Она поднялась — неестественно, с хрустом суставов, будто её дёргали за невидимые нити. Тело выпрямилось, вытянулось, став почти на голову выше меня. Руки повисли плетьми, пальцы почти касались пола.
— Все ждали, — Слова хлюпали во рту, захлёбываясь в липкой слизи, и каждый звук был влажным, тягучим, будто пробивался сквозь гниющую плоть.
Моя раненая нога подкосилась.
Женщина нависла надо мной. От неё несло сырой могильной землёй, затхлостью давно заколоченного гроба и тем же тягуче-ядовитым, гнилостным запахом, что преследовал меня по всей проклятой деревне. Чёрная жидкость капала с её пальцев, прожигая пол.
— Мама ждала, — прошептала она, наклоняясь к моему лицу. — А ты не приходил.
— Я... я не ваш сын, — вжался в стену едва дыша. — Я просто исследователь. Собираю материал для диссертации.
Она замерла, склонив голову набок, как птица. Из пустых глазниц что-то выползло, извиваясь, и скользнуло по щеке — жирный опарыш, толщиной с палец.
— Мы напомним, — голос прозвучал гулко, словно гром прокатился не по небу, а под землёй.
Резко вцепилась в мои плечи.
Её руки оказались очень сильными, пальцы — острыми, как когти.
Куртка треснула под нажимом.
Боль прожгла до самой костей.
— Узнаешшшь! Всё узнаешшшшь, — зашипела она, притягивая меня ближе.
Её рот раскрылся шире, чем должен был позволять человеческий череп. Внутри увидел не горло, бездонную черноту, в которой копошились те же черви, что выпадали из её глазниц.
Что-то треснуло — старые доски пола, не выдержали резких движений. И мы оба — я и существо, вцепившееся в меня — рухнули вниз, в темноту церкви.
Падение было долгим — дольше, чем позволяла высота колокольни. Я словно проваливался в бездну, в глубокий колодец, стены которого были выложены лицами — сотнями искажённых страданием человеческих лиц, кричащих беззвучно, с глазами, наполненными безумием.
Моё тело наконец ударилось о что-то твёрдое.
Острая боль пронзила рёбра.
Скорчился на земляном полу, хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.
Каждый вдох отзывался вспышкой агонии.
Сломанные рёбра, без сомнения — возможно, одно из них даже проткнуло лёгкое, судя по булькающему звуку, сопровождавшему каждый судорожный вдох.
Попытался двинуться и чуть не потерял сознание от болевых ощущений.
К травмированной ноге добавились новые повреждения — тело ощущалось как единый сплошной синяк.
Правое плечо онемело, сочилось кровью и не слушалось — вывих или перелом, определить не мог.
Вдобавок к этому головокружение и тошнота намекали на сотрясение мозга. В таком состоянии я вряд ли смог бы убежать, даже если бы хотел. Оставалось только одно — ползти и надеяться на чудо.
Темнота вокруг была абсолютной, хоть глаз выколи. Я не видел даже собственных рук, хотя поднёс их прямо к лицу. Холод сковывал тело, заставляя дрожать. Воздух здесь был затхлым, с тем же могильным духом, давно ставшим частью здешней атмосферы.
Нет, слишком глубоко. Это место ощущалось иначе, не как часть здания, а как нечто... природное.
— Помогите! — крикнул, и мой голос странно исказился, отражаясь от стен, словно в насмешку повторив: «могите... гите...гите...»
Встать даже не пытался — понимал бессмысленность такой попытки.
Сломанные рёбра при каждом вдохе впивались в лёгкие, а правая нога превратилась в сплошной сгусток боли.
Что-то тёплое и липкое текло по лицу — кровь из рассечённой при падении брови заливала глаз. Вытер её рукавом и, сдерживая стоны, нащупал в кармане телефон.
Экран треснул, но устройство чудом работало.
Дрожащими пальцами включил фонарик.
Свет выхватил из тьмы каменные стены пещеры.
Настоящая пещера, уходящая глубоко под церковь и, вероятно, под всю деревню.
Пол был усыпан костями — мелкими, крупными, человеческими, животными.
Они хрустели подо мной, как осенние листья.
Где-то капала вода — медленно, размеренно, будто метроном отсчитывал секунды моей жизни.
А в глубине пещеры что-то двигалось.
Я услышал влажное шлёпанье, словно кто-то шёл по грязи босыми ногами.
Женщина-труп, с которой я упал, исчезла.
Или превратилась в то, что приближалось ко мне из темноты.
Я начал отползать назад, туда, где в свете фонарика виднелся узкий проход.
Шлёпающие звуки нарастали, приближаясь. К ним добавился низкий гул, вибрирующий прямо в костях, заставляющий зубы ныть.
Из темноты показалось ОНО.
Сначала увидел руки — десятки рук, тянущихся вперёд, словно ощупывая пространство перед собой.
Они принадлежали разным телам — мужским, женским, детским.
Сухие и сморщенные, как у мумий; распухшие и синюшные, как у утопленников; свежие, с розовой кожей младенцев. Все они росли из единой массы, пульсирующей и меняющей форму.
Тело существа напоминало огромный ком сырого теста, в котором проступали то один, то другой человеческий облик.
Лица формировались и таяли, как воск на огне.
Я узнал среди них женщину с колокольни, увидел старческое лицо, похожее на того «старика» у колодца, заметил детские черты, искажённые мукой.
У этого... сгустка... не было определённой формы. Он перетекал, как амёба, выпуская отростки-конечности и тут же втягивая их обратно. Единственное, что оставалось неизменным — глаза. Сотни глаз, мерцающих в полутьме, как звёзды в безлунную ночь. Они смотрели на меня с жадностью, узнаванием и чем-то, что я не мог расшифровать. Тоской? Надеждой?
— Что ты такое? — выдавил я, вдавливая лопатки в холодный камень.
Существо колыхнулось, и из его массы выступило лицо старика.
— Мы — Корчаги, — голос прошёлся по нервам, будто ржавым гвоздём. — Не просто люди... сама деревня. Те, кто здесь не нашёл упокоения. Меж мирами застряли... Ни с живыми, ни с мёртвыми.
Живая масса приблизилась, нависая надо мной. От неё тянуло зловонием — как от тела, гниющего под половицами.
— П-Почему... Почему вы застряли? — слова вырвались сами собой, пока разум отчаянно пытался найти хоть какое-то объяснение этому кошмару.
Масса заколыхалась, и лица сменялись одно за другим, составляя единый рассказ.
— Проклятие... — прошамкала старуха.
— Сами накликали... — подхватил мужчина средних лет, из пустых глазниц которого сочилась серая жидкость.
— Колдунья ритуал провела, — проскрипел беззубый дед.
— Жертву принесла от всей деревни, — заголосила молодая девушка с синюшным лицом утопленницы. — Осквернили землю...
Из их обрывистых фраз вырисовывалась история. В середине 1980-х деревня начала умирать — как и сотни других сёл: в колодцах иссякала вода, в земле будто погасла жизнь. Молодые потянулись к городам. И тогда местные решились на отчаянный шаг — древний ритуал, сохранившийся в памяти местной ведьмы. Но что-то пошло не так.
— Всяк, кто пытался уйти, — загрохотал старик, — сам воротался аль тянуло его обратно. А вернувшися... сходил с ума. Все сходили... Кто в петлю лез, кто в прорубь... Но и смерть не освободила... Остались, привязанные к этой землице, что сами жертвой кровавой прокляли...
— Мы ждём освобождения, — пронеслось сотрясающим гулом, когда заговорили все его лица разом.
Существо вдруг пошло рябью, заколыхалось — как будто кто-то в его недрах сделал резкий вдох. Масса вздулась, задрожала и, издав влажный булькающий звук, растеклась по полу зловонной лужей, почти касаясь моих ног.
Внезапно меня осенило. 1989 год. Мне тридцать лет. Ровно тридцать лет назад деревня опустела. И я... я родился в 1989 году. В марте.
Лужа пошла кругами, и в ней проступило лицо женщины — той самой, с фотографии в доме с куклой.
— Сын, — прошептало отражение в воде. — Мой сын.
Меня словно пронзило ледяным ознобом. Невозможно.
И тут в сознании мелькнула мысль, соединяющая разрозненные фрагменты в единую картину. Свидетельство о рождении с затёртым «д. Корчаги». Рассказ родителей о том, что меня нашли на трассе.
— Да, — произнесла она, словно читая мои мысли. — Ты — последнее дитя Корчаг. Единственный, кто выжил...
— Мартовский ты... Когда рожала, в деревне уж почти никого не оставалось. К снежням твой отец уже руки на себя наложил. А я только тобой и дышала. Ты был единственным, кому удалось родиться после начала проклятия.
— Ты был невинен, — внезапно, будто удар колокола, заголосил хор десятков, сотен голосов, перебивая друг друга, тараторя, шепча, крича: старческие, детские, женские, глухие, сиплые:
— Не осквернён участием в ритуале.
— Смог выжить и всё-таки родиться.
— Но проклятье всё равно коснулось тебя иначе — через кровную связь.
— Потому ты и вернулся. Зов крови.
Что-то внутри меня отозвалось на эти слова. Что-то древнее, глубинное, дремавшее до сих пор. Словно на клеточном уровне моё тело узнавало эту землю, этих людей.
— Кровью всё началось... — голоса нарастали и затихали, как волны прибоя. — Невинной... неправильной...
— И... вы... хотите моей смерти?
— Не смерти... — проскрежетало существо, и в этом шелесте слышалась странная надежда. — Выбора... Дара... Кровь, что отдана по воле сердца, не из страха... Только она снимет проклятие.
Рёбра пульсировали в такт биению сердца.
Может, всё это — лишь бред воспалённого разума?
Но когда я поднял веки, сущность всё ещё была там.
Стиснув зубы, приподнялся.
Медленно извлёк из кармана перочинный нож.
Призрачный ком всколыхнулся, лица в нём сменялись с невероятной скоростью. Казалось, они спорили между собой.
Наконец, вперёд снова выступило лицо женщины — моей матери.
Она закрыла глаза, и существо начало распадаться. Словно песок, сдуваемый ветром, его субстанция рассыпалась на отдельные фигуры: полупрозрачные, мерцающие силуэты.
Среди них стояла она — усталая, отрешённая, но уже отделённая от ужасной массы.
— Следуй за мной, — раздалось, словно изнутри.
Поднялся, с трудом преодолевая слабость.
Призраки расступились, образуя коридор.
Она поплыла вперёд, и я заковылял за ней, освещая путь тусклым светом фонарика.
Мы двигались по извилистым туннелям пещеры. Справа и слева виднелись ниши, заполненные костями. Воздух становился всё гуще, пропитанный сыростью и запахом стоячей воды.
Наконец проход расширился, открывая большой зал. В центре его поблескивало небольшое озерцо — чёрная вода, неподвижная, как зеркало. Вокруг него стояли каменные столбы, исписанные странными символами.
— Здесь всё началось, — голос матери зазвучал как сухой шорох ветвей в мёртвом лесу. — Древнее капище, на котором построили церковь. Место силы, которое мы осквернили своим ритуалом.
Она указала на водоём бестелесным пальцем.
Подошёл к краю воды. Поверхность её была гладкой, ни малейшей ряби. Я наклонился, ожидая увидеть своё отражение, но вместо этого...
Вода показывала видения. Словно старый фильм, в ней мелькали картины прошлого. Я увидел деревню — живую, полную людей. Увидел, как она медленно угасает, как уезжают молодые, как пустеют дома. И как отчаявшиеся жители собираются здесь, в этой пещере, вокруг этого самого водоёма.
Они принесли в жертву — сначала животных, потом... Я содрогнулся, увидев младенца в руках седой старухи. Но не отвёл взгляд. Мне нужно было знать всю правду.
Вместо плодородия и процветания деревня получила смерть. Тьма отравила реку, земля перестала давать урожай. И люди начали умирать — кто от голода, кто от болезней, кто от собственной руки.
А потом я увидел её — молодую женщину. С ребёнком на руках. Она брела сквозь лес, к трассе.
Видел, как она осторожно положила свёрток на обочину, у самого края асфальта. Пошатываясь, она сделала шаг назад, потом ещё один. И вдруг её отбросило, словно ударом невидимой руки — впечатало спиной в ближайшую сосну с такой силой, что треснула кора. Она закричала — не от боли, от ярости. Из разбитого затылка сочилась кровь, окрашивая воротник выцветшего платья. Попыталась встать, рванулась к трассе, но что-то держало её, не пускало дальше.
Видел, как билась в невидимых путах, рвалась вперёд, пока не упала без сил. Сознание покинуло её, но ненадолго. Очнувшись, она с трудом встала на колени обливаясь слезами. Поднялась и пошатываясь поплелась обратно.
Она уже не видела, как у свёртка остановился грузовик, как двое дальнобойщиков выскочили из кабины, подхватили меня и увезли прочь.
Вот она подходит к реке, уже почерневшей от проклятых душ.
Останавливается на берегу.
Последние жители Корчаг не уехали, как гласили официальные документы. Они выбрали смерть. Коллективное самоубийство, когда поняли, что натворили. Но даже смерть не избавила их от проклятия.
Видение растаяло, и я снова увидел лишь водную гладь цвета воронова крыла. Мать стояла рядом, её призрачные глаза были наполнены грустью.
— Теперь ты знаешь, — прошептала она. — Теперь ты понимаешь.
Я кивнул. Понимал ли? Может быть. Но главное — я чувствовал. Как часть меня всегда ощущала эту связь, эту принадлежность к месту, которого никогда не знал.
— Если я сделаю это, — я сжал в руке нож, — вы все обретёте покой? Деревня перестанет быть проклятой?
— Да, — ответила она. — Река примет нас. Земля укроет. А ты...
— А если я откажусь? — слова сами сорвались с губ.
Существо замерло. По его колышущейся массе пробежала рябь, как по воде от брошенного камня.
Я посмотрел на мать. Она молчала, но её взгляд говорил больше всяких слов. В нём не было ни упрёка, ни мольбы — только бесконечная тоска.
Я глубоко вдохнул. Вот он, выбор. Выбор без выбора. Смерть или смерть.
Теперь я понимал природу реки, окружившей деревню. Это была не просто река, вышедшая из берегов, это были слёзы. Коллективный плач сотен душ, увязших между. Их страдание застыло в чёрной, маслянистой жиже, помня каждую смерть, каждый последний вздох. Вода — больше не река, а сгусток боли. Живая, глухая. И только кровь, не вырванная, а отданная — могла растворить эту тьму.
Пальцы скользнули по гравировке: «Спасая других, спасаешь себя».
Теперь эти слова обретали подлинный смысл. Долг перед матерью, подарившей мне жизнь ценой собственной. Она могла оставить меня умирать здесь, с остальными, но выбрала спасти. А теперь мой выбор мог спасти её. Их всех. И, возможно, мою душу. Вернуть долг.
Странно, но страха я не чувствовал. Словно вся моя жизнь вела к этому моменту, к этому выбору.
Опустился на колени у самого края.
— Прощайте и... обретите наконец покой... — как-то отрешённо прошептал я.
Одно движение ножом — и горячая кровь хлынула алой струёй в воду. Она расходилась алыми кругами по тёмной поверхности, а затем... затем начала светиться. Мягкое сияние разливалось по водоёму, поднималось вверх, окутывая призраков.
— Мало... — прошептал голос моей матери, едва различимый среди других призрачных шепотков. — Нужно больше... чтобы разорвать проклятье полностью...
Перехватив нож ослабевшей, дрожащей рукой, я резанул второй раз — теперь уже по второму запястью. Боли не было, только странное онемение и тепло, разливающееся по коже. Вторая струйка соединилась с первой, и свечение воды стало интенсивнее, почти нестерпимым для глаз.
Я видел, как они менялись — их искажённые болью и отчаянием лица расслаблялись, обретая покой. Тела, изломанные насильственной смертью, выпрямлялись. Раны затягивались, гниль исчезала.
Они улыбались мне — благодарно, с облегчением.
А потом начали исчезать. Один за другим, растворяясь в сиянии, которое становилось всё ярче.
Последней осталась моя мать, у которой из глаз призрачными ручейками текли слёзы. Она подошла ко мне, опустилась рядом и коснулась моего лица бесплотной рукой.
— Спасибо, — донеслось уже шёпотом. — Теперь мы свободны.
А затем она исчезла, как и все остальные, оставив меня одного у края мерцающего источника. Сияние становилось всё ярче, заполняя пещеру, вытесняя тьму, которая царила здесь десятилетиями.
Я лежал, ощущая, как жизнь медленно покидает меня вместе с кровью. Только покой и странное чувство завершённости.
Мои веки отяжелели. Последнее, что я видел — как светящаяся вода поднимается, окутывая меня, принимая в себя. И в этом ореоле света мне мерещились лица — сотни лиц, улыбающихся, благодарных, свободных.
Мир растворился в ослепительной белизне.
Сознание возвращалось рывками, словно я всплывал из глубин тёмного омута. Сквозь туман боли пробивался настойчивый голос, и чьи-то шершавые ладони хлопали меня по щекам:
— Эй, паря, ты чё, живой аль нет? Очухивайся давай! Ну-ка, ну-ка...
Голова гудела, каждый вдох отдавался огнём в сломанных рёбрах.
С усилием приоткрыл глаза.
Сквозь мутную пелену различил знакомое лицо — изъеденное оспинами, с глубокими бороздами морщин, изрезанное временем и ветрами.
— Водитель? — хрипло выдавил я, пытаясь сфокусировать взгляд.
— Ожил, гляди-ка, — старик отстранился, вытирая ладони о потёртые штаны. — А уж было думал, совсем ты отходишь. Запоздал я маленько.
Вокруг расстилалась странная поляна. Туман клубился над остатками фундаментов, проступавших из травы, как кости из-под истлевшей плоти. Ни домов, ни улиц — лишь замшелые камни да едва различимые следы того, что здесь когда-то жили люди. Корчаги исчезли бесследно, словно их никогда и не было.
Я попытался приподняться, но тело пронзила острая боль, заставившая меня снова рухнуть на сырую землю. В голове мелькали разрозненные образы: пещера под церковью, окружённая костями, чёрная вода подземного озера, призрачные силуэты, растворяющиеся в свете, и конечно, деревянное лицо куклы с живыми глазами, склонившейся надо мной с ножом.
— Лежи уж, не дёргайся, — проворчал старик. — Рёбра, поди, сломал, да и руки-ноги посечены. Кровищи-то сколько потерял...
Он приподнял мои руки, и я увидел, что запястья перевязаны какими-то тряпицами, пропитанными тёмно-зелёным составом. Пахло болотом, прелой листвой и чем-то ещё — горьким и терпким.
— Подлатал чуток, — ответил дед, заметив мой взгляд. — Травки-то мои кровь останавливают да раны затягивают. Дедовскай рецепт, безотказнай. Из лесу-то сам сбираю по весне...
— Деревня... куда она... — перебил я, с трудом ворочая языком.
Дед хмыкнул, присаживаясь рядом со мной на корточки. Его выцветшие до бледно-голубого глаза смотрели цепко, словно видели меня насквозь.
— Нетути её больше. Отпустило теперича. Жертву-то приняли, видать, — он кивнул на мои перевязанные руки.
— Кто... кто вы вообще такой? — попытался сфокусировать взгляд на его лице. — Вы ведь не просто автобус... водите...
Старик усмехнулся, обнажив редкие жёлтые зубы. Он достал из кармана потрёпанный кисет, неторопливо свернул самокрутку. Запах самосада смешался с травяным духом повязок.
— Знахарь я. Шептун, коли по-старому сказывать. В Кривоярах живу, соседня деревня-то. Многие годочки эти места стерегу, вот и знаю то, чего другим не сподручно знать-то. — Он чиркнул спичкой, пламя на долю секунды осветило изрезанное морщинами лицо, делая его похожим на восковую маску. — Всегда знал про Корчаги правду-то. Про проклятье ихнее.
— Баял им — не трожьте того, чего не разумеете, — продолжал он, качая головой. — Ходил, говорил — не слушайте ведьму, беда будет. Да хто ж меня слухал! Глафирка всех околдовала считай — и мужиков, и баб. Смотрели ей в рот, каждому слову верили. А как она младенца невинного для ритуала выпросила, так я понял — конец деревне.
Старик фыркнул, выпуская клуб дыма, который причудливо заклубился в предрассветном воздухе.
— Хитра была, бестия. Прикинулась, будто для деревни старается, а сама силу хотела заполучить чрез ритуал бесовский. Вот и вышло всё наперекосяк, как всегда и бывает, когда с дьяволом якшаешься.
Я слушал, заворожённый его рассказом. Слова старика сплетались с моими воспоминаниями, складываясь в единую, жуткую картину.
Старик вдруг хмыкнул и посмотрел на мою перевязанную ногу.
— Глафирка-то перва тебя встрела, как ты сюды заявился, — проговорил он, выпуская клуб дыма. — Куколка-то деревянна, с личиной живой. Кровушку твою на зуб пробовала — по вкусу-то и учуяла, тот ли пришёл, кого ждамши были столь годков.
Меня аж передёрнуло от его слов.
— Ведьма проклятая-то, как смекнула, что беда-то идёт, успела душеньку свою в куклёнку ту запихнуть. Колдовство древнее, чёрное, бесовское. Думала, значит, пересидит лихую годину, а опосля нову плоть сыщет. А вышло-то, что застряла, как и все в Корчагах-то. Не пущает земля проклятая никого.
Он обвёл рукой пустынную поляну, где ещё недавно стояла деревня.
— Места гиблые ведь такие — кто чрез смерть неправедную ушёл, тот и застрял меж мирами. Вот и сидела она в той кукле, ждала. Как и все остальные.
Мысли лихорадочно метались в моей голове. Если это правда — значит, всё, чем я жил, всё, что искал, вело меня сюда. Словно вся моя жизнь кружила по кругу, чтобы вернуть меня обратно. В Корчаги. В эту точку.
Старик медленно поднялся, кряхтя и опираясь на узловатую палку, затушив окурок о подошву сапога.
Помолчал, глядя на безоблачное небо и продолжил:
— Твоя матушка, Аннушка, хорошая была девка, справная, душой да духом сильная, единственная, кто против ритуала был. Одна из всех, кто сумел родить дитёнка живого опосля проклятья-то. Потому и вынесла за околицу, на чудо понадеялась. И оно случилося. Тебя выпустила нечисть-то и ты выжил. А сама потом вернулася. Должна была, долг-то тянет.
Сердце сжалось от этих слов.
— Значит... они теперь правда свободны? — я смотрел на остатки фундаментов, смутно проступающие в зарослях травы. Утренний свет заливал поляну, и там, где раньше я видел деревню, теперь был лишь пустырь, заросший высокой травой.
— Жертва принята, но душенька возвращена. Редкое дело.
— Но почему... почему я остался жив?
Старик хитро прищурился, и в его глазах словно мелькнул отблеск древней мудрости.
— Кровушка-то, што по доброй воле отдана, не из страху — она силищу имеет особу. Смываить все грехи чужие. Ты хошь и корчагинской кровушки, да сам невиноватый. Не участвовал в том деле бесячьем. В утробушке был так сказать схоронен. Матушка твоя тебя от проклятой земли унесла, вот и не зацепило тебя полностью. Душа-то в тебе чистая, нутро крепкое — сам жисть отдать готов был, не дрожалси. Такую душеньку даже сама смертушка уважаить. Вот и сравнялось всё. А коли бы отказался, то там бы точно и остался, в землице-то сырой.
— Учуял я, как силушка здешняя всколыхнулася, — продолжил старик, задумчиво глядя на место, где деревня стояла. — Землица-то эта мне завсегда знаки подаёт, сказывается. Вот и смекнул, што проклятьице-то схлынуло. Враз сюды прибёг — знамо дело, што помочь требуется. Думал-то, опоздамши уж. Больно синюшный ты был, весь в кровище.
— Ну, будя разлёживаться-то. До больницы тебя доставить надоть. Лекаря тебе нужны обыкновенные. Давай-кась, подымайся, голубчик.
С трудом, перебарывая боль в рёбрах и ноге, я поднялся, опираясь на его плечо. Оно оказалось неожиданно крепким для такого тщедушного на вид старика. Он повёл меня через поляну, туда, где в отдалении виднелся силуэт его автобуса.
— Тебе боле не надобно сюды ворочаться, — сказал он, когда мы ковыляли по тропинке. Восходящее солнце заливало всё вокруг золотистым светом, и на мгновение мне показалось, что в этом свете я вижу очертания домов и силуэты людей — призрачные, прозрачные, машущие нам вслед. — Дело твоё справлено. Можешь жить теперича вольно, не повязанный ихним колдовством-то.
— Землица-то их тела к себе взяла, а реченька — душеньки. Так тому и надобно быть-то, по порядку.
Я обернулся на поляну, где ещё недавно стояла деревня.
Старик-знахарь привёз меня в районную больницу, а потом исчез, будто его и не было.
Врачи говорили о травматической амнезии, о возможной передозировке галлюциногенами (хотя тесты ничего не показали), о суицидальной попытке и последовавшем за ней диссоциативном расстройстве.
Память возвращалась ко мне фрагментами — сначала в снах, потом и наяву: обрывки воспоминаний, вспышки образов, отголоски голосов.
Расскажи я кому — сразу в дурку бы упекли. Ведь так проще — списать на посттравматический синдром и расстройство мозга, чем признать, что есть места, где тонка грань между нашим миром и иными реальностями.
Все воспоминания держал при себе — и без того медики с настороженностью смотрели на мои порезанные руки.
Я слушал их, кивал, глотал таблетки. И молчал. Потому что знал — если расскажу правду, меня сочтут сумасшедшим. Может, я и был им.
Может, всё, что произошло в Корчагах, было лишь плодом воспалённого воображения?
Или может, в той заброшенной деревне был какой-то особый воздух — затхлый, пропитанный спорами плесени или ядовитыми испарениями, которые вызвали у меня кратковременное помешательство?
Что в бреду я сам полоснул себя по запястьям, нанёс все эти раны, сломал рёбра, упав в какой-нибудь обычный подвал в заброшенном доме? Галлюцинация, достаточно сильная, чтобы заставить меня причинять себе увечья, а сознание услужливо дополнило картину призраками и голосами...
Но кое-что убеждало меня в обратном. Документы о моём усыновлении, которые я запросил после выписки из больницы. В них значилось, что меня нашли у трассы Р257 «Енисей» на повороте на несуществующую ныне деревню Корчаги. Март 1989 года. Младенец, завёрнутый в женскую шаль с прикреплённой запиской «д. Корчаги».
А ещё — странные сны, в которых женщина с тихим голосом и грустными глазами говорила, что гордится мной. И травяной запах, преследовавший меня ещё долго после выписки, что исходил от повязок, наложенных стариком на мои запястья.
Иногда, просыпаясь среди ночи от этих снов, я слышу шёпот. Голоса, говорящие на грани восприятия. Они благодарят меня. И тогда я чувствую на запястьях фантомную боль, а в сердце — странное умиротворение.
Я не ищу ответов больше. Может, их и нет. Но я точно знаю одно: куда бы я ни пошёл, что бы ни делал, часть меня навсегда останется там, на берегу мёртвых, где реки принимают души, а земля укрывает тайны.
История была написана на конкурс "Коллекция Ужасов 3" от ютуб канала Wendigo - Страшные истории. Другие озвучки будут считаться нарушением авторского права.
