Серия «Переводчик Петербуруского»

И она ушла. Не от птицы - от её края. Отлипла, как почтовая марка, и скользнула вниз по стене, выбрав другую, более сговорчивую обувь. Она задержалась у мокрой вывески «Пышки», примерилась к чужим ногам, но те шли слишком быстро. Тогда тень нырнула под столик у окна, где за кофе сидел человек. Примерилась - вышло «нормально», но всё равно не её.

Птица осталась без тени и сразу стала легче, чем нужно. Полёт её стал похож на неуверенный почерк: перья то слипались, то теряли высоту. Она взлетела и не попала в воздух, угодила в сквозняк, в невидимую кочку ветра, в чью-то затянувшуюся паузу. Птица уселась обратно. Злость сжалась в груди комочком, похожим на жёлудь: с виду плотный, а внутри звенит пустотой.

- Это была моя крышечка, - упрямо сказала птица в форточку.

- Возможно, - согласился подоконник. - Но мы здесь делимся не от довольствия, а чтобы было тепло.

Собака с железным тире подошла к кофейне и глянула на птицу так, как умеют только собаки, просто и по свойски.

- Поссорились? - спросила она.

- Не поссорились, - буркнула птица. - Я не обязана.

- Обязана - нет, - согласилась Собака. - Но без тени ты не попадаешь в свои повороты. Хочешь, провожу в Бюро обменов и прочего. Там это дело знают.

Птица промолчала, но слетела ей на спину, и они неспешно пошли через подворотни, Собака и упрямство, которое притворилось птицей. Дождь уступил для них сухую дорожку, трамвай подождал на перекрёстке и только потом звякнул как положено.

В Бюро всё было как всегда: стеллажи с ящиками «Моё → Наше», «Сверху по чуть-чуть», «Чужое, но тёплое», «На двоих». За столом - человек с лицом, в котором уютно отражались чужие окна.

- Случай простой, - сказал он, послушав историю. - Птица, тень, кофе, форточка. Нужен обмен.

- Что взамен? - насторожилась птица.

- Щепотка вашего «мне положено» на вес нашего «на двоих», - ответили в Бюро. - И привычка ставить чашку так, чтобы свет создавал для тени вход.

Человек вынул из ящика подоконник в миниатюре - и спичечный коробок с надписью «Пар в запас». Птица нехотя отделила от себя долю «мне положено» - она оказалась легче, чем казалось словами. Бюро шевельнулось, и на столе появилась чашка с двойным краем: одна половина - тёплая, другая - тёплая тень.

- Тут всё просто, - сказал человек. - Зовите свою тень не голосом, а вопросом. Поставьте чашку так, чтобы свет пригласил темноту. Пейте одновременно. Слова не нужны - у кофе свой язык.

Птица вернулась в кофейню. Тень всё ещё примерялась к чужим подошвам, ни с кем не совпадая. Птица поставила чашку, как мостик, и накрыла её крышечкой с паром - ровно наполовину. Свет из форточки очертил полоску входа. Тень остановилась, как человек, увидевший знакомый жест.

- Это мне? - спросила она без упрёка.

- Это нам, - ответила птица так, словно проглотила своё первое «извините» и нашла во вкусе немного сахара.

Они пили не по глотку, а по вдоху. Птица - аромат, тень - тёплую темноту края. В крышечке убывало не кофе, а одиночество. Лестница в парадной замерла, прислушиваясь. Трамвай за окном звякнул «так-то лучше», и дождь, подчеркнув эту фразу, перешёл к следующему окну.

- Возвращайся, - предложила птица, когда пар испарился.

- Только если не будешь решать за меня, - сказала тень.

- Птица кивнула не клювом, а настроением, и это было крепче любого обещания.

Тень щёлкнула на своём месте - не как замок, а как ремень, который наконец лёг по росту. Мир вокруг утяжелился до правильной плотности. Птица попробовала взмахнуть крылом - и попала в поворот, как в давно выученную ноту.

Собака зевнула своим тире так, что стало ясно, дело закрыто. В почтовую щель кофейни проскользнула открытка: «Примирено. Рекомендации: делить пар, вид из окна и дорогу до моста. Не делить разве что билеты „до дома“ - у каждого он свой». Подписи не было. Лишь печать: «Город».

С тех пор птица прилетала по утрам к той же форточке и ставила крышечку не вплотную, а с тонким просветом - чтобы тень знала, где вход. Иногда они спорили о ветре или маршрутах. Споры были короткие, как звонок трамвая, и всегда заканчивались половинкой пара на двоих.

А если вы однажды увидите в кофейне на углу чашку, поставленную странно - не по центру, а чуть сдвинутой в полосу света, - не поправляйте. Это не невнимательность. Это приглашение. Это по петербуруски «моё» становится «наше», если просто подождать.

- Пожалуйста, потише, - сказал он вверх.

- Я не шумлю, - ответил дождь, и голос его прошёл по ржавым трубам, как тепло. - Я подчёркиваю.

- Подчёркивайте мягче, у нас здесь гость, - произнёс Петербуржец. - Ему ещё предстоит нас полюбить.

- Любить - это как промокнуть, - задумался дождь. - Сначала не хочется, а потом уже даже красиво.

Мы двинулись дальше, и дождь сместился к краю, как вежливый зритель. На углу, где фонарь подпирал небо тонкой палкой, стояла бронзовая дама с неприлично внимательным взглядом. Она смотрела поверх людей, поверх зонтов - прямо туда, где у прохожих хранятся намерения и причины.

Петербуржец остановился, снял шляпу, которой у него, кажется, и не было, и слегка поклонился.

- Мадам, - сказал он почтительно. - Отпустите мальчика. Он к вам ещё вернётся, но сегодня - не ваш вечер.

- Я лишь примеряла на него наш вечерний серый, - звякнула она браслетом. - Идёт.

- Ему пока идёт дорога, - возразил Петербуржец. - Остальное примерите позже.

Дама вздохнула, и звук этот был похож на звон старинного браслета.

- Ему и вправду идёт дорога. Ступайте. И берегите дождь. Он у нас с характером.

На третьем дворе зазвучала тихая музыка: кто-то учился играть на кларнете и вечно промахивался мимо нот, но сами промахи точно попадали в настроение. Сфинксы на крышах, казалось, шевельнули плечами - лениво, как коты, которым обещали рассказать историю, но всё никак не начинали.

- А вы кто? - спросил я наконец. - Вы ведь не просто прохожий.

Петербуржец задумался.

- Родственник, - сказал он. - У города много родственников. Мы не владеем ключами. Мы просто знаем, когда дверь притворяется стеной. Иногда провожаем. Иногда возвращаем. Иногда не успеваем - и тогда остаётся только дождь.

- И легенды, - добавил я.

- Легенды - это когда память решает согласиться с выдумкой, - усмехнулся он. - У нас здесь вот так устроено.

Дальше дорога вдруг пошла под уклон, хотя улица была ровной. Просто шаги стали легче, и город, довольный, подложил под нас невидимый пандус. Петербуржец рассказал ещё одну историю - про булочную, где хлеб меняют на чужие сомнения; про трамвай, что останавливается не на остановке, а у нужной фразы; про жильца с шестого этажа, что каждую ночь поднимается к себе, и хотя там давно никого, лестница всё равно делает на повороте паузу из уважения.

Мы свернули в последнюю подворотню, и воздух стал гуще, как воздух над чашкой чая, про которую забыли. Впереди вспыхнула жёлтая арка, а за ней - гул, свет, нервная суета витрин.

- Невский, - сказал Петербуржец. - Пожалуйста. Не бойтесь его. Он шумный, но не злой.

Я обернулся поблагодарить - и, конечно, никого уже не было. Лишь на старой табуретке, под часами, показывающими «вчера», и крошечным навесом, где можно было на минуту спрятаться от дождя, лежал горячий пирожок, завёрнутый в квадрат серой газеты. На газетной полосе чёрной типографской краской было набрано: «Пропуск во внутреннее». Без даты и имени.

Я сунул пирожок в карман, а газету - подмышку. Дождь вернулся, но теперь он был не сверху и не вокруг. Он сопровождал, как музыка в трамвае, когда едешь ночью домой и не спешишь выходить, потому что ещё немного - и прозвучит любимое место.

К вечеру я понял важное: здесь дорогу прокладывают не ноги, а внимание. Задержишься дольше чем «можно» у статуи - она подумает, что ты для неё. Не поздороваешься с дождём - он задёрнет свою штору. Будешь говорить шёпотом - город услышит лучше.

Я дошёл до перекрёстка, где рекламные вывески спорили с сумерками, и остановился. Позади, в темноте дворов, где-то всё ещё елозил кларнет, борясь с собственной мелодией. Сфинксы - то ли лениво, то ли строго - смотрели с крыш, и глаза их, должно быть, были мокрыми, но не от дождя.

- Ну, - сказал Невский, - пойдём?

- Пойдём, - согласился я и шагнул.

В шуме, огнях и спешке я вдруг понял, почему здешним людям дорог не разум, а нечто другое - то, что не умещается в объяснения. Разум здесь годится, как шляпа: полезен, пока не мешает смотреть по сторонам. А всё остальное - это когда тебя ведут, потому что ты перестал быть против.

И где-то в глубине города, на лавочке у парадной, Петербуржец, ковырял перочинным ножом печёночный пирожок и ворчал в сторону бронзовой дамы:

- Опять шалишь, сестрица. Ему же ещё возвращаться.

- Зачем? Пусть остаётся. Он понравился городу. – кокетливо произнесла бронзовая дама, подмигивая дождю.

- Ну понравился он мне, да. Подловила, – хмыкнул Петербуржец – Если сможет, тогда останется. Мы тут не прогоняем даже тех, кто бежит.

А дама улыбалась резьбой по губам, дождь делал вид, что не подслушивает, и Невский, как порядочный родственник на семейном празднике, тихо подталкивал меня локтем: «Не стой в дверях где тесно, ведь тебе пора к своим».

Я пошёл в Бюро. В арке, где эхо живёт по прописке, висела табличка: «Мы не упрощаем - мы настраиваем. Обмен обязателен». За столом сидел человек, в лице которого уютно отражались чужие окна.

- Забылся, - признался я. - Целый день переводил, а до главного не дошёл.

- Бывает, - кивнуло Бюро. - С вас - щепотка «быстренько», с нас - рабочий набор.

Я положил на край стола своё «быстренько» - тонкое, дрожащее как плохое оправдание. Бюро взвесило его на ладони и выдало мне комплект: картонную карточку «Потом = в нужный момент», тонкую стеклянную арку - «вход для тени», маленькое, но твёрдое  тире «на подмену» и белый билет «до дома» - на случай, если кому-то станет совсем шумно.

- Тут сложного нет, - сказало Бюро. - Переводите не слова, а намерения. Убирайте лишнюю суету, добавляйте оконный свет. Трамвай - ваш редактор, дождь - корректор.

Я вздохнул, замечая небольшое столпотворение, вызванное непониманием и вышел. Началась настоящая работа.

Первый клиент - турист в прозрачном дождевике:

- Где у вас центр?

- Там, где вас узнает свет, - перевёл я.

Он огляделся, увидел, как на мокрой плитке ему подмигнула полоска света, и пошёл туда - не к площади, а к себе.

Вторая - женщина у парадной, замершая перед надписью «посторонним вход воспрещён»:

- Мне к соседке с третьего, у неё чай стынет, но я стесняюсь.

- По-петербургски это звучит так: «Можно, если тихо», - перевёл я и приложил стеклянную арку к косяку. Дверь вздохнула и приоткрылась.

Третьи - кошки и собаки у парадной. Они делили одну Спорную Историю.

- Всё должно быть по-честному! - настаивали собаки.

- Всё должно быть не больно, - шипели кошки.

Я положил тире между «честно» и «сейчас», поставил кавычки вокруг «не больно». История перестала дрожать и спорить. Кошки и собаки поворчали и помирились, разбредаясь по дворам. Одни искать пропавшие ароматы и беречь сны, другие успокаивать крыши и уговаривать ночь.

Четвёртый - мост, который готовился к разводке:

- Опять по часам? - спросил ветер.

- Сегодня по людям, - перевёл я. - Сначала пусть разговоры закончатся, потом подъём начнётся.

Мост вздохнул как большой профессионал и согласился подождать.

Под вечер подтянулись сложные запросы.

- Переведи мой страх, - попросила девочка с косичкой. - Он говорит: «не получится».

- На городском это означает: «получится, но не сразу», - ответил я. – Возьми билет «до дома». На всякий случай.

Страх стал меньше, как булочка, которой поделились.

- Переведите мне дождь, - попросил мужчина у остановки. - Я слышу только «мокро».

- А он говорит «подчёркиваю», - перевёл я. - Просто просите его мягче.

Дождь и вправду подчеркнул ему сухую дорожку так, что ботинки перестали скользить.

- Переведите белые ночи, - прошептал фонарь, который боялся. - Я в них теряюсь.

- Они говорят: «я рядом, когда не нужен», - сказал я. - А ты отвечай: «а я - вход».

Фонарь зажёг ровный тёплый жёлтый свет - для того, чтобы его видели.

Я переводил и вдруг заметил: после удачного перевода люди начинали идти медленнее. Это и есть главный признак. Правильный перевод с петербуруского замедляет тебя до скорости смысла.

Поздно вечером я заглянул в «Отчаянную чайную». Хозяйка с руками-скобками налила мне «нечаянного» чаю - заваренного вопросом, а не кипятком.

- Ну как, - спросила она, - догнал своё?

- Догнал, - кивнул я. - На сегодня хватит.

- Отчёт не забудь, - напомнила Собака из-под стола, звякнув железным тире.

Дома я пришил к подкладке пальто новую крошечную пуговицу - «свет на вынос». Рядом с белым билетом «до дома» и стеклянной линеечкой. Никогда не знаешь, когда снова придётся переводить - не текст, а способ идти.

Если встретите меня на Невском или на тихом проспекте и вдруг понадобится перевод - просто скажите: «А теперь?». Я достану тире, пододвину подоконный свет, позову трамвайный колокольчик - и мы вместе переведём. Через дорогу, на счёт, картинку - зачем угодно. Но главное - с города на вас. Чтобы вы шли своим шагом и поняли, что вам только что сказали: «Ничего. Подождём. Это ваш вход».

- Пойдём в Бюро, - нашла меня Собака, - пока кто-нибудь не обиделся на граммату.

Бюро находок и причин пряталось под арочным сводом, где эхо живёт по прописи. На двери мелом: «Суффиксы - в заботе. Обмен обязателен». За столом, как всегда, сидел человек с лицом, в котором уютно отражались чужие окна. Рядом с ним стояла шкатула с надписью «-КА. Технический отпуск». Внутри, на бархатном подкладе, лежала крошечная медная завитуша, усталая, как ночная кассирша в круглосуточном.

- Она… правда устала? - спросил я шёпотом.

- Донельзя, - кивнуло Бюро. - Её таскали куда попало. По делу - ещё ладно. Но люди стали приклеивать её, чтобы смягчить приказ - «сделай-ка», обесценить чужой труд - «поделка», спрятать настоящую просьбу - «передвинь-ка стульчик». Вот она и сказала: «Хватит. Хочу, чтобы меня слышали как нежность, а не как трюк». И взяла отгул.

Собака понюхала воздух и положила своё тире на край стола - мол, возьмите в залог. Бюро улыбнулось одними уголками губ.

- Обмен простой, - сказал человек. - Убираем с этого дня лишнюю умильность, возвращаем словам тихую ответственность. На время отсутствия -ка будем скреплять их чем есть: паузой, подоконным светом и трамвайным «пожалуйста».

Мы вышли. Город зазвучал на новый лад. На лестнице никто не сказал «тише-ка», просто стало тише. В булочной люди делились булой честно, без крошек обиды. На кухнях ужинали гречей, и она была не «бедненькой», а ясной, как чистая тарела. По Неве плыли лоды, и вода кланялась каждой без сюсюканья, как взрослой.

Иногда становилось непривычно и даже больно. Одна женщина в кафе попыталась заказать «пышечку» - и вдруг осеклась, услышав в собственном голосе фальшивую нежность. Она подошла к окну, приложила ладонь к холодному стеклу и сказала просто: «Пышу, пожалуйста». И сразу стало легче - у её слова появился позвоночник.

К вечеру город понял, что соскучился. Не по словесным бантикам, а по той настоящей -ка, которая делает ближе, а не меньше. Мы с Собакой вернулись в Бюро. Там уже собралась целая делегация: на стуле сидела кепа без кокетства, под столом стояли ботины, сухие и честные, в углу ждали лоды, пахнущие рекой. На подоконнике парила миска с гречей - вкусной, потому что прямой.

- Условия возвращения, - объявило Бюро, открывая свой гроссбух. - Раз: перестаём приклеивать -ка к приказам. Два: не называем большие вещи маленькими именами. Три: если нужно тепло, просим город подать оконного света, а не используем «умилюшечки».

Собака подвинула вперёд своё тире: между «раз», «два» и «три» легла удобная дорожка. Из-за двери, где никто не живёт, выехала узкая полоска холодного света - подоконник в миниатюре. Бюро положило её рядом: «Чтобы слова видели вход, а не только украшения».

Тут в дверь постучали. Вошла девочка с косой и пакетом из булочной.

- Я всё утро говорила «була», - призналась она. - А теперь хочу позвать именно булочку. Так будет правильнее. Можно?

-ка в шкатулке шевельнулась, как сонная птица. Бюро ласково кивнуло.

- Можно. Потому что у вас это - не трюк, а нежность. Только обмен: оставьте здесь одну «срочность».

Девочка вытащила из рукава слово «быстро-пребыстро» и опустила его в банку с надписью «На переработу». В комнате потеплело. -ка, аккуратно взятая щипчиками, прыгнула в её слово, и «булочка» зазвенела сахарной пылью. Это была уже не умильность, а близость.

Очередь двинулась. Мужчина с набережной попросил «лодочку», потому что «лода» была ему велика по смыслу - он в первый раз, и ему было страшно. Он получил свою -ка на честном основании. А продавец с рынка, привыкший кричать «гречечка!», покраснел и просто сказал: «Греча». Бюро похвалило его кивком: иногда уважение - это не уменьшать.

Ночью дождь переставил последние буквы и написал в небе одно слово: «Можно». Лестница ответила глубоким «тише», а с шестого этажа, где никто не живёт, выехала длинная пауза - как квитанция за день без суффикса. -ка вернулась в речь людей и предметов - не как бантик, а как тёплая петелька, за которую можно ухватиться пальцем.

С тех пор в городе можно различать настроение на слух.

Если пахнет булой - это хлеб для всех, без лишних нежностей. А если хочется булочки - это про близость, которую нашли.

Если в прихожую вернулись ботинами - это про дорогу, которую одолели. А если зашуршали ботинками - это про то, что домой вернулось детство.

Если на воде нужны лоды - это про силу. А лодочка - про смелость быть новичком.

И если в очереди вдруг услышите «сделайте-ка», мягко положите между словами твёрдое тире. Пусть человек сам увидит, что просит приказом, который притворился лаской. И -ка вернётся туда, где её ждут как нежность, а не как трюк.

Иногда слову нужно снять бантик и стать шире в плечах. Чтобы потом, когда его по-настоящему попросят о тепле, вернуться с «-ка» и обнять.

Девочка с собакой и булочкой вышли. Дождь тут же уступил для них узкую сухую дорожку. Трамвай «Гостевая» подкатил без лишних звуков. Кондуктор в вязаных перчатках кивнула девочке и булочке одновременно — к таким пассажирам у неё особая нежность.

— До «Поясним на пальцах», — сказала Собака водителю.

Бюро находок, обменов и прочего пряталось в арке, где обычно живёт эхо. На двери мелом было выведено: «Объясняем ласковые формы предметам и людям». За столом сидел человек, в лице которого уютно отражались чужие окна.

— Случай понятный, — сказал он, выслушав историю. — «Коричка» — это не ошибка. Это корица, согласившаяся стать ближе. Ей не спираль нужна, а косичка. Есть у нас такая услуга: «заплетём вкусом».

— А обмен? — насторожилась булочка, всё ещё тёплая в руках девочки.

— Щепотку вашего «мне положено» на вес нашего «на двоих», — ответило Бюро. — И ещё — привычку ставить выпечку так, чтобы свет всегда дышал ароматом. Оконный сахар прилагается.

Девочка достала из волос маленькую запасную ленточку — у серьёзных косичек такие всегда есть — и положила её на стол. Булочка отщипнула от себя крошку своего «мне положено» и не стала спорить: рядом с лентой это смотрелось правильно.

Бюро вынуло коробочку с надписью «Корица на две дорожки и одну тайну» и тонкую стеклянную линеечку — подоконник в миниатюре. Девочка усадила булочку на линеечку, чтобы свет её нашёл. Собака положила рядом своё тире — на случай, если словам понадобится мостик.

— Запоминайте, — сказал человек. — Косичка плетётся из трёх прядей: аромата, тепла и внимания. Две у нас есть. Третью принесёте вы. Смотрите не глазами, а запахом.

Девочка наклонилась, вдохнула и вдруг поняла, как это делается. В её собственной косичке зашевелились воспоминания: ночные прогулки по лужам, школьный смех и вчерашняя похвала за чтение вслух. Она легонько встряхнула лентой, и корица легла на булочку тремя тонкими дорожками — не спиралью, а именно косичкой. Одна прядь — пряность, другая — тёплый воздух из печи, третья — её собственная вера, что всё получится.

Булочка выдохнула — так выдыхает человек, у которого наконец нашлась причёска. На её макушке зазвенела сахарная пыль, как солнечный луч на чистом стекле.

— Теперь — на двоих, — напомнило Бюро. — Так вкус держится крепче.

Мы вернулись. Пекарь поставил на стол стакан чая и полоску «оконного сахара» — его здесь нарезают ножом, как тонкий лёд света с шестого этажа, где никто не живёт. Девочка аккуратно разломила булочку: половину себе, половину — булочной тени, которая скромно стояла в углу и ни на что не претендовала. Тень осторожно взяла свою долю — разумеется, не руками, — и её острые углы тут же стали мягче.

Собака понюхала воздух и, довольная, вернула тире на ошейник: мостик больше не требовался.

— А мне за помощь что-нибудь положено? — спросила девочка, но не с интонацией «мне положено», а с той, с какой делятся.

— Положен завиток уверенности, — сказал пекарь и протянул ей маленький бумажный пакетик. На нём было напечатано: «Не бояться». Внутри лежала коричная пылинка и белый билет «до дома». Билет можно было сложить вдвое, если бы дорога вдруг захотела стать длиннее.

Девочка спрятала билет в карман, ленту вернула косичке, а половинка булочки в её руке пахла так, как пахнет слово «получилось». Она поблагодарила вслух всех: булочную, Бюро, Собаку и дождь, который к этому времени перестал играть с буквами и сложил из них тихое «можно».

На улице тень от её косички ложилась на асфальт ровно, без спешки. Трамвай «Гостевая» звякнул, будто подмигнул, и поехал дальше — у него тоже были дела: возить по городу причины. А девочка шла и отщипывала крошки — не голубям, а подворотням и старым ступенькам, чтобы им было чем пахнуть вечером. И пахло корицей и вниманием.

До конца дня в булочной продавали только «булочки с коричкой». Именно так, с «чкой». Потому что в петербуруском языке это корица, которая решилась на близость. И если кто-то в очереди пытался поправить, пекарь лишь улыбался и молча ставил на прилавок стеклянную линеечку — тонкий вход для света. После этого вопросы обычно заканчивались.

Это правило, оно простое, как сахарная пыль: в нашем городе ласковые слова — самые рабочие. А девочкины косички — это не просто причёски, а способ заплести день так, чтобы он не распустился под дождём. Если вдруг не получится — заходите в «В обмен на сомнения». Там ваше упрямое «мне положено» мягко обменяют на тёплое «на двоих», а потерянные завитки вернут на место.

— Она говорит: «Проходите, только не наступайте на паузу на лестничной площадке».

На втором пролёте невидимый кто-то привычно сказал «тише», и группа инстинктивно приглушила шаг. На третьем пахнуло хлебом — кто-то пёк его ночью и забыл прикрыть за ароматом дверь.

— Это у вас специальный запах для аутентичности? — спросил один из туристов.

— Это у нас «добрый день» по-петербуруски, — объяснил я. — Переводится как «успейте взять тёплым».

Двор-колодец выдохнул нас к остановке. Трамвай с литерой «Г» («Гостевая») подкатил как по заказу и звякнул, будто кивнул лично мне.

— По билету «до тайны» — в середину салона, — сказала кондуктор в вязаных перчатках. — А новичкам — к окну. Пусть город сам себя показывает.

— А нам… обычные билеты, — робко проговорил громкий дождевик.

— Обычные у нас все, — вздохнула кондуктор, отрывая от катушки коричневые прямоугольники. — Просто в некоторых есть место для тайны. Вы проверяйте.

Туристы вертели билеты на свет. В одном и правда проступила тонкая строчка: «Пожалуйста, не спешите». В другом — «Пересядьте на дождь». В третьем не было ничего; он был пуст, и это пугало больше всего.

— Пустые — самые вместительные, — успокоил я. — В них хранится то, что не умещается в словах.

Трамвай повёз нас мимо переулка «Если бы», сквера «Невозвращённых зонтов» и булочной «В обмен на сомнения». У булочной я попросил остановить.

— Здесь можно обменять тревогу на пышку, — сказал я. — Взвешивают честно и на совесть.

Они впервые улыбнулись правильно — глазами, а не зубами. Пока они пробовали горячее тесто, я обратил их внимание на прилавок.

— А вот это, — я указал на одинокий пупырчатый овощ, забытый кем-то у кассы, — это «дикий огурец». Местный дзен. Переводится как «то, чего здесь быть не должно, но вы делаете вид, что так и надо». Высший пилотаж городской вежливости.

Дождь, удовлетворённый усвоенным уроком, сделал на витрине пару акварельных мазков и отступил.

Дальше был мост. Металл мерно дышал, ветер деликатно проверял наши карманы. Туристы достали из своих чужие города: расписания, хэштеги, путеводители с обещанием «успеть всё». Ветер погладил мятую бумагу, отобрал одно «успеть всё», сложил из него кораблик и отпустил по тёмной воде.

— Переведите, — попросили они снова.

— Он говорит: «Всё — не успевается. Зато успевается — ваше».

На стрелке мы свернули к Бюро находок и прочего. У двери сидела знакомая собака с железным тире вместо ошейника. Она обнюхивала воздух вокруг каждого и одобряла далеко не всех.

— Мы… с миром, — сказал громкий дождевик и протянул ладонь. Собака, изучив воздух вокруг его пальцев, решила, что он не фальшивит, и коротко кивнула.

Внутри, среди стеллажей, хранились справочные карточки: «Парадная = подъезд (здороваться)», «Поребрик = бордюр (не спорить)», «Шаверма = шаурма (вежливо)», «Дожди = разговоры (с длинными паузами)». Я взял семь прозрачных пластинок «перевод с петербуруского» и семь обратных.

— Как это работает? — спросила женщина в жёлтом дождевике.

— Просто, — показал я. — Вы говорите: «Быстрее бы солнце». Карточка переводит: «Давайте подождём, пока город договорит свою мысль». Или вы: «Где здесь красиво?» Карточка: «Где меня узнает свет».

Они осторожно посмеялись. Кондуктор, которая, оказывается, всё это время шла с нами, пояснила:

— Прелесть петербуруского языка не в том, чтобы его выучить. А в том, чтобы ему понравиться.

— А как понравиться? — испуганно спросили пятеро.

— Не мешать дождю быть дождём, — согласилась собака со своего места и вздохнула своим тире так выразительно, что поняли даже те, кто ещё сомневался.

Мы снова сели в «Гостевую». Я дал им маленькое домашнее задание:

— Сейчас мы выйдем. Каждый на минуту останется один. Задача — услышать собственный перевод. Что город говорит вам, пока вы на него не смотрите?

Они разошлись по аллеям сквера, как бумажные кораблики. Один вернулся с мокрой открыткой в руке: «Здесь можно никуда не идти и всё равно приходить». Другая — с кленовым листом, к которому прикипела дождевая капля: «Не бойся быть медленным». Третий — с пустыми руками, но с новым лицом, на котором впервые уместился воздух.

— Вы начинаете понимать, — сказал я нарочито строго, чтобы не спугнуть. — Теперь экзамен.

Мы поднялись на шестой этаж, где никто не живёт. За дверью стояла пауза. Я постучал костяшками пальцев так, как стучатся в двери к старым историям. Пауза ответила тишиной, полной уважения. Из-под двери просочилась узкая полоска холодного света. Я разделил её на семь тонких линеек и вручил каждому.

— Смотрите сквозь них, — велел я. — С этого момента город перестанет позировать вашей камере.

На Невском, куда мы вернулись уже немного другими, я повёл их к бронзовой даме. Она стояла, как всегда, глядя поверх толпы — туда, где у людей хранятся намерения.

— Ей можно задать один вопрос. Если вы не торопитесь с ответом, — прошептал я.

Главный дождевик долго думал, а потом спросил вполголоса:

— А я… здесь не случайно?

Бронзовая дама не улыбнулась — это было бы слишком просто. Она лишь чуть заметно переместила сумочку из одной руки в другую. И на мгновение дождь перестал переставлять буквы в словах.

— Перевод: «Вы здесь ровно настолько, насколько сможете остаться в собственном молчании», — сказал я тихо. — По-петербуруски это звучит короче.

— Как? — выдохнула женщина в жёлтом дождевике.

— «Ничего. Подождём».

И они впервые сказали это правильно. Все вместе, но не хором, а так, как звонят трамваи: каждый своим колоколом. Город удовлетворённо подвинул им ещё одну сухую нитку тротуара. В подарок.

К вечеру они уже не были дикими, как вчера. Они научились отличать, где «потом» — это забота, а где — вежливый отказ; поняли, что пустой билет — самый надёжный; здоровались с ручкой парадной и не спорили с дождём. На прощание я выдал им по карточке «Обратного перевода»: если в их шумных городах забудется этот язык, нужно просто приложить её к сердцу. Трамвай найдётся сам.

— Так кто вы? — спросил меня экскурсовод, уже уходя.

— Переводчик Петербуруского, — пожал я плечами. — Временный. У нас это должность по совместительству. Её занимает каждый, кто умеет дождаться.

Они ушли. Спокойно, без суеты, с новоприобретённой правильной скоростью. Собака с железным тире свернулась у моего подъезда и прикрыла глаза: работа на сегодня была сделана. А дождь перечеркнул небо ещё одной плавной линией и, кажется, наконец согласился с предложенной орфографией.

- Я… - И тут я понял, что ничего не потерял. Всё при мне. Даже привычка объяснять.

- Тогда, быть может, нашли? - мягко уточнили в бюро. - Здесь можно зарегистрировать находку.

- Нашёл только новый переулок, - ответил я. - Кажется, вчера его здесь не было.

Человек за столом записал что-то в толстую, как церковная книга, тетрадь.

- Хороший улов для первого дня. Но у нас правило обмена. Сдаёте - получаете. И наоборот.

- Что же я могу получить?

Человек неспешно перелистнул страницу.

- Из сегодняшнего: дыхание моста в момент разводки; место в трамвае №3, которое никто не видит; слова, снимающие с разговора жар; склонность быть спасённым; и один ключ - от холода. У ключа, правда, безвозвратная выдача.

- А что взамен?

- Что-нибудь ненужное.

Слова «что-нибудь ненужное» звякнули во мне пустым бокалом. Ненужного у меня не было. Зато «нужного» - с избытком. Рациональность. Списки дел. Подкожный скепсис, мой лучший оберег от странных дверей.

- Хорошо, - сказал я. - Возьмите мою уверенность в том, что у всего на свете есть причина. Не всю. Так, верхушку. На один укус.

- Мы не меряем укусами, - улыбнулся человек одними уголками губ. - Это же не яблоко. Но так уж и быть. Отщипнём.

Он протянул руку, и я почувствовал, как с меня сняли невидимую плёнку. Стало как после долгой дороги, когда умылся холодной водой: всё то же самое, но кожа вдруг вспомнила, что такое воздух.

- Возьмите связку слов для примирения, - продолжил он. - И ключ от холода. Пригодится.

Ключ был латунный, тёплый и гладкий, как речной камень. Я сунул его в карман и вышел. Ветер шёл поперёк улицы, как это умеет только петербургский ветер, и по стенам медленно ползли тени, хотя вокруг ничего не двигалось.

С того вечера город начал отвечать на мои вопросы, не дожидаясь, пока я их задам. Заблудиться стало почти невозможно: подворотни сами подставляли плечо, ведя меня, как страницы в книге, которую знаешь наизусть. Кофе в крохотной кофейне на Рылеева пах так, будто бариста добавил в него не сахар, а щепотку «доброго утра». Волосы под шапкой перестали намокать, хотя дождь по-прежнему висел в воздухе плотной шторой - видимо, ключ от холода брал на себя и эту работу. А вечером, когда по лестнице поднимались шаги, они и вправду замирали на шестом этаже, и за закрытой дверью кто-то делал паузу. Долгую, глубокую. Словно само ожидание и было жизнью.

Через неделю я снова пришёл в бюро.

- У меня копятся вопросы, - признался я.

- Это свойство здешнего воздуха, - кивнул человек за столом. - Оставите?

- Что? Вопросы? Разве их можно оставить?

- В этом городе можно всё, что не ему противоречит.

- А как понять?

Он задумался, глядя в окно на серую стену напротив.

- Да дело нехитрое… Если на Неве лёд - по нему не ходят. Если мосты разведены - на другой берег добираются не ногами, а разговорами. Если ждёшь кого-то - присаживаешься на краешек чужой скамейки. Если не знаешь, как быть - завариваешь чай и ждёшь, пока остынет. Простая логика. Без всяких гарантий.

- Нет, вопросы я оставлю себе, - решительно сказал я. - Может, возьмёте что-то ещё?

- Идеи?

- Идеи - мои кости. Не отдам.

- Принципы?

- А что взамен?

- Способность иногда понимать без объяснений.

Я помолчал. Это была игра со ставками, которые нельзя сосчитать, но отчего-то хотелось продолжать.

- Ладно. Возьмите один принцип. Маленький. Тот, что гласит: «Если нельзя, то нельзя». Иногда ведь всё-таки можно.

Человек достал из ящика крохотную бумажную птицу и опустил её мне на ладонь.

- Раскройте её, когда перестанете злиться в очереди, - сказал он. - Или когда один дождь сменится другим, а вы вдруг поймёте, что это два совершенно разных дождя.

Я вышел, и дорога домой словно сжалась - кто-то будто вынул лишний квартал между домами. На Марсовом поле улица повела меня не по прямой, а по памяти - к моему окну, хотя оно было на другом конце города. Я поймал себя на том, что улыбаюсь пустоте. Глупо? Возможно. Но эта улыбка легла на лицо куда естественнее привычного «давайте по существу».

Вечерами я стал гулять. Иногда через Дворцовый, иногда вдоль канала, где в чёрной воде дрожали усталые окна. Однажды, уже за полночь, я стоял у разводного моста. За перилами город тихо чесал спину о воду. И вдруг рядом раздался голос:

- Слышите, как он дышит?

Рядом стоял подросток в распахнутой куртке. Он кивнул на стальной шов моста.

- Когда разжимается - выдыхает. Когда сжимается - вдыхает. Все думают, это для машин. А это он для себя. Просто его редко слушают.

Мы молчали. Внутри металла лязгали механизмы, но сквозь них пробивался ровный, глубокий звук - дыхание огромного животного, которое знает, что оно мост, и у него своя работа. Я подумал, что если бы у меня отняли весь мой ум, я бы всё равно слышал такие вещи. Они были устроены не по законам логики, а по законам бытия.

- А ты откуда знаешь? - спросил я.

Подросток пожал плечами.

- Дед строителем был. Любил слушать. И меня научил. Деда нет, а привычка осталась.

- Дед не говорил, что мост иногда… разговаривает? - не удержался я.

- Нет. Он говорил, что у всего своя работа. Даже у тишины. Просто не все до своей тишины дорабатывают.

После той встречи я окончательно понял: в этом городе объяснение - это услуга, а не обязанность. Иногда тебе её оказывают, иногда - нет. Иногда она приходит, как чай в блюдце, а иногда - как пустое блюдце, на котором чудом остался след от чая.

Однажды, возвращаясь домой, я снова увидел стеклянную дверь бюро. На ней висела записка: «Сегодня только обратные возвраты». Я вошёл.

- Случается, - сказал человек за столом. - Потерянное просится назад.

- А если я попрошу вернуть тот первый кусочек… уверенности?

Человек покачал головой.

- Он растворился. Здесь ничто не хранится вечно. К тому же, вы отдавали не уверенность, а плёнку с глаз. А такие плёнки всегда смывает дождём.

- Тогда… - я замялся. - Можно получить что-то у города в долг?

- Конечно, - улыбнулись в бюро. - Что вам?

- Знание, что я не зря.

Человек долго листал свою тетрадь, потом протянул мне что-то маленькое и гладкое, как камешек.

- Это ваше, - сказал он. - Оно подскажет вам трижды. Первый раз - когда вы забудете, что хотели сказать. Второй - когда поймёте слишком много. И третий - когда забудете то, что поймёте.

Я взял «моё» и положил в карман к ключу от холода. На выходе оглянулся: на стеллажах, между «Неприсланными извинениями» и «Случайными благословениями», стоял ящик без таблички. Он был пуст. Я мысленно подписал его: «Свобода не объяснять». И вдруг понял, что это - не просто пустой ящик. Это мой.

Зимой ударили настоящие морозы. Я достал ключ от холода и повернул его в замке форточки. Теплее в комнате не стало, но исчез тот глухой, давящий звук, которым мороз доказывает свою правоту. Я заварил чай, раскрыл на ладони бумажную птицу и стал ждать паузы на шестом этаже. Шаги поднялись и замерли за закрытой дверью. В наступившей тишине что-то наконец договорилось само с собой.

Иногда мне хочется рассказать обо всём этом тем, кто помнит меня прежним - собранным, понятным, всегда с готовым объяснением. Я начинаю писать письмо и стираю. То, что я вынес из бюро, - не чудо и не открытие. Это как тёплые варежки: мир они не меняют, но в них теплее идти дальше.

Весной я снова встретил того подростка у моста. Он сидел на перилах и смотрел на воду.

- Дед ещё кое-что говорил, - сказал он, не оборачиваясь. - Что умных в нашем городе всегда хватает. А вот любящих - ровно на одного меньше, чем нужно. И город делает вид, что не замечает.

- А если заметит?

- Тогда и разводит мосты. Чтобы этот лишний не прошел, не заблудился.

Мы стояли и слушали, как мост вдыхает и выдыхает серый воздух. А я думал, что моя привычка объяснять никуда не делась. Она просто стала другой. Теперь она похожа на фонарик: им можно освещать дорогу, а можно прикрыть ладонью, давая глазам привыкнуть к темноте. И в этой темноте, оказывается, видно гораздо больше.

Если вам однажды понадобится «хватит» в долг или ключ от холода, спросите дорогу в ближайшем переулке. Только не торгуйтесь. Здесь действует простое правило обмена: чем меньше в сделке от разума, тем больше в ней смысла. В других городах это назвали бы парадоксом. А в этом городе - это обычное дело.