В двух часах на автобусе от Ижевска есть деревня Сеп. Небольшая, на 400 жителей, но с коворкингом, звукозаписывающей студией и музеем, которому позавидовали бы многие города. Несколько лет назад о ничем не примечательной удмуртской деревушке заговорили как о «новом культурном феномене» федеральные СМИ, в нее поехали тысячами туристы. Как так получилось? «Феномен» вместе с жителями создала некоммерческая организация «КAMA рекордз». Вот уже более около 20 лет она делает проекты в удмуртских деревнях: проводит выставки и концерты, записывает фольклорные коллективы и создает музейные пространства.

Зачем и как городские продюсеры выстраивают отношения с деревенским сообществом? Почему между традиционной культурой и современном искусством нет противоречий? И что остается территории, когда менеджеры уходят?

«Бабульки делают такое, что многим авангардистам надо поучиться»

— Вы живете в Нижнем Новгороде, до этого жили в Ижевске. Почему вы, городской человек, начали делать проекты в удмуртских деревнях?

— Я не являюсь этническим удмуртом, но всегда был открыт к очень разнообразному музыкальному материалу. Специализировался на электронной музыке, но параллельно меня интересовал фольклор. При этом мне страшно не нравились фольклорные вещи, которые звучали по радио и ТВ, — они казались формальными. Первым, что меня сразило в 1980-х, стала пластинка английской фирмы 4AD «Волшебный болгарский голос». Мне стало ясно — фольклор может быть другим! А когда этот «Волшебный болгарский голос» на одной из вечеринок услышала фольклористка из Ижевска Марина Ходырева, она мне сказала: «Знаешь, Саш, а бабушки в удмуртских деревнях поют не хуже. Давай я тебе кассету принесу, я в экспедиции ездила».

Марина приносит кассету, надо сказать, ужасающего качества, я ее ставлю — и ахаю. Потому что все мои представления об экспериментальной музыке, о гармониях, мелодиях и контрапунктах рушатся — бабульки делают такое, что многим авангардистам надо поучиться. Тогда я предложил Марине позаписывать вместе. Мы совершили несколько поездок и в 1992 году издали первую виниловую пластинку Besermen Krez, что значит «бесермянские напевы». Бесермяне, как и другие жители севера Удмуртии, находились на периферии научного интереса этнографов — и мы стали записывать именно такое неизданное, непредставленное.

Одна из записей на пластинке Besermen Krez в исполнении фольклорного ансамбля деревни Шамардан Юкаменского района Удмуртии. Копирайт: Ижевский клуб https://snowsovgethen.com/journal/besermen-krez-besermen-crez-1992-izhevskii-club

Позже я делал серию кассет «Новая песня древней земли», а в 2001 году мы создали лейбл «КАМА рекордз», а под него — некоммерческую организацию. Занимались в основном продвижением современной музыки, но, как это ни смешно звучит, под номером 1, 2, 3 у нас были издания полевых записей фольклора, которые я собирал с этнографом. Но бизнеса не получилось. Пластинки и диски разошлись по друзьям, часть тиражей до сих пор не распродана.

— А как вы перешли от записей «для своих» к большим проектам?

— Мы подумали, что если нам не удается работать на коммерческом поле, то, может, получится участвовать в грантовых конкурсах. В первый раз нам страшно повезло, мы захватили последние годы работы Фонда Форда. Съездили в серию экспедиций и издали два бокс-сета с компакт-дисками. Потом была большая работа с Институтом языка и литературы — вышли четыре альманаха «Аутентичная география».

И вот когда мы занимались этими проектами, одна из ижевских художниц Зоя Лебедева вернулась  в деревню Бураново. В ту самую. Вернулась из-за старенькой мамы и стала там всех будоражить. Например, придумала провести «фотоперепись» — сфоторафировала все семьи деревни. Даже появление коллектива «Бурановские бабушки» отчасти связано с ней. Зоин огород выходил прямо к местному клубу, она там бывала и в один момент говорит: «А клуб-то для кого? Пусть бабушки приходят, чай пьют, песни разучивают!».

Но потом у Зои случился пожар, и их вместе с мамой направили в дом престарелых, который находился в деревне Бобья-Уча. Тогда мы подумали, что могли бы там сделать что-то клевое и написали один из первых проектов, который подавали на конкурс президентских грантов. Сказали, что поработаем с домом престарелых, сделаем выставку. Бурановская идея с «фотопереписью» была хороша, но она — все-таки про семьи, а в доме престарелых живут люди, которые ее лишены.

И тут Зоя говорит: «А давайте они сделают ковры?». «Но у нас нет бюджета на ковры!». «Это будет недорого». «Как так?». «А мы их нарисуем!». Оказалось, в деревнях в прошлом те, кто не имел возможности купить настоящий ковер, вывешивали в домах рисованные. И вот мы заказали несколько метров брезента, Зоя привезла в деревню краски и кучу книжек про ковры. Стала рассказывать жителям дома престарелых про ковротекст, про орнамент, про то, как читать ковры, и те настолько увлеклись, что реально нарисовали.

Там было такое… Я помню одного дядечку, который сказал: «Подошла ко мне Зоя, говорит, будем делать ковры. А я ей: „Наша страна отстает от цивилизованных стран по производству биогаза на 40 лет“. — „Рисуй биогаз“». И он нарисовал биогаз. И как он любил смотреть на парашютистов. И какой хороший был председатель Рыков, который и крышу перестелить поможет, и забор из досок поставить. Был еще один удивительный дедушка, который нарисовал меандр с красными и зелеными острыми перцами, а другой вместо орнамента изобразил дорожку, по которой он идет на рыбалку.

Мы сделали выставку, планировали симфонический концерт с французским оркестром. Но получили письмо из Бобьи-Учи, где нам сказали, что не хотят больше участвовать в наших проектах — мол, «после вас в деревне ничего не остается». Как же не остается? А ансамбль «Бубби Гуръёс»? Когда мы собирали местный фольклор, у бобья-учинских тоже спросили: «У вас есть бабульки?». «Есть!». Было девять бабушек, средний возраст 70 лет, часть уже даже не пела. Мы их записали, а когда сделали компакт-диск, ко мне подошла женщина: «Я знаю, что мама там не поет, но я ставлю диск и голос ее слышу».

Одна из записей на диске ансамбля «Бубби Гуръёс». Копирайт: КАМА рекордз https://boomstarter.ru/projects/43707/bubbi_guries_-_pesni_rechki_bubbinki

А мы ведь еще подали заявку на грант, чтобы вместе с московской школой мультипликации деревенские дети визуализировали эти песни. И вдруг получаем письмо с отказом от сотрудничества. Это, конечно, было для нас ударом. Но мы вспомнили про наших старых знакомых, про Сеп — сотрудничали с ними, когда делали альманахи «Аутентичная география».

И вот в 2013 году мы нарисовали с сепскими детьми мультики. А жители деревни были настолько включены в нашу работу, что мы подумали: надо еще. Мы тогда поняли, что от всех наших мероприятий на местах действительно в лучшем случае остается воспоминание. Здорово, конечно, но это нужно пересматривать. Долго обсуждали, каким образом можем применить «соучаствующее проектирование». Часто как бывает: приезжает специалист со стороны, что-то организует, а жители просто оценивают, хорошо их развлекли или нет. Они не считают это своим. А мы захотели сделать так, чтобы жители на 100% считали результаты своими. Это такая показательная динамика, как Сеп из помощников превратился в настоящих партнеров. Мы считаем это большой победой.

Одна абсолютно счастливая деревня

— Поворотной точкой стал один День деревни в Сепе, верно? Расскажите о нем.

— Вокруг Сепа есть семь заброшенных деревень, и каждый год люди, которые в них когда-то жили, приезжали на сепский День деревни. Однажды бывшая директор клуба Татьяна Ксенофонтовна Мосова, главный мотор деревни, подумала: ну, приехали, встретились, пошли к месту этой деревни, выпили, поплакали, повспоминали, но надо же что-то еще сделать. И придумала выдать жителям альбомы — пусть они их оформляют. Они оформили как смогли, примерно одинаково: первый лист — фотографии первого дома, второй лист — фотографии второго дома. И так со всеми семью деревнями.

А нам тема заброшенных деревень не давала покоя из-за уже упомянутой Зои Лебедевой. Она, когда жила в Бураново, рассказала историю. В местный дом престарелых поместили одну бабульку, уже неходячую, и однажды она пропала. Нашли ее грибники. Та проползла несколько километров в сторону деревни, в которой родилась. Ползла туда умирать... История невероятная, но непонятно было, что с ней делать. А тут, увидел эти альбомы, и у нас все сложилось.

Нам стало ясно, что если мы про исчезнувшие деревни расскажем, то сделаем так, чтобы и люди, живущие в Сепе, и люди, приезжающие в Сеп, начинали чувствовать, что это — про них. Так и вышло. Каждый первый человек, который приходил в наш Музей исчезнувших деревень, говорил сначала: «О, у нас была такая же лампа» или «О, у нас была такая же чашка». А потом: «Я вспоминаю, как росли, как хоронили, как свадьбу справляли...». Это было самое главное.

— В чем заключалась ваша роль как продюсера при создании музея?

— У меня большое количество знакомых, друзей, приятелей — это такой бульон, в котором всегда есть кто-то с нужными навыками. Например, над Музеем исчезнувших деревень мы работали со студентами Самарского государственного университета, потому что я познакомился с их преподавателем Леной Шлиенковой. Мы нашли общий язык и смогли сделать то, чего не делал никто и никогда.

У сепских не было видения музея, когда они делали свои альбомы. А задача нашей некоммерческой организации была как раз в том, чтобы эту идею развить. Обратились к моим знакомым дизайнерам из Самарского госуниверситета и к ученым, потому что нам необходимы специалисты, которые бы следили за отсутствием профанации, недопустимой в области традиционной культуры. Мы стали теми, кто выстроил проект как таковой — с его логистикой, механикой, результатами и пониманием, каким образом эти результаты могут быть оценены.

— Есть ли какие-то минусы у такого подхода?

— Главный минус, что все затраты не на себя. Иногда смотришь, например, на Анор Тукаеву. Она с конца нулевых пытается сохранить уникальный храм-маяк на воде в бывшем селе Крохино. Смотришь и думаешь: «За что человек взялся?». Это же ужас, телега, которую ты должен тащить всю жизнь. А с другой стороны, через 10 или 15 лет это по-прежнему будет ее, она будет на это влиять. А мы на этих территориях люди временные: да, нас любят, с нами общаются, но мы уходим и все оставляем.

— Как, на ваш взгляд, музей в Сепе изменил жизнь деревни и ее жителей?

— Когда сделали музей, мы спрашивали у жителей: «Скажите, а мы не космический корабль вам построили, который вы будете стороной обходить?». Они говорили: «Что вы, это же про нас. Вон фотография моя стоит, а вон фотография Сеньки, которого бык задавил». Но вообще то воспоминание про Бобью-Учу, когда женщина слышала голос своей мамы на записи, хотя та не пела, — это как раз то, что мне бы хотелось как ответ на этот вопрос получить. А так допускаю, что кто-нибудь из деревенских жителей скажет: «Я вообще не это хотел». Помню, мы проводили всякие опросы про то, что бы построили сепчане в своей деревне. Знаете, что победило? Аквапарк!

— Это же никакого гранта не хватит… Зато вы отремонтировали сепский клуб. В нем появились коворкинг, студия звукозаписи, лаборатория традиционной культуры. Не много ли для одного Сепа? Как к этому отнеслись жители других деревень?

— Первые люди, которые приезжали в Сеп, хотели, чтобы и у них стало так же — чтобы модернизировали клуб и появилось столько же аппаратуры. А мы отвечали, что построили звуковую студию только потому, что в деревне был человек, который мог ей пользоваться. Концертмейстер клуба, гармонист, он подошел ко мне и показал свой древний ноутбук: «Посмотрите, я сделал аранжировку». И я представил, что будет, когда у него в руках появится оборудование лучшего качества. Мы с ним поговорили, потом пошли к администрации района, спросили: «А студия вообще нужна? Что вы будете с ней делать?». Нам ответили: «У нас театр, у нас 150 коллективов, каждому нужны минусовки для праздников». Решили, будем делать.

Но мы не можем участвовать ни в каком капитальном строительстве, это запрещают грантовые условия — все должна делать районная администрация. А мы с ними оказались в очень хороших отношениях, потому что они были открыты. Нам потом очень многие звонили с запросом: «Сделайте и нам так». Но мы не компания, которая занимается спасением, и не менеджеры по кризисным ситуациям. Мы ищем тему, которая интересна жителям, территории, которая интересна нам. Если вы хотите, чтобы у вас появились лампочки в парке, это не про нас.

— Не так давно вы отпустили Сеп в «свободное плавание». На что переключились дальше?

— За восемь лет работы с Сепом мы его «перегрели». Но нам это было важно, чтобы понять, до какой степени нужно территорию насыщать инструментами. И год с небольшим как мы ограничили взаимоотношения с Сепом. Мы расширили свою деятельность и открыли несколько лабораторий в других районах Удмуртии — то, что мы называем Публичным архивом традиционной культуры. Это песни, обряды, воспоминания, личные истории… Мебель уже не покупали, но вся техническая база для экспедиций и хранения информации у жителей есть. Мы всегда оставляем людям инструменты.

— Можете привести пример работы этих инструментов?

— Все мероприятия в Сепе мы делали на основе их публичного архива. И случилась такая история. Сепские пошли в экспедицию, вернулись с материалом про нечистую силу, показали этнографу. Оказалось, в традиционной культуре есть жанр «былички». Это истории про нечисть практически от первого лица или от лица человека, который точно знает того, с кем это произошло — с сестрой, например, или тетей.

Жители начинают изучать эти былички, а один из сепчан — у него литературный дар — делает на их основе сказку. Когда он ее сочиняет, мы говорим: «О, у нас же есть студия, давайте сделаем радиосказку». Приглашаем известного в удмуртской среде актера, который когда-то снимался у Ролана Быкова. Он приезжает на несколько дней, объясняет, что такое драматургия, что одно дело читать, а другое — произносить, работает с детьми и взрослыми. В результате у нас есть готовый актерский состав из жителей деревни. Тогда мы зовем девушку, которая работает на радио и делает там спектакли. В студии записываем голоса, накладываем интершумы, шерстим наш публичный архив для того, чтобы песни, которые в сказке поются, прямо с кассет ставить.

Когда все готово, жители деревни записывают их на удмуртском языке. А если есть записанная дорожка, можно что-то снять. Мы делаем резиденцию по изготовлению персонажей быличек — на основе гончарной мастерской, которую тоже создали в рамках проекта. Из глины лепятся фигурки, а в кружке рисования сепские дети делают задники для каждого эпизода. Получается мультик: проскакал конь, пролетела птица, прошла кошка-кровопийца.

Тут понимаешь, что можно устроить и выставку... Мы помещаем глиняные фигурки в светящиеся боксы, добавляем к ним черно-белые фотографии и рисунки. А еще я сепским как-то рассказывал, как познакомился Джон Леннон с Йоко Оно. Он пришел на ее выставку, а там был такой объект, где надо было залезть на лестницу, посмотреть в подзорную трубу и далеко-далеко на потолке была надпись «Yes». И что сделали сепские? Они закрепили подзорную трубу внутри выставочного пространства и через окно ее направили на холм в лесу. А там поставили какое-то чудище.

Вот так придумалась выставка неожиданная, необычно поданная даже для города — по идее, по языку, по пластике. Современное искусство чистой воды. Выставка проработала год, потому что они ее категорически не хотели разбирать, а потом еще придумали новогодний праздник на ее основе.

Не проезжала королева, не стреляли в Пушкина

— Тем временем вы начали новый проект в деревне Кузьмовыр. Как все сложилось?

— Сепская избыточность производила неизгладимое впечатление на соседние территории. С первого момента к нам стали приезжать жители Кузьмовыра. Они говорили про совместные проекты. И нас зацепило, что эти люди очень мотивированы.

Однажды они привезли коллекцию одежды, которую сшили на основе столетнего платья из своей деревни. Это удивительно, когда люди найденное у себя на территории не несут в музейную комнату, а используют как базу для творческих практик. Потом оказалось, что Кузьмовыр вообще был центром севера Удмуртии по ткачеству и в самой деревне этого добра еще много: и станков, и людей, которые ими пользуются, и вышивальщиц, и вязальщиц. Поняли — надо делать Музей тканых историй.

Для нас в этом есть дополнительный важный момент: мы хотим посмотреть, возможно ли создать деревенский музейный кластер — содружество организаций, у которых общее понимание территории, а значит, может быть совместная деятельность по привлечению ресурсов. И аудитории, например. Одновременно это такая наглядная штука: ни в Кузьмовыре, ни в Сепе не было ничего, что можно было бы назвать якорным. Там не проезжала королева. Там не стреляли в Пушкина. Там нет народных промыслов — палехской росписи или дымковских игрушек. В культурном плане деревни «никакие», зацепиться не за что. Но там же жили люди! Если бы не было альбомов и семи деревень, мы бы, конечно, не стали ничего в Сепе делать. Но они были: и альбомы, и деревни, и интерес жителей. Точно так же теперь в Кузьмовыре, мы их остановить не можем.

Через полтора года в этой избушке будет Музей тканых историй. Копирайт: Тканые истории деревни Кузьмовыр / ВК

— На каком вы сейчас этапе?

— На первом. Мы сначала получили грант на образовательную программу. Рассказываем, что такое история, исторический документ, как ходить в экспедицию, как разговаривать с людьми. В общем, формируем архив деревни. Затем уУ нас будет серия мастерских: как реставрировать ткань, как ее хранить, как экспонировать. А с мая мы получили поддержку от фонда Потанина — начали строить уже сам музей.

В нем звучит новая тема, которая нам кажется захватывающей — тема локального. Как чаще всего бывает? Все собирают крынки. И в какой деревенский музей ни приедешь, всюду одинаковые крынки и ничего, связанного с самой территорией, они сказать не могут. Мы приглашаем этнографов и специалистов по тканям для того, чтобы они вместе с жителями нашли эти локальные особенности, которые мы отразим в музее. И он будет для деревенских жителей и про деревенских жителей. Так же, как с Сепом.

— А в чем отличие от сепского музея?

— Может быть, текстиль трогает не так сильно, как исчезнувшие деревни. Да, он обладает телесностью, но от него больше веет краеведением. А перед нами стоит задача — пробудить у людей эмоции. С текстилем это труднее, потому что «такую клетку на юге не носили» или «ой, а у нас были совсем другие фартуки». Нам нужно, чтобы «ой, у нас были» действовало сильнее, чем «совсем другие», чтобы люди не ощущали это экспонатом. К тому же в Музее исчезнувших деревень все предметы крепкие, их можно брать руками, а ткань хрупкая. Как сделать так, чтобы люди могли все трогать, но при этом музей не разрушился через несколько лет? Ведь в первые десять месяцев у музея в Сепе было семь тысяч посещений!

Будущие экспонаты музея в Кузьмовыре. Копирайт: Тканые истории деревни Кузьмовыр / ВК

Мы точно знаем, что и в Кузьмовыр будет приезжать много людей. В последний мой приезд начальница управления по культуре сказала: «Вот у нас праздник, два автобуса по 50 человек». При этом избушка, которую мы хотим использовать для музея, очень маленькая, а ткань масштабная. Представляете, полотенца по три метра! Внутрь войдут человек пять, остальные 95 будут чем-то заняты в самой деревне. И мы теперь думаем, что сделать для того, чтобы этим 95 человекам в ожидании своей очереди тоже было интересно.

Проникать в капилляры

— Создание уже второго музея доказывает, что ваш метод можно масштабировать. Как бы вы сформулировали основные принципы, по которым работаете — для тех, кто хочет делать нечто подобное?

— Я могу абсолютно точно сказать, что любая проектная деятельность должна основываться на заинтересованности людей, сообщества. При этом ты должен себя частью этого сообщества чувствовать. Вот мы чувствовали себя частью сообщества Сепа. А теперь чувствуем себя частью Кузьмовыра. Еще мы уверены в том, что для того, чтобы получить реальный результат, надо ставить нереальную задачу. Мем «будьте реалистами, требуйте невозможного», он абсолютно работающий!

Есть также много прикладных вещей. Например, работа с администрацией. Можно сколько угодно партизанить по мелочи, но если вы хотите каких-то значимых изменений на территории, то без государства не обойтись.

— И в Кузьмовыре, и в Сепе вы работаете по грантовой модели. Почему именно так? Это тот самый способ делать большие дела?

— Отчасти потому что мы плохие коммерсанты. Поэтому и создали НКО — это такая форма, которую государство придумало, чтобы поддерживать местные инициативы, чтобы проникать в капилляры, куда оно не может проникнуть в силу своей массы. Оно может придумать большие программы, магистрали, артерии, а в капилляры проникнуть не может. Вот для этого и нужны НКО, нужны мы.

Участие в грантовых конкурсах — это же не просто финансирование, это знак, что твоя интеллектуальная деятельность понятна и видна. Но это позиция уязвимая, потому что это конкурс. Поэтому мы регулярно подаем заявки на все грантовые конкурсыы, какие только можно. И выигрываем. Это та история, которая нам пока удается. Но может не удасться.

— А почему вы продолжаете этим заниматься? Что вам это дает?

— Может быть, я обманываю себя, но работая в деревне, я абсолютно уверен в том, что очень близок к современному искусству. Я чувствую себя художником, который занимается чем-то вроде socially engaged art — искусством социального взаимодействия. Это с одной стороны. А с другой — фольклор ведь никогда не был для меня сторонним. Я был современным человеком, я очень любил современное искусство, я очень любил современную музыку, но при этом я, например, танцевал несколько лет в ансамбле народного танца при кульпросветучилище, куда меня пригласили — у них парней не хватало. Поэтому у меня не было разделения с фольклором, или с традицией, или с деревней.

Ну и удовольствие, конечно. Я получаю удовольствие, потому что вижу, каким образом я лично, один человек, влияю на какие-то важные вещи.