Лига Писателей

– Папа! Папа вернулся! Чёкупил? Оооооо! Мама, смотри медведь! Огромный! А он плюшевый? Мама, это плюш? Папа, а тебе сказали – это плюш? Ну, я думаю, что плюш, значит, это плюшевый медведь? Ура! Пусть будет Мишей! Или Машей, когда будет играть за девочку!

Слышишь, Мишк, ты самый лучший! И самый сильный.

Маленькая девочка бегала, держала меня в своих ручках крепко-крепко. Это был первый случай, когда мне так кто-то радовался. Мне нравится приносить ей радость, поэтому, Миша так Миша.

Она хочет спать только со мной, правда, под утро я чаще оказываюсь на полу, но это же не важно, совсем не важно. Важно то, какие слова она шепчет в мои большие уши, какие сказки мне рассказывает. Пожалуй, мне нравится роль заколдованного принца, – я думаю об этом лёжа под кроватью, и внутри становится тепло.

Моя хозяйка пошла в школу. Что? Вы думаете, что она забыла меня? Вы ничего не знаете о дружбе! Мне очень здорово подходят её нарядные садичные платьица, поэтому теперь я чаще Маша. Она также тискает меня и целует в нос, посмотрите, у меня на носу даже весь плюш стёрся.

Нет же, она не только в куколки играет, она хорошо учится. Попросил её связать мне красивую юбочку! Голубую с утятами, как в книжке. Пока учится вязать, но говорит, что уже скоро.

Вчера она рассказывала мне перед сном, что не очень-то любит людей, а вот я – совсем другое дело. Польщён. Нет, правда. И не переживай ты так об этой юбке, мне нравится сидеть в твоём розовом в горошек, у него рюши красивые.

Посадила ко мне куклу Надю, она слишком худая для садичных платьев, поэтому чаще сидит голая. Надя не очень умная и постоянно теряет туфли. Зато глаза закрывать умеет – удивлён! Специально толкаю её, чтоб упала, и смотрю – как это у неё глаза так закрываются. Ничего не понятно. А моя девочка удивляется, почему Надя вечно валяется. Молчу.

Нет, она издевается! Теперь рядом со мной сидит ещё и Наташа. Вот она молодец, у неё есть желтые колготки, синяя кофточка и белые туфли. Всё по размеру. Немножко завидую. Стал сильнее ждать голубую юбочку. А ещё у Наташи тоже закрываются глаза. Прошу научить, но она не умнее Нади. Жаль. Толкаю её теперь как Надю. Но она сидит устойчивей.

Слушал перед сном маленькую хозяйку, рассказывала про дроби и новую «класснуху». Пытался в ответ напомнить о голубой юбочке, но она уже не слушает меня, ээй, ты чего, с кем мне говорить теперь? Не с Надей же! Извинилась, простил, ведь она точно не со зла. Новая класснуха и правда странная.

Сегодня прибежала и смеялась. Потом рассказала смешной случай. Как я понял, класснуха ведёт у них математику. И один мальчик написал на пять. Ну и учительница сказала, что моя девочка дала этому мальчику списать, хотя он сидит на другом ряду и другом варианте. Но дальше… то, что было дальше, расстроило меня. Эта самая класснуха сказала, что она дала списать, потому что влюблена в того мальчишку! Нет, моя девочка ни в кого не влюблена, я бы знал. Но потом. Она же может полюбить кого-то? А я?

На дискотеке танцуют и слушают музыку. Дома нельзя послушать? Вон сколько кассет и магнитофон! Нравится мне одна песня, та которая «Кукла Маша, кукла Даша…». Сегодня толкал Надю просто так, пока не упала с кровати. Ну, беспокоюсь я. Я помню, что может случиться всякое, я не забыл. Наташу запихаю за кровать. Девчонки – что с них взять. Отпусти их, они бы тоже танцевали.

Сегодня убирала всех кукол на чердак. Мне туда нельзя, потому что плюшевый. Потому что плюшевый?! Серьёзно?! А не потому что, я друг? И юбки у меня нет. Так обиделся. А она не взяла меня спать, сказала, что я толстый, оставила на диване.

Кажется, от огорчения я впал в спячку. Очнулся в какой-то кладовке, в пыли и совсем голый. Меня забыли. Честно, да? Плюшевые сердца нельзя разбить, но, кажется, что из моего почти ушло то тепло. И рядом ни одной куклы, некого толкнуть даже по-дружески.

Больно. Ярко. Выбивают меня. За что? Это же не я себя так плохо вёл! Прислушался – это не меня выбивают, а пыль из меня. Сразу стало легче. И глаза протрите. Что? Это она! – моя девочка. Огого какая взрослая. Сказал ей, что рад видеть, но не слышит меня. Спросил и про дроби, и про класснуху, и про дискотеку. Напоследок напомнил, что я принц, только заколдованный. Посмотрела как-то странно, но ничего не сказала.

Всё поменялось. В доме шумно и бегают какие-то мальчишки. Меня не трогают, им ведь за-пре-ти-ли! Я – ценный. И ведь сижу в голубой юбочке, и рисунок на ней с утятами. Красиво. Сижу один, толкать некого, да я и не смогу теперь, наверное, слабость какая-то в лапах. Теперь я сам часто падаю. А она подойдёт, вздохнёт и посадит, юбочку расправит. Почему её руки не греют меня как раньше? Внутри совсем холодно, наверное, я не принц. И юбочка не помогает.

Холодно. Темно. Кажется… кажется, я научился… закрывать глаза.

Я ощущаю! Да! Да-да! Тепло от рук! Хочу сказать, чтоб меня положили, и он слышит! Мальчишка. Не люблю мальчишек, ведь они хулиганы и драчуны. Он порвёт меня! Спасите!

– Ээй, ты чего такой надутый! А? мишка-толстяк! Я буду звать тебя Винни-Пух, как в сказке! Что? Не хочешь? Ну ладно, Миша так Миша. Юбку долой! Ты будешь пират, и мы вместе поплывём в Нетландию! А хочешь, ты будешь боцманом? Только боцманов Миш не бывает! Давай, я назову тебя боцман Потапыч? Так ты вроде и Миша, но с отчеством! Здорово? Да? Отлично! Побежали, Миш… ой, то есть грозный Потапыч! Йо-хо-хо, свистать всех наверх!

Плюшевое сердце вновь бьётся.

В моей жизни было две страсти: воздух и музыка. Но если воздух сопровождал меня до самой последней симфонии, то музыка лишь затронула своим крылом, испугавшись и отлетев в минуту, когда на допросе мне сломали пальцы.

В двенадцать я поступил в училище, и преподаватель инженерного дела навсегда стал для меня любимым из учителей. Всё детство мастеривший деревянные, тяжеловесные и бессильные воздушные корабли, я узнал, что могу создать нечто, и вправду способное взлететь. Я уже не рисовал — строил чертежи. Уже не пилил — выстругивал модели из пробки, обтягивал их папиросной бумагой, невесомым серебряным клякспапиром, рассчитывал подъёмную силу крыла и, разбегаясь с горы, запускал в небо...

Мне было шестнадцать, когда я заканчивал училище — совершеннолетним, а значит, способным отвечать за свои слова, в шутку сказанные слова похвалы зарубежному роману. Прямо с квартиры товарища, где мы обсуждали «Позор луны», меня забрали в следственное управление.

Быстрота событий походила на взлёт против крутого ветра. Лампа, направленная в лицо, отпечатки пальцев на шершавой карте, пустой взгляд следователя, анкеты, вопросы, снова и снова, в надежде, что я собьюсь, оговорюсь, растеряюсь...

— Имя. Фамилия. Возраст.

— Евграф Кардош. Семнадцать лет.

— Род занятий.

— Абитуриент инженерно-технического института.

— Кто поставлял вам запрещённую литературу?

Менялись следователи. Ярче или бледней — в зависимости от времени суток — горела лампа. Голода не было, но крепко мучила жажда, да ещё мысль, что волнуется мать.

— Имя. Фамилия. Возраст.

— Евграф Кардош. Семнадцать. Можно, пожалуйста, воды?

— Род занятий.

— Абитуриент инженерно-технического института. Дайте пить.

— Кто поставлял вам запрещённую литературу?

Язык распух и ворочался во рту, как наждак. Блеснувшее воспоминание — как я зачищаю тонкое, лёгкое крыло, — мелькнуло, вызвав слабую улыбку. Тогда мне сломали первый палец; но играть я всё ещё мог.

— Имя. Фамилия. Возраст.

О том, какое признание из меня выбивали, я догадался уже на Зольнике, среди гор, угольных забоев и редких ледяных лесов. Я помнил тряский вагон, луговой дух, влетавший в щели и разбивавший едкую вонь. Помнил пересылки, сарай карантина, парилку, после которой мои брюки стали кукольными, подошли бы и младшей сестре… Кто-то из товарищей плакал, кто-то учил, что хлеб нужно тянуть, оставлять, рассасывать.

Через полгода мне на ногу наскочила гружёная вагонетка. Из санчасти меня определили в лагерный оркестр — работа не бей лежачего. Оркестр играл марш утром и туш вечером. Губы примерзали к горлышку флейты, и пальцы дрожали, но здесь слушателей не волновала чистота звука. Оркестр играл — а вверху, перечеркивая проволоки, изредка пролетали птицы. В свои паузы я задирал голову, пытался рассчитать, рассмотреть, что там, за проволокой; какие препятствия нужно преодолеть, чтобы...

— Эй, флейтист! Не зевай!

Но я прозевал свою очередь, дёрнулся, кто-то толкнул меня в спину, и я полетел по скользкой ледяной дорожке, поломав флейту.

Тогда — сначала завскладом, потом надзиратель — сломали мне ещё три пальца, и играть я перестал совсем. Зато много позже, в санчасти, сумел наладить бойлер, и за это фельдшер внёс меня в список инженеров — тех, кто мог послужить на благо лагеря не только работой в шахте.

Какое-то время я чинил краны, налаживал каретки, разводил провода под прожектора — а потом меня перевели в шарашку, и Зольник остался позади, завещав на память глубокий, лающий кашель.

— Имя. Фамилия. Возраст.

— Евграф Кардош. Двадцать семь.

— Род занятий?

— Ремонтник механических систем.

Здесь давали вдоволь хлеба, стояли кровати, а не нары, и конвой уже не гонял в шахту. Здесь я по двенадцать часов в сутки чертил — снова чертил, но не воздушные корабли, а схемы этажей и вентиляционные трассы. Иногда через стену долетала музыка: соседям, инженерам из вольных, разрешали радио. Я прикладывал ухо к стене и слушал, а перед сном, на вынесенных из кабинета клочках рисовал планы шарашечных помещений и эскизы летающих машин.

— Опять чиркаешь, ханурик?

Клочок вырвали из рук — в слабых неловких пальцах остался только мятый огрызок.

— Что ты там себе чиркаешь? А вдруг — пропаганду? А вдруг — кляузы на начальство? Ну-ка, ну-ка…

От ярости затряслись руки, но меня прозвали хануриком не просто так: лагерный доходяга, я не выстоял бы и против самого хлипкого из обитателей шарашки.

— Зашифровал что-то? Ну ничего, наверху разберутся…

Так мой чертёж аэруса попал начальству. Оно разобралось. Меня перевели в другую шарашку — там работали над передовыми технологиями. Над небесными машинами.

— Имя. Фамилия. Возраст.

— Евграф Кардош. Тридцать один.

— Род занятий?

— Инженер коммуникаций и воздушных аппаратов.

Мой первый прототип взлетел в небо шестнадцатого октября — поднялся выше стен, выше сторожевых башен, замер в перекрестье лучей и поплыл, покачиваясь, под восхищённый гул, между звёзд и грибного дождя. Хотел бы я уплыть отсюда так же...

За два года я продумал план и график, следуя которым можно было незамеченным проскользнуть во двор у ворот. Оставалось изучить механизм замков — я планировал сделать это во время ежемесячной профилактической проверки, к которой меня допускали с тех пор, как я разблокировал заевший запор в бункере охраны.

Я вычёркивал дни в ожидании побега и всё чаще кашлял; капли слюны и крови попадали на чертежи воздушных кораблей, приходилось аккуратно счищать их бритвой.

***

После трёх месяцев испытаний технологические карты первого прототипа аэруса ушли на завод. Подпись под ними поставил начальник шарашки, вольный академик Котарек. Полгода спустя над нами пролетела вереница моих аэрусов. С фуршета по случаю внедрения котареков в государственный флот мне привезли тарелку лакомств и дали талон повышенного пайка.

Весной мой срок за похвалу «Позору луны» подходил к концу, но на освобождение я не надеялся. «Кто отпустит такого инженера? — делясь сигаретами, смеялся дневальный. — Да и спокойней тут. Выйдешь на свободу — возьмут снова, по ерунде возьмут. Сейчас берут всех, чохом...»

За пять лет в шарашке я не получил ни одного письма; не знал, живы ли мои родители, есть ли мне куда возвращаться. Утром в день окончания срока Котарек подошёл ко мне лично. Пожал руку и сухо объявил, что меня переводят в закрытый институт.

Я помертвел. Перевод. За какой-то месяц до того, как я буду готов к побегу.

Шарашечный оркестр выдул торжественный туш, и я был выдворен со знакомого двора, где так часто, балансируя на грани неслышимой музыки, наблюдал за пролетающими в вышине птицами.

На новом месте мне по-прежнему не разрешали переписки, не позволяли ходить по территории, но поселили в просторную комнату и предоставили передовые расчётные машины. Кроме того — уж не знаю, по чьей причуде, — второй прототип мне разрешили подписать собственным именем. Я тысячи раз испытал мой аэрус на полигоне, пилот торжественно поднял его в воздух на гражданском аэродроме… А в первый же рейс корабль упал — рухнул, полный горящего воздуха, погребя под собой служебные постройки, резиновые платформы и мгновенно погибший экипаж.

Видимо, за инженера Кардоша замолвили словечко в высших кругах: меня всего лишь отправили в карцер и предписали доработать машину.

Когда, впервые после трагедии, я сел за стол, руки показались похожими на желе. Ожила боль в сломанных, криво сросшихся пальцах. Мне захотелось взять флейту — но что толку, играть я всё равно не мог. Тогда я вцепился в карандаш — ведь я по-прежнему, после всех ужасов и неудач, мог поднять птицу в небо.

Когда третий прототип был разработан, испытан и готов к официальному вводу во флот — о, ему пророчили большое будущее, говорили, что он вытеснит даже блестяще зарекомендовавшие себя котареки! — мне вручили приглашение на торжественный приём. Что-то горячее и забытое поднялось к горлу; я словно проглотил пригоршню перечной пыли; мне позволяли выйти за пределы проволоки — впервые за двадцать лет.

...Белая рубашка, жёсткие накрахмаленные манжеты, облитый золотом зал, многоликая толпа, скрипки, такие слаженные, так не похожие на лагерный оркестр…

Меня обожгло воспоминаниями, хлестнуло по лицу сквозняком из влажной глубины шахты. На зубах скрипнул ржавый песок. Я крепче стиснул трость и, сопровождаемый конвойным, двинулся к своему креслу — в первом ряду, прямо перед сценой. Час спустя я сидел и смотрел, как позади оркестра, в высоком чёрном окне, поднимался на фоне звёзд гигантский, спроектированный мной корабль.

Арфа плыла по волнам музыки, покачиваясь, как корпус аэруса; рой смычков взмывал, словно антенны на плоском крыле. Звёзды меркли под тенью, и, укрываемая громадой аэруса, медленно гасла полная, литая луна.

А потом…

Я не запомнил, не услышал, что играл оркестр.

...Она вышла в чёрном платье в пол, со скрипкой в тонких хрупких руках, таких белых на фоне антрацитового неба.

— Как её зовут? — прошептал я, с трудом складывая звуки.

— Кого? — удивлённо спросил конвойный.

Кого! Как будто мог быть кто-то, кроме неё!

— Скрипачку…

Алёна Зимова не стала моей третьей страстью — она оказалась лишь живым воплощением первых двух. Она водила смычком резко и рвано, испуганными и тревожными движениями — дрожали локти, ломано дёргались руки, колыхалась чёрная ткань. Алёна была воздухом, музыкой, душой, той самой сущностью, которая вырывалась из расчётов и, словно магия, наполняла аэрус жизнью.

Я едва дождался конца. Заворожённый, забывший обо всём, с последним звуком бросился на сцену.

— Здравствуйте, Алёна... Евграф Кардош. Тридцать семь. Изобретатель воздушных машин...

Ответить она не успела — меня схватили, вытолкнули за кулисы, я поймал только её взгляд, растерянный, удивлённый... Глаза у неё были узкие, степные. Часто, каждую ночь мне снились эти глаза.

Я подал прошение о встрече; оно вернулось невскрытым. Тогда, через жену соседа по кабинету (ему разрешались свидания), я достал записи. Шипящие, прыгавшие на экране лабораторного кинескопа — я засматривал их до дыр. Алёна оказалась скрипачкой с мировым именем: среди добытых видео были записи концертов в Париже, Москве, Женеве… Я смотрел, как она поднимает скрипку, пристраивает её на плече, как водит смычком, как задумчиво перебирает пальцами струны, листает ноты, движется по сцене, как волнуется у ног её платье, — и видел аэрусы, видел новые повороты корпуса и изгибы конструкции, узнавал в её движениях, как сгладить дуги, как выровнять поток, как увеличить скорость и улучшить конструкцию крыла.

В анкете на запуск четвёртого прототипа я вписал: «Евграф Кардош. Сорок четыре. Авиаизобретатель». Я хотел назвать прототип в её честь, но в официальных документах вместо «Алёна» указали «Афина».

Ночами я настраивал приёмник на музыкальную волну и слушал её записи, слушал новости о ней — о том, какие она выбирала программы, как её встречали в лучших концертных залах, как она летала на свои выступления на скоростных котареках и роскошных, первоклассных пассажирских кардошах...

Я пробыл в заключении почти тридцать лет; я помогал налаживать охранные сети, знал слабые точки, имел своих среди конвоя. Я подготовил всё необходимое и был готов бежать во время приёма по случаю пуска межконтинентального аэруса «Афина».

Игра Алёны завораживала; люди цепенели, слушая её. Я мечтал, надеялся, упрашивал, чтобы на торжественном приёме играла она.

Так и случилось.

...Зал расплывался. Мешались в фантасмагорию золотые огни, я не мог различить её лица. Только чёрное платье, это неизменное шёлковое пятно... Дождавшись наивысшего, финального взлёта, я поднял глаза. За спиной Алёны, за стеклянной стеной, поднимался в небо мой аэрус.

— Заберут сразу после концерта, — проговорил кто-то за моей спиной.

Я вздрогнул, крепко въехав локтем в боковину кресла.

— За что?

Я испугался, что это вырвалось у меня. Но вопрос задал второй конвойный.

— Бывает за границей. Шпионаж. Сомнительные связи...

Я обхватил себя, баюкая ушибленный локоть. Алёна играла, покачиваясь. Мне стало зябко. Свобода была так близка...

Кто-то распахнул окна, и в зал хлынула ночь, пропитанная сухим треском разгонявшегося мотора. За спиной Алёны взмыл рой смычков. Она занесла руку для последних аккордов, и я замер. Время, как прибой, стукнуло о стеклянные стены и захлестнуло меня высокой волной — по пояс, по горло, с головой… Перед глазами мелькнули зев шахты, размоченный в воде хлеб, ряды столов в кабинетах шарашки, чертежи, бланки, бесконечная череда лиц, цифры, имя, фамилия, возраст...

Алёна опустила смычок, но в моей голове всё ещё играла волшебная музыка.

— Я могу поговорить с ней? Пожалуйста? Два слова? — выпалил я. — Я прошу… Сколько я помогал вам… Прошу!

Конвойные переглянулись. Может быть, вспомнили, как я наладил дверные механизмы перед самой проверкой. Может, припомнили вкус импортного табака — по спецзаказу его выписывали мне, но расходился табак по шарашечной обслуге…

— Два слова, — кивнул главный, я рванул вперёд, но он удержал меня за плечо и процедил. — Не здесь же! За сценой...

Я стоял у тёмных портьер, трепеща. Один пригворённый может ускользнуть бесследно. Двое — нет. Да мой манёвр и не был рассчитан на двоих...

— Алёна! Вы мой кумир! Моё вдохновение! Ваша скрипка — восторг! Я люблю вас!

Я подскочил к ней и обнял двумя руками; она едва не рухнула под моим натиском. Вскрикнула — на это я и рассчитывал. Мгновенно сунул ей в ладонь чёрную плоскую коробку, шепнул:

— Вас хотят арестовать. Сожмите и деритесь этим. Это парализует их. Вы сможете убежать…

За какой-то миг в её глазах мелькнули ужас, неверие, страх.

— Люблю вас! — крикнул я, отталкивая её и падая на своих конвоиров.

Я не знаю, удалось ли Алёне сбежать — у меня отобрали приёмник, аннулировали подписку на периодику, отрезали от новостей. Спустя два дня перевели в другое место, где стояла передовая система охраны, бдил незнакомый конвой и надежда попасть на свободу вновь откладывалась на долгие годы… А может, и вовсе исчезала навсегда, как таявшая в тумане птица.

Здесь не было кульманов и рабочих столов — вместо них стояли станки и лопаты. Не было библиотеки с технической литературой, зато было вдоволь мётл и дворницких перчаток.

Видимо, тот человек сверху, что был за меня, решил, что инженер Кардош отработал своё.

Я попросил табаку — не дали. Попросил открыть форточку — сказали: не велено. Тогда я спросил напрямую:

— Что с Алёной? Со скрипачкой Алёной Зимовой?

— Вас волнует судьба иностранной интервентки? В штрафной захотели, заключённый Кардош?

Я отвернулся. За решёткой пронеслась, набирая высоту, величественная «Афина».

***

Через полгода, впервые за весь срок, мне разрешили свидание. Я написал на адрес, где когда-то жили родители, но ответа не дождался. Шли месяцы, и я уже позабыл... Но однажды меня сняли с работы и оставили одного в пустой, незнакомой комнате.

На карцер не похоже. Я ждал в недоумении; привычно отступил в угол, когда отворилась дверь.

Высокая, сухощавая бабка с укутанным лицом бросилась ко мне, причитая:

— Евграф! Племяшек!

Я оторопел. Я ни за что не узнал бы её, если бы не глянувшие из-под платка узкие, степные глаза...

Как она добралась сюда? Как спаслась?

Она прижала меня к себе, быстро зашептала на ухо:

— Бегите. Сейчас же! — В ладонь скользнула знакомая плоская коробка. — Сожмите и деритесь этим... Вас ждут у ворот западного двора... Я возвращаю долг...

Глава 1. Вступление

— Вы считали женщин низшими существами, презренными рабынями, забыв, кто приводил вас в этот мир! Из-за вашей гордыни Бог наказал всех нас! Вы считали их ниже вас, мечтали о рождении сыновей, проклинали дочерей, избивали жен, неуважали матерей. Теперь детей вынашивает не любящая мать, а бездушная машина, не способная на чувства. Покайтесь! И возможно Господь услышит вас и вернет в наш мир женскую улыбку и радость соития! Вы хотели сыновей — оглядитесь по сторонам! Наш мир — это одни сыновья! Теперь же вы мечтаете о дочерях, но Бог не дает их вам!

Священник стоял на этом перекрестке каждый день и всем давно было на него плевать. Плакат с Девой Марией с младенцем на руках тоже давно никого не трогал — если еще лет пятьдесят назад это что-то значило, то теперь люди просто смирились с неизбежностью скоро вымирания и надеялись прожить хотя бы свою собственную жизнь более менее нормально. Церкви давно опустели, духовное заменило материальное, люди перестали надеяться, и тем более верить. Вера — это опасно. Поверив, легко разочароваться, а разочаровавшись, легко впасть в неминуемую депрессию.

Рэй зевнул — спать хотелось невыносимо. Потянувшись к сенсору автомобиля, он включил радио — музыка заглушала проповеди святоши и помогала не заснуть в пробке. Ночью пошел снег и именно он послужил причиной того, что весь город превратился в одну сплошную банку со шпротами под ледяной корочкой.

Мельком взглянув на плакат с изображенной на нем огромной буквой Х, Рэй в который раз раздраженно цыкнул языком — ну сколько можно? Давно ведь понятно, что Бог тут совершенно не при чем. В двадцать втором веке произошла эпидемия вируса, которая уничтожила Х-хромосому в семени половины мужского населения планеты. С каждым годом девочек рождалось все меньше и меньше, пока их не осталось совсем. Но Бог тут точно не при делах — виноваты сами люди. Ученые в своих лабораториях сами заигрались в Богов и вот к чему все это привело. Последние сто лет детей получали искусственным путем, используя замороженные яйцеклетки, благо их запасов все еще было достаточно — успели собрать с тех женщин, которые оставались на земле во времена бушующей эпидемии. Простые люди называли вирус «Женоненавистником», ученые же дали ему какое-то мудреное название, но в обществе оно не прижилось.

Музыка лилась плавно и ненавязчиво, машина еле двигалась в плотном потоке, голос священника остался позади. Рэй снова широко зевнул и потер глаза — пора бы прекращать играть до трех часов ночи. У них в лаборатории в самом разгаре важные испытания, от которых зависело возвращение в мир утраченной Х-хромосомы, а он то и дело зевал и старался не заснуть во время тестирований.

Резкий неоновый свет ударил в глаза, и Рэй выматерился, не стесняясь в выражениях — очередная ярко-красная рекламная вывеска светилась не хуже рождественской ёлки, которая стояла на центральной площади. Прищурившись, он обнаружил прямо перед собой гигантскую вагину. Она призывно улыбалась с огромного монитора, манила к себе тонким пальчиком, то и дело похотливо подмигивая. Рэй усмехнулся — компания «Оргазмик» выпустила очередную игрушку, способную, как они считали, заменить женщину.  Под вагиной Рэй прочёл название - "Ваш сладкий рай" Дурацкое название, подумал Рэй, осматривая рекламный женский половой орган, совсем у них там с фантазией тяжко.

Автомобиль дернулся и проехал еще пару метров. Рэй раздраженно взглянул на наручные часы — через десять минут начинались очередные клинические испытания, а он застрял тут, как ребенок в очереди на аттракционы. Пора было звонить руководителю научного проекта — судя по навигатору, пробка растянулась на много миль вперед. Пока он размышлял над своим весьма сложным положением, зазвонил телефон.

— Да, — чуть хриплым голосом ответил Рэй, нажав на кнопку беспроводных наушников.

— Ты тоже стоишь в этом снежном аду и вот-вот превратишься в сугроб? — веселый голос Майка заставил Рэя улыбнуться.

— Ага, — подтвердил Рэй. — Стою на Главной улице прям под вывеской нового «Реалистик-вэгин» от твоего неугомонного другана.

— Вот только не начинай, — хохотнул Майкл. — Крис хотя бы пытается что-то делать. К тому же, ты прекрасно понимаешь — многим это нужно. Так что не будь таким мохнатым занудой.

Рэй закатил глаза — его парень любил давать ему странные прозвища.

— Почему мохнатая? — хмыкнул он, нервно барабаня пальцами по обивке руля.

— А ты давно в зеркало смотрелся?

— Вот прямо сейчас это делаю, — сказал Рэй, глядя на свое отражение в боковое зеркало. Правда, разглядеть что бы то ни было ему не удалось — зеркало покрылось легкой коркой льда.

— Ну тогда ты понимаешь, что тебе срочно нужно посетить барбера! — резюмировал Майкл.

— Не до этого пока, — старенький Рено проехал еще пару метров и вновь остановился. — Ты же знаешь — испытания в самом разгаре. Может, нам все же удастся вернуть хромосому, отвечающую за рождение девочек. Запаса яйцеклеток в «Банке» осталось максимум на двести лет. А после мы попросту вымрем.

На том конце сотовой связи повисла гнетущая тишина и Рэю стало не по себе. Он в который раз ощутил это… Нечто, что нельзя выразить словами. Страх? Пожалуй… Сомнения? Разумеется. Боль? Совершенно точно. Майкл никогда об этом не говорил, но Рэй ощущал, что его парню чего-то не хватает. Точнее — кого-то. И в который раз задал себе вопрос — они вместе, потому что это любовь или попросту безысходность?

Мир изменился почти сто лет назад, не оставив мужскому населению выбора. Многим было нелегко принять данное обстоятельство, поэтому массовые самоубийства потрясли мир не чуть не меньше, чем смерть последней представительницы женского пола. Кто-то смирился и принялся создавать женщин искусственно. Так появились реалистики, силиконовые вагины, подушки, имитирующие настоящую женскую грудь, и даже роботы с женскими телами, гениталиями и голосами. Если вагины и реалистики были доступны всем желающим, то женщин-роботов могли себе позволить далеко не все, потому что стояли зачастую не дешевле элитного автомобиля. Дешевая продукция наводнила прилавки магазинов, и их сметали точно горячие пирожки в пекарне, расположенной возле Института.

Только вот всем этим изделиям было далеко до настоящей женщины. Именно поэтому правительства всех стран выделяли огромные суммы денег на то, чтобы ученые наконец-то смогли вернуть в мир утерянную Х-хромосому.

— Удачи вам, — делано бодрым голосом пожелал Майкл, от чего по спине Рэя засеменили морозные мурашки.

Он вновь вспомнил тот день, когда обнаружил в браузере своего парня гетеро-порно. Сомнения атаковали с новой силой — почему они вместе? Любовь? Секс? Отчаяние? Майкл такой по природе или по принуждению? Если раньше однополые связи порицались обществом, то теперь именно такие отношения являлись нормой. Да, многие покупали женские заменители, но отношения с ними не построишь. Мужчины заключали браки, проходили тестирование на готовность стать родителями, затем у каждого из них из семени извлекались нужные гены и создавался нужный для слияния с яйцеклеткой материал. Полученную клетку выращивали в искусственной матке, а затем извлекали из нее ребенка. Не всем разрешалось воспитывать детей, но многие этого хотели. Майкл тоже отчаянно хотел ребенка, но предложение Рэю делать не торопился, и это… убивало.

Рядом остановился красный Порше. Рэй повернул голову и увидел, как миловидная девушка с белокурыми локонами выпустила облачко пара в приоткрытое окно. Мило улыбнувшись ему, она кинула розово-лиловый фильтр в снег. Рэй покачал головой — да, и такие экземпляры тоже водились в их мире. Чаще всего это были парни от пятнадцати до тридцати лет. Они тратили кучу денег на то, чтобы выглядеть, как женщина, говорить как женщина, пахнуть как женщина. Они сидели на жесточайшей гормональной терапии, делали операцию по смене пола, а после шли работать в элитные бордели. Их называли «Почти женщинами» и многие мечтали провести с ними ночь, но немногим это было по карману.

Красный Порше свернул на светофоре, унося «Почти женщину» по ее «Почти женским» делам.

— Спасибо, — ответил Рэй в трубку с небольшим запозданием, не сразу поняв, что Майкл отключился.

Во весь горизонт простиралась белая гладь Ледникового Плато. Лишь сильный ветер мешал размышлениям мудрого оленя Висионариуса. Он любил сбегать из медвежьего замка и побыть в одиночестве. Именно здесь он оставался наедине со своими мыслями и обдумывал сложные вопросы.

Король Денсима уже стар, а на его место придет глупенький Тардус. Он не способен стать полноправной заменой своему отцу, держащему в узде все подчиненные прайды животных. Грядет смута. Но это ли не возможность? Для него. Для Висионариуса. Тардус доверчивый малый, хоть и импульсивен. Им можно манипулировать. И его руками свести счеты с волками, почти полностью истребивших прайд северных оленей. О слабохарактерности знал и совет медведей, который не прочь лоббировать свои интересы. Какая же у них цель? Дать Тардусу то, чего он хочет? А хочет он развлечений и вкусной еды. Наследнику вообще мало интересна власть над животным прайдом. Для него вся эта политическая возня – игрушка, с которой он рано или поздно наиграется.

Ветер поменял направление, и олень услышал вдалеке знакомый звук. Резко повернув голову, он увидел мчащего к нему со всех ног беляка из посыльно-почтовой службы короля. Близко же он подобрался. А если бы это был волк? Висионариус покорил себя за утрату бдительности. Годы берут свое! Что уж тут поделать? Закат и его жизни был не за горами, но планам его помещать это не могло.

- Советник! Советник! Король Денсима желает вас видеть.

- Прямо сейчас?

- Да! Он уже совсем плох!

Висионариус отправился на встречу со своим владыкой.

Что же он хотел ему сказать? Последнее желание или поручение?

На подходе к медвежьему замку его встретила королева Домина.

- Висионариус, друг мой, где же ты ходишь? Поторопись! Он совсем слаб.

Советник вместе с Доминой вошел в первый зал замка, где собрался почти весь медвежий совет. Они изображали скорбь и печаль от скорой утраты самодержца, но Висионариус понимал, что это всего лишь лицемерное притворство.

На миг советник окинул взор на стены и потолки замка. Каждый раз его удивляло это сооружение. Работа королевских гигантских бобров, построивших это чудо изо льда несколько поколений назад, вызывала у него восторг. То же чувство появилось и сейчас, несмотря на трагический момент.

В тронном зале было пусто.

«Он в королевских покоях», - сказала Домина, - иди к нему.

Висионариус, не смотря на свою долгую службу Денсиме, впервые оказался в столь сакральном месте. По сути ничего королевского здесь не было. Обычная ледяная пещера, украшенная барельефом старых королей, объединивших земли Ледникового Плато и лежанка, на которой отдыхал умирающий король.

- Друг мой, - начал слабеющим голосом Денсима.

- Да, мой король, - преклонив колено, ответил советник.

Король всегда был крупным белым медведем и держался величаво, но сейчас пред взором Висионариуса открывался совсем удручающий вид. Денсима больше напоминал огромную тушу, срастающуюся со льдом под ним. В глазах его уже не было той жгучей энергии. Его огонь угасал. Угасал прямо на глазах его верного друга. Боль короля передалась и Висионариусу. Ему было жаль видеть в таком состоянии своего давнего друга и наставника.

- Ты всегда служил мне верой и правдой, за что я тебе несказанно благодарен. Но теперь ты должен выполнить мое последнее желание.

- Да, мой король, все, что угодно, Вашему величеству.

- Ты прекрасно знаешь, что Тардус еще не готов стать королем. Я был слишком занят Торговым путем и сдерживанием волков с песцами, готовыми порвать друг друга, что совсем упустил воспитание сына. Домина воспитала его, но она – мать, и была слишком добра к нему, а король должен быть тверд в принятии решений, особенно когда речь идет о жизни или смерти королевства. Королем должен стать Ювенис – мой младший сын. Он – готов. Жестокость. Твердость. Ум. И хитрость. Этими качествами обладает самый настоящий лидер, способный добиться больших высот.

- Мой король, но это же нарушает закон престолонаследия Ледникового Плато! – воскликнул олень.

- Висионариус, - рыкнул Денсима, - здесь я – закон, или ты забыл об этом?

- Да, мой король.

- После моей смерти ты должен объявить, что новым королем станет Ювенис.

- Совет медведей будет против.

- Никто не будет слушать этих зажравшихся тварей. Я все сказал. А теперь иди, мой друг! Спасибо за службу!

- Прощайте, мой король! Я был и буду верен вашему решению всегда и везде.

Ночью Денсима ушел к праотцам.

Медвежий совет и семья короля собрались на чрезвычайное заседание в тронном зале. Все ждали Висионариуса, который должен был официально объявить законного наследника. Долго себя ждать он не заставил, грациозно выйдя и остановившись у трона, советник окинул взглядом всех присутствующих. Боль в глазах Домины. Радость Тардуса. Напряженность Ювениса. Остальные медведи были в недоумении, словно знали о предсмертной беседе Денсимы с Висионариусом.

И это не случайно, учитывая, что на Ледниковом Плато широко развита шпионская сеть, благодаря норам и туннелям сусликов и незаметных горностаев, работающих на тех, кто больше заплатит. Но сейчас все в его руках. Он голос престолонаследия. Именно от него зависит судьба королевства.

- Сегодня мы собрались здесь по столь печальному событию, - начал Висионариус, - король Денсима закончил свое правление и отправился к праотцам. Пред смертью своей он объявил имя своего наследника. По закону о престолонаследии Ледникового Плато им станет старший сын короля – принц Тардус.

Медведи из совета спокойно выдохнули, а Тардус вальяжно направился к трону, чтобы занять свое законное место.

«Ах, ты предатель! – взвыл Ювенис, - решение отца было иным».

Совет с ужасом посмотрел на него.

- Глубокоуважаемый принц Ювенис, я понимаю ваше негодование, но решение короля Денсимы было именно таким, и оно не обсуждается.

- Я убью тебя, предатель! – ринулся на него Ювенис.

Тардус, уже расположившийся на троне, махнул лапой и его младшего брата схватили.

- Брат, такова воля отца. Такова воля закона Ледникового Плато. Ныне я – король. Теперь мне решать. Преклони свою голову предо мной.

- Да здравствует новый король! – выкрикнул Висионариус.

- Да здравствует новый король! – подхватила толпа.

Ювенис вырвался из лап своих обидчиков и рванул к выходу из дворца.

- Я вам всем отомщу! Ненавижу! – зарычал он на бегу, - Вы все поплатитесь, предатели!

Но толпа не особо обратила на это внимание и продолжала скандировать: «Да здравствует новый король!»

Лишь Домина была расстроена. Как мать, она понимала, что сейчас произошло. Ее дети стали врагами. И винила она во всем этом не Висионариуса, предавшего решение своего короля, а именно Денсиму, который решил стравить братьев между собой ради короны. Она не могла принять ни одну из сторон. Сердце матери разрывалось на части. Ей оставалось лишь наблюдать, ибо повлиять на Ювениса она не могла. Ее младший сын одержим властью, поэтому не остановится ни перед чем, чтобы получить желаемое.

Виталий Штольман, 2022 год

После сессии, которая прошла буднично и спокойно (удалось даже неплохо отдохнуть душой и телом, пролистывая учебники; изучая всё, что мне присылали подруги из Москвы; занимаясь фотографией в новом для себя жанре - макро, и пробегая километры прохладными утрами по дорожке вокруг парка), началась врачебная практика.

Двум нашим группам досталась ЦРБ в Рудногорске, о которой я слышал много хорошего, как и о самом райцентре.

Городок оказался очень симпатичным. Современная свободная застройка, практически чистый воздух и большое красивое озеро. Когда-то тут был карьер. Уже много лет назад, когда руду полностью выбрали, здесь перестали отводить воду и карьер заполнился до краёв. Получилось овальное озеро размером километра два на полтора, которое соединилось с протекавшей неподалёку речкой Полынкой. На берегу со стороны города разбили городской парк со всеми атрибутами культурного отдыха. Противоположный берег облагораживать не стали, и там ничто не мешало природе восстановить естественный порядок: заросли всякой водолюбивой растительности с языками песчаных пляжиков.

Вполне можно было считать, что практику мы проходим на курорте.

Нас с Серёжкой Белкиным поселили в комнате рабочего общежития. Мы потратили остаток дня на рекогносцировку А следующим утром приступили к своей врачебной практике. Надо же кому-то заниматься писаниной за ушедший в отпуск персонал. И не только ею. Больница оказалась на удивление хорошей. Она считалась санчастью горно-обогатительного комплекса - богатейшего предприятия, которое буквально не знало, куда девать деньги, на что бы их потратить в конце каждого года, чтоб не отобрали просто так на следующий. Так вот, главврач это, как раз, отлично знал. Не ведаю, каким должно быть лечебное учреждение по самому последнему слову, но рудногорская ЦРБ была оснащена по самому предпоследнему, это точно. Сюда даже привозили на лечение особо сложных больных из областного центра, чтобы пользовать их какими-то немыслимо сложными и дорогими импортными аппаратами, которых больше не было нигде, даже в Областной больнице. В отделении физиотерапии и реабилитации было аж целых два бассейна, и совсем не маленьких, обставленных всякой блестящей машинерией для гидротерапии. В общем, если есть на свете медицинский рай, то здесь был его рудногорский филиал. Праздник, а не студенческая практика.

Болезненные вскрики, стоны и "Ничего тут не поделаешь. Инна, позвони анестезиологам, пусть пришлют кого-нибудь поставить подключичку." - я услышал с порога терапевтического отделения и сразу забежал в палату, откуда всё это было слышно. Ну, так оно и есть: больной "без вен". Тучный краснолицый мужчина с мученическим выражением лица, с хорошо заметной одышкой и слышными на расстоянии хрипами в лёгких, полусидит в функциональной кровати и с ужасом смотрит на пару очень милых дам - молодую врачиху* и рыженькую медсестру. По всей видимости названная процедура ему уже знакома, и ужас его вполне обоснован предыдущим опытом. Его счастье, что он не знает, насколько обоснован.

— Доктор, ну попробуйте ещё раз. Может на ноге, а? Я потерплю. А, доктор?

Бедолага. Ему необходимы внутривенные вливания, но из-за ожирения и отёков добраться до вен на руках невозможно - не видно их, на ногах отёки ещё больше, да и толку... Всё, что туда вольют, там и останется. В таких ситуациях "подключичка" - катетер в подключичной вене - почти идеальный выход из положения. Манипуляция, в общем-то, нехитрая, и в хороших руках практически безболезненная. Я даже успел один раз вполне успешно такую проделать. Правда, под бдительнейшим присмотром пожилого анестезиолога, который стоял рядышком в стерильных перчатках, готовый перехватить мои ручки шаловливые при малейшей ошибке. Ну не рассказывать же ему, что я чувствую пульсацию через иглу и в артерию не залезу. Но там ситуация была другой. Больной был обычной комплекции, под наркозом, и на управляемом дыхании. Идеальные условия. А тут — тут жуть одна. В такой полу-сидячей позе лезть в подключичную вену нельзя — это просто убийство, уложить дяденьку так, чтоб ноги были хоть немножко выше головы - невозможно. Он и так задыхается. Здесь есть очень ответственный момент, когда ему нужно задержать дыхание на выдохе. А он и на вдохе не может. При малейшей оплошности врача вена всосёт воздух, и больной моментально перестанет быть живым. "Ой, только не это!" - как говорят в импортных фильмах. Толстяк этих технических подробностей не знает, но в прошлый раз ему досталось так, что он согласен на любые другие мучения. А они совершенно не обязательны. Нужно просто отойти от стандарта. Опыт у меня уже такой есть.

— Доктор, простите, можно я попробую ещё разик в периферийную вену?

Она обернулась на мой голос. Ух ты, какая красивая! И ничуть не уступает моим "боевым гетерам" по прочим показателям, судя по взгляду, каким она меня оценила. Ладно, подробнее прочитаю её потом. Дядьку жалко.

— А кто вы такой, молодой человек? Что-то раньше вас не встречала.

— Я тут у вас первый день. Очень хочу помочь. Разрешите?

— А, вы новый практикант!

Вот этого говорить не следовало. Больной же слышит. Ах, как нехорошо! Ладно, совру во спасение.

— Я уже несколько лет работаю медбратом. Меня наши сёстры всегда зовут на трудные вены. У меня хорошо получается. Пока анестезиолог придёт, я пару раз кольнуть успею. А вдруг удастся? Ничем же не рискуем. Вы не возражаете? — это уже к больному. Тот согласно кивает. — Вот и ладушки. Только можно заменить всё это хозяйство? Оно уже не очень...

Рыженькая обернулась быстро.

— Нет, не так. Просто положите мне руку на коленку ладошкой вниз. Не бойтесь. Как вас по имени-отчеству? Иван Семёнович. Оч хорошо. Вы не на меня, вы на сестричку смотрите, она гораздо красивее.

Совсем не сильно затягиваю резинку на плече и медленно поглаживаю предплечье. На тыльной стороне вены не видны, но тут они толще, а жира и отёков меньше. Только нужно доверять осязанию. Вот они, родимые. Так, спиртиком.

— Иван Семёныч, я счас очень больно уколю, потерпите. Опс! Что, не больно совсем?! Ну, простите гада, сбрехнул. Вот приклеим всё это хозяйство понадёжнее, и дальше будете спокойненько лечиться. Всё, всего вам хорошего. Увидимся ещё.

И уже в коридоре:

— Простите, доктор, забыл представиться. Марк. Марк Штерн. А к вам как обращаться?

— Элла Феликсовна. По фамилии Страшножвидецкая. Что, напугала?

— Ничуть. У вас такой лёгкий, приятный акцент. Совсем как у Эдиты Пьехи. Но, пшепрошем пани, ваши предки сильно согрешили, наградив таку пьенькну пани столь неподходящей фамилией.

— Ага, комплименты умеешь делать. Шустрый парень. А что ты ещё умеешь? На обход со мной пойдёшь? Тебе не всё равно, с кем?

— Только с вами, ясновельможна. Увидите, что ещё умею.

Нравятся мне такие женщины: очень красивые и очень умные, и знающие. У подавляющего большинства мужчин это сочетание вызывает когнитивный диссонанс, и они шарахаются от таких или, если бечь некуда, петушатся, изо всех своих дурацких сил стараются подавить своим отсутствующим превосходством. После обхода, в ординаторской я сложил на свободный стол все истории её больных и уселся записывать дневники. А ей предложил отдохнуть, пока я буду заниматься этим нудным, хотя и необходимым, делом.

— Строчишь, как пулемёт. Что ты там сочиняешь? Ничего же за мной не записывал. Понапишешь ерунды, а мне потом отдуваться.

— А мне не надо записывать. Я всё помню. И листы назначений сразу заполняю. Вы только подпишите потом, а то моя подпись пока недействительна. Вот эти четыре готовы. Проверьте, пожалуйста. Найдёте ошибки, пойду в котельную.

— Это ещё зачем?

— За пеплом. Голову посыпать.

Другие врачи, занимавшиеся тем же делом, не отвлекаясь от нашего разговора, рассмеялись.

— Какого вы, Элла Феликсовна, себе помощника отхватили! За словом в карман не лезет. И такой красавчик весь из себя.

— Котельная отменяется, — сказала она, оценив мою работу. — Всё абсолютно правильно. Давай, заполняй все остальные. Вернусь, проверю и подпишу. Пойду посмотрю ещё раз Зелепукину и Фролову. Вдруг ты и там не ошибся? Хм, четверокурсничек...

На следующий день выяснилось, что не ошибся. Обеих больных уже перевели в гинекологию. Я снова пошёл на обход с Эллой Феликсовной. Толстяку уже заметно полегчало. Дышал он спокойнее и хрипел тише. Кислородная маска была ещё, но уже не на лице, а на подушке. Помог девочкам перестелить. Просто взял его на руки и подержал, пока две сестрички быстренько сменили простыню. Потом проделал то же самое ещё с парой лежачих. Без криков и скандала взял анализы крови у нескольких капризных пациентов. Это перед молоденькими сёстрами можно повыпендриваться на пустом месте, а с двухметровым и, ну очень хмурым, амбалом, воленс ноленс, приходится соблюдать приличия. Тем более, что действительно не больно и почему-то спать очень хочется. Элла Феликсовна с живейшим интересом наблюдала за моими действиями, но вопросов почти не задавала.

По окончании дел праведных мы стояли на балконе, где тоже было жарко, но хоть воздух был чистым, не больничным, и с озера долетал слабый освежающий ветерок. Я откровенно любовался её красивым, умным лицом и прекрасной фигурой в хорошо подогнанном халате. Редкость среди медиков, обычно не обращающих внимания на бесформенность своих белых одежд.

— Странный ты студент. Необычный четверокурсник.

— Уже пяти, — вставил я с самым гордым выражением. Она отмахнулась.

— Да ладно тебе. Я серьёзно. После четвертого курса обращаешься с больными, как врач с солидным стажем. Пожалуй, лучше многих. Знаешь больше, чем положено даже такому хроническому отличнику. Я с твоими одногруппниками болтала. Такого понарассказали! Вот тебе твоя фамилия подходит. (Я почтительнейше поклонился.) Клоун. С фигурой борца и руками пианиста.

— Массажиста. Хотя и на пианино тоже немножко умею. Я тогда слегка соврал. Действительно, несколько лет работаю, только не медбратом - когда бы я успел? - а массажистом в профилактории химкомбината. Не надо было пугать такого тяжёлого больного практикантом.

— А гипноз?

— Заметили? От мамы. Она заведует отделением в психушке и читает курс психиатрии в институте. Маргарита Львовна Штерн. Её все знают.

— Выходит, не все. Я же из Станислава. Там же и училась. Кстати, откуда у тебя польский?

— Только несколько слов и выражений. Как-то сутки ехал в одном в одном купе с поляком, Ежи Збройским. Хороший парень. Всю дорогу травил польские анекдоты. На очень приличном русском языке. Но иногда переходил на польский. В оригинале смешнее. А я узнал и выучил немножко, чтобы при случае соблазнять полек млодых на их родном языке.

— Чем сейчас и занимаешься.

Я страшно огорчился.

— Неужели безуспешно?

— Как тебе сказать... Посмотрим. Расскажи парочку из того, что запомнил. Сейчас английский юмор в моде, а польских анекдотов я давно не слышала.

На балконе возник доктор Бродский. За ним ещё несколько врачей и ребята из нашей группы. Пришлось выступать перед публикой. Не впервой.

— Дама дала в газете брачное объявление: "Желаю выйти замуж. Жених должен быть таким обаятельным, как танкист Янек, и таким умным, как пёс Шарик". Через некоторое время звонят по объявлению: "Вельможна пани, разрешите с вами познакомиться. Сразу скажу, что я не такой обаятельный, как танкист Янек. И я далеко не такой умный, как пёс Шарик. Но у меня один предмет больше, чем пушка у танка! Так, записываю адрес.".

Публика покатилась со смеху. Только Мария Давыдовна, вечно кислая невзрачная девушка постбальзаковского возраста, перехватив направленный на меня взгляд Эллы Феликсовны, желчно вопросила:

— Это ты сейчас про себя рассказал?

— Совершенно верно, дорогая Мария Давыдовна. Но исключительно в том, что касается пёсика Шарика.

Несколько секунд на усвоение, и новый взрыв смеха. Вот так, милая. Бац-бац, и мимо. А теперь я стрельну.

— Разговор ночью в спальне.

"Пани есть первачка?"

"То так."

"А цож пани не шкворчит?"

"Ах, пан вже вжучив?! Ой! Ох-ах-ох!"

— Кстати, рабочий день кончился пять минут назад. Можно идти? Я сразу отсюда на пляж. Такая жарища! Как это люди в Африке живут?

— Марк, имей в виду, там сейчас народу будет больше, чем песка. И за пивом не достоишься.

Хитрая физиономия доктора Бродского читается безошибочно. Спасибо за поддержку, дорогой!

— Я мечтаю окунуться в воду, а не в пиво. И без грибков и лежанок отлично обойдусь. Пройду подальше, вон туда, за мысок. Там народу вроде бы ни души, песчаный берег и тень от деревьев. Самое, что надо. Ладно, я побежал. До завтра. До зобаченя вкрутце!

Оказалось, что с выбором места я не прогадал. Маленький скалистый мыс, далеко выступающий в в воду надёжно отсекал шумную суету городского пляжа. Крупный красноватый песок, деревья над самой водой, очень холодной у самого берега, не смотря на жару — благодать! Поплавал минут десять, пару раз нырнул. Уже метрах в десяти от берега дно круто обрывалось в глубину: как-никак бывший карьер. Выбрался из воды и растянулся на песке в блаженной расслабухе.

Она пришла тем же путём, что и я: просто перебралась через довольно высокий каменный барьер напрямик и спрыгнула на песок рядом со мной. Цвета хаки короткое сафари, матерчатая сумка на плече. Очаровашка!

— Шикарно смотришься сверху, соня. Неужели так долго ждал свою даму, что успел уснуть? Хорош кавалер!

— Помочь пани раздеться?

— Помоги. Ты так старательно раздевал меня глазами, что заслужил теперь это делать руками.

Я пристроил её сумку на обломанную ветку ивы. Туда же отправилось платье.

— Забыла дома купальник. Как ты думаешь, здесь и так сойдёт?

Она осталась в маленьких ажурных полупрозрачных трусиках телесного цвета и в таком же почти несуществующем лифчике, который не столько скрывал, сколько очень заманчиво приоткрывал очаровательную грудь.

— Мы в восхищении! Прекраснейшая пани дозволит погрузить себя в водоём?

Не дожидаясь ответа, подхватил её на руки и с разбегу ринулся в воду. Весёлый визг, хохот и вообще, полнейшая эйфория. Плавала она отлично. Метрах в двадцати от берега вода уже была тёплой. Мы ныряли, гонялись друг за другом, целовались в воде. Веселились от души. Намокнув, её и без того чисто символические одежды стали совершенно прозрачными, что здорово прибавило мне удовольствия. Вдоволь накувыркавшись, мы решили погреться на песке, пока солнце не опустилось слишком низко.

— Ну, хватит, не безобразничай! — она старалась вернуть на место то правую, то левую половинку своего пляжного туалета. — Что ты вытворяешь?

— Сейчас ты высохнешь, и ничего не будет видно. Матка боска, я не увижу такую красу!

— Насмотришься ещё, эстет. Нет, ну мне надоело! Делай, как хочешь. А знаешь, ты нашёл очень правильное место. Здесь под водой несколько холодных ключей. Уже за сто метров от камней кончается тёплая вода у берега. Поэтому сюда никто не ходит. А ещё через камни эти надо перелезать. Ние ма жадних глУпцов.

— Очень полезная информация. Мммм, никак не могу решить, какая вкуснее: правая или левая?

И попытался стянуть с неё трусики.

— Вот это совсем не надо! Ну что ты, глупый. Я просто не люблю это на песке. Неприятно, когда он туда попадает. Давай оденемся и пойдём ко мне.

— Тогда придётся ещё сохнуть. А то пойдём как обписанные.

— Зачем? Всё мокрое понесём в сумке. Ну, быстрее. Ты уже начал меня раздевать. Продолжи. Так. И твои плавки давай сюда. С платьем я сама управлюсь.

Она залилась смехом.

— У тебя, и вправду, пушка, как у танка! Очень хочется попробовать, как она стреляет. Побежали!

В её уютной маленькой квартирке мы порезвились на славу. Чёрт побери, как здорово иногда уйти от роли Учителя и просто любить красивую, здоровую, озорную женщину; угадывать и исполнять её желания и позволять ей исполнять свои, не сдерживаясь и не отказывая себе ни в чём! Мы расстались почти в десять вечера. С большим сожалением, но я ясно понимал, что в таком маленьком городке не стоит привлекать к себе ненужного внимания. Стоит кому-то заметить нас, вместе выходящими рано утром из её дома, как сплетня полетит быстрее звука. Да, мы взрослые свободные люди, но кругом столько несвободных от душевной гадости, всегда готовых бескорыстно и добросовестно извалять в ней ближних и дальних своих, что не считаться с ними невозможно. Просто зачем осложнять ей жизнь? Вернувшись в общагу в одиннадцатом часу, ответил на вопрос Серёги неопровергаемым "На танцульках в парке. Там такие девочки! Рекомендую.", и погрузился в крепкий и здоровый.

У моряков и лётчиков это называется "взять погоду". Мама с Олей крепко вдолбили мне в голову: пришёл куда-то, где больше одного человека - начинай с интегральной оценки психологической ауры и с её детализации. и не вступай в общение до того, как осмыслишь полученную информацию. В общем, это не что-то такое особенное и знакомо каждому. Зашёл в комнату и сразу чувствуешь - что-то стряслось. Или идёшь мимо группы явно опасных личностей, но тревоги или страха нет. Чувствуешь - ты им безразличен. Это заложено глубоко в наших инстинктах, пришло от предков. Но работает инстинктивный оценщик в подсознании грубо и примитивно. Все умеют ходить, но только очень некоторые — по канату.

Войдя без пяти восемь в ординаторскую, два диссонирующих момента я сразу выделил на фоне общего напряжения и нервозности: два очага скрытой агрессии. Один был явно против меня. А вот второй... Элла слегка раздражена и немного опечалена. Всего-навсего. Но агрессия - и очень неслабая - нацелена именно на неё с двух сторон, причём конфликт уже состоялся и ещё не завершён. Анна Давыдовна. Тут прозрачно. Бродский. Пётр Иванович, да за что же ты взъелся на эту милую женщину? Предстоит генеральный обход — это с участием начмеда. Такое мероприятие всегда сопровождается раздачей плюх и плюшек, причём первые обычно преобладают. Понятно, что народ слегка психует. Пока я студент, меня всё это никак не касается, но посмотреть такой спектакль изнутри интересно. Как там говорит заморский посол в сцене публичной казни из "Анжелики": "Спектакулум — то, что привлекает внимание" Начальство задерживается. Есть время сыграть психотерапевтический этюд.

— Здравствуйте! (это ко всем). Здравствуйте, Элла Феликсовна! Можно я сегодня опять с вами? Мне вчера очень понравилось.

Смотрел я в этот момент на Бродского. Он. Его взгляд на Эллу устранил даже малейшие сомнения. Сейчас ещё уточню кое-что, и мало тебе не покажется, шпынь ненадобный.

—Пётр Иванович, здравствуйте! — протягивая сразу обе руки для приветствия. Есть физический контакт. — Спасибо за добрый совет. Там было так хорошо! Огромное вам спасибо! Ой, какая оригинальная штука!

Извлёк из его нагрудного кармана металлическую сувенирную шариковую ручку в форме здоровенного хромированного гвоздя. Сохраняя приветливое выражение, поднял сей предмет на уровень его лица и тремя пальцами, движением, которым обычно ломают карандаш, медленно согнул под прямым углом и положил на стол. Товарищ побледнел по двум причинам: зрительной и осязательной. Осознал, что одна его лапка по-прежнему в моей левой руке.

— Ох ты, боже мой, какая это оказалась непрочная вещь! Теперь я ваш должник. Простите пожалуйста. Не беспокойтесь, долги я всегда возвращаю с процентами. Да, вы мне хотели что-то рассказать. Здесь так шумно. Выйдем, пока начальство не спешит.

Мы вышли в безлюдный в этот момент коридор.

— Хотите, дорогой Пётр Иванович, побеседовать о таких выдающихся исторических личностях, как Азеф и святой отец Гапон? Их судьба настолько поучительна, что всегда следует о ней помнить. Нет? А о чём вы мне хотели поведать? Что такого особенного, о чем я, по своей юношеской наивности, не догадываюсь? Давайте я сам всё расскажу, и вам не придётся выблёвывать гадости о женщине, которая этого совершенно не заслуживает.

— Марк, дорогой мой, я только хотел тебя предупредить!

— С чего это я вам стал так дорог после удачной, как вам кажется, провокации с пляжем, которую я сдуру принял за дружескую поддержку? Таким грязным мерзавцам как вы, милейший Пётр, да ещё Иванович, нестерпимы женщины красивые, умные, чистые и, главное, сильные и независимые, которые строят свои отношения с мужчинами исключительно по собственной воле и собственному разумению. И недоступные таким пузатым ядовитым сморчкам. Она вас распопёрла с треском, благородного отца семейства. А вашу супругу уведомила с какого разу? Дайте подумать. С четвертого. Удивительно добрая женщина, до последнего вас жалела, пока вы своими вонючими щупальцами к ней не полезли. Тьфу!

— Ты... Ты... как ты...

— Левая рука парализована. Сможешь её поднять, только когда начмед с тобой лично поздоровается. На месяц — импотент. Всё. Пошли в ординаторскую, а то люди невесть что подумают. И вон, уже весь кагал начальников на подходе.

Когда мы вернулись, мужская часть коллектива увлечённо старалась разогнуть злополучную авторучку. И понять, с помощью какого трюка она была согнута. Ну-ну, старайтесь, товарищи.

Элла тихонько спросила:

— Что он тебе обо мне рассказал?

— Что ты прелесть.

Продолжил, не особо понижая голос.

— А что мог рассказать о красавице польке Пейсах Исакович, до профузного поноса стыдящийся своего еврейства, как вы думаете, дорогая Элла Феликсовна? Идёмте. Я с вами.

Процессия генерального обхода — это действительно спектакулум, достойный отдельного повествования. Кто видел, тот понимает. Но я напрасно был уверен, что присутствую там только в роли наблюдателя.

— А вот и наш Иван Семёнович! Вот до чего способны довести наши детки лучшего завуча района. Да уж. Но мы все очень рады, что вам уже лучше. Иван Семёнович, может у вас есть какие-то особые пожелания или замечания, или жалобы? Всегда рад вам помочь.

— Спасибо, Виталий Сергеевич, на добром слове. Ваши коллеги меня прямо с того света вытащили. Какие тут могут быть жалобы, упаси боже! А вот просьба есть. Если можно, конечно. Вон тот высокий молодой человек, практикант. Он прикидывается медбратом, чтобы меня не пугать. Но бывалого учителя не проведёшь...

— Ну-ка, идите сюда, юноша, не прячьтесь там. Представьтесь, пожалуйста!

— Штерн. Марк Штерн.

— Штерн, Штерн... Мне уже говорили. — он усмехнулся, а физиономия Бродского аж засияла от великого злорадства. — Так в чём, собственно, заключается ваша просьба, Иван Семенович?

— В том, чтобы все уколы и прочие процедуры, если понадобятся, мне делал только он, и никто другой. Другому никому не дамся, по крайней мере, пока он здесь, в вашей больнице. Если надо, напишу официальное заявление. Руки у парня приделаны очень правильно. Вы можете пойти мне навстречу?

— Безусловно, Иван Семёнович, безусловно! Прямо с этого момента. Отметьте это себе, Анна Григорьевна. (Это он к заведующей.) А вы, товарищ Штерн, зайдите ко мне, ну... скажем в пол второго.

Торжественное шествие двинулось дальше. Ура! Работаем!

— Заходи, не стесняйся. Садись. Вопросы есть?

— Только один: чем я буду заниматься вместо программы практики?

— Мне уже доложили, что ты редкостно самоуверенный нахал. Но самоуверенный не на пустом месте. Совсем забыл о том разговоре, дел невпроворот. Это правда, что ты экстрасенс?

— Неправда. Экстрасенсов не бывает, а те, что есть — просто ловкие жулики. Что правда, я умею больше, чем средний человек. Но тут никаких чудес: особые тренировки, методики. Некоторые врождённые способности. Но никакой мистики и чудес. Всё в рамках материализма.

— Да? И как это ты в рамках материализма искалечил доктора Бродского?

— Даже пальцем не тронул.

— И слава богу. Видел я уже эту авторучку. Но всё-таки, между нами, что ты с ним учудил?

— Этот подонок оскорбил достойную женщину. Мало того, организовал настоящую травлю. Это после того, как она отказала ему в интимной близости и пожаловалась его жене на его домогательства. Когда захотите, поздоровайтесь с ним за руку. У него сразу всё пройдёт.

— Внушение с отсроченным условием. Знакомо. Когда-то увлекался такими вещами. Ладно, когда захочу.

Он помолчал.

— Элла Феликсовна действительно очень красивая женщина и, не отрицаю, очень хороший врач. Не удивительно, что она тебя очаровала, и ты, как юный рыцарь, кинулся её защищать. Но прости, не спеши нападать на меня; тем более, что со мной этот фокус не выйдет. Ты у неё далеко не первый. Она известна, скажем так, очень свободными отношениями с мужчинами. С ней уже беседовали на эту тему.

— Виталий Сергеевич, можно уточнить? Свободными отношениями со свободными мужчинами? Или она соблазняет благородных отцов семей? Отбивает чужих любовников? Так ведь нет же, правда! Тут ключевое слово - свободная. Она свободна в отношениях со свободными мужчинами. Это её право. Уверен, что она не изменяет и не предаёт. Она просто реализует своё либидо, свой сексуальный темперамент. Кому от этого плохо? Она ведёт себя свободно, не нарушая свободы других. Это открытая, честная и чистая свобода. Чистота и честность осуждаются? А знаете, да. Осуждаются. Осуждаются и всячески изничтожаются грязными лжецами. Вот им это нестерпимо. Они в них видят, как зеркале, свою собственную гнусность, похабные свиные хари. Им это некомфортно.

Я перевёл дух. Начмед слушал внимательно, не перебивал.

— Кто распускает сплетни, кто устроил и поддерживает травлю этой достойной - я настаиваю на этом определении - достойной женщины? Развратный папаша троих детей, который из чужих постелей не вылазит, а на дежурствах сестёр трахает. А тут его, кота блудливого, ткнули мордой в его собственное дерьмо и откинули брезгливым пинком. Да можно ль такое стерпеть?! И старая дева - лесбиянка. Это её особенность от природы. Даже не недостаток. Просто вариант сексуальности. Но она-то по своему невежеству считает себя великой грешницей, сама собой брезгает. Красотой бог обделил, характер паскудный, поэтому любовницу себе найти не может... Даже жалко её, убогую.

— Марк, сколько тебе лет? Ладно, вопрос риторический. (Он вздохнул, задумался.) У Маргариты Львовны вырос хороший сын, так ей и передай. А ты, вот что: делай всё, что умеешь. В месте и времени не ограничиваю. Наш массажист в отпуске. Возьмешься? Только без фанатизма. Меня предупредили, что ты трудоголик. Вообще-то у нас тут на практике студенты отдыхают. Завтра общая конференция, так я завов проинформирую.

— Я могу идти, Виталий Сергеевич?

— Руки зачесались? Иди. Только помни: я сказал - без фанатизма!

"Жизнь украшается любовью. Я взял примером жизнь слоновью." Эта строчка Михалкова уже битый час крутилась у меня в голове, пока я, уже взмокши от напряжения, трудился в кабинете лечебного массажа над тушей сто тридцати килограммовой бабищи, пытаясь разблокировать её поясничные позвонки. Нет, я понимаю: гипотиреоз, диабет, гипертония, сексуальная депривация. Ага, обмен веществ такой. Жрёшь, как прорва, "вот самую капельку". Хотя, тут порочный круг. Дефицит эмоций от недотраханности компенсируешь едой. Тебе сладости мало, вот сладости и лопаешь. Но кто ж на тебя на такую-то...? Господи, помилуй! Стоп! А если этот её блок оттуда же? Куда горячо любящий муж просто не достаёт в единственно приемлемой для вас, шибко нравственных, бутербродной позиции. Подсознание выдаёт отмазку: при такой боли в пояснице - не до секса. А жрать эта боль не мешает. А ведь есть варианты для таких случаев. Я мысленно пролистал "Камасутру". Точно, есть. Но не мне же её... Технически - без проблем. Но ведь не поймут-с, провинция-с!

— Галина Ивановна! Чтоб завтра в это время ваш муж был здесь предо мной, как лист перед травой! Учить вас обоих буду уму-разуму. И ещё кое-чему.

Держись, Учитель, крепись, Учитель... Господи, куда ж я лезу?!

(Глава получилась длинной, поэтому следует продолжение главы.)