Прозвали меня Мцыри вовсе не потому, что послушник там, или чужак. Прозвали за белые как лён волосы и нос картошкой, что, поверь, диковина для тех мест. Старик монах, ходивший за мной во время моего жития в Джвари шутил, что редкий я, мол, სულელი (сулели), говнюк, значит, по-ихнему. А მწირი (мцыри), получается, редкий.
И, чего бы ты не напридумывал себе там, всё случилось, конечно, не так.
Звать меня Игнатом. Это два.
Деревни никакой в ущелье я не вспоминал, да и вспомнить не мог, так как всегда знал откель я родом - потомственный москвич с Хитровки.
Родился я в горах, где по ущелью
Река летит в стремительном броске
Где песни над родною колыбелью
А вот не пела. Не было у меня мамки. Сирота я. Так к полку и прибился. От голодухи и жажды путешествий.
Генералу, и правда, пришлось бросить меня у монахов. Но не оттого, что я есть отказывался. Чтоб я и отказывался? Кишки у меня крепко скрутило тогда. Винограду зелёного обожрался. У нас-то как? Виноград, значит, этот - диликатезь, цельный рупь стоит, а, может, и два. Кушают его баре и мамзели разные, да и то, по большим Христовым праздникам. А тут висит — лопай не хочу! Вот я и лопал, значит, впрок.
Ну, утёк. А кто бы не утёк? Монахи, правда, добрые, кормили, пальцем не трогали, не то что розгой. Молились и день и ночь. И я с ними. Сиди себе на утёсе — холодно, камни, ветрище — да, знай себе, молись, поклоны земные бей! Не по мне такая жизнь оказалась.
Дождался большой бури, когда монахи у алтаря собрались, Божью матерь об милости просить, и тикать, только меня и видели.
Природа в том краю дикая и буйная. И живность постоянно. То змей проползет, то шакал залает, то орёл кружит. Орлы эти почище наших воронов будут. Аж оторопь берёт. И скалы, скалы. А куда идти-то и неведомо. Я и заплутал.
Девка-то? Да, хороша была. Сама тоненькая, гибкая, как веточка, и ваза на голове. Это они так воду домой таскают, вместо коромысла, значит. По мне, так коромысло сподручнее.
И про барса... Немного всё же приукрасили, конечно, про барса. Не дрался я с ним вовсе. Как тот барс на полянку, значит, вышел, я ноги в руки и драпать от него. Может, и визжал, как тут не визжать. Так он и не погнался.
Что барс? Кот и кот, большой шибко и в горох. Как бабьи платки на ярмарке, видал? И глазищи так и сверкают.
А покалечился, когда от барса убегал. Не приметил впотьмах буерака и сверзился. Боженька уберёг - кости все целы остались. Верно, не зря столько молился ему.
Ковылял по лесу, ни жив, ни мёртв, всё тело ломит. Гляжу, вышел обратно к монастырю. Куда деваться — с повинной головою пошёл к монахам. Они добрые, пороть не станут.
Отлежался, окреп и бросился к старику в ноги. Не казни, говорю, батюшка, не по мне иноком на чужбине жить. Отпусти ты меня, ради Христа, домой. Хоть сгинуть, но перед смертью хоть глазком взглянуть на Хитровку, на улицы широкие, трубы фабричные, на небо наше сизое, не в пример вашему, на Москва-реку...
Сжалился старик. Снарядил в дорогу, деньгой наделил и спровадил с продуктовой подводой до Тифлиса.
Пешком дошёл до Батума. В порту нанялся юнгой до Одессы. А там - родина! Дома-то и стены помогают. Из Одессы в Москву, значит. У нас на Руси-то матушке, храни её Бог во веки, ни барсов особо, ни гадов ядовитых... Так и дошёл.
Мастерством овладел, да. Сижу сапоги точаю. А, кому интересно, вот, как тебе, рассказываю, как Мцыри был, и в книжке про это даже прописали. Да, читал-читал, как не читать. И смех берёт и срамота одна выходит...
