Серия «Проклятие дома на отшибе»

— Чего нахлынуло-то? — усмехнулся Лёнька.

— Сам знаешь что? Вспомнила, как ты в окошко ко мне лазил, про ночи наши жаркие. — Людка призывно заколыхала выпирающей грудью.

Лёнька снова ухмыльнулся, сунул ей палец в ложбинку между грудей, потёр, поднёс палец к носу, задвигал ноздрями.

— Вот почему от тебя бабой пахнет, а от неё нет?

— Ты про толстуху?

Глаза Лёньки выкатились из орбит. Он схватил Людку за руку, развернул, согнул в пояснице.

— Да, да, Лёнечка. — пробормотала Людка.

— Не хочу. — Лёнька оттолкнул.

Людка обернулась, оправила платье.

— Ты что, мстишь мне? Мстишь, да? За то, что я замуж вышла? Ну да вышла, ошибку сделала. Но теперь я свободна, Лёня. Бери меня, сколько хочешь бери.

— Хм, — усмехнулся Лёнька, — и замуж за меня пойдёшь?

— Пойду, если захочешь, — Людка поправила поясок на платье. — А не хочешь, можешь так ко мне ходить.

— Не хочу, — Лёнька отвернулся.

— К толстухе пойдёшь? Ну и иди, можешь жениться на ней, она тебе слонопотамов нарожает.

— Иди к чёрту, дура! — прошипел сквозь зубы Лёнька и пошёл прочь.

Через месяц Лёнька женился на толстухе. Роспись в загсе состоялась в будний день, из чего Людка сделала вывод, что толстуха выходила замуж не впервой. От этого было совсем обидно. Невеста шла в голубом блестящем платье, без фаты, зато на высоченных каблуках, Лёнька в чёрном костюме при галстуке. Шли под ручку через двор, серьёзные и уверенные. Людка смотрела на них из-за шторки и кусала губы.

На эту свадьбу Людку не пригласили, тем более что свадьба была на теплоходе, и приглашены были только самые близкие. Через несколько дней Лёнька уехал на север. Один. Толстуха убралась к себе домой, а Людка занялась воспитанием детей.

Через год на Покров Лёнька неожиданно вернулся, неделю пил с братом. Людка ходила по двору, делала равнодушный вид, на глаза Лёньке не лезла. Да и он ей на глаза не показывался. Но в одну из ночей в окошко к Людке постучали. Стук был знакомый: длинный, два коротких, длинный. Людка открыла створки.

Он запрыгнул на подоконник, уже не так ловко, как делал это в юности, но всё так же уверенно, и не говоря ни слова, завалил её на кровать. Она не сопротивлялась, наоборот, раскрылась, как перезрелый плод при одном касании. От него пахло плохо пережёванной капустой и потом, от неё бабой. Они жадно и долго занимались любовью, ласково и грубо, меняя позы и места. Утомившись под утро наконец уснули.

— Что же толстуха твоя? — спросила Людка, когда проснулась. Это были первые её слова за всю ночь. — Виделись?

— Нет ещё, — недовольно буркнул Лёнька.

— Что-то ты не торопишься с женой повидаться.

— Сегодня поеду.

— А ко мне зачем приходил?

— Так просто, по старой памяти. Тебе разве плохо было?

— Мне с тобой всегда хорошо. Заходил бы почаще.

— Почаще не получится. Через три дня снова на север уезжаю.

— Один? Или на этот раз толстуху с собой заберёшь?

— Видно будет.

— Что ж ты сразу к ней не побежал? Не соскучился разве?

— Скучают, когда привыкнут, а я к ней и привыкнуть не успел, меня вот больше домой тянуло, к маме. Да и дела кое-какие решить надо было.

— Да видела я, как ты дела решал. С Володькой целыми днями квасили.

— Следила?

— Вот ещё! — фыркнула Людка.

— С Володькой дела решали, завещание надо было составить.

Людка уставилась на Лёньку осоловелыми глазами.

— А кто помирать собрался, ты или Володька?

— Тьфу на тебя. Никто помирать не собирается, дом отцовский надо было переписать на нас с Володькой. Мать уже не молодая. Не дай бог что, я далеко, а Володька, сама знаешь в вечном запое. Вот и решили юридически дом оформить, а то вроде как он и ничейный.

Больше Людка Лёньку не видела, а через месяц поняла, что беременна, пошла записываться к гинекологу на аборт. Вот там, в поликлинике, у регистратуры и встретила Аннушку. И всё ей рассказала: и про Лёнькин приезд, и про их ночное свидание, и про завещание, оформленное на двоих с братом. Аннушка побледнела, прошептала: «Как же так?» и схватилась за сердце.

Людка хорошо относилась к Аннушке, но ей очень хотелось отомстить Лёньке, да и несправедливым она считала то, что братья обошли в завещании сестру, вот и выпалила всё, что знала, как на духу. А то, что у Аннушки от этого случится микроинсульт, она не знала, да и как можно было знать.

Выгодный вариант

Ирочка вошла в ванную и открыла кран. Капнула на щёточку жидкое мыло, подставила её под струю горячей воды и подняла глаза, полюбоваться своим новым образом. Густой слой пышных ресниц покрывал тенью верхнюю часть обозрения, но даже это не помешало ей разглядеть в заляпанном зубной пастой зеркале огромное уродливое рожистое пятно на щеке, которое тянулось от края нижнего века до самого подбородка.

Наталья откинула крышку шкатулки и достала цепочку. Солнечный луч, заглянув в окно, заиграл золотым отливом в ювелирных звеньях. Красиво! Она порылась в шкатулке и вынула кулон в виде иконы «Казанской Божией матери». Достойный подарок для Аделины и « трубка мира» для Эрики.

Уложив цепочку с кулоном в бархатный футляр, Наталья поставила коробочку на полку в прихожей. Теперь надо подумать о себе.

Она распахнула шкаф и перебрала вешалки. Вот оно, новенькое платье, купленное в дизайнерском бутике. Она приобрела его к юбилею. Потратила уйму денег, но на то он и юбилей! Сорок лет как-никак. Правда юбилей только через месяц, но под плащом всё равно никто из знакомых платье не увидит. Значит, разок можно и щегольнуть, тем более что после юбилея повод надеть его ещё раз вряд ли представится.

Полубархатная чёрная ткань ласкала взгляд. Прямой силуэт слегка обтягивал фигуру. Прозрачные рукава вуалировали лишнюю полноту рук.

Наталья покрутилась перед зеркалом — хорошо сидит! Взмахнула руками и ахнула. Подмышки щетинились зарослями двухнедельной небритости. Она стянула платье и пошла в ванную.

В шкафчике с косметическими средствами лежала баночка с воском. Баночка досталась ей даром, это была подарочная нагрузка за заказ дорогого крема для тела у одной косметической фирмы. Баночка с кремом оказалась очень маленькой, совсем не такой, как на картинке, но, видимо, в качестве компенсации за несоответствие ожиданиям в посылке находилась ещё и баночка с воском для депиляции, вот она была большой.

Обычно для удаления нежелательной растительности Наталья пользовалась мыльным раствором и бритвой, но в этот раз решила испробовать цивилизованный метод, тем более что производители обещали после проведения процедуры небывало долгий эффект.

Наталья действовала по инструкции: вымыла место обработки, разогрела в микроволновке воск и, зачерпнув шпателем липкую массу, плотно намазала подмышечные пазухи. По инструкции время ваксинга занимало от 5 до 40 минут в зависимости от зоны воздействия. Наталья решила, что полчаса будет в самый раз. От нечего делать прилегла.

...

Наталья открыла глаза и посмотрела на часы. Прошёл час. Подмышки неприятно стягивало. Она села и потрогала засохший воск, поскребла ногтем — воск прилип намертво. По инструкции наляпыши надо было отодрать быстрым рывком. Наталья схватила края ссохшегося воска и дёрнула. Она никогда не материлась, но неимоверная боль выкрикнулась из неё грязной площадной бранью. В детстве она много читала Фенимора Купера. Теперь она знала всё про снятие скальпа.

Она подошла к зеркалу и посмотрела на лысую подмышку, в мелких, кровоточащих ранках. Опустить руку было невозможно, к боли тут же присоединялось жжение, а надо было ещё как-то отодрать воск от правой подмышки. Зажмурившись и крича во всё горло, Наталья дёрнула второй наляпыш.

Через час вернулся Сергей. Он был хмур и прятал глаза, поэтому его совсем не удивили грозно упёртые в бока руки (в таком положении переносить боль и жжение было легче).

— Ну что? Одеваться? — Наталья с ужасом посмотрела на злополучное панбархатное платье, представляя, как будет его натягивать.

— Не надо, — отводя взгляд, буркнул Сергей.

— Почему?

— Эрика сказал, чтоб я один пришёл… Без тебя.

— Что?! — Наталья, забыв про подмышки, опустила руки и тут же вскрикнула.

Её обуяла ярость. В душе и подмышках горел огонь.

— И ты пойдёшь?!

— Ну… — мялся в прихожей Сергей.

Наталья вскинула руку и продемонстрировала мужу кукиш.

— Вот. Понятно? — Она сдёрнула с вешалки платье, смяла и бросила его в шкаф.

Невестка

— Зачем, папа?

— Для зятя. От меня.

— Ладно, — Наталка переложила бутылку в пакет с едой, обняла отца, чмокнула в щёку Олесю, вздохнула и вошла в автобус, который увезёт её из Приднестровья на Украину. А там она пересядет на поезд сообщением Одесса - Москва и через день будет дома.

***

Мгла сгущалась в мутный оконный квадрат, за которым пряталась даль. Холодный полутёмный вагон поезда потряхивало. Все спали, она не спала. Сидела, стараясь высмотреть линию горизонта, за которой исчезало её детство, юность, отчий дом, отец, сестрёнка и мама. Сердце сжималось в ком постоянной ноющей боли. По щекам сползали слёзы, закатывались за воротник, щекотали шею. Она перестала их утирать.

Резко вспыхнул свет, и противный голос проводницы провизжал:

— Просыпаемся! Таможенный досмотр!

На полках зашевелились люди, недовольно покряхтывая, потянулись за сумками, баулами и чемоданами.

Первым по вагону прошёл мужчина в форме с собакой. Мокрый нос псины тыкался всюду, куда мог дотянуться, иногда фыркал, один раз чихнул, но в целом беспокойства собака не проявляла. Следом шла женщина. Высокая, крупнокостная блондинка с пронзительными холодными глазами. Она тоже была в форме.

Подходя к пассажиру, женщина останавливалась, несколько секунд молча давила его взглядом, потом переводила глаза на распакованные вещи и, не говоря ни слова, переходила к следующему. Каждый следующий, кукожась под пытливым взглядом женщины в форме, судорожно вываливал вещи из сумок на сиденье. И так же судорожно впихивал их обратно, когда она отходила.

Подойдя к Наталье, блондинка окинула её придирчивым взглядом и пригвоздила глазами к полке. Наталье казалось, что она уже сморщилась до размера горошины и вот-вот исчезнет совсем.

— Что везём? — строго спросила женщина в форме.

— Личные вещи, — выдавила пересохшим горлом Наталья и стала вынимать то, что было в сумке, и раскладывать всё на постели.

— Это что? — кивнула таможенница на пакет с едой, из которого торчало тёмно-зеленое горлышко с пластиковой затычкой.

— Компот, — пролепетала Наталья.

Таможенница сжала губы в форму куриной жопки.

— Пройдёмте в купе проводника, — не терпящим возражений голосом холодно произнесла таможенница. — И компот захватите.

В купе проводника было жарко. Наталья поставила бутылку наливки на стол, села и расстегнула верхнюю пуговицу кофты.

— Открой, — выдохнула вечной мерзлотой в её сторону таможенница.

Наталья выдернула из горлышка бутылки пластиковую пробку, и резкий запах алкоголя ударил в нос.

— Компот, значит?!

— Испортился… — промямлила Наталья и заплакала.

Не для того, чтобы вызвать жалость к себе у этой неподкупной служительницы закона, а от боли, которая душила грудь. Она пыталась что-то объяснить: «Это отец передал мужу… Возьмите себе… Я не знала, что нельзя». Она давилась словами и слезами. Плакала и не могла остановиться, долго, заунывно, мучаясь от собственного бессилия, от безысходности. Плакала, снимая с себя золотые серёжки и передавая их украинской таможеннице.

Когда её, наконец, отпустили, она упала на полку, уткнув лицо в подушку, чтобы заглушить рвущиеся рыдания. Она так и не смогла уснуть, перед глазами стояла картина прощания с мамой, тот момент, когда блуждающие зрачки пытались поймать её взгляд.

Едва забрезжил рассвет, в кармане зазвонил телефон. Наталья поднесла трубку к уху, даже не взглянув на дисплей. Она уже всё знала.

— Возвращайся. Мама умерла.

— Не говори так, бабушка.

— Тут говори не говори, время поджимает. Через месяц девяносто стукнет.

— Прекрасная дата. Как думаешь отмечать? — Олеся покосилась на кособокий деревянный стол и такую же кособокую лавку. Сесть не решилась.

— Никак, кто ко мне придёт? За последний год никого не было, а тут вдруг. Никто и не вспомнит.

— Как это не вспомнит? Мама помнит, она сама нам говорила. Скажи, Наталка? — Олеся подмигнула сестре.

— Скажу по секрету, она собирается тебе подарить самовар. — Соврала Наталка.

— Лучше бы она мне валенки подарила. — Гликерия посмотрела на иссохшие до синевы ноги в пустых галошах. — Ноги зимой в галошах мёрзнут.

— Ты что, зимой в галошах ходишь?!

— И зимой, и летом. Удобно.

Наталка с Олесей переглянулись.

— Ну, с нас валенки, договорились?

— Спасибо, только уедете вы.

— С мамой передадим.

— Да не придёт она, сами знаете, сердце у неё больное и ноги отказывают, только по телефону и разговариваем, последний раз она у меня на Пасху была. Еле дошла, назад пришлось такси вызывать.

— Вот на такси и приедет.

Олеся всё-таки решилась сесть на косую лавку. Лавка недовольно пропищала: «Уйди» и накренилась вперёд. Олеся упёрлась животом в стол, чтобы не съехать на бетонный пол.

— А ещё Ирке позвоню и Виталику.

— О-о-о… Эти точно не придут. Ирочка детишками занята, на ней хозяйство домашнее, а Виталик вечно пьяный, с папашей своим по забегаловкам оттираются. Вот эти придут. Чтоб напиться. Вовка, тот иногда ночевать приходит, холодильник обчистит, и снова в загул на месяц. Хотя нет, и этот не придёт, последний раз все подушки мои вспорол.

— Зачем?

— Деньги искал. Слепой уже почти, катаракта глаза съела, так он на ощупь. Думал, я в наволочки деньги зашиваю, только вот они где у меня. — Гликерия высунула грязную ступню из галоши, наклонилась и достала свёрнутую пятидесятирублёвую купюру. Развернула. — Целёхоньки.

Аккуратно сложила купюру, затолкала в галошу и сунула следом ногу.

— Потому тапки я и не ношу, галоши большие, прятать удобно. А Вовка он в любой момент появиться может. Этот про мой день рождения точно не помнит, он и про свой не помнит. Белочка у него.

Наталка обняла бабушку за плечи.

— Ну и пусть. Мама с папой придут. Точно тебе говорю. Попьёте чаю из самовара. Сделаешь свой фирменный торт из печений. Давай я схожу в магазин, печений накуплю и крем заварной, сейчас в пакетиках продают, просто разводишь молоком, ставишь на огонь и помешиваешь, он загустевает и всё. Легко и быстро, тебе даже возиться не придётся. Эх, жаль нас не будет.

— Да куда ж им приходить, Наталка? Неужто, не видите, как я живу. Это снаружи ещё дом ничего, а внутри… Даже вас пустить стыдно. Это раньше у меня окна блестели, посуда скрипела, а занавески поблёскивали от крахмала. Сейчас всё в запустении. Сил уж нет порядок наводить, я её, грязищу, и не вижу, хотя знаю, что есть. Пальцы к ручкам комода прилипают. Холодильник в копоти, зеркало поблёкло в мути какой-то. Да что я говорю, хотите, сами гляньте. В такие хоромы гостей не зовут.

— А мы на что, бабушка? — воскликнула Наталка. — Сейчас порядок наведём.

Они мыли и тёрли, мели и драили, скоблили и вытирали, стирали и ополаскивали. Через пять часов окна, полы, мебель и посуда блестели.

Наконец, тряпки и вёдра были сложены в сарай, а пахнущая лавандой Гликерия сидела в кресле, в красном наглаженном халате, укутанная в плед. Олеся подстригла и расчесала ей редкие седые волосы, завязала на голове белую косынку.

— Спасибо, только зря вы это… вон как выдохлись. Что мать скажет? Пошли в гости, чтоб в грязи копаться.

— Так и что? Когда-то ты за нами ухаживала, теперь наша очередь. — Наталка поднялась, села. — А помнишь, как я ногу кипятком обварила?

— Помню, конечно, только лучше не вспоминать.

— А ты тогда всю ночь люльку с Олесей качала и дула мне на рану. Я помню.

— Как же ты помнишь, тебе тогда лет пять было?

— Помню…

Потом они пили чай с печеньем и сливовым повидлом.

— Это у меня с прошлого года, последний урожай. Всё, высохла слива, подохла наконец. А я всё удивлялась, столько лет ей, она нет-нет, а хоть с кило слив принесёт, а в этом году сдохла… А я вот ещё живу.

— Ну вот, опять ты, бабушка!..

— Не буду больше.

— Обещай, что день рождения отметишь.

— Обещаю.

— И самое лучшее платье наденешь.

— Так нет у меня платья хорошего. Старьё одно.

— Так… — Олеся открыла шкаф. — Сейчас что-нибудь подберём.

Она вывалила на кровать содержимое шкафа и принялась перебирать вещи. В основном это были старые кофты и юбки, изъеденные молью, в катышках и кошачьей шерсти. Ничего приличного на вешалках не нашлось.

— А там внизу что? — ткнула пальцем в большой куль Наталка.

— Это моё подвенечное.

— Подвенечное? — Олеся стащила куль на пол и развязала узел. — Вот это да!

Она расправила и встряхнула тонкое кружевное платье.

— Какая красота! Бабушка, примерь.

— Ха-ха-ха… — рассмеялась Гликерия. — Чего удумала.

— А что? — Наталка бережно подобрала подол платья. — Красивое какое. Как новенькое.

— Я уж и забыла про него. Давно не проветривала.

— Отлично сохранилось, даже не пожелтело, — с восхищением покачала головой Наталка, поглаживая пальцем расшитый розовыми бусинами подол. — Простенькое вроде, а смотрится роскошно.

— Сейчас винтаж в моде. — Олеся измерила Гликерию внимательным взглядом. — Как раз впору будет. Ты же вон как похудела, давай, примерь.

— Да ну вас, — отмахнулась Гликерия и засмеялась молодым задорным смехом. — Меня в нём только в гроб положить.

— Гроб подождёт. Мы тебя ещё замуж в нём выдадим.

— Ха-ха-ха, — снова залилась смехом Гликерия, — за кого замуж, все мои ровесники померли давно.

— А нам старых пердунов не надо, мы молодого сосватаем. Мама говорила, Никола Коцолапый овдовел год назад.

— Да ну вас. Никола мне в сыновья годится.

— Это он тебе лет пятьдесят назад в сыновья годился, а время возраст уравнивает.

— Да бог с ними, с женихами, надень, хоть посмотрим на тебя, — улыбнулась Наталка.

— Ну ладно.

Гликерия сняла халат и косынку, похихикивая, надела своё подвенечное платье. Подошла к зеркалу. Седые локоны рассыпались по кружевному вырезу.

— Ну… Вот и праздничный наряд. Его наденешь, и не спорь. — Олеся полезла в куль и вынула розовые матерчатые туфельки, похожие на балетные тапочки. — Вот балетки… Не знаю. Примеришь?

— Ну нет, — замахала рукой Гликерия. — Мне подагра пальцы на ногах вывернула. И вообще… Мне теперь белые тапочки нужны. Розовые не подходят.

— Опять ты, бабушка…

Когда на улице стемнело, Олеся с Наталкой засобирались домой. Платье повесили на вешалку. Вешалку на занавеску, отделяющую коридор от закутка с диваном.

Гликерия давно так не веселилась, потому долго не могла унять сердце, так и уснула улыбаясь. Ночью ей приснился сон и не сон даже, а воспоминание. Она, молодая, раскрасневшаяся в подвенечном платье и белых, похожих на бальные, тапочках выходит навстречу к жениху. Гордей протягивает ей руку, она вкладывает свою ладошку в его широкую ладонь.

— Пойдёшь за мной? — чуть слышно спрашивает Гордей.

— Пойду, — чуть слышно отвечает Гликерия.

Проклятие дома на отшибе

Подумаешь, борщ! Что сложного? Сто раз она видела, как мать варила. А у мамы борщ — м-м-м… закачаешься. Наваристый, с фасолью. Хотите борщ? Будет вам борщ!

Наталка окинула взглядом приготовленные продукты, пачку фасоли нашла на полке. Что борщ? Ерунда! Всё сварить по очереди. Сначала, конечно, мясо. Когда закипит, бросить картошку. Лук с морковкой обжарить, это она знала, ну свеклу ещё… Тоже поджарить или сырую? Кинула сырую. Капусту настругала, крупновато, ну и пусть, переварится. Бросила в кастрюлю. Промыла фасоль и отправила вслед за капустой.

То, что фасоль кладут в самом начале, а предварительно её замачивают, Наталка узнала после того, как всё содержимое кастрюли отправилось в унитаз.

Свекровь выговаривала за испорченные продукты весь день. Возможно, Наталка бы легче пережила инцидент с борщом, но свекровь неосторожно высказалась в сторону её мамы.

— Неумёха! Чему тебя только мать учила? Хотя, чему может научить швея…

Она была безжалостна. Досталось всем и не только Аннушке, но и Гликерии.

— Они бы меньше колдовали, а больше воспитанием дочери занимались, а то выпихнули из дома птенца желторотого. На свекровь… занимайся. Учи готовить.

Ильгида так распылилась, что уже не могла остановиться. Наталка сидела, вжав голову в плечи, и чуть не плакала. Чтобы не заплакать, она сосредоточила взгляд на ползущей по спелой мякоти арбуза осе. Ей очень хотелось так же как насекомому кровожадно впиться зубами в сахарную плоть. Сладкое вызывает чувство счастья. А именно сейчас ей его не хватало. До борща оно было, а сейчас куда-то исчезло.

— Что мы теперь есть будем?

— Арбуз, — процедила сквозь зубы Наталка.

— Арбуз?! — острый кончик Ильгидиного носа нервно вздёрнулся. — Ты посмотри на неё, она ещё и дерзит.

Свекровь схватила со стола арбуз и повернулась к холодильнику. Что произошло в этот момент, Наталка не видела, но по душераздирающему воплю свекрови догадалась.

Ильгида бросила арбуз на столешницу и схватилась за нос.

На свадьбе Эрики Ильгида сидела с распухшим носом, но и этого Наталка не видела. Она летела с Сергеем к новому месту службы и размышляла о том, что ей совершенно не свойственно чувство мести. Она и не собиралась мстить свекрови, даже в мыслях, она вообще не причём, ведь не она подослала эту осу, не она ей внушила… Наталка улыбнулась.

Наталья улыбнулась и отошла от окна.

Пузырьки в белой эмалированной с красными яблоками на боках кастрюле задорно булькали: «Пора, пора». Наталья опустила в кипяток мясо, перевалила туда же из миски фасоль. И снова посмотрела в окно.

Поза Ильгиды резко поменялась. Она отодвинула за лавку клюку, выпрямила спину и приветливо кому-то кивнула.

Наталья наклонилась над подоконником, прижимая нос к стеклу. По дорожке вдоль дома шёл пожилой мужчина. Седой, с бородкой, но не старый ещё, и даже на вкус Натальи довольно интересный.

Мужчина поздоровался с Ильгидой и пошёл дальше. Спина свекрови снова согнулась колесом. Наталья ухмыльнулась и повернулась к плите.

Пока варится мясо с фасолью, надо приготовить овощи. Она открыла холодильник и выдвинула нижний ящик.

Второй раз Сергей привёз её к своим родителям через год, это был их второй отпуск. Свекровь казалась весёлой и доброй, про старые обиды не вспоминали. В это же время у матери жила и Эрика. Заканчивала учёбу. И хотя училась она на заочном отделении, но причина выглядела как уважительная. На Север Леонид уехал один.

— Натуся, — приторно говорила Ильгида невестке, уходя утром на работу. — Нас с Эрикой до вечера не будет, так что ты в доме хозяйка. Еда в холодильнике. Бери там всё, что захочешь.

И Натуся брала. Холодильник изобиловал колбасами, сырами и другой калорийной продукцией. Всё это Наталка любила, но через неделю они с Сергеем собирались на море. За последний год формы Наталки вокруг талии и бёдер округлились на несколько сантиметров. Формы увеличились, а купальник остался прежним. Требовалось срочно сбросить лишние 5 килограмм, а колбаса с сыром этому не способствовали.

Дав себе слово не поддаваться жироуглеводному соблазну, Наталка полезла в нижний ящик за овощами. Неделю на морковке, и она снова в форме. Но в ящике для овощей морковки не было, как не было там и других полезных для здоровья продуктов. В ящике лежали конфеты. Россыпь самых вкусных конфет на свете: круглых «Метеоритов», вытянутых «Черносливов в шоколаде» и конусообразных «Стрел». Наталка очень любила всё сладкое. А конфеты, особенно такие… Наталка взяла одну конфету, за ней вторую, потом третью…

Ильгида работала на шоколадной фабрике уже пять лет. Сначала она работала в бухгалтерии, коллектив в бухгалтерии женский, с женщинами Ильгида ладила плохо. Умных и образованных женщин на свете мало, в бухгалтерии фабрики взяться таким неоткуда. А Ильгида всю жизнь общалась с людьми высокообразованными: адвокатами, врачами, докторами наук. Она считала это своим кругом. Сотрудницы бухгалтерии её кругом не являлись. И не могли в нём быть. Не её уровень. Плебс.

Плебс высокомерного отношения к себе не простил и путём бесхитростных интриг Илю из коллектива выпер при первом же подвернувшемся случае. Грянуло сокращение. Чтоб не выставлять человека на улицу, Ильгиду перевели в цех простой фасовщицей.

Такого унижения Ильгида прощать не собиралась, она решила, что уйдёт с фабрики, громко хлопнув дверью… Но чуть позже. А пока… Пока высокоинтеллектуальная дама по-тихому тырила с фабрики конфеты, набивая ими в конце смены лифчик. Дома пересыпала их в нижний ящик холодильника. Иногда она приносила домой картонные заготовки, складывала из них коробки и заполняла конфетами. Такие коробочки конфет помогали ей «решать вопросики» с нужными людьми.

Серафима Кузьминична Лобунова была человеком нужным, Серафима Кузьминична была ректором того самого института, который заканчивала Эрика. Для неё и носила конфеты в лифчике Ильгида последнюю неделю.

Когда Наталка услышала сквозь дверь оханья свекрови, она поначалу не придала этому значения. Охать свекровь любила. Но на этот раз охала свекровь чересчур долго и громко, сопровождая оханья хлопаньем холодильника. Почуяв неладное, Наталка решила от греха подальше поскорей принять душ и лечь спать. Но на полдороге в ванную, дверь из кухни резко открылась, и огромные сильные пальцы Эрики вцепились ей в руку.

— Зайди-ка! — Эрика почти насильно втолкнула её в кухню.

Свекровь сидела за столом, перед ней стоял ящик для овощей с тремя конфетами «Чернослив в шоколаде» на дне. Лицо свекрови напоминало подопрелый мандарин. Она держалась одной рукой за сердце, другой за голову.

Они стали говорить почти одновременно. Шипели, как две кобры, переплетаясь словами и фразами. Одна выверено витиевато, другая катастрофически невоспитанно. Обвинения сыпались на голову Наталки ореховыми «Метеоритами», расстреливали пулемётными очередями шоколадного «Чернослива» и впивались в побледневшие щёки ликёрными «Стрелами».

— Но вы же сказали: «Бери, что захочешь», — выдавила Наталка.

— А задница не слипнется…

Наталка не поверила своим ушам. Никогда она не слышала от свекрови таких грубых, «площадных» выражений. Ей стало стыдно и до омерзения гадко. Она развернулась на пятках и вышла.

Когда страсти на кухне утихли Ильгида направилась в ванную принять душ.

Тёплые струи стекали по плечам на поясницу. Приятно щекотали кожу спины. Ильгида ощутила лёгкое покалывание в области копчика, провела пальцем, нащупала бугорок, слегка нажала и вскрикнула от боли.

Три дня она не могла ни сидеть, ни лежать. Спала на животе, да и не спала вовсе, мучили то жжение, то острая пульсирующая боль.

«Острое воспаление эпителиального копчикового хода. Тератома», — прочитала диагноз Наталья в медицинской карте свекрови, когда открепляла её от поликлиники по месту старой прописки. Ей бы наверняка стало смешно, если бы не прикреплённый к странице снимок разрезанной кисты. Она такого ещё не видела и даже не знала, что такое бывает. Из разреза кисты торчали ногти, сгусток волос и зубы.

Борщ почти сварился. Наталья снова подошла к окну. Свекровь по-прежнему сидела сгорбившись, поджав под себя ноги в чёрных туфлях без каблуков. А когда-то… Когда-то она и дома ходила в тапочках с помпоном из лебяжьего пуха на каблуках-рюмочках. Она не носила халатов. И даже дома красилась и вешала на себя бижутерию.

Наталья не любила бижутерию и всякие, пусть и натуральные, камни. Потому ей было вдвойне обидно, что в пропаже малахитовых бус свекровь заподозрила именно её. Когда выяснилось, что бусы взяла Эрика, свекровь только рассмеялась.

— Надо же, а я все эти годы думала, что это Наталья бусы украла, а это ты взяла.

Украла! Слово-то какое подобрала для неё. Для Эрики, значит, «взяла», а для неё другого слова, как «украла», не нашлось. Эта обида так и осталась неотомщённой.

Наталья открыла форточку и крикнула:

— Ильгида Марковна, идите обедать.

Иля поднялась и, опираясь на палку, поковыляла к подъезду.

Наталья отошла от окна.

Она переставляла кастрюлю с плиты на столешницу и не видела, как от кончика клюки свекрови отскочил резиновый набалдашник, защищающий палку от скольжения.

Иля упала, сломав шейку бедра. Это и стало ей приговором.

Через год рядом с чёрным гранитным памятником статному мужчине в военной форме появилась гранитная плита с изображением женщины в малахитовых бусах с задранным кверху кончиком острого носа.

Был вариант — нанять кого-нибудь из шантрапы, которая специально крутилась на рынке в надежде подзаработать. Но от рынка до дома дорога длинная, почти полгорода пройти, за копейки нести никто не станет, а за большее и смысла не было. Выторгованная экономия не просто перекрывалась затратами на доставку, хуже — цена арбуза возрастала в три раза. Вот тебе и выторговал!

Тут-то и заметил Семён Лёньку в компании незнакомого парня. Из внешнего вида незнакомца и брошенной Лёнькой фразы Циберман сделал вывод: сосед проигрался в карты какому-то уголовнику.

Выждав, пока сиделец уйдёт, Семён окликнул Лёньку.

— Здорово, Семён Израилевич! — Лёнька достал из кармана папиросы. — Чем разжился?

— Да вот арбузы купил! — Семён положил руку на мешок.

— Куда тебе столько? — спросил Лёнька, с тревогой поглядывая в ту сторону, куда пошёл парень в рубахе.

— Так они ж не портятся, пусть лежат.

Лёнька сунул в зубы папироску и вынул из кармана спичечный коробок.

— А ты чего тут? Купить чего хочешь? — решил издалека зайти Циберман.

— Да так… Дела, — уклонился от расспросов Лёнька.

— Ага, вижу я дела твои. — Семён хитро сощурил один глаз. — Мать-то знает, что ты картишками балуешься?

Горящая спичка замерла, не дотянувшись до папиросы. Лёнька помахал кистью, гася пламя.

— А тебе, дядя Сёма, что за дело? — Теперь глаз сощурил Лёнька.

— Так вижу, доигрался, — осуждающе нахмурил брови Циберман.

— Ну так это мои дела.

— Как же твои, если ты на шее у матери сидишь.

— Вообще-то, я на шее не сижу, я, между прочим, работаю — детей тренирую.

— И много ты на этой работе зарабатываешь?

— А сколько б ни было — все мои.

— Недолго, видать, они твои. — Циберман кивнул в направлении исчезнувшего парня.

Лёнька выплюнул папироску и для чего-то потряс перед ухом коробком со спичками.

— Да ты не переживай, — примирительно начал Циберман. — Не выдам. Всё-таки соседи мы, зачем сор по двору разносить. Соседи помогать друг другу должны, так ведь?

— Ну да, ну да… — Лёнька посмотрел на мешок с арбузами. — Тяжёлый мешок?

— Ох, тяжёлый, боюсь, сам не донесу. Хотел пацанов нанять, так не хотят нести, далеко, говорят, ни за какие деньги не соглашаются. Даже не знаю, что и делать. Помоги по-соседски, а? Ты же спортсмен. Вон силища у тебя какая в руках. Слышал, ценят тебя как тренера.

Грубая лесть не осталась без отклика широкой Лёнькиной души.

— А чё ж не помочь соседу.

Схватил он мешок, взвалил на плечи и понёс, а Семён Израилевич едва за ним поспевает.

— Ох и силён же ты, Лёня! — восхищается на бегу Циберман. — Девки таких любят.

— Девки-то? — переспрашивает Лёнька из-под мешка. — Да, с девками проблем нет.

— А чего ж не женишься? — пыхтит отдышкой Циберман.

— Не могу выбрать подходящую, — смеётся Лёнька. — Девки они же разные. Одна — ума башка, другая с придурью. Бывают блондинки или чёрные. А то почти лысые, ну или с волосами, как вермишель. Другие ушастые или такие горластые, что как гаркнет — обосрёшься на месте. Бывают вроде слепые с виду, а внутри глазастые и обмануть таких не получается, а бывают с ясными, как у младенца глазами, такую обманешь и совесть потом замучает. Бывают пряные…

— Это как? — задыхается, торопливо перебирая ногами, Циберман.

— А как смесь ядрёных перцев, — объясняет Лёнька, легко перебрасывая мешок, с одного плеча на другое. — Бывают стройные, а ноги-кривоноги иль опа безразмерного покроя. Бывают как алмаз — безумно дорогой, на кривой козе не подъедешь, а бывают те, которым грош цена, да так, что даром и не надо. Или вот бывают, как лишай на голове стригущий или как прыщик на носу.

— Ну ты даёшь! — тяжело тряся головой, выдохнул Семён.

Вот уж и поворот, вот уж и каштан виден, шагов двести до калитки осталось, и тут Лёнька споткнулся. Мешок с плеча прям на асфальт с глухим грохотом шмякнулся, и из него с треском вывалились арбузы.

— Что ты наделал?! — хватаясь за сердце, закричал не своим голосом Циберман. — Все побил, все до единого.

Пока еврей обходил раскатившиеся по тротуару арбузы, Лёнька отряхивал штаны.

— Да ладно тебе, дядя Семён, ну случилось, надорвался я, не выдержал, — оправдывался он, пряча в уголках губ рвущуюся наружу улыбку.

— Ах ты, змеёныш, что же ты наделал? Одни убытки с тобой. На кой чёрт ты навязался мне со своей помощью.

— Так я по-соседски помочь хотел, дядя Семён, ты же сам говорил, помогать соседям надо. Вот я и… — Лёнька наклонился и поднял самый маленький арбуз, единственный из всех, который не раскололся, а лишь слегка треснул. В трещине можно было разглядеть нежно-розовую мякоть. — Возьмите этот, он почти целый.

— Ай! — Махнул в сердцах рукой Циберман, но арбуз из рук Лёньки выдернул и пошёл домой.

Когда калитка за соседом захлопнулась, Лёнька быстро собрал потрескавшиеся арбузы в мешок и понёс его во двор с заднего хода.

Двор наполнял скрипучий визг качелей. Володька на днях соорудил их для своих детей и поставил за домом рядом со старой сливой.

Сквозь решётку ограждения Лёнька разглядел раскачивающегося на качелях Виталика — старшего Володькиного сына. Попа мальчика подпрыгивала, отрываясь от сиденья, пылающие ярким румянцем щёки раздувались от усердия, а кудряшки весело взлетали к небу. Рядом, прижавшись к стойке качелей, стояла младшая Володькина дочь — Ирочка. Она хныкала и растирала по щекам зелёные сопли.

— Эй, малышня, айда арбузы трескать, — подмигнул племяшам Лёнька.

— Ура! — заорал Виталик и выпрыгнул с качели.

Ножка стойки, на которую опиралась Ирочка, накренилась и съехала в образовавшуюся в земле впадину. Падая, качели протяжно взвизгнули, подбросив сиденье вверх, которое, на миг зависнув, беззвучно опустилось на голову Ирочке.