В Египте, где солнце лишь мгновение назад пылало, удушающе повесив над миром багровый шар, оно рухнуло за горизонт. Последние кровавые лучи скользнули по каменным громадам пирамид, окрасив их в цвет запекшейся крови. Тени сгустились мгновенно, холодные и жирные, поползли из расщелин, унося с собой последнее тепло. К первой пирамиде, гробнице забытого фараона, подошли мы трое. Трое, кто считал себя бесстрашными. Тщетная надежда.
Первый – Кронштейн Исаак Давидыч. Корифей, светило исторической науки. Его мозг, изъеденный годами изучения иероглифов и пыльных свитков, считал, что он «рубит как змей» в тайных письменах. Он верил, что знает мертвых лучше живых. Ошибка, дорого стоившая ему.
Вторая – тетя Груня Петрова. Египтолог. В ее глазах, за толстыми стеклами очков, горел холодный, хищный огонь понимания. Она «соображала, прямо зверь» в лабиринтах прошлого. Но зверь этот не готов был к встрече с истинным ужасом, спящим в камне.
Третий – я. Просто я. В прошлом – гинеколог. Как судьба забросила меня в эту пыльную преисподнюю, к гробнице фараона? Хотите – верьте, хотите – нет. Неважно. Важно, что я был там, когда каменная пасть гробницы зевнула перед нами.
Мы втроем подошли к черному входу. Воздух загустел, запахло прахом веков и чем-то… кислым, гнилостным. Скрежет камня о камень эхом отозвался в пустоте пирамиды, когда мы отодвинули плиту. Пыль столбом. И там, в глубине каменного чрева, на каменном ложе… Он.
Не царь. Не бог. Чувак. Завернутый в пожелтевшие, истлевшие пеленки, как младенец. Но младенец, пролежавший три тысячи лет. Мумия. Лицо – высохшая маска, рот – черная дыра вечного крика. И на этих самых пеленках, на месте… попца… лежал клочок папируса. «Древнейший пергамент!» – прохрипел Кронштейн, дрожащими руками хватая его. Его глаза бегали по знакам, губы шептали древние, запретные слова перевода.
Гробница шевельнулась. Не иллюзия. Каменные стены дрогнули, с потолка посыпалась мелкая крошка. Меня прошиб ледяной пот. Профессор Кронштейн, увидев, как скривилась в ужасной гримасе маска мумии, как зашевелились под пеленками пальцы – подпрыгнул, как на пружине. Его лицо стало цвета сырой глины, точь-в-точь как у того, кто лежал перед нами. Шорты… отвисли. Резко, невыносимо запахло экскрементами – древними, запекшимися, и свежими, только что извергнутыми профессором. В панике, дрожащими пальцами, он судорожно подтер… это… тем самым «древнейшим пергаментом» с проклятием.
Тут взвизгнула тетя Груня. Нечеловеческий, пронзительный визг, как у загнанного поросенка. Ее лицо исказилось в гнилом оскале ярости и чистого, первобытного страха. И вдруг, в этой каменной могиле, в лицо ожившему кошмару, она запела. Завыла, захлебываясь. «Орленок, орленок, взлети выше соооолнцааа…» Голос рвался, скрипел. И в этот момент, на пике нелепого патриотизма и ужаса, климакс настиг ее, как удар камня по голове. Она осела, дергаясь.
А Рамзес… Рамзес разошелся.
Он не встал. Он сорвался с ложа, как разматывающаяся пружина. Сухие кости щелкали, пеленки свистели в воздухе. Первым прыжком он навалился на Кронштейна. Костлявой ручищей, обмотанной тряпьем, он схватил какую-то длинную кость (бедренную? чью?!) и начал методично, с тупым упорством, стучать ею профессору по голове. Тук. Тук. Тук. Звук был глухой, как стук по тыкве. Потом, с яростью, от которой похолодел даже камень, он впился костлявыми пальцами в груди тети Груни. И… связал. Связал их! Кронштейна и Груню! Резко, нечеловечески сильно, затянул в один тугой, кричащий, переломанный узел из тел и конечностей. Они хрипели, захлебываясь, слившись в один комок плоти и костей.
А меня… меня, проклятый фаpаон Рамзес четвёртый… обернулся. Пустые глазницы, казалось, всосали весь свет. Он схватил меня за шкирку. Его пальцы были сухими прутьями, обжигающе холодными. Он потащил. В темный угол гробницы, где тени были гуще крови, где пахло только смертью и его древним тленом. Я видел только его спину – кости, обтянутые пергаментной кожей, лоскутья пеленок… и то самое место, где лежал папирус. Теперь там был лишь темный, влажный след…
А дальше… Ааа-гм-аам!!!
Короче говоря, меня Рамзес вскоре отпустил. Выплюнул обратно в мир живых. Но мир уже не был прежним.
Раньше я был… да кто? Вонючий гинеколог.
А теперь? Теперь я здесь. В Египте. Среди пыли и кошмаров.
Теперь я профессиональный египтолог.
Хоть и очко порвалось навеки – аккуратный, ровный разрыв – как тот самый немецкий крест на флаге, что висел над кабинетом декана. Постоянное напоминание о цене знаний, добытых в каменной утробе, где смех мумии звучит тише шелеста пеленок.
