Сверхчеловек

Аниме охватывает все диапазоны и жанры контента, но некоторые из самых популярных — это сёнен, который с гордостью демонстрируют вдохновляющих героев. Многие из них обладают одной уникальной способностью, а некоторые несколькими сверхсилами! Кто же они?

Внимание! Нумерация никак не отражает место в ТОПе, а лишь служит для удобства. Осторожно, присутствуют спойлеры!

1. Мидория превращается в Героя («Моя геройская академия»)

Со временем Мидория унаследовал силу Всемогущего Один За Всех, но его связь с предыдущими носителями этой способности постепенно завещает ему дополнительные Причуды, такие как Чёрный Кнут и другие. Некоторые злодеи в аниме обладают множеством способностей, но для героев это большая редкость.

2. Эрен Йегер использует несколько сил Титанов («Атака Титанов»)

Эрен Йегер — главный герой, которого все больше омрачают тёмные намерения. Эта борьба идеалов совпадает с приобретением Эреном новых способностей Титана. Эрен начинает с мощи Атакующего Титана, но затем он поглощает необходимых людей, чтобы также обладать способностями Титана Боевого Молота и, казалось бы, неограниченной силой, которая содержится в Титане-Основателе.

3. Джозеф Джостар — редкий герой «Невероятных приключений ДжоДжо», у которого есть и стойкость, и Хамон

Всегда интересно, когда траектория сериала меняется из-за того, что создатель натыкается на крупный прорыв. Но главным поворотным моментом в повествовании стал переход от световой энергии Хамона к антропоморфным стойкам в «Крестоносцах звездной пыли».

Любопытно, что Джозеф Джостар — переходный персонаж, который присутствует в дни Хамона в Battle Tendency.

4. Коро-сенсей из «Класса Убийц» способен на всё благодаря своим клеткам антиматерии

Коро-сенсей — сложный человек в том смысле, что он технически представляет серьёзную угрозу для Земли, но одновременно он является ценным наставником для своих учеников.

Уничтожение Коро-сенсея рассматривается как невыполнимая задача, потому что его античастицы наделили его множеством способностей. Сильная скорость и неуязвимость Коро-сенсея очевидны, но он также может становиться невидимым и трансформироваться во множество противоположных форм, каждая со своими особыми целями.

5. Бесстрашный убийца демонов, Танджиро, выбирает несколько стилей дыхания («Клинок, рассекающий демонов»)

Танджиро пользователь Водного Дыхания, которое часто использует в бою, но он также приобретает навыки Стиля Огненного Дыхания, который становится для него надёжной поддержкой, когда его обычных навыков недостаточно.

6. Силы Юсуке Урамеси быстро меняются в его изменчивой форме демона («Отчёт о буйстве духов»)

Боевые искусства Юсуке и атаки Духовного пистолета обычно достаточно для выполнения работы, но вторая половина аниме представляет непредсказуемую форму демона. В неё Юсуке сражается совершенно по-другому, и это рискованно.

7. Возможности Канеки Кена достигают другого уровня в форме Дракона, сеящего истинный хаос («Токийский гуль»)

Канеки претерпевает несколько изменений, но к концу «Токийского гуля» он почти неузнаваем. Сила новой формы Дракона Канеки по сути превращает его в огромную многоножку кайдзю, сеющую хаос в городе. Эта сила парализовала бы страхом настоящего Канеки Кена.

8. Баам владеет различными стилями шинсу и не только («Башня Бога»)

Дебют Баама начинается как крайне упорного главного героя, но он естественен, когда дело доходит до энергетической силы шинсу. Силы Бама продолжают превращаться из сфер в щиты и многое другое. Навыки Баама продолжают расти.

9. У Инуяши много хитростей в рукаве, в том числе и демоническая трансформация («Пёс-демон Инуяша»)

Статус полудемона Инуяши даёт ему полезные способности, такие как повышенная сила, выносливость, а также более нетрадиционные навыки, такие как уплотнение крови. Однако всё это меркнет по сравнению с силой Инуяши, когда он принимает свою форму демона. Кроме всего прочего, он отлично владеет мистическим мечом Тессайга.

10. Гоку наделён способностями и преобразованиями от множества мастеров («Dragon Ball»)

Гоку — очень сильный, в его распоряжении слишком много сил.

Он может использовать различные степени Супер Сайяна, телепортироваться с помощью мгновенной передачи или даже выполнить манёвр слияния. Гоку обладает таким арсеналом уникальных способностей, что он никогда не может быть плохо подготовленным к битве.

ВЫВОД

Это обычное дело, когда героев аниме благословляют или проклинают исключительными способностями, которые могут заставить задуматься большинство западных супергероев. Однако некоторые сериалы продвигают эту условность ещё дальше и снабжают своих героев множеством способностей разной степени мощи.

Если понравилась статья, погладь котика, читай много других интересных статей прямо на Яндекс Дзен канале https://zen.yandex.ru/id/5f5cbbc5a64d9d59a7fb51b4

Данная статья относится к Категории: Публицистика

«Хоть он ещё не сказал своего слова, но нимало не сомневался, что скажет. Это был лишь вопрос времени. В принципе он, конечно, не одобрял того, что называлось «добиться признания». Он, пожалуй, никого так не презирал, как признанные великие авторитеты. На его взгляд, их успех означал верх идиотизма, корыстолюбия и самодовольства. Ведь это значило, что они сумели угодить достаточно большому числу таких же невежд и продажных идиотов. Все эти великие жрецы науки, все эти так называемые гении оскорбляли его здравый смысл. Их затхлые, ни для кого не новые открытия ничего для него не значили. Он их всех раскусил. Само их существование возмущало его. Правда, время от времени кто-нибудь из великих отправлялся на тот свет, и справедливый гнев нашего героя несколько стихал перед лицом всепримиряющей смерти. Когда такой гений переставал коптить небо, он уже не вызывал к себе такой непримиримой ненависти.

Можно было даже признать, что после него остались кое-какие крупицы, а с годами они разрастались в великое наследие; и тут он сравнивал оставшихся в живых презренных ученых мужей с тем, кто, по счастью, умер, и сравнение было всегда не в пользу живых. По правде говоря, мало кто из живущих удостаивался его снисхождения. Они для него не существовали, просто не существовали. Что представляли собой все эти так называемые «великие» художники, писатели, политические деятели? Его губы под длинным носом кривились в язвительной улыбке. Этого было достаточно: от их славы ничего не оставалось, - для него, во всяком случае. До чего же наивны их рассуждения об искусстве и всевозможных преобразованиях! Как все это безнадёжно и непоправимо устарело! Как все это поистине заслуживало уничтожающей критики его пера и слова!

Ибо он знал, что призван спасти искусство, литературу и политику своей страны. И он снова и снова начинал издавать газету или сотрудничал в уже существующих газетах, которые должны были помочь осуществить его миссию. Им удавалось протянуть несколько месяцев, иным даже несколько лет, прежде чем передать последний судорожный вздох гения. Но до чего же чисто они мели, пока были новы! С высоты, недоступной никаким порокам так называемой человеческой природы, они мели и мели и сотрясали воздух, пока внезапно не обнаруживалось, что нечем дышать. И как близки, как непостижимо близки они были к тому, чтобы вместо всего этого мусора предложить свои подлинные законы искусства и жизни! Ещё какой-нибудь месяц, год, ещё одна хорошая чистка, и они этого добьются. И вот тут-то, с последним взмахом метлы, он и скажет свое слово! Наконец-то они дождутся человека, который даст им настоящую философию, настоящую творческую мысль, - человека, чьи стихи и картины, музыка, проза, драма, проекты преобразований произведут всеобщий переворот! И тогда он покинет эту отслужившую свою службу газету и, посоветовавшись сам с собой, создаст новый орган.

Уж эта-то газета будет основана на самых незыблемых принципах. Прежде всего никакой терпимости, никакой пощады никому! В прошлый раз они слишком многое прощали. Они щадили некоторые имена. Больше итого не повторится, довольно! Этих невежд и шарлатанов надо прикончить раз и навсегда. А вместе с ними - в огонь всю общественную структуру с её прогнившими догмами искусства, религии, социологии. На этот раз он не потерпит пустоты, он найдёт, чем всё это заменить. Теперь будет самое время показать и объяснить тайное биение пульса будущего, которое пока открылось ему одному. Каждый лист газеты будет пронизан пламенем, неотразимым, красноватым пламенем гения. Это будет грандиозное излучение. И, накинув на свое тощее тело изодранный плащ, он начинал всё сызнова.

В первых трёх номерах он разнесет всё до основания и благоговейно уготовит пути грядущему. В четвёртом номере он соберет все свои силы, чтобы нанести сокрушительный удар по всему фронту и отбить все злобные контратаки смертельно уязвленных жрецов и апостолов прошлого; на этот сокрушительный удар будут брошены все силы на страницах пятого, шестого, седьмого и восьмого номеров. В девятом номере он заявит о своей готовности выполнить положительную программу, которая была обещана в первых номерах. В десятом он скажет, что если разложившееся общество не поддержит его героические начинания, оно так и не увидит гения. В одиннадцатом номере он учинит небывалый разгром и в двенадцатом испустит дух.

Не следует забывать, что наш герой не принадлежал к породе самодовольных людей, способных чем бы то ни было удовлетвориться раз и навсегда. Нет, это была более возвышенная натура - он вечно стремился ввысь, к идеалу, которого только он когда-нибудь достигнет. На нём лежала печать божественной неудовлетворенности даже самим собой; свое превосходство он сознавал лишь в сравнении со всем прочим человечеством.

Какое счастье, что умер Ницше! Теперь он мог с легким сердцем и чистой совестью бить в барабан, оставленный человеком, которого наш герой, не колеблясь, называл великим. И всё-таки, часто говорил он, что может быть глупее этого безмозглого сброда, именующего себя сверхчеловеками! Кроме Ницше, он, пожалуй, ни одного мыслителя не считал равным себе, особенно он не выносил Аристотеля и того, кто основал религию его страны.

Государственных деятелей он расценивал очень низко: все они в конце концов просто политиканы! Во всей истории он не находил никого, кто, подобно ангелу утра, отвечал бы за судьбы человечества; никого, кто смог подняться над презренной суетой человеческих деяний и стремлений.

Его любимым поэтом был Блейк, любимым драматургом - Стриндберг, человек, подававший большие надежды и, по счастью, умерший. Из романистов он признавал Достоевского. Кого же ещё можно назвать? Кто ещё сумел выйти из рамок тупой, нормальной человеческой рассудочности и вскрыть потрясающие стороны человеческой души в состоянии опьянения или сна? Кто ещё сумел показать жизнь в таком разрезе, где с начала и до конца вы не найдёте скучного прозябания, не преображённого кошмаром? Ведь только в кошмаре человеческая душа раскрывает все свои возможности.

Он питал особое пристрастие к кошмарам, даже в их смягченной форме, - пристрастие человека, которому ясно, что в мире только один кошмар недоступен обыкновенному здравому человеку в состоянии бодрствования. И он так ненавидел обыкновенных здоровых людей с их полной неспособностью что-либо понимать!

По художественным вкусам он был пауло-пост-импрессионистом, и о художнике, которым он восторгался, пока ещё никто ничего не слыхал. Однако в своё время о нём обязательно заговорят. С его признанием начнется новая эра в искусстве, равной которой не знала история, если, пожалуй, не считать одного периода в китайском искусстве, задолго до того времени, о котором наговорили столько вздора эти жалкие учёные мужи.

Он был знатоком музыки, и ничто не доставляло ему больших страданий, чем мелодия. Из всех стариков он признавал одного Баха, и только его фуги. Вагнер местами неплох. Штраус, Дебюсси терпимы, конечно, но все они vieux jeu. Вот есть один эскимос. Его имя? Ну нет, подождите. Вот это действительно музыка! Вы ещё вспомните мои слова!

Именно ради того, чтобы просветить мир, он так страстно жаждал сказать своё слово, ведь иной раз казалось - больше нет сил терпеть эту косность и видеть, как его тележка, рвущаяся к звёздам, утопает в грязи заросшего плесенью и паутиной мира, где даже этические нормы - это жалкое бутафорское тряпьё, которым прикрывается человеческая сущность, - так глубоко ему чужды.

Что касается этических условностей, то ему особенно были невыносимы джентльмены с их отжившим, допотопным кодексом: в силу каких-то давно истлевших и бессмысленных традиций уважать чувства и убеждения Других людей и подчинять этим условностям своё высшее я - ну нет, знаете ли, всему есть предел! Напротив, он считал своим священным долгом всеми силами бороться с предрассудками и предубеждениями всякого, с кем ему приходилось сталкиваться, особенно в печати.

Он и всегда был добросовестным человеком, но ни к одной своей обязанности он не относился так добросовестно, как к этой. Что бы он ни писал, что бы ни говорил, он не считал нужным смягчать выражения или обходить личности; в вопросах духовных его честность не знала границ. Но он никогда не изливал своего гнева и презрения попусту; на его взгляд, весь мир заслуживал его бича, и ему не стоило труда найти достойную жертву. Он совсем не стремился выделяться при помощи каких-нибудь внешних вычурностей - это удел посредственности. Так, одевался он всегда донельзя строго, хотя нет-нет да и появлялся в красной рубашке, либо в серых башмаках, или ярко-жёлтом галстуке. Всецело поглощённый мыслями о будущем, он вёл довольно умеренный образ жизни. Детей у него не было, но он считал, что без них нельзя, и собирался, как только позволит время, обзавестись ими, ведь это долг каждого смертного перед человечеством. Появятся ли они прежде, чем он скажет своё слово, предугадать было трудно. Ведь он вряд ли сможет сократить для этого свою высокую деятельность.

Иной раз он так уходил в свою работу, что не узнавал сам себя; зато вы сразу его распознавали по тому прерывистому сопению, которое характерно для всякого человека в состоянии творческого экстаза. Когда его гений пребывал в высших сферах, он забывал обо всем, даже о пере и бумаге; он парил в облаках, и, подобно их невесомым нагромождениям, повисали его расплывчатые, бессмертные и ускользающие, как воздух, видения и мысли. Как он досадовал потом, что не удосужился пригвоздить их к земле! Да, с его нетерпимостью ко всему, кроме божественного совершенства, и с его непоколебимой верой, что он непременно достигнет этого совершенства, он был, пожалуй, самой интересной личностью в пределах... Не стоит уточнять, в каких именно пределах».

Джон Голсуорси, Сверхчеловек, Собрание сочинений в 16-ти томах, Том 16, М., «Правда», 1962 г., с. 27-32.

Источник — портал VIKENT.RU

Изображения в статье

Джон Голсуорси — английский прозаик и драматург, автор цикла «Сага о Форсайтах» / Public Domain

Image by Krzysztof Pluta from Pixabay

Image by morhamedufmg from Pixabay

Image by M. H. from Pixabay

Image by Gerd Altmann from Pixabay

предыдущая часть: MAN, DEATH & ETHICS [ч. I ] Ошибка Аристотеля (2/3), где мы показали на примере, как неразделимые понятия "добра и зла" позволяют преодолевать проблемы.

Вернемся к "Никомаховой Этике", где Аристотель блуждает в поисках отдельного "блага":

«…Между тем все сообщества — это как бы члены (morioi) государственного сообщества: они промышляют что-то нужное, добывая что-нибудь из необходимого для жизни…;…ибо государственные взаимоотношения ставят себе целью не сиюминутную пользу, а пользу для всей жизни в целом…;…если для всего, что делается (ta prakta), есть некая цель, она-то и будет благом, осуществляемым в поступке (to prakton agathon)…;…счастье как цель действий — это, очевидно, нечто совершенное, [полное, конечное] и самодостаточное…»

Так, пытаясь натурализовать «благо», Аристотель подводит нас к понятию «благо государства», что может быть истолковано как «благо общества ради блага человека», как к цели любой деятельности. Но если, как мы выяснили ранее, «благо» само по себе ничего не значит, а это лишь параметр, или ориентир в процессе достижении цели, то Аристотель, делая сшивку «блага» и цели, дает в изложении этики ложную цель. Собственно, он и сам это понимает: «…своего рода расплывчатость заключена в [выражении] «блага», потому что многим от [благ] бывает вред.»

Через несколько предложений: «…тогда как цель [данного учения] не познание, а поступки.» — то есть в этом месте у Аристотеля есть понимание, что «благо» и «вред» лишь ориентиры для «деятельности» к достижению чего-то, указатели для деятельности, но не сама цель. Однако далее Аристотель вновь пытается определить «благо» как нечто «само по себе», приравнивая его к «счастью», но тут же убеждаясь, что и «счастье» очень относительно, внутренне и внешне противоречиво, поэтому в данном контексте целью быть не может.

В итоге, Аристотель снимает с себя заботу о поиске "единого блага": «Впрочем, сейчас эти [вопросы] все–таки следует оставить, потому что уточнять их более свойственно другой [части] философии, так же как [все] связанное с «идеей» в самом деле, даже если есть единое благо, которое совместно сказывается [для разных вещей], или же некое отдельное само по себе благо, ясно, что человек не мог бы ни осуществить его в поступке (prakton), ни приобрести (kteton), а мы сейчас ищем именно такое.»

Теперь обратимся к той части «Этики», в которой Аристотель все же касается искомого нами предмета, который, с одной стороны, не дает ему добиться стройности в своих этических построениях, с другой, этот предмет сам мог бы послужить прочным стержнем для любых этических поисков, если бы был принят за точку отсчета: «А самое страшное — это смерть, ибо это предел, и кажется, что за ним для умершего ничто уже ни хорошо, ни плохо.» — действительно, а ведь «смерть» — это именно то, что понял пока только «человек»: «…а искомое нами присуще только человеку…» И именно смерть, уже по словам Аристотеля, обнуляет «добро и зло». Если мы говорим о «добре и зле» как об отношении к смерти, то не здесь ли заключена вся специфичность «человека»? В его отношении к смерти.

То, как к жизни и смерти относится человек, и как к ней относится природа — принципиально различно. Природа вообще не имеет категорий «отношения»: в природе нет «добра и зла». Но эти категории есть у человека, это они дают ему уникальную специфику. Поэтому, если разобраться в причине существования этих категорий для «человека» — значит получить возможность определить само явление «человек».

Далее Аристотель погружается в циклические обсуждения «золотой середины», раз за разом повторяя одно и то же: «…имея в виду, что избыток и недостаток гибельны для совершенства, а обладание серединой благотворно…» 

Если вдуматься в то, что здесь сказано, то возможно, что главное не в том, что именно «избыток» или именно «недостаток», а все же «гибельно» или «благотворно». Можно убедиться, что когда Аристотель судит о «благе» или «зле», то мысль сводится к тому, гибнет субъект (человек, общество или государство) или продолжает жить. Этот вопрос постоянно проступает в любых рассуждениях, как будто только об этом и идет речь, подразумевая в разных формулировках одно и то же: «…для телесной силы гибельны и чрезмерные занятия гимнастикой, и недостаточные, подобно тому, как питье и еда при избытке или недостатке губят здоровье, в то время как все это в меру (ta symmetra) и создает его, и увеличивает, и сохраняет…;…Итак, избыток (hyperbole) и недостаток (eleipsis) гибельны для благоразумия и мужества, а обладание серединой (mesotes) благотворно…;…имея в виду, что избыток и недостаток гибельны для совершенства, а обладание серединой благотворно…;…если совершить этот поступок, то они будут спасены, а если не совершить — погибнут…» И так раз за разом, практически об одном и том же: «быть или не быть, вот в чем вопрос». Так не в этом ли на самом деле вопрос? Да, в этом.

Именно «смерть», а вернее «отношение к смерти», и есть источник «добра и зла».

Получается, что Аристотель, обсуждая что угодно и под какими угодно углами, раз за разом приходит к проблеме «смерти» или «гибели». Именно «смерть» в рассуждениях Аристотеля порождает неожиданные, подчас парадоксальными превращениями «счастья» и «блага» в «несчастье» и «зло» так, что Аристотель нигде не может ухватить ситуацию абсолютного «блага». Абсолютна и недвусмыслена у Аристотеля только «смерть». И она имеет интересное умение обнулять «добро и зло» как в игре по поиску предмета. Так что за предмет мы должны найти? Каков мог бы быть результат этических упражнений «человека»?

Мой ответ: «преодоление проблемы смерти».

Рассмотрим «преодоление» с разных сторон, каким может быть в жизни «преодоление смерти» у «человека»: тактически и стратегически.

Интересно сказано у Аристотеля о специфике природных реакций: «…природа, очевидно, прежде всего избегает того, что доставляет страдание, стремится же к тому, что доставляет удовольствие…» — так сказано о биологической дихотомии, которая направляет действия животных в виде неосознаваемых ими инстинктов и поведенческих программ. В отсутствие разума «боль и удовольствие» — это, что направляет действия животных. Поэтому корректно сказать, и у Аристотеля это сказано: что природа не «преодолевает проблему», а именно «избегает проблему». «Боль» негативна, а «удовольствие» позитивно. Но ни боль, ни удовольствие не ставят задачу. Поэтому, конечно, это не в коей мере не метод решения проблем. Так Аристотель нашел природный аналог морали, и это абсолютно точно. Если «человек» имеет моральную дихотомию «добро и зло», то природа имеет биологическую дихотомию «удовольствие и боль».

Специфика и эффективность «человека» состоит в том, что дихотомия морали, в отличие от дихотомии отбора, «видит» результат препятствий и проблем жизни: это смерть. Отбор «не видит» препятствий, а использует их для того, чтобы отобрать только те варианты, которые «обходят» препятствие, не соприкасаясь с ним. Можно провести параллель с эффектом «систематической ошибки выжившего», когда сохраняются только «правильные ответы». Получается, что опыта соприкосновения с рамкой в природе физически не существует: он гибнет. По этой причине у живой природы нет и не может быть «знания» о смерти, поэтому нет и отношения к ней.

Примеры разницы в подходах мы можем найти легко: перетерпеть реальную боль от лечения «человек» может именно по тому, что знает о смерти, которую приносит болезнь. Этический метод отношения к смерти позволяет человеку пренебречь негативом «боли», предпочитая категорию «добра», хоть она и не приятна физически, не вызывает «счастья» и «удовольствия», но зато ведет к преодолению смерти. Так же как человек может прямо отказаться от ряда «удовольствий», маркируя этическим методом пагубные последствия их как «зло», если они ведут к смерти: это наркотики, излишества, дисбалансы. Животное боль терпеть не будет, так как это один из рычагов инстинкта, и всеми силами избежит лечения, если у него будет возможность. И все это только по тому, что животное не знает ни о болезни в частности, ни о смерти вообще. Так же, как животное будет получать удовольствие столько, сколько это возможно — даже если это всего лишь вшитый в специфическую область мозга электрод, а не настоящее удовольствие [Olds, 1954]. Такие примеры можно привести в качестве тактического преодоления проблемы смерти.

«Но наемники становятся трусами всякий раз, когда опасность слишком велика и они уступают врагам численностью и снаряжением, ведь они первыми обращаются в бегство, тогда как гражданское [ополчение], оставаясь [в строю], гибнет, как и случилось возле храма Гермеса. Ибо для одних бегство позорно, и смерть они предпочитают такому спасению, а другие с самого начала подвергали себя опасности при условии, что перевес на их стороне, а поняв, [что этого нет], они обращаются в бегство, страшась смерти больше, чем позора.» — здесь обсуждается момент, когда отдельные люди отдают свою жизнь ради жизни своего общества. В этом случае понятно, по какой причине бегут наемники: они не связаны с защищаемым обществом, и для них собственная смерть страшнее смерти какого-то чужого общества (государства). А гражданское ополчение связано с защищаемым обществом: там хранятся их материальные и духовные ценности, их дети, родители и родственники, то есть все то, что является частью их самих, и будет существовать намного дольше их. Так, феномен Истории и Культуры можно привести в качестве попытки стратегического (но не личного) преодоления смерти.

Одним из видов культуры является Ритуал и Религия, дающая нам еще один пример попытки стратегического, личного, но воображаемого преодоления проблемы смерти в виде "веры в жизнь после смерти».

«Нет, не нужно [следовать] увещеваниям «человеку разуметь (phronein) человеческое» и «смертному — смертное»; напротив, насколько возможно, надо возвышаться до бессмертия (athanatidzein) и делать все ради жизни (pros to dzen), соответствующей наивысшему в самом себе, право, если по объему это малая часть, то по силе и ценности она все далеко превосходит.» — эта мысль Аристотеля прекрасно ложиться в контекст нашей гипотезы. Если Аристотель говорит о преодоления «смерти как проблемы» чисто гипотетически, то с развитием науки эта цель может быть вполне конкретной и однозначной для любой деятельности, составляющей вместе ту самую «общую идею»: «Не в том ли дело, что все блага из одного [источника] или служат чему-то одному?»

Мы помним, что именно «Понимание проблемы» приводит к решению проблемы. Если это так, то все перечисленные в трактате «Этика» частные «блага», и все не перечисленные, постепенно, практически и исторически, объединяясь друг с другом в процессе Развития, в итоге сводятся к решению наиболее общей задачи по преодолению наиболее общей проблемы: смерти. Это отчасти явлено нам в реальности: сегодня в развитых странах средняя продолжительность жизни минимум в два раза превышает биологические и антропологические нормы [Mayne, 2019], а это уже немало.

Вывод: всё, что делает «человек» по преодолению смерти во всем его многообразии (индивидуальность, общество и человечество) — то «благо», «добро» и «добродетель». А всё, что приводит индивидуального человека, общество и Человечество в целом к гибели или разложению — то «зло», «вред» и «порок».

Остается отметить важный момент. Если "человек" определен "пониманием смерти", мораль — это отношение к смерти, а этика — это метод преодоления смерти, значит если когда-либо "человек" преодолеет "смерть как проблему", то в этот момент он перейдет грань своего определения, и для него больше не будет "добра и зла", и сам он уже не будет "человеком".

Таким образом мы получаем предельные основания идеологии трансгуманизма.

О героях наших сегодняшних «Чешских ужастиков» знают немногие: по популярности они явно уступают вампирам и оборотням. Со времен Тридцатилетней войны дошли до нас предания о чешских фекстах - странных людях, которые ни в огне не горят, ни в воде не тонут. У нас в студии, как всегда, специалист по загадочным явлениям Чехии Иван Мацкерле.

О фекстах Ивану Мацкерле рассказал викарий монастыря бенедектинцев в городке Броумов, что на границе с Польшей. В монастырской гробнице под номером 30 хранятся нетленные останки последнего чешского фекста. 

«Слово «фекст» происходит из немецкого языка и обозначает практически бессмертного человека, которого можно убить лишь стеклянной пулей прямо в сердце. Вамберский фекст, мумия которого лежит в склепе монастыря в Броумове, единственный из сохранившихся», 

- рассказывает Иван Мацкерле. 

От обычных людей фекстов отличала недюжинная физическая сила. Они жили в два раза дольше, чем обыкновенные люди, и после смерти их тела не разлагались. 

«Большинство повестей о фекстах относится к периоду Тридцатилетней войны. Тогда здесь были шведы, и местным жителям для укрепления морального духа требовались герои - отважные люди, которые могли бы противостоять захватчикам. Фексты, о неуязвимости которых ходили легенды, прекрасно подходили для этой роли». 

Откуда вообще взялись фексты? Некоторые исследователи считают их инопланетянами, французский писатель Жан Пьер Рампоне утверждал, что фекст - это промежуточное звено между людьми и вампирами. А вот немецкий писатель Арон Штейн убежден, что фексты были предками еврейского народа. По мнению Ивана Мацкерле, достоверным можно считать только факт, что дети, признанные впоследствии фекстами, появлялись на свет с патологиями. 

«По легендам, ребенок-фекст рождался в двойной околоплодной оболочке. Эту оболочку с него осторожно снимали, скатывали в шарик и зашивали новорожденному под левую подмышку. А потом из этого ребенка вырастал человек, которому не могло причинить вреда ни одно оружие, он никогда не чувствовал голода и не болел». 

Говорят, что и человеческие эмоции были фекстам недоступны. Но Иван Мацкерле уверяет, что это не так. Фексты тоже были способны любить и страдать. 

«Бытует легенда, что последний чешский фекст жил в Праге, в районе Забеглицы. Он работал могильщиком в костеле и, говорят, с легкостью переносил гробы с покойниками в одиночку, вскинув их на плечо. Он сторонился женщин, но потом влюбился в некую девушку и очень тяжело переживал ее смерть. Когда началась Первая мировая война, фекст исчез. В последний раз его видели, якобы, когда он шел с кладбища, сжимая в руках фотографию с надгробного креста своей любимой. До сих пор люди ходят к этому кресту и молятся за последнего фекста».