Справка: В главе приводится обращённый к Христу монолог великого инквизитора Томаса де Торквемады, крещёного еврея, олицетворяющего собой в одном лице свою нацию и христианское духовенство, которое уже много веков служит дьяволу, создавая новый мировой порядок - новое мировое единство для всего человечества.

V. ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР

(Отрывок)

...И вот Он возжелал появиться хоть на мгновенье к народу, — к мучающемуся, страдающему, смрадно-грешному, но младенчески любящему Его народу.

Действие у меня в Испании, в Севилье, в самое страшное время инквизиции, когда во славу божию в стране ежедневно горели костры и "В великолепных автодафе / Сжигали злых еретиков".

О, это, конечно, было не то сошествие, в котором явится Он, по обещанию своему, в конце времен во всей славе небесной и которое будет внезапно, «как молния, блистающая от востока до запада». Нет, Он возжелал хоть на мгновенье посетить детей своих и именно там, где как раз затрещали костры еретиков. По безмерному милосердию своему Он проходит еще раз между людей в том самом образе человеческом, в котором ходил три года между людьми пятнадцать веков назад. Он снисходит на «стогны жаркие» южного города, как раз в котором всего лишь накануне в «великолепном автодафе», в присутствии короля, двора, рыцарей, кардиналов и прелестнейших придворных дам, при многочисленном населении всей Севильи, была сожжена кардиналом великим инквизитором разом чуть не целая сотня еретиков ad majorem gloriam Dei. 

Он появился тихо, незаметно, и вот все — странно это — узнают его. Это могло бы быть одним из лучших мест поэмы, то есть почему именно узнают Его. Народ непобедимою силой стремится к Нему, окружает Его, нарастает кругом Него, следует за Ним. Он молча проходит среди их с тихою улыбкой бесконечного сострадания. Солнце любви горит в Его сердце, лучи Света, Просвещения и Силы текут из очей Его и, изливаясь на людей, сотрясают их сердца ответною любовью. Он простирает к ним руки, благословляет их, и от прикосновения к Нему, даже лишь к одеждам Его, исходит целящая сила. Вот из толпы восклицает старик, слепой с детских лет: «Господи, исцели меня, да и я Тебя узрю», и вот как бы чешуя сходит с глаз его, и слепой Его видит. Народ плачет и целует землю, по которой идет Он. Дети бросают пред Ним цветы, поют и вопиют Ему: «Осанна!» «Это Он, это Сам Он, — повторяют все, — это должен быть Он, это никто как Он». Он останавливается на паперти Севильского собора в ту самую минуту, когда во храм вносят с плачем детский открытый белый гробик: в нем семилетняя девочка, единственная дочь одного знатного гражданина. Мертвый ребенок лежит весь в цветах. «Он воскресит твое дитя», — кричат из толпы плачущей матери. Вышедший навстречу гроба соборный патер смотрит в недоумении и хмурит брови. Но вот раздается вопль матери умершего ребенка. Она повергается к ногам Его: «Если это Ты, то воскреси дитя мое!» — восклицает она, простирая к Нему руки. Процессия останавливается, гробик опускают на паперть к ногам Его. Он глядит с состраданием, и уста Его тихо и еще раз произносят: «Талифа куми» — «и восста девица». Девочка подымается в гробе, садится и смотрит, улыбаясь, удивленными раскрытыми глазками кругом. В руках ее букет белых роз, с которым она лежала в гробу. В народе смятение, крики, рыдания, и вот, в эту самую минуту, вдруг проходит мимо собора по площади сам кардинал великий инквизитор. Это девяностолетний почти старик, высокий и прямой, с иссохшим лицом, со впалыми глазами, но из которых еще светится, как огненная искорка, блеск. О, он не в великолепных кардинальских одеждах своих, в каких красовался вчера пред народом, когда сжигали врагов римской веры, — нет, в эту минуту он лишь в старой, грубой монашеской своей рясе. За ним в известном расстоянии следуют мрачные помощники и рабы его и «священная» стража. Он останавливается пред толпой и наблюдает издали. Он всё видел, он видел, как поставили гроб у ног Его, видел, как воскресла девица, и лицо его омрачилось. Он хмурит седые густые брови свои, и взгляд его сверкает зловещим огнем. Он простирает перст свой и велит стражам взять Его. И вот, такова его сила и до того уже приучен, покорен и трепетно послушен ему народ, что толпа немедленно раздвигается пред стражами, и те, среди гробового молчания, вдруг наступившего, налагают на Него руки и уводят Его. Толпа моментально, вся как один человек, склоняется головами до земли пред старцем инквизитором, тот молча благословляет народ и проходит мимо. Стража приводит пленника в тесную и мрачную сводчатую тюрьму в древнем здании святого судилища и запирает в нее. Проходит день, настает темная, горячая и «бездыханная» севильская ночь. Воздух «лавром и лимоном пахнет». Среди глубокого мрака вдруг отворяется железная дверь тюрьмы, и сам старик великий инквизитор со светильником в руке медленно входит в тюрьму. Он один, дверь за ним тотчас же запирается. Он останавливается при входе и долго, минуту или две, всматривается в лицо Его. Наконец тихо подходит, ставит светильник на стол и говорит ему: «Это Ты? Ты? — Но, не получая ответа, быстро прибавляет: — Не отвечай, молчи. Да и что бы Ты мог сказать? Я слишком знаю, что Ты скажешь. Да Ты и права не имеешь ничего прибавлять к тому, что уже сказано Тобой прежде. Зачем же Ты пришел нам мешать? Ибо Ты пришел нам мешать и сам это знаешь. Но знаешь ли, что будет завтра? Я не знаю, кто Ты, и знать не хочу: Ты ли это или только подобие Его, но завтра же я осужу и сожгу Тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал Твои ноги, завтра же по одному моему мановению бросится подгребать к твоему костру угли, знаешь Ты это? Да, Ты, может быть, это знаешь», — прибавил он в проникновенном раздумье, ни на мгновение не отрываясь взглядом от своего пленника. <...>

«Имеешь ли Ты право возвестить нам хоть одну из тайн того мира, из которого Ты пришел? — спрашивает его старик и сам отвечает ему за него, — нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что уже было прежде сказано, и чтобы не отнять у людей свободы, за которую Ты так стоял, когда был на земле. Всё, что Ты вновь возвестишь, посягнет на свободу веры людей, ибо явится как чудо, а свобода их веры Тебе была дороже всего еще тогда, полторы тысячи лет назад. Не Ты ли так часто тогда говорил: „Хочу сделать вас свободными“. Но вот Ты теперь увидел этих „свободных“ людей, — прибавляет вдруг старик со вдумчивою усмешкой. — Да, это дело нам дорого стоило, — продолжает он, строго смотря на Него, — но мы докончили наконец это дело во имя Твое. Пятнадцать веков мучились мы с этою свободой, но теперь это кончено, и кончено крепко. Ты не веришь, что кончено крепко? Ты смотришь на меня кротко и не удостоиваешь меня даже негодования? Но знай, что теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили ее к ногам нашим. Но это сделали мы, а того ль Ты желал, такой ли свободы?» <...>

«Ибо теперь только (то есть он, конечно, говорит про инквизицию) стало возможным помыслить в первый раз о счастии людей. Человек был устроен бунтовщиком; разве бунтовщики могут быть счастливыми? Тебя предупреждали, — говорит инквизитор Ему, — Ты не имел недостатка в предупреждениях и указаниях, но Ты не послушал предупреждений, Ты отверг единственный путь, которым можно было устроить людей счастливыми, но, к счастью, уходя, Ты передал дело нам. Ты обещал, Ты утвердил своим словом, Ты дал нам право связывать и развязывать и уж, конечно, не можешь и думать отнять у нас это право теперь. Зачем же Ты пришел нам мешать?» <...>

«Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия, — продолжает старик, — великий дух говорил с Тобой в пустыне, и нам передано в книгах, что он будто бы „искушал“ Тебя. Так ли это? И можно ли было сказать хоть что-нибудь истиннее того, что он возвестил Тебе в трех вопросах, и что Ты отверг, и что в книгах названо „искушениями“? А между тем если было когда-нибудь на земле совершено настоящее громовое чудо, то это в тот день, в день этих трех искушений. Именно в появлении этих трех вопросов и заключалось чудо. Если бы возможно было помыслить, лишь для пробы и для примера, что три эти вопроса страшного духа бесследно утрачены в книгах и что их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять в книги, и для этого собрать всех мудрецов земных — правителей, первосвященников, ученых, философов, поэтов — и задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но такие, которые мало того, что соответствовали бы размеру события, но и выражали бы сверх того, в трех словах, в трех только фразах человеческих, всю будущую историю мира и человечества, — то думаешь ли Ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силе и по глубине тем трем вопросам, которые действительно были предложены Тебе тогда могучим и умным духом в пустыне? Уж по одним вопросам этим, лишь по чуду их появления, можно понимать, что имеешь дело не с человеческим текущим умом, а с вековечным и абсолютным. Ибо в этих трех вопросах как бы совокуплена в одно целое и предсказана вся дальнейшая история человеческая и явлены три образа, в которых сойдутся все неразрешимые исторические противоречия человеческой природы на всей земле. Тогда это не могло быть еще так видно, ибо будущее было неведомо, но теперь, когда прошло пятнадцать веков, мы видим, что всё в этих трех вопросах до того угадано и предсказано и до того оправдалось, что прибавить к ним или убавить от них ничего нельзя более.

Реши же сам, кто был прав: Ты или тот, который тогда вопрошал Тебя? Вспомни первый вопрос; хоть и не буквально, но смысл его тот: „Ты хочешь идти в мир и идешь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, которого они, в простоте своей и в прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся, — ибо ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы! А видишь ли сии камни в этой нагой раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за Тобой побежит человечество как стадо, благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее, что Ты отымешь руку свою и прекратятся им хлебы Твои.“

Но Ты не захотел лишить человека свободы и отверг предложение, ибо какая же свобода, рассудил Ты, если послушание куплено хлебами? Ты возразил, что человек жив не единым хлебом, но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на Тебя дух земли, и сразится с Тобою, и победит Тебя, и все пойдут за ним, восклицая: „Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси!“ Знаешь ли Ты, что пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные. „Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!“ — вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против Тебя и которым разрушится храм Твой. На месте храма Твоего воздвигнется новое здание, воздвигнется вновь страшная Вавилонская башня, и хотя и эта не достроится, как и прежняя, но всё же Ты бы мог избежать этой новой башни и на тысячу лет сократить страдания людей, ибо к нам же ведь придут они, промучившись тысячу лет со своей башней! Они отыщут нас тогда опять под землей, в катакомбах, скрывающихся (ибо мы будем вновь гонимы и мучимы), найдут нас и возопиют к нам: „Накормите нас, ибо те, которые обещали нам огонь с небеси, его не дали.“ И тогда уже мы и достроим их башню, ибо достроит тот, кто накормит, а накормим лишь мы, во имя Твое, и солжем, что во имя Твое. О, никогда, никогда без нас они не накормят себя! Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными, но кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: „Лучше поработите нас, но накормите нас“. Поймут наконец сами, что свобода и хлеб земной вдоволь для всякого вместе немыслимы, ибо никогда, никогда не сумеют они разделиться между собою! Убедятся тоже, что не могут быть никогда и свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики. Ты обещал им хлеб небесный, но, повторяю опять, может ли он сравниться в глазах слабого, вечно порочного и вечно неблагородного людского племени с земным? И если за Тобою во имя хлеба небесного пойдут тысячи и десятки тысяч, то что станется с миллионами и с десятками тысяч миллионов существ, которые не в силах будут пренебречь хлебом земным для небесного? Иль Тебе дороги лишь десятки тысяч великих и сильных, а остальные миллионы, многочисленные, как песок морской, слабых, но любящих Тебя, должны лишь послужить материалом для великих и сильных? Нет, нам дороги и слабые. Они порочны и бунтовщики, но под конец они-то станут и послушными. Они будут дивиться на нас и будут считать нас за богов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу и над ними господствовать так ужасно им станет под конец быть свободными! Но мы скажем, что послушны Тебе и господствуем во имя твое. Мы их обманем опять, ибо Тебя мы уж не пустим к себе. В обмане этом и будет заключаться наше страдание, ибо мы должны будем лгать. Вот что значил этот первый вопрос в пустыне, и вот что Ты отверг во имя свободы, которую поставил выше всего. А между тем в вопросе этом заключалась великая тайна мира сего. Приняв „хлебы“, Ты бы ответил на всеобщую и вековечную тоску человеческую как единоличного существа, так и целого человечества вместе — это: „пред кем преклониться?“

Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, пред кем преклониться. Но ищет человек преклониться пред тем, что уже бесспорно, столь бесспорно, чтобы все люди разом согласились на всеобщее пред ним преклонение. Ибо забота этих жалких созданий не в том только состоит, чтобы сыскать то, пред чем мне или другому преклониться, но чтобы сыскать такое, чтоб и все уверовали в него и преклонились пред ним, и чтобы непременно все вместе. Вот эта потребность общности преклонения и есть главнейшее мучение каждого человека единолично и как целого человечества с начала веков. Из-за всеобщего преклонения они истребляли друг друга мечом. Они созидали богов и взывали друг к другу: „Бросьте ваших богов и придите поклониться нашим, не то смерть вам и богам вашим!“

И так будет до скончания мира, даже и тогда, когда исчезнут в мире и боги: всё равно падут пред идолами. Ты знал, Ты не мог не знать эту основную тайну природы человеческой, но Ты отверг единственное абсолютное знамя, которое предлагалось Тебе, чтобы заставить всех преклониться пред Тобою бесспорно, — знамя хлеба земного, и отверг во имя свободы и хлеба небесного.

Взгляни же, что сделал Ты далее. И всё опять во имя свободы! Говорю Тебе, что нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается. Но овладевает свободой людей лишь тот, кто успокоит их совесть. С хлебом Тебе давалось бесспорное знамя: дашь хлеб, и человек преклонится, ибо ничего нет бесспорнее хлеба, но если в то же время кто-нибудь овладеет его совестью помимо тебя — о, тогда он даже бросит хлеб твой и пойдет за тем, который обольстит его совесть. В этом Ты был прав. Ибо тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить. Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его всё были хлебы. Это так, но что же вышло: вместо того чтоб овладеть свободой людей, Ты увеличил им ее еще больше! Или Ты забыл, что спокойствие и даже смерть человеку дороже свободного выбора в познании добра и зла? Нет ничего обольстительнее для человека, как свобода его совести, но нет ничего и мучительнее. И вот вместо твердых основ для успокоения совести человеческой раз навсегда — Ты взял всё, что есть необычайного, гадательного и неопределенного, взял всё, что было не по силам людей, а потому поступил как бы и не любя их вовсе, — и это кто же: Тот, Который пришел отдать за них жизнь свою! Вместо того чтоб овладеть людскою свободой, Ты умножил ее и обременил ее мучениями душевное царство человека вовеки. Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за Тобою, прельщенный и плененный тобою. Вместо твердого древнего закона — свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве Твой образ пред собою, — но неужели Ты не подумал, что он отвергнет же наконец и оспорит даже и Твой образ и Твою правду, если его угнетут таким страшным бременем, как свобода выбора? Они воскликнут наконец, что правда не в Тебе, ибо невозможно было оставить их в смятении и мучении более, чем сделал Ты, оставив им столько забот и неразрешимых задач.

Таким образом, сам Ты и положил основание к разрушению своего же царства и не вини никого в этом более. А между тем то ли предлагалось Тебе? Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков, для их счастия, — эти силы: чудо, тайна и авторитет. Ты отверг и то, и другое, и третье и сам подал пример тому. Когда страшный и премудрый дух поставил Тебя на вершине храма и сказал Тебе: „Если хочешь узнать, Сын ли Ты Божий, то верзись вниз, ибо сказано про Того, что ангелы подхватят и понесут Его, и не упадет и не расшибется, и узнаешь тогда, Сын ли Ты Божий, и докажешь тогда, какова вера Твоя в Отца Твоего“, но Ты, выслушав, отверг предложение и не поддался и не бросился вниз. О, конечно, Ты поступил тут гордо и великолепно, как Бог, но люди-то, но слабое бунтующее племя это — они-то боги ли? О, Ты понял тогда, что, сделав лишь шаг, лишь движение броситься вниз, Ты тотчас бы и искусил Господа, и веру в Него всю потерял, и разбился бы о землю, которую спасать пришел, и возрадовался бы умный дух, искушавший Тебя. Но, повторяю, много ли таких, как Ты? И неужели Ты в самом деле мог допустить хоть минуту, что и людям будет под силу подобное искушение? Так ли создана природа человеческая, чтоб отвергнуть чудо и в такие страшные моменты жизни, моменты самых страшных основных и мучительных душевных вопросов своих оставаться лишь со свободным решением сердца? О, Ты знал, что подвиг Твой сохранится в книгах, достигнет глубины времен и последних пределов земли, и понадеялся, что, следуя Тебе, и человек останется с Богом, не нуждаясь в чуде. Но Ты не знал, что чуть лишь человек отвергнет чудо, то тотчас отвергнет и Бога, ибо человек ищет не столько Бога, сколько чудес. И так как человек оставаться без чуда не в силах, то насоздаст себе новых чудес, уже собственных, и поклонится уже знахарскому чуду, бабьему колдовству, хотя бы он сто раз был бунтовщиком, еретиком и безбожником. Ты не сошел с креста, когда кричали Тебе, издеваясь и дразня Тебя: „Сойди со креста и уверуем, что это Ты“. Ты не сошел потому, что опять-таки не захотел поработить человека чудом и жаждал свободной веры, а не чудесной. Жаждал свободной любви, а не рабских восторгов невольника пред могуществом, раз навсегда его ужаснувшим. Но и тут Ты судил о людях слишком высоко, ибо, конечно, они невольники, хотя и созданы бунтовщиками.

Озрись и суди, вот прошло пятнадцать веков, поди посмотри на них: кого Ты вознес до себя? Клянусь, человек слабее и ниже создан, чем Ты о нем думал! Может ли, может ли он исполнить то, что и Ты? Столь уважая его, Ты поступил, как бы перестав ему сострадать, потому что слишком много от него и потребовал, — и это кто же, Тот, Который возлюбил его более самого Себя! Уважая его менее, менее бы от него и потребовал, а это было бы ближе к любви, ибо легче была бы ноша его. Он слаб и подл. Что в том, что он теперь повсеместно бунтует против нашей власти и гордится, что он бунтует? Это гордость ребенка и школьника. Это маленькие дети, взбунтовавшиеся в классе и выгнавшие учителя. Но придет конец и восторгу ребятишек, он будет дорого стоить им. Они ниспровергнут храмы и зальют кровью землю. Но догадаются наконец глупые дети, что хоть они и бунтовщики, но бунтовщики слабосильные, собственного бунта своего не выдерживающие. Обливаясь глупыми слезами своими, они сознаются наконец, что Создавший их бунтовщиками, без сомнения, хотел посмеяться над ними. Скажут это они в отчаянии, и сказанное ими будет богохульством, от которого они станут еще несчастнее, ибо природа человеческая не выносит богохульства и в конце концов сама же всегда и отмстит за него.

Итак, неспокойство, смятение и несчастие — вот теперешний удел людей после того, как Ты столь претерпел за свободу их! Великий пророк Твой в видении и в иносказании говорит, что видел всех участников первого воскресения и что было их из каждого колена по двенадцати тысяч. Но если было их столько, то были и они как бы не люди, а боги. Они вытерпели крест Твой, они вытерпели десятки лет голодной и нагой пустыни, питаясь акридами и кореньями, — и уж, конечно, Ты можешь с гордостью указать на этих детей свободы, свободной любви, свободной и великолепной жертвы их во имя Твое. Но вспомни, что их было всего только несколько тысяч, да и то богов, а остальные? И чем виноваты остальные слабые люди, что не могли вытерпеть того, что могучие? Чем виновата слабая душа, что не в силах вместить столь страшных даров? Да неужто же и впрямь приходил Ты лишь к избранным и для избранных? Но если так, то тут тайна и нам не понять ее. А если тайна, то и мы вправе были проповедовать тайну и учить их, что не свободное решение сердец их важно и не любовь, а тайна, которой они повиноваться должны слепо, даже мимо их совести. Так мы и сделали. Мы исправили подвиг Твой и основали его на чуде, тайне и авторитете. И люди обрадовались, что их вновь повели как стадо и что с сердец их снят наконец столь страшный дар, принесший им столько муки. Правы мы были, уча и делая так, скажи? Неужели мы не любили человечества, столь смиренно сознав его бессилие, с любовию облегчив его ношу и разрешив слабосильной природе его хотя бы и грех, но с нашего позволения? К чему же теперь пришел нам мешать? И что Ты молча и проникновенно глядишь на меня кроткими глазами своими? Рассердись, я не хочу любви Твоей, потому что сам не люблю Тебя. И что мне скрывать от Тебя? Или я не знаю, с кем говорю? То, что имею сказать Тебе, всё Тебе уже известно, я читаю это в глазах Твоих. И я ли скрою от Тебя тайну нашу? Может быть, Ты именно хочешь услышать ее из уст моих, слушай же: мы не с Тобой, а с ним, вот наша тайна! Мы давно уже не с Тобою, а с ним, уже восемь веков. Ровно восемь веков назад как мы взяли от него то, что Ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал Тебе, показав Тебе все царства земные: мы взяли от него Рим и меч кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и доныне не успели еще привести наше дело к полному окончанию. Но кто виноват? О, дело это до сих пор лишь в начале, но оно началось. Долго еще ждать завершения его, и еще много выстрадает земля, но мы достигнем и будем кесарями и тогда уже помыслим о всемирном счастии людей. А между тем Ты бы мог еще и тогда взять меч кесаря. Зачем Ты отверг этот последний дар? Приняв этот третий совет могучего духа, Ты восполнил бы всё, чего ищет человек на земле, то есть: пред кем преклониться, кому вручить совесть и каким образом соединиться наконец всем в бесспорный общий и согласный муравейник, ибо потребность всемирного соединения есть третье и последнее мучение людей. Всегда человечество в целом своем стремилось устроиться непременно всемирно. Много было великих народов с великою историей, но чем выше были эти народы, тем были и несчастнее, ибо сильнее других сознавали потребность всемирности соединения людей. Великие завоеватели, Тимуры и Чингис-ханы, пролетели как вихрь по земле, стремясь завоевать вселенную, но и те, хотя и бессознательно, выразили ту же самую великую потребность человечества ко всемирному и всеобщему единению. Приняв мир и порфиру кесаря, основал бы всемирное царство и дал всемирный покой. Ибо кому же владеть людьми как не тем, которые владеют их совестью и в чьих руках хлебы их. Мы и взяли меч кесаря, а взяв его, конечно, отвергли Тебя и пошли за ним. О, пройдут еще века бесчинства свободного ума, их науки и антропофагии, потому что, начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией. Но тогда-то и приползет к нам зверь, и будет лизать ноги наши, и обрызжет их кровавыми слезами из глаз своих. И мы сядем на зверя и воздвигнем чашу, и на ней будет написано: „Тайна!“ Но тогда лишь и тогда настанет для людей царство покоя и счастия. Ты гордишься своими избранниками, но у Тебя лишь избранники, а мы успокоим всех. Да и так ли еще: сколь многие из этих избранников, из могучих, которые могли бы стать избранниками, устали наконец, ожидая Тебя, и понесли и еще понесут силы духа своего и жар сердца своего на иную ниву и кончат тем, что на Тебя же и воздвигнут свободное знамя свое. Но Ты сам воздвиг это знамя. У нас же все будут счастливы и не будут более ни бунтовать, ни истреблять друг друга, как в свободе твоей, повсеместно. О, мы убедим их, что они тогда только и станут свободными, когда откажутся от свободы своей для нас и нам покорятся. И что же, правы мы будем или солжем? Они сами убедятся, что правы, ибо вспомнят, до каких ужасов рабства и смятения доводила их свобода Твоя. Свобода, свободный ум и наука заведут их в такие дебри и поставят пред такими чудами и неразрешимыми тайнами, что одни из них, непокорные и свирепые, истребят себя самих, другие, непокорные, но малосильные, истребят друг друга, а третьи, оставшиеся, слабосильные и несчастные, приползут к ногам нашим и возопиют к нам: „Да, вы были правы, вы одни владели тайной Его, и мы возвращаемся к вам, спасите нас от себя самих“. Получая от нас хлебы, конечно, они ясно будут видеть, что мы их же хлебы, их же руками добытые, берем у них, чтобы им же раздать, безо всякого чуда, увидят, что не обратили мы камней в хлебы, но воистину более, чем самому хлебу, рады они будут тому, что получают его из рук наших! Ибо слишком будут помнить, что прежде, без нас, самые хлебы, добытые ими, обращались в руках их лишь в камни, а когда они воротились к нам, то самые камни обратились в руках их в хлебы. Слишком, слишком оценят они, что значит раз навсегда подчиниться! И пока люди не поймут сего, они будут несчастны. Кто более всего способствовал этому непониманию, скажи? Кто раздробил стадо и рассыпал его по путям неведомым? Но стадо вновь соберется и вновь покорится, и уже раз навсегда. Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы. О, мы убедим их наконец не гордиться, ибо Ты вознес их и тем научил гордиться; докажем им, что они слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское счастье слаще всякого. Они станут робки и станут смотреть на нас и прижиматься к нам в страхе, как птенцы к наседке. Они будут дивиться и ужасаться на нас и гордиться тем, что мы так могучи и так умны, что могли усмирить такое буйное тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселью и к смеху, светлой радости и счастливой детской песенке. Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас как дети за то, что мы им позволим грешить. Мы скажем им, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения; позволяем же им грешить потому, что их любим, наказание же за эти грехи, так и быть, возьмем на себя. И возьмем на себя, а нас они будут обожать как благодетелей, понесших на себе их грехи пред богом. И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей — всё судя по их послушанию — и они будут нам покоряться с весельем и радостью. Самые мучительные тайны их совести — всё, всё понесут они нам, и мы всё разрешим, и они поверят решению нашему с радостию, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного. И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будет тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла. Тихо умрут они, тихо угаснут во имя твое и за гробом обрящут лишь смерть. Но мы сохраним секрет и для их же счастия будем манить их наградой небесною и вечною. Ибо если б и было что на том свете, то уж, конечно, не для таких, как они. Говорят и пророчествуют, что Ты придешь и вновь победишь, придешь со своими избранниками, со своими гордыми и могучими, но мы скажем, что они спасли лишь самих себя, а мы спасли всех. Говорят, что опозорена будет блудница, сидящая на звере и держащая в руках своих тайну, что взбунтуются вновь малосильные, что разорвут порфиру ее и обнажат ее „гадкое“ тело. Но я тогда встану и укажу Тебе на тысячи миллионов счастливых младенцев, не знавших греха. И мы, взявшие грехи их для счастья их на себя, мы станем пред Тобой и скажем: „Суди нас, если можешь и смеешь“. Знай, что я не боюсь Тебя. Знай, что и я был в пустыне, что и я питался акридами и кореньями, что и я благословлял свободу, которою Ты благословил людей, и я готовился стать в число избранников Твоих, в число могучих и сильных с жаждой „восполнить число“. Но я очнулся и не захотел служить безумию. Я воротился и примкнул к сонму тех, которые исправили подвиг Твой. Я ушел от гордых и воротился к смиренным для счастья этих смиренных. То, что я говорю Тебе, сбудется, и царство наше созиждется. Повторяю Тебе, завтра же Ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру твоему, на котором сожгу Тебя за то, что пришел нам мешать. Ибо если был кто всех более заслужил наш костер, то это Ты. Завтра сожгу Тебя. Dixi» .

_________

Ф. М. Достоевский. Братья Карамазовы. Часть вторая. Книга пятая.

Большая игра с использованием ковида — кто заказал преобразование человечества?

Отрицание этого заболевания так же пагубно, как превращение ковида вот в это самое средство Большой игры и переустройства мира. А то, что он, этот ковид, постепенно превращается именно в такое средство (то есть он изначально был задуман в качестве такового), но теперь это становится всё более и более очевидно даже тем, кто пытался это отрицать раньше. Потому что сами люди, которые заняты подобным превращением ковида именно в средство преобразования мира, всё больше и больше снимают маски и выходят на передний план из-за кулис, выходят из тени.

Я имею в виду уже детально обсужденную систему так называемой «Великой перезагрузки» с использованием ковида, заявку на которую сделал Всемирный экономический форум и господин Шваб, который начал высказываться по данному вопросу. Клаус Шваб — президент Всемирного экономического форума. Он настаивает, что никогда мы не вернемся в прежний мир, что мы должны использовать всё для этой Великой перезагрузки и что ковид для этого и нужен — нужно переходить к миру каких-то социально ответственных корпораций, которые по существу представляют собой неофеодальные комплексы, заменяющие собой государства и контролирующие не только процессы производства, но и процессы жизни населения.

Что сказать по этому поводу? Я в первых же передачах заговорил о том, что идет большая игра вокруг этого самого ковида, что ковид — сам по себе, игра — сама по себе. Что с таким же успехом, например, можно было использовать в этой игре ужас перед тем, что бывают чудовищные заболевания, с которыми надо срочно бороться, а для этого надо переустроить мир. Бывают чудовищные заболевания? Бывают. Можно же было перестраивать мир на основе страха перед онкологическими заболеваниями, лихорадкой Денге или чего-нибудь еще, да и пытались это делать. Пытались перестраивать его на основе ужаса из-за свиного гриппа… Но ковид почему-то был сочтен самым убедительным инструментом подобного переустройства.

И вот теперь господин Шваб говорит о том, что надо этим делом заняться всерьез, осуществляя «Великую перезагрузку», «Большую перезагрузку». Но у меня возникает вопрос — кто такой этот Шваб?

Меня иногда критикуют — и, очевидно, справедливо — за то, что я не сочно рассказываю анекдоты. Но я же их потому так рассказываю, помимо прочего, что я всё время хочу, чтобы они остались метафорами, а не превратились в смешные истории. Чтобы они стали моделирующими сознание метафорами.

Ну так вот. Все, кто жил в советский период, помнят такой анекдот. Ходят люди по зоопарку, на одной из клеток написано, что это индийский слон, что он съедает столько-то моркови, столько-то капусты, столько-то чего-то еще. Дворник в клетке метет пол, и его спрашивают: «Скажите, слон действительно может столько съесть?» На что дворник отвечает: «Съисть-то он съисть, только хто ж ему дасть?»

Так вот, Шваб-то, конечно, «съисть-то он съисть». Он осуществит «Великую перезагрузку», ему охота, он на этом деле сфокусирован до предела, но кто ему «дасть»? Кто он такой? Чем он располагает в виде ресурсов?

Когда-то мне говорили об определенных попытках неких олигархов захватить Россию: «Они ж богатые люди… Они как захватят и как закрутят все, и начнется уже такой ужас, что всё предыдущее покажется еще недостаточным ужасом».

Я говорю: «Этот олигарх очень хочет захватить Россию (их было несколько разных), но съисть он хочет, а хто ему дасть? Чем он располагает для этого? Ну чем? Если надо будет выйти на улицу, то, может быть, выйдет его секретарша. А может, нет. На этом всё кончится».

«У него много денег, он их заплатит, купит силовые структуры и бог знает еще кого, и они всё это сделают».

Я говорю: «Правильно, у него много денег — конечно, не так много, как говорят, и он их жалеет. Но, предположим, он от щедрости душевной даст каким-то силовым структурам какие-то крупные суммы. Что они сделают? Они их возьмут, извинятся потом перед ним, скажут „не получилось“, а бабки распилят, и всё. И даже ему назад не откатят. И получится великий конфуз, а не великая игра».

Потому что для того, чтобы замысливать и осуществлять нечто очень крупное, нужно не только понимать, что ты делаешь, нужно еще знать, чем ты располагаешь для осуществления своего проекта.

Проекты изобрести можно. «Что нам стоит дом построить? Нарисуем — будем жить». Но для того чтобы построить дом, особенно очень большой, нужно столько-то бетона, столько-то строителей, такая-то аппаратура, такие-то архитектурные разработки, такие-то строительно-конструкторские разработки и так далее, и тому подобное. И этим должны заниматься какие-то люди. А если это всё секретная операция, то еще и объединенные законом молчания. Кто они? Кто такой этот Шваб, чтобы переустраивать мир? Кто такие представители этого Всемирного экономического форума? Ну, это очень богатые люди, и что?

Миром не деньги правят, миром правит другое. Миром правит невещественное. Почему? А вы можете убедиться в этом на истории России.

Были олигархи, которые считали, что они за деньги всё скупят. Потом пришли люди, которых звали… не важно, чекисты, или не чекисты… Они что сказали? Они сказали, что твердо убеждены в справедливости известного стихотворения, в котором Злато говорит: «Всё мое», и Булат говорит: «Всё мое». Потом Злато говорит: «Всё куплю», а Булат говорит: «Всё возьму». И получилось, что взять-то в каком-то смысле можно, а вот купить — нет. Пришли, всё взяли и подтвердили это. И дискуссия того же господина Ходорковского и других с этими группами показала, что к чему. Показала тщету этого самого злата, которое приходит и говорит: «Давай-ка я тебя куплю». А ему в ответ: «Давай-ка. А может, я тебя возьму?»

Я по этому поводу — опять-таки с такой же сугубо научно-метафорической целью — рассказывал анекдот, как чечен поймал золотую рыбку (у меня нет никакого желания подчеркивать специфику какого-нибудь отдельного народа, я просто хочу ввести в оборот определенное количество метафор для понимания моей основной мысли). Поймал этот чечен золотую рыбку. Та говорит: «Ты меня освободи, я же выполню три твоих любых желания».

«Какие желания? У меня никаких желаний особых нет, я хочу тебя съесть. Я голоден».

«Нет, пойми. Вот перед этим меня поймал еврей, он загадал три желания. Он захотел дворец, яхту и миллиард долларов. Я выполнила желания, он меня отпустил».

Чечен говорит: «У меня теперь тоже появились три желания: фамилия этого еврея, адрес и телефон».

У него проснулись желания, и они намного убедительнее, чем те, которые были у предыдущего рыбака, поймавшего золотую рыбку.

Я опять-таки подчеркиваю, что у меня тут нет цели ни смешить аудиторию, ни подчеркивать этнические специфики. Я говорю о сути дела. Такого чечена вполне могут звать Иван Иваныч Иванов, не в этом вопрос.

Вопрос в соотношении булата и злата. Или, как я говорил уже много раз, сословия торговцев и сословия кшатриев, воинов. Воины всегда ограбят торговцев. Но беда заключается в том, что, ограбив торговцев и оседлав их возможности, они сами превращаются в торговцев. И тогда становятся либо жертвами очередного ограбления, либо жертвами тотальной междоусобицы, такой военно-предпринимательско-криминальной. Что мы и видим. Ну мы же это видим?! Мы всё время читаем какие-то странные «сливы», уже приобретающие массовый характер. Это что всё такое?

Это войны так называемых элитных групп, которые сначала всех этих самонадеянных олигархов зачистили или упаковали нужным образом, а потом стали разбираться друг с другом, потому что заразились той же болезнью. А для того чтобы они ею не заразились, нужны идеологи — брахманы, первая каста, жрецы, которые каким-то образом передадут этим группам кшатриев одну-единственную идею — идею служения, которая их объединит, идею большого проекта, великого смысла, который их согреет. Потому что иначе — резня. И мы достаточно близко к ней подошли. Я это чувствую, у меня политический инстинкт достаточно развит. Тут уже будет не до ковида. Всё может раньше начаться.

Весь вопрос тут в том, что когда рухнула КПСС, это вызвало наслаждение у тех групп, которые с нею боролись, у всех этих так называемых силовиков, спецслужбистов. Я совсем не имею в виду всех рядовых… или младших офицеров, или даже генералов каких-нибудь, которые честно выполняли свой долг. Сообщество этих спецслужбистов — военных ли или так называемых пиджаков — было огромное, и оно в целом работало или безвредно плохо, или полезно и честно на те цели, которые перед ними ставила партия. Вот этот самый Центр давал этому Юстасу задания, и Юстас выполнял.

Но он очень злился на этот Центр последние десятилетия, с эпохи Андропова, очень злился. Потому что ему всё время казалось, что Центр дурной, несет какую-то околесицу, идеологически недостаточно разогрет — и вместе с тем претенциозен, всё время хочет управлять этим спецслужбистским сообществом, создает какую-то идиотскую вертикальную систему. А надо создать псевдодемократическую сетевую систему, когда все — твои агенты, а видимость такая, что все друг с другом как бы борются за голоса избирателя…

Наконец, это произошло, и Юстас оказался без Центра. Я не имею в виду какого-то конкретного человека, я имею в виду сообщество. Оно оказалось без Центра. Оно воспринимало освобождение от этого Центра как великое благо. А Центр действительно был уже и ущербным, и полустухшим. Был бы он другим, так и жили бы мы в Советском Союзе.

Дальше Юстас стал думать, а как же ему обзавестись-то новым Центром, и решил, что самый хороший Центр, которым можно обзавестись, — это какой-нибудь совокупно западный.

Я скажу вам больше — еще в эпоху президента Ричарда Никсона и определенных проблем в Соединенных Штатах было некое недоопределенное послание, адресованное Советскому Союзу, что-то типа такого: если хотите брать в свои руки управление миром, так и берите. И это послание было как бы не замечено. Или отвергнуто. Потому что не хотелось так сильно себя обременять.

И Сталину не хотелось. Как вы думаете, хотел ли Сталин создать Советский Союз, в который вошла бы (это было возможно), например, Китайская Народная Республика? Китайская Народная Республика наряду с Белорусской, Украинской, Грузинской. А потом еще и Индийская Республика, и что-нибудь еще. Хотел ли Сталин получить такую империю, куда бы это всё вошло? Если бы он хотел, он бы ее и получил! Он даже с Европой этого не сделал. Он поставил под свой протекторат Восточную Европу, но он в себя ее не вобрал. И не потому что ему Рузвельт мешал или кто-то другой, а потому что было понятно, что это дальнейшее расширение превращает империю в нечто слабоуправляемое и непонятным образом организованное.

Сталин вообще не слишком хотел, чтобы Китай так бурно развивался, и говорил, что не знает ни одного человека, способного спасти Китай, кроме генералиссимуса Чан Кайши. Прекрасно понимая, чтоό этот Чан Кайши сделает. Потом Сталин как-то принял Мао Цзэдуна. Мао Цзэдун перед ним расшаркивался, всячески восторгался им, а он принимал его очень скептически, понимая, что скоро вырастет миллиардная страна с большим промышленным потенциалом и возникнет некая головная боль.

Сталин мыслил огромной державой, сверхдержавой, а не чем-то еще, расширяющимся за ее пределы. Поэтому предложение «а давайте-ка вы порулите всем миром» вовсе не восторгало советскую сверхдержаву, которая жила в условиях этого противостояния, которое она хотела иметь достаточно мягким. Вот когда Горбачев начал снимать полностью это противостояние, вот тут вместо того, чтобы начать управлять миром, накрыло так, что мама не горюй.

Но при определенной напряженности этот двухполярный мир был одним из самых устойчивых. Он устраивал советскую сторону.

Итак, даже великая красная держава — Советский Союз — не очень хотела брать на себя роль единственного полюса, понимая, что за этим последует. И для Сталина это сохранение сверхдержавы с русским ядром было очень важным, он не хотел это размывать. Тем более всего этого не хотели последователи.

Значит, когда по факту образовался однополярный мир, совокупный Юстас сказал: «Послушайте, ну так и ведите нас в какую-нибудь сторону! Станьте новым Центром, посылайте нам свои шифрограммы, мы будем выполнять. Чем вам плохо? Мы люди исполнительные, достаточно эффективные, прагматичные. Вы нас особенно не трогайте, а мы будем с вами всё согласовывать и двигаться в едином направлении».

Но в том-то и дело — и этого-то и не понял совокупный Юстас — что западному миру совершенно не нужно управлять Юстасом. Западный мир хочет уничтожить то, что Юстас считает своей любимой провинцией, то бишь Россию. Запад не хочет эту провинцию пестовать и вводить в число других относительно привилегированных провинций или даже держать на расстоянии. Он хочет ее уничтожить.

Вот это-то и непонятно, потому что в этом желании есть что-то иррациональное, а Юстас очень рационален — это его свойство. И когда он понял, что хотят-то не каких-то уступок, не какого-то рационального согласования интересов, а чтобы повесили себе камень на шею и утопились, он начал брыкаться, сопротивляться, по крайней мере большая часть его. И это знаменует собой и Мюнхенская речь Путина, и всё дальнейшее — всё, что произошло, всё, что мы наблюдаем.

Но начав брыкаться и говорить: «Да что же это такое, да так же нельзя», он не вырос сам в Центр. Он превратился в мечущегося Юстаса, беспокойного Юстаса, который теперь, видите ли, должен каким-то образом изобретать что-то типа Центра. А он не хочет, потому что для него это возврат к идеологическому отделу ЦК КПСС, которому он будет подчиняться, а он этого не хочет. А из себя самого он это родить не может.

Были очень кратковременные надежды — да-да, надежды, потому что нужно же было нечто получить в виде такого Центра, — что эту роль сыграет Русская Православная Церковь. Она открестилась от этого, как от страшной, неприятной, ненужной обузы. Она не хотела брать на себя эту роль. Никакая теократия здесь соответствующим способом не формировалась. Как не формировалась и монархия (по естественным причинам), которую многие спят и видят. Многие из элиты, я имею в виду, два процента населения. Но неважно, она никоим образом никого не согревала. Это были химеры.

Соответственно, мы вдруг оказались в странной нише глухой обороны, бесконечных проклятий в адрес людей, которые при этом называются партнерами. В этом невхождении в западную цивилизацию и одновременно в непрерывной прикованности к этому западному мегатренду, как вы его ни назовите.

У нас нет своей науки, своей медицины, своей промышленности, которые позволили бы нам заявить нечто конкурентоспособное в мировоззренческом, эсхатологическом, метафизическом, экзистенциальном плане тому, что являет собой западная версия конца истории. С чем именно и зачем мы хотим продлевать историю? И на какой ресурсной базе?

Теперь сам Запад. Там такая же проблема: а кто это будет делать? Некий план того, как это должно быть, имели две такие совокупные (интегральные… я тут упрощаю картину, многое суммирую в качестве некоего среднего значения) масонские ложи: консервативная, которая называется Национальной, и Великий Восток — либеральная.

Они вместе имели один проект, который назывался Модерн, в рамках которого существуют гуманизм, линейный прогресс, Вестфальская система, национальные государства, миропроектная конкуренция с опорой на некоторую рамку общего консенсуса и так далее. Консервативные национальные ложи говорили: «Нет, надо больше историко-культурной идентичности». Либеральные говорили: «Нет, надо больше прогресса». И как-то они в среднем сосуществовали.

Всё это начало рушиться где-то в конце 1960-х — начале 1970-х годов. Сейчас всё уже существует на обломках этого. И хотим мы или нет, но маячит какой-то другой проект. И этот проект требует подрядчика, который возьмется его осуществлять. А это не может быть господин Шваб и сколь угодно богатые 20, 40, 50 олигархов и даже супербогатые ультраолигархи числом 30, 40, 20, 10, 5, одного — не важно. Это невозможно, потому что под этим нет человеческой ресурсной базы.

Для того чтобы эта человеческая база была, нужны не швабы и не гейтсы, и не Большая фарма, и не кто-то еще. Нужно продлить этот путь дальше и дойти до реального проектанта, реального делателя новой истории, у которого для этого есть возможности, драйв и всё прочее.

И хотим мы или нет, но по очень многим показателям видно, что этот хозяин нового проекта, который он еще не выкладывает человечеству до конца и который он собирается осуществлять под этой ковидной маской, — это что-то типа натурального неонацизма, причем уже глобального.

Не для того, чтобы вдруг демонизировать Японию — такая же страна, как все остальные, — а для того, чтобы показать, как это устроено, я несколько раз говорил: смотрите, есть очень много супермогущественных японских фармакологических компаний. Легко обнаружить в них следы японских экспериментов по созданию биологического оружия в 1930–1940 годы, а также перемещения потом центра, проводившего эти эксперименты, в США, соединения там с аналогичными немецкими возможностями. Всё это есть.

Но никакая японская фарма и любая другая отрасль промышленности не существует сама по себе. Ею управляет не хозяин, имеющий, предположим, контрольный пакет акций, хотя сейчас этого в мире нет. Просто все понимают, что этим управляют якудза. То есть японская организация существенно криминального плана (хотя при таком масштабе криминальности, возможно, это называется уже не криминальность, а как-то иначе), которая держит в кулаке все эти фармакологические гиганты, пытающиеся каким-то образом надувать щеки и говорить, как они правят миром. И никуда они не дернутся.

И всегда за организациями подобного характера стоит что-нибудь гораздо более осмысленное и отмытое от непосредственно криминального содержания. Нет ни одной крупной мафии, которая бы не была связана с какими-нибудь параструктурами. Все они каким-то образом склеены с чем-то более, на первый взгляд, благопристойным, абсолютно управляющим этими компонентами. Так реально устроен мир — это не конспирология, это уже очевидные факты, это можно проследить в каждой стране.

Можно, конечно, сказать, что какие-нибудь конспирологи, что-то бормотавшие о «Зеленом драконе», или последняя царица России, которая что-то о нем начала говорить, дескать, они просто грезят фантазиями, выдумками. Но японская разведка и ее архивы оказались гораздо более прозрачны для Советского Союза, чем архивы немецко-нацистские. Мы там больше понимаем, мы там внимательно наблюдаем за натуральными гениями, которые и до 1905 года вели свою деятельность, и потом. За их способами идентификации, за тем, как они выстраивают свою метафизическую личность.

Это не вполне блеф, не вполне химера, это что-то более или менее материализованное.

Когда-то совсем небольшой круг очень сильных людей создал орден Иисуса или иезуитов — Игнатий Лойола и его преемники.

Это потрясающая сила воли и талант малой группы (как говорится, «могучая кучка»), которая стремительно разрасталась, которая остановила Лютеровскую реформацию во многих странах мира. У которой оказалось очень много этой самости. Которая сумела замкнуть на себя огромное число людей, какую-то ресурсную базу.

Всё время — особенно среди людей, любящих в пассивном режиме созерцать какие-нибудь телевизионные передачи в интернете, — раздается крик: «Вы нам скажите, что делать, а мы уж соберемся и так начнем делать, что мама не горюй! Ленин-то вот написал „Что делать?“!»

Я вам могу сказать: вы прочитайте книгу Ленина «Что делать?» Вы прочитайте ее внимательно. Там нет ни слова о том, что надо делать. Там только обсуждается, кто это будет делать, — большевистская партия, ее надо построить.

Это «кто» (или субъект) все время выходит из зоны внимания людей, которые обсуждают те или иные происки. И вот здесь это «съисть-то он съисть, да хто ж ему дасть» — очень важно.

Есть все основания считать, что то, что Трамп называет глубинным государством, имеет существенно спецслужбистскую привязку, связано с достаточно серьезными и переосмысливающими свое существование «Юстасами», выходящими из уже устарелой масонерии и пытающимися обрести новое обличье.

И здесь ключевой вопрос не в том, как какой-нибудь Джон, Джек или Хулио хочет захватить мир, потому что ему нестерпимо охота это сделать и у него большая пасть. Нет.

Тут дело заключается в том, что есть сама проблема человека и управляемости человечества. Ужасающая проблема, связанная с тем, что человек не перестает быть разновидностью двуногого тигра, а ядерные зубы у него растут. У него растет то, что является средством уничтожения его же самого. Оно растет бесконечно, а он сам не растет!

А его воля к уничтожению (в отличие от всего живого, природного, дочеловеческого) — иррациональна. Поэтому уничтожать он будет не столько, сколько ему надо, чтобы скушать. Он бы давно наелся. У нас не так трудно сегодня построить индустрию производства нормального питания так, чтобы все были накормлены, все эти восемь миллиардов. Он другого хочет.

И о том, чего он хочет в этой своей существующей иррациональности, писали великие люди, ужаснувшиеся тем, что назревало в конце XIX века, и попытавшиеся куда-то это сдвинуть.

Этих людей было немного. Безусловно, это тройка философов: Кьеркегор, Ницше и Маркс. Но помимо них были еще и великие писатели, которые, как в России всегда бывает, были в основном мыслителями, философами — писателями-проповедниками.

Для того чтобы проблема ковида не превращалась в узкую проблемку, которая всех занимает, потому что неизвестно, нужно ли вакцинироваться, а была рассмотрена в достаточном объеме и с достаточной глубиной (а без этого никто не поймет, надо вакцинироваться, не надо, и что будет), я должен ознакомить зрителей этой передачи с двумя текстами Достоевского.

Возможно, что зрители эти тексты знают, а возможно, и нет. Но данные тексты зададут нам маршрут, двигаясь по которому, мы не станем заложниками узкомедицинской проблематики и одновременно сможем ее обсудить.

Первый из этих текстов — из «Записок из подполья». Герой чудовищен, это такой парадоксалист, ненавидящий весь мир, такой монстр, которого одновременно называли подпольным гением. Но это некий русский вариант Ницше, про которого можно говорить, насколько он чудовищен, но который одновременно поставил глубочайшие вопросы перед человечеством. А уж как именно нацисты это использовали — отдельный вопрос. Нельзя непрерывно возводить вину на тех, кто вопросы ставит, в случаях, когда потом на поставленные вопросы начинают чудовищно отвечать. Нельзя от этой вины совсем избавлять, но и абсолютизировать ее тоже не надо.

Итак, я знакомлю вас с текстом некоего чудовища, подпольного ненавистника, он же, как его называли — подпольный гений. Текст этот эпатирующий и заостряющий некоторые проблемы, но проблемы-то есть. И иногда эпатаж — особенно когда этот эпатаж начертан рукой великого писателя Федора Михайловича Достоевского, великого мыслителя — может нас к чему-то подтолкнуть. К какому-то пониманию того, почему вдруг самые разные Джеки, Джоны, Ли, Хулио и прочие начинают заниматься проблемой этого самого человечества. Где эта проблема сейчас находится? Что с ней надо делать?

Итак, я зачитываю фрагмент из «Записок из подполья». Обращаю внимание зрителей, что я специально задал режим andante — «медленно».

«Попробуйте же бросьте взгляд на историю человечества; ну, что вы увидите? Величественно? Пожалуй, хоть и величественно; уж один колосс Родосский, например, чего стоит! Пестро? Пожалуй, хоть и пестро; разобрать только во все века и у всех народов одни парадные мундиры на военных и статских — уж одно это чего стоит, а с вицмундирами и совсем можно ногу сломать; ни один историк не устоит. Однообразно? Ну, пожалуй, и однообразно: дерутся да и дерутся, и теперь дерутся, и прежде дрались, и после дрались, — согласитесь, это даже уж слишком однообразно».

В разговоре Ивана Карамазова с чертом, в другом произведении, черт говорит: «Скучища неприличнейшая…»

Возвращаюсь к «Запискам из подполья»:

«Одним словом, все можно сказать о всемирной истории, все, что только самому расстроенному воображению в голову может прийти. Одного только нельзя сказать, — что благоразумно. На первом слове поперхнетесь. И даже вот какая тут штука поминутно встречается: постоянно ведь являются в жизни такие благонравные и благоразумные люди, такие мудрецы и любители рода человеческого, которые именно задают себе целью всю жизнь вести себя как можно благонравнее и благоразумнее, так сказать, светить собой ближним, собственно для того, чтоб доказать им, что действительно можно на свете прожить и благонравно, и благоразумно. И что ж? Известно, многие из этих любителей, рано ли, поздно ли, под конец жизни изменяли себе, произведя какой-нибудь анекдот, иногда даже из самых неприличнейших. Теперь вас спрошу: чего же можно ожидать от человека как от существа, одаренного такими странными качествами? Да осыпьте его всеми земными благами, утопите в счастье совсем с головой, так, чтобы только пузырьки вскакивали на поверхности счастья, как на воде; дайте ему такое экономическое довольство, чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать, кушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории, — так он вам и тут, человек-то, и тут, из одной неблагодарности, из одного пасквиля мерзость сделает. Рискнет даже пряниками и нарочно пожелает самого пагубного вздора, самой неэкономической бессмыслицы, единственно для того, чтобы ко всему этому положительному благоразумию примешать свой пагубный фантастический элемент. Именно свои фантастические мечты, свою пошлейшую глупость пожелает удержать за собой единственно для того, чтоб самому себе подтвердить (точно это так уж очень необходимо), что люди все еще люди, а не фортепьянные клавиши, на которых хоть и играют сами законы природы собственноручно, но грозят до того доиграться, что уж мимо календаря и захотеть ничего нельзя будет. Да ведь мало того: даже в том случае, если он действительно бы оказался фортепьянной клавишей, если б это доказать ему даже естественными науками и математически, так и тут не образумится, а нарочно напротив что-нибудь сделает, единственно из одной неблагодарности; собственно чтоб настоять на своем. А в том случае, если средств у него не окажется, — выдумает разрушение и хаос, выдумает разные страдания и настоит-таки на своем! Проклятие пустит по свету, а так как проклинать может только один человек (это уж его привилегия, главнейшим образом отличающая его от других животных), так ведь он, пожалуй, одним проклятием достигнет своего, то есть действительно убедится, что он человек, а не фортепьянная клавиша! Если вы скажете, что и это все можно рассчитать по табличке, и хаос, и мрак, и проклятие, так уж одна возможность предварительного расчета все остановит и рассудок возьмет свое, — так человек нарочно сумасшедшим на этот случай сделается, чтоб не иметь рассудка и настоять на своем! Я верю в это, я отвечаю за это, потому что ведь все дело-то человеческое, кажется, и действительно в том только и состоит, чтоб человек поминутно доказывал себе, что он человек, а не штифтик! хоть своими боками, да доказывал; хоть троглодитством, да доказывал. А после этого как не согрешить, не похвалить, что этого еще нет и что хотенье покамест еще черт знает от чего зависит…

Вы кричите мне (если только еще удостоите меня вашим криком), что ведь тут никто с меня воли не снимает; что тут только и хлопочут как-нибудь так устроить, чтоб воля моя сама, своей собственной волей, совпадала с моими нормальными интересами, с законами природы и с арифметикой. — Эх, господа, какая уж тут своя воля будет, когда дело доходит до таблички и до арифметики, когда будет одно только дважды два четыре в ходу? Дважды два и без моей воли четыре будет. Такая ли своя воля бывает!»

При всей своей ужасности и всем своем зловещем характере, и всем своем подпольном подкопе, это же гениальный текст, написанный более 150 лет назад.

Вот с этим что поделать? А понятно, что поделать, говорят. Если человек таков, и альтернативы нет (а альтернатива эта только в таком восхождении человека, при котором он не есть данность, которую здесь описывает «подпольщик», — тут же только одно и является уязвимым, что он рассматривает данность, фиксирует нечто в качестве константы человека), если человек действительно есть константа, то «подпольщик» прав.

Только в случае, если человек движется, — и не вниз, в отчаянии от того, что нельзя двигаться наверх, а наверх, — и если это его движение непрерывно ошеломляет его самого и создает для него нечто типа динамического каркаса, внутри которого найдется не отдельно мораль, не отдельно красота, не отдельно истина, а некая совокупность, слитая воедино и обладающая невероятной огненной силой, — вот тогда он удержится. И об этом говорили и религиозные мечтатели, и коммунисты.

А если такого динамического каркаса нет, а есть статика, то она кончится безумием и падением в пропасть с хохотом. И это понимают все, и это видно.

Одна категория тупо ест, занимается шопингом и погружается в это свое ничто, ненавидя всё, во что оно погружается. А другая уже говорит: «Если никуда больше нельзя, так в ад, прыгнем в бездну», — и прыгает туда вместе с извращениями, наркотиками, саморазрушением всех видов, чудовищными преступлениями, которыми заполнено нынешнее человечество.

Сколько гладиаторских боев происходит в этот день на территории нашего государства одновременно с тем, что я обсуждал? Каких только изуверств не творится в мире! Почему? А потому что вот этот ничтойный шопинг со всеми прочими делами становится так ужасен для человека, который к этому не предрасположен, что он лучше в ад прыгнет, чем там останется. А пути наверх нет, этот путь перекрыт крахом советской модели коммунизма, которая, хотя и была ущербна и по-настоящему этого пути не показывала, но которая самим знаком своей альтернативы что-то еще удерживала в человечестве. А теперь этого нет. И все, кто думает о том, что дальше делать, очень недалеко ушли от мыслей, которыми Федор Михайлович Достоевский наделял своих героев. Это ведь мысли его героев, а не его самого.

Для тех кто не любит читать всё изложено в ролике.

https://yandex.ru/turbo/ohtori.livejournal.com/s/818170.html стыренно оттуда