В двух часах на автобусе от Ижевска есть деревня Сеп. Небольшая, на 400 жителей, но с коворкингом, звукозаписывающей студией и музеем, которому позавидовали бы многие города. Несколько лет назад о ничем не примечательной удмуртской деревушке заговорили как о «новом культурном феномене» федеральные СМИ, в нее поехали тысячами туристы. Как так получилось? «Феномен» вместе с жителями создала некоммерческая организация «КAMA рекордз». Вот уже более около 20 лет она делает проекты в удмуртских деревнях: проводит выставки и концерты, записывает фольклорные коллективы и создает музейные пространства.

Зачем и как городские продюсеры выстраивают отношения с деревенским сообществом? Почему между традиционной культурой и современном искусством нет противоречий? И что остается территории, когда менеджеры уходят?

«Бабульки делают такое, что многим авангардистам надо поучиться»

— Вы живете в Нижнем Новгороде, до этого жили в Ижевске. Почему вы, городской человек, начали делать проекты в удмуртских деревнях?

— Я не являюсь этническим удмуртом, но всегда был открыт к очень разнообразному музыкальному материалу. Специализировался на электронной музыке, но параллельно меня интересовал фольклор. При этом мне страшно не нравились фольклорные вещи, которые звучали по радио и ТВ, — они казались формальными. Первым, что меня сразило в 1980-х, стала пластинка английской фирмы 4AD «Волшебный болгарский голос». Мне стало ясно — фольклор может быть другим! А когда этот «Волшебный болгарский голос» на одной из вечеринок услышала фольклористка из Ижевска Марина Ходырева, она мне сказала: «Знаешь, Саш, а бабушки в удмуртских деревнях поют не хуже. Давай я тебе кассету принесу, я в экспедиции ездила».

Марина приносит кассету, надо сказать, ужасающего качества, я ее ставлю — и ахаю. Потому что все мои представления об экспериментальной музыке, о гармониях, мелодиях и контрапунктах рушатся — бабульки делают такое, что многим авангардистам надо поучиться. Тогда я предложил Марине позаписывать вместе. Мы совершили несколько поездок и в 1992 году издали первую виниловую пластинку Besermen Krez, что значит «бесермянские напевы». Бесермяне, как и другие жители севера Удмуртии, находились на периферии научного интереса этнографов — и мы стали записывать именно такое неизданное, непредставленное.

Одна из записей на пластинке Besermen Krez в исполнении фольклорного ансамбля деревни Шамардан Юкаменского района Удмуртии. Копирайт: Ижевский клуб https://snowsovgethen.com/journal/besermen-krez-besermen-crez-1992-izhevskii-club

Позже я делал серию кассет «Новая песня древней земли», а в 2001 году мы создали лейбл «КАМА рекордз», а под него — некоммерческую организацию. Занимались в основном продвижением современной музыки, но, как это ни смешно звучит, под номером 1, 2, 3 у нас были издания полевых записей фольклора, которые я собирал с этнографом. Но бизнеса не получилось. Пластинки и диски разошлись по друзьям, часть тиражей до сих пор не распродана.

— А как вы перешли от записей «для своих» к большим проектам?

— Мы подумали, что если нам не удается работать на коммерческом поле, то, может, получится участвовать в грантовых конкурсах. В первый раз нам страшно повезло, мы захватили последние годы работы Фонда Форда. Съездили в серию экспедиций и издали два бокс-сета с компакт-дисками. Потом была большая работа с Институтом языка и литературы — вышли четыре альманаха «Аутентичная география».

И вот когда мы занимались этими проектами, одна из ижевских художниц Зоя Лебедева вернулась  в деревню Бураново. В ту самую. Вернулась из-за старенькой мамы и стала там всех будоражить. Например, придумала провести «фотоперепись» — сфоторафировала все семьи деревни. Даже появление коллектива «Бурановские бабушки» отчасти связано с ней. Зоин огород выходил прямо к местному клубу, она там бывала и в один момент говорит: «А клуб-то для кого? Пусть бабушки приходят, чай пьют, песни разучивают!».

Но потом у Зои случился пожар, и их вместе с мамой направили в дом престарелых, который находился в деревне Бобья-Уча. Тогда мы подумали, что могли бы там сделать что-то клевое и написали один из первых проектов, который подавали на конкурс президентских грантов. Сказали, что поработаем с домом престарелых, сделаем выставку. Бурановская идея с «фотопереписью» была хороша, но она — все-таки про семьи, а в доме престарелых живут люди, которые ее лишены.

И тут Зоя говорит: «А давайте они сделают ковры?». «Но у нас нет бюджета на ковры!». «Это будет недорого». «Как так?». «А мы их нарисуем!». Оказалось, в деревнях в прошлом те, кто не имел возможности купить настоящий ковер, вывешивали в домах рисованные. И вот мы заказали несколько метров брезента, Зоя привезла в деревню краски и кучу книжек про ковры. Стала рассказывать жителям дома престарелых про ковротекст, про орнамент, про то, как читать ковры, и те настолько увлеклись, что реально нарисовали.

Там было такое… Я помню одного дядечку, который сказал: «Подошла ко мне Зоя, говорит, будем делать ковры. А я ей: „Наша страна отстает от цивилизованных стран по производству биогаза на 40 лет“. — „Рисуй биогаз“». И он нарисовал биогаз. И как он любил смотреть на парашютистов. И какой хороший был председатель Рыков, который и крышу перестелить поможет, и забор из досок поставить. Был еще один удивительный дедушка, который нарисовал меандр с красными и зелеными острыми перцами, а другой вместо орнамента изобразил дорожку, по которой он идет на рыбалку.

Мы сделали выставку, планировали симфонический концерт с французским оркестром. Но получили письмо из Бобьи-Учи, где нам сказали, что не хотят больше участвовать в наших проектах — мол, «после вас в деревне ничего не остается». Как же не остается? А ансамбль «Бубби Гуръёс»? Когда мы собирали местный фольклор, у бобья-учинских тоже спросили: «У вас есть бабульки?». «Есть!». Было девять бабушек, средний возраст 70 лет, часть уже даже не пела. Мы их записали, а когда сделали компакт-диск, ко мне подошла женщина: «Я знаю, что мама там не поет, но я ставлю диск и голос ее слышу».

Одна из записей на диске ансамбля «Бубби Гуръёс». Копирайт: КАМА рекордз https://boomstarter.ru/projects/43707/bubbi_guries_-_pesni_rechki_bubbinki

А мы ведь еще подали заявку на грант, чтобы вместе с московской школой мультипликации деревенские дети визуализировали эти песни. И вдруг получаем письмо с отказом от сотрудничества. Это, конечно, было для нас ударом. Но мы вспомнили про наших старых знакомых, про Сеп — сотрудничали с ними, когда делали альманахи «Аутентичная география».

И вот в 2013 году мы нарисовали с сепскими детьми мультики. А жители деревни были настолько включены в нашу работу, что мы подумали: надо еще. Мы тогда поняли, что от всех наших мероприятий на местах действительно в лучшем случае остается воспоминание. Здорово, конечно, но это нужно пересматривать. Долго обсуждали, каким образом можем применить «соучаствующее проектирование». Часто как бывает: приезжает специалист со стороны, что-то организует, а жители просто оценивают, хорошо их развлекли или нет. Они не считают это своим. А мы захотели сделать так, чтобы жители на 100% считали результаты своими. Это такая показательная динамика, как Сеп из помощников превратился в настоящих партнеров. Мы считаем это большой победой.

Одна абсолютно счастливая деревня

— Поворотной точкой стал один День деревни в Сепе, верно? Расскажите о нем.

— Вокруг Сепа есть семь заброшенных деревень, и каждый год люди, которые в них когда-то жили, приезжали на сепский День деревни. Однажды бывшая директор клуба Татьяна Ксенофонтовна Мосова, главный мотор деревни, подумала: ну, приехали, встретились, пошли к месту этой деревни, выпили, поплакали, повспоминали, но надо же что-то еще сделать. И придумала выдать жителям альбомы — пусть они их оформляют. Они оформили как смогли, примерно одинаково: первый лист — фотографии первого дома, второй лист — фотографии второго дома. И так со всеми семью деревнями.

А нам тема заброшенных деревень не давала покоя из-за уже упомянутой Зои Лебедевой. Она, когда жила в Бураново, рассказала историю. В местный дом престарелых поместили одну бабульку, уже неходячую, и однажды она пропала. Нашли ее грибники. Та проползла несколько километров в сторону деревни, в которой родилась. Ползла туда умирать... История невероятная, но непонятно было, что с ней делать. А тут, увидел эти альбомы, и у нас все сложилось.

Нам стало ясно, что если мы про исчезнувшие деревни расскажем, то сделаем так, чтобы и люди, живущие в Сепе, и люди, приезжающие в Сеп, начинали чувствовать, что это — про них. Так и вышло. Каждый первый человек, который приходил в наш Музей исчезнувших деревень, говорил сначала: «О, у нас была такая же лампа» или «О, у нас была такая же чашка». А потом: «Я вспоминаю, как росли, как хоронили, как свадьбу справляли...». Это было самое главное.

— В чем заключалась ваша роль как продюсера при создании музея?

— У меня большое количество знакомых, друзей, приятелей — это такой бульон, в котором всегда есть кто-то с нужными навыками. Например, над Музеем исчезнувших деревень мы работали со студентами Самарского государственного университета, потому что я познакомился с их преподавателем Леной Шлиенковой. Мы нашли общий язык и смогли сделать то, чего не делал никто и никогда.

У сепских не было видения музея, когда они делали свои альбомы. А задача нашей некоммерческой организации была как раз в том, чтобы эту идею развить. Обратились к моим знакомым дизайнерам из Самарского госуниверситета и к ученым, потому что нам необходимы специалисты, которые бы следили за отсутствием профанации, недопустимой в области традиционной культуры. Мы стали теми, кто выстроил проект как таковой — с его логистикой, механикой, результатами и пониманием, каким образом эти результаты могут быть оценены.

— Есть ли какие-то минусы у такого подхода?

— Главный минус, что все затраты не на себя. Иногда смотришь, например, на Анор Тукаеву. Она с конца нулевых пытается сохранить уникальный храм-маяк на воде в бывшем селе Крохино. Смотришь и думаешь: «За что человек взялся?». Это же ужас, телега, которую ты должен тащить всю жизнь. А с другой стороны, через 10 или 15 лет это по-прежнему будет ее, она будет на это влиять. А мы на этих территориях люди временные: да, нас любят, с нами общаются, но мы уходим и все оставляем.

— Как, на ваш взгляд, музей в Сепе изменил жизнь деревни и ее жителей?

— Когда сделали музей, мы спрашивали у жителей: «Скажите, а мы не космический корабль вам построили, который вы будете стороной обходить?». Они говорили: «Что вы, это же про нас. Вон фотография моя стоит, а вон фотография Сеньки, которого бык задавил». Но вообще то воспоминание про Бобью-Учу, когда женщина слышала голос своей мамы на записи, хотя та не пела, — это как раз то, что мне бы хотелось как ответ на этот вопрос получить. А так допускаю, что кто-нибудь из деревенских жителей скажет: «Я вообще не это хотел». Помню, мы проводили всякие опросы про то, что бы построили сепчане в своей деревне. Знаете, что победило? Аквапарк!

— Это же никакого гранта не хватит… Зато вы отремонтировали сепский клуб. В нем появились коворкинг, студия звукозаписи, лаборатория традиционной культуры. Не много ли для одного Сепа? Как к этому отнеслись жители других деревень?

— Первые люди, которые приезжали в Сеп, хотели, чтобы и у них стало так же — чтобы модернизировали клуб и появилось столько же аппаратуры. А мы отвечали, что построили звуковую студию только потому, что в деревне был человек, который мог ей пользоваться. Концертмейстер клуба, гармонист, он подошел ко мне и показал свой древний ноутбук: «Посмотрите, я сделал аранжировку». И я представил, что будет, когда у него в руках появится оборудование лучшего качества. Мы с ним поговорили, потом пошли к администрации района, спросили: «А студия вообще нужна? Что вы будете с ней делать?». Нам ответили: «У нас театр, у нас 150 коллективов, каждому нужны минусовки для праздников». Решили, будем делать.

Но мы не можем участвовать ни в каком капитальном строительстве, это запрещают грантовые условия — все должна делать районная администрация. А мы с ними оказались в очень хороших отношениях, потому что они были открыты. Нам потом очень многие звонили с запросом: «Сделайте и нам так». Но мы не компания, которая занимается спасением, и не менеджеры по кризисным ситуациям. Мы ищем тему, которая интересна жителям, территории, которая интересна нам. Если вы хотите, чтобы у вас появились лампочки в парке, это не про нас.

— Не так давно вы отпустили Сеп в «свободное плавание». На что переключились дальше?

— За восемь лет работы с Сепом мы его «перегрели». Но нам это было важно, чтобы понять, до какой степени нужно территорию насыщать инструментами. И год с небольшим как мы ограничили взаимоотношения с Сепом. Мы расширили свою деятельность и открыли несколько лабораторий в других районах Удмуртии — то, что мы называем Публичным архивом традиционной культуры. Это песни, обряды, воспоминания, личные истории… Мебель уже не покупали, но вся техническая база для экспедиций и хранения информации у жителей есть. Мы всегда оставляем людям инструменты.

— Можете привести пример работы этих инструментов?

— Все мероприятия в Сепе мы делали на основе их публичного архива. И случилась такая история. Сепские пошли в экспедицию, вернулись с материалом про нечистую силу, показали этнографу. Оказалось, в традиционной культуре есть жанр «былички». Это истории про нечисть практически от первого лица или от лица человека, который точно знает того, с кем это произошло — с сестрой, например, или тетей.

Жители начинают изучать эти былички, а один из сепчан — у него литературный дар — делает на их основе сказку. Когда он ее сочиняет, мы говорим: «О, у нас же есть студия, давайте сделаем радиосказку». Приглашаем известного в удмуртской среде актера, который когда-то снимался у Ролана Быкова. Он приезжает на несколько дней, объясняет, что такое драматургия, что одно дело читать, а другое — произносить, работает с детьми и взрослыми. В результате у нас есть готовый актерский состав из жителей деревни. Тогда мы зовем девушку, которая работает на радио и делает там спектакли. В студии записываем голоса, накладываем интершумы, шерстим наш публичный архив для того, чтобы песни, которые в сказке поются, прямо с кассет ставить.

Когда все готово, жители деревни записывают их на удмуртском языке. А если есть записанная дорожка, можно что-то снять. Мы делаем резиденцию по изготовлению персонажей быличек — на основе гончарной мастерской, которую тоже создали в рамках проекта. Из глины лепятся фигурки, а в кружке рисования сепские дети делают задники для каждого эпизода. Получается мультик: проскакал конь, пролетела птица, прошла кошка-кровопийца.

Тут понимаешь, что можно устроить и выставку... Мы помещаем глиняные фигурки в светящиеся боксы, добавляем к ним черно-белые фотографии и рисунки. А еще я сепским как-то рассказывал, как познакомился Джон Леннон с Йоко Оно. Он пришел на ее выставку, а там был такой объект, где надо было залезть на лестницу, посмотреть в подзорную трубу и далеко-далеко на потолке была надпись «Yes». И что сделали сепские? Они закрепили подзорную трубу внутри выставочного пространства и через окно ее направили на холм в лесу. А там поставили какое-то чудище.

Вот так придумалась выставка неожиданная, необычно поданная даже для города — по идее, по языку, по пластике. Современное искусство чистой воды. Выставка проработала год, потому что они ее категорически не хотели разбирать, а потом еще придумали новогодний праздник на ее основе.

Не проезжала королева, не стреляли в Пушкина

— Тем временем вы начали новый проект в деревне Кузьмовыр. Как все сложилось?

— Сепская избыточность производила неизгладимое впечатление на соседние территории. С первого момента к нам стали приезжать жители Кузьмовыра. Они говорили про совместные проекты. И нас зацепило, что эти люди очень мотивированы.

Однажды они привезли коллекцию одежды, которую сшили на основе столетнего платья из своей деревни. Это удивительно, когда люди найденное у себя на территории не несут в музейную комнату, а используют как базу для творческих практик. Потом оказалось, что Кузьмовыр вообще был центром севера Удмуртии по ткачеству и в самой деревне этого добра еще много: и станков, и людей, которые ими пользуются, и вышивальщиц, и вязальщиц. Поняли — надо делать Музей тканых историй.

Для нас в этом есть дополнительный важный момент: мы хотим посмотреть, возможно ли создать деревенский музейный кластер — содружество организаций, у которых общее понимание территории, а значит, может быть совместная деятельность по привлечению ресурсов. И аудитории, например. Одновременно это такая наглядная штука: ни в Кузьмовыре, ни в Сепе не было ничего, что можно было бы назвать якорным. Там не проезжала королева. Там не стреляли в Пушкина. Там нет народных промыслов — палехской росписи или дымковских игрушек. В культурном плане деревни «никакие», зацепиться не за что. Но там же жили люди! Если бы не было альбомов и семи деревень, мы бы, конечно, не стали ничего в Сепе делать. Но они были: и альбомы, и деревни, и интерес жителей. Точно так же теперь в Кузьмовыре, мы их остановить не можем.

Через полтора года в этой избушке будет Музей тканых историй. Копирайт: Тканые истории деревни Кузьмовыр / ВК

— На каком вы сейчас этапе?

— На первом. Мы сначала получили грант на образовательную программу. Рассказываем, что такое история, исторический документ, как ходить в экспедицию, как разговаривать с людьми. В общем, формируем архив деревни. Затем уУ нас будет серия мастерских: как реставрировать ткань, как ее хранить, как экспонировать. А с мая мы получили поддержку от фонда Потанина — начали строить уже сам музей.

В нем звучит новая тема, которая нам кажется захватывающей — тема локального. Как чаще всего бывает? Все собирают крынки. И в какой деревенский музей ни приедешь, всюду одинаковые крынки и ничего, связанного с самой территорией, они сказать не могут. Мы приглашаем этнографов и специалистов по тканям для того, чтобы они вместе с жителями нашли эти локальные особенности, которые мы отразим в музее. И он будет для деревенских жителей и про деревенских жителей. Так же, как с Сепом.

— А в чем отличие от сепского музея?

— Может быть, текстиль трогает не так сильно, как исчезнувшие деревни. Да, он обладает телесностью, но от него больше веет краеведением. А перед нами стоит задача — пробудить у людей эмоции. С текстилем это труднее, потому что «такую клетку на юге не носили» или «ой, а у нас были совсем другие фартуки». Нам нужно, чтобы «ой, у нас были» действовало сильнее, чем «совсем другие», чтобы люди не ощущали это экспонатом. К тому же в Музее исчезнувших деревень все предметы крепкие, их можно брать руками, а ткань хрупкая. Как сделать так, чтобы люди могли все трогать, но при этом музей не разрушился через несколько лет? Ведь в первые десять месяцев у музея в Сепе было семь тысяч посещений!

Будущие экспонаты музея в Кузьмовыре. Копирайт: Тканые истории деревни Кузьмовыр / ВК

Мы точно знаем, что и в Кузьмовыр будет приезжать много людей. В последний мой приезд начальница управления по культуре сказала: «Вот у нас праздник, два автобуса по 50 человек». При этом избушка, которую мы хотим использовать для музея, очень маленькая, а ткань масштабная. Представляете, полотенца по три метра! Внутрь войдут человек пять, остальные 95 будут чем-то заняты в самой деревне. И мы теперь думаем, что сделать для того, чтобы этим 95 человекам в ожидании своей очереди тоже было интересно.

Проникать в капилляры

— Создание уже второго музея доказывает, что ваш метод можно масштабировать. Как бы вы сформулировали основные принципы, по которым работаете — для тех, кто хочет делать нечто подобное?

— Я могу абсолютно точно сказать, что любая проектная деятельность должна основываться на заинтересованности людей, сообщества. При этом ты должен себя частью этого сообщества чувствовать. Вот мы чувствовали себя частью сообщества Сепа. А теперь чувствуем себя частью Кузьмовыра. Еще мы уверены в том, что для того, чтобы получить реальный результат, надо ставить нереальную задачу. Мем «будьте реалистами, требуйте невозможного», он абсолютно работающий!

Есть также много прикладных вещей. Например, работа с администрацией. Можно сколько угодно партизанить по мелочи, но если вы хотите каких-то значимых изменений на территории, то без государства не обойтись.

— И в Кузьмовыре, и в Сепе вы работаете по грантовой модели. Почему именно так? Это тот самый способ делать большие дела?

— Отчасти потому что мы плохие коммерсанты. Поэтому и создали НКО — это такая форма, которую государство придумало, чтобы поддерживать местные инициативы, чтобы проникать в капилляры, куда оно не может проникнуть в силу своей массы. Оно может придумать большие программы, магистрали, артерии, а в капилляры проникнуть не может. Вот для этого и нужны НКО, нужны мы.

Участие в грантовых конкурсах — это же не просто финансирование, это знак, что твоя интеллектуальная деятельность понятна и видна. Но это позиция уязвимая, потому что это конкурс. Поэтому мы регулярно подаем заявки на все грантовые конкурсыы, какие только можно. И выигрываем. Это та история, которая нам пока удается. Но может не удасться.

— А почему вы продолжаете этим заниматься? Что вам это дает?

— Может быть, я обманываю себя, но работая в деревне, я абсолютно уверен в том, что очень близок к современному искусству. Я чувствую себя художником, который занимается чем-то вроде socially engaged art — искусством социального взаимодействия. Это с одной стороны. А с другой — фольклор ведь никогда не был для меня сторонним. Я был современным человеком, я очень любил современное искусство, я очень любил современную музыку, но при этом я, например, танцевал несколько лет в ансамбле народного танца при кульпросветучилище, куда меня пригласили — у них парней не хватало. Поэтому у меня не было разделения с фольклором, или с традицией, или с деревней.

Ну и удовольствие, конечно. Я получаю удовольствие, потому что вижу, каким образом я лично, один человек, влияю на какие-то важные вещи.

2. Площадка готовой продукции Ижевского автомобильного завода. 1973 год.

3. Вид на Дом Совета Министров Удмуртской АССР. 1975 год.

4. Конвейер Ижевского мотозавода. 1976 год.

5. Советская улица. 1977 год.

6. ИЖ 27-15 на АЗС на улице Ленина. 1980 год.

7. Улица Ворошилова. 1980 год.

8. Горком КПСС и горисполком. 1981 год.

9. Улица Ворошилова. 1982 год.

10. Ижевский пруд, лодочная станция и купальни. 1985 год.