в военкомат, там ему вручили медаль «За трудовую доблесть в годы великой отечественной войны 1941-1945 годов». Потом пошел в паспортный стол. Паспортист, молодой парень, говорит:

-Ты че дядя Риф, татарин что ли? Совсем на татарина не похож. А у меня предписание всех татар выселить из Крыма. Так что ты должен за 24 часа Крым покинуть, иначе мне будет секир башка. Как это мы тебя упустили в 44м не депортировали? Очень сожалею, но такой приказ.

Что делать? Рифат собрался уезжать. Надумал в Алма-Ату ехать к маме. Куда же ещё? Теща собрала Зарочкины вещи, запекла им на дорогу курочку, пирожков, в общем собрала как положено. И поехали они с Заремой в Казахстан. Зареме было четыре года всего. У Рифата были деньги. Они как культурные люди билет купили, не так как другие татары ехали в скотских вагонах, без всяких удобств. До Саратова поездом ехали в общем вагоне, а в Саратове пересели на поезд Москва- Алма-Ата. На скорый поезд билетов не было, купили на «пятьсот весёлый», который останавливался на каждой даже самой маленькой станции. Ехали долго, около пяти суток, но были плацкартные места. Ехали по России нормально, а в Казахстане поезд останавливался в каждом кишлаке и набивались люди, видимо другого транспорта не было. Одни выходят, другие заходят как в общественном городском транспорте, бесцеремонно садятся на наши лавки, предлагают всякий товар: вяленую рыбу, верблюжью шерсть и прочее, в проходы набиваются. Вот почему он называется «пятьсот весёлый», потому что вместо пятидесяти набивается человек пятьсот и шумят, галдят, смеются.

Теперь в этой комнатушке в Алма-Ате уже пять человек, Рифат с Заремой добавились. Сразу на следующий день по приезду Рифат пошёл в «Минводхоз» насчёт работы узнать. Посмотрели его трудовую, диплом.

-Нам нужен такой специалист. Мы как раз думаем гидростанции строить небольшие под Алма-Атой. А то у нас вот вроде столица, а только одна ТЭЦ, электричество только в организациях, а население в темноте живёт. Мы предварительно выбрали места, а теперь набираем геодезическую группу для съёмок местности. Возьмёшься руководить геодезическим отрядом?

-Есть опыт подобной работы, возьмусь.

-Ну давай, отдохни до понедельника, а в понедельник поедем смотреть места. Может быть ты другое что посоветуешь.

В понедельник поехали смотреть. Рифат согласился с выбранными местами.

-Ну вот – говорит министр – тогда завтра же и начинайте работать.

И начали. Сначала он ездил каждый день километров пятьдесят на автобусе с инструментом, а потом решил инструмент оставить в конторе РайУОСа, которая находилась рядом с участком работ. Зашёл в контору, видит надпись сразу напротив двери, кабинет: «Начальник. Черненко Е. Е.». Когда зашёл в кабинет удивился, начальником оказалась молодая женщина. Здесь же в кабинете сидит маленькая девочка, примерно таких лет как Зарема. Девочка говорит:

-Хоть мама моя и начальник, а мы голодаем.

Рифат говорит:

-Не похожа ты на голодающую, вон какие у тебя пухлые розовые щёчки.

-Да мы едим одну картошку да картошку.

Рифат обратился к женщине:

-Можно у вас инструмент оставить?

-Оставляй – говорит – только не в моем кабинете, а у секретаря. Я редко бываю в кабинете, по колхозам езжу.

Рифат зашёл в кабинет секретаря, секретарь молодой парень. Оставил у него инструмент и поехал. Как-то зашёл опять в контору передохнуть, воды попить в жару, разговорился с женщиной. Она говорит:

-Я с мужем в разводе. Это моя дочка. А ты как? Семья есть?

Рифат рассказал ей про свою историю. Начальница и говорит:

-А может сойдёмся? Будет семья. Девочки подружатся, привози её познакомиться.

-Лучше ты к нам приезжай – говорит Рифат – Я познакомлю тебя с мамой, сестрой и тётей.

В один из воскресных дней, Катя, так зовут начальницу, неожиданно без предупреждения приехала, познакомилась.

-Ну что ж, - говорит мама Рифата – надо с кем-то семью создавать, одному плохо, и девочке мама нужна.

Зарема говорит:

-Не нужна мне чужая мама! И сестрёнка мне никакая не нужна!

-Ничего – говорит Араб – маленькая она, ничего не понимает. Привыкнет к новой маме.

Катя говорит:

-Ужас в какой вы тесноте живёте. Пусть они ко мне переезжают жить, у меня хоть и казённая, но большая трёхкомнатная квартира.

Так Рифат переехал к Кате. Зарема ни в какую не хочет ехать, устроила истерику, вцепилась в бабушку. Пришлось её оставить пока.

Через два года в 1948 году у Кати закончился срок отработки. Она говорит:

-Я поеду к своим родителям, в Куршаб. Это недалеко от Оша. Это областной центр в Киргизии.

Катя уехала. А Рифата не отпустили до окончания работ. Министр говорит:

-Сдашь работу, тогда можешь ехать. Да вообще странная у вас семья. Обычно жёны за мужьями едут, а у вас наоборот, муж за женой.