Серия «Страшные истории и городские легенды от Chainsaw»

Рама подвального оконца не поддавалась, словно была прибита. Вика обмотала руку краем куртки и подняла валявшуюся тут же половинку кирпича. Стекло, проваливаясь внутрь, звякнуло гораздо тише, чем она опасалась. Вика ужом проскользнула в окно и гулко спрыгнула на голый бетон пола, чертыхнулась и замерла, прислушиваясь. На лестнице не раздались торопливые шаги, снаружи тоже никто не поднял шум — всем было плевать на подготовленную к сносу заброшку. Кроме неё.

Выбравшись из подвала, Вика вдохнула смесь запахов сырости и хлорки из бассейна, мгновенно породивших целый калейдоскоп воспоминаний. Словно в пруду взболтали воду, и весь ил поднялся со дна. То, что нужно. Именно за воспоминаниями она сюда и вернулась. Вика медленно пошла по коридору, со стен которого на неё смотрели жутковатые облупившиеся улитки, улыбавшиеся во весь рот, и пчёлы с выпученными человеческими глазами. Неизвестный художник явно старался сделать их милыми, но не хватило мастерства. Под ноги то и дело подворачивались игрушки: наполовину раздавленная неваляшка, одинокий вагончик поезда, безрукий пупс в помятом кузове жестяного грузовика.

Вика многое здесь помнила: низко висящие крючки для уличной одежды, облезлые шкафчики в раздевалках, помеченные рисунками вишенок и шишек. Даже узор на вздувшемся волдырями линолеуме казался знакомым до последней чёрточки. Да, тут царило запустение. И всё же закрытый годы назад детский сад номер три оказался ошеломляюще... нормальным. Вика обняла себя за плечи, словно от холода. Отправляясь сюда, она готовилась ко встрече с чем угодно, но почему-то именно от этой пыльной обыденности сердце сжималось сильнее всего.

Долгие двадцать лет она избегала мыслей об этом месте. И это настолько вошло в привычку, что стало, по словам психотерапевта Лилии, частью личности. На сеансе Вика с удивлением для себя самой надавила на краешек болезненного нарыва, почувствовала его в собственной голове. Выяснилось, что мерзенький липкий страх родом из детства всё это время жил в ней.

Лилия уверяла, что видит прогресс: ещё немного, и они докопаются до сути мучающих Вику кошмаров. Но сама Вика устала от этих раскопок. И знала способ получше. Договорившись с заказчиками текущих проектов о переносе сроков, она села на поезд и впервые после окончания института приехала в родной Моршанск, чем страшно обрадовала бабушку.

Вот только вместо того, чтобы уплетать на кухне пирожки с повидлом и рассказывать про питерских женихов, Вика повадилась ходить на разведку в соседний микрорайон, к заброшенному детсаду, расположенному напротив старой, ныне пустующей квартиры их семьи. Если вместо мучительного ковыряния болячки с терапевтом можно сорвать её одним движением, просто вломиться туда и со всем разобраться, то почему бы и нет?

Так что Вика купила билеты на поезд и всю дорогу размышляла, закинув руки за голову и разглядывая потолок плацкарта. Было ли это правильным решением? Пожалуй, да. Она собиралась, по меткому выражению Лилии, "закрыть гештальт". И вот она здесь.

…Повернув за угол, Вика застыла на месте. По правую руку поскрипывала на сквозняке дверь, ведущая в группу. Пути дальше не было: метров через пять коридор обрывался глухой, от пола до потолка, баррикадой из кроватей, парт и стульев, ножки которых переплетались, создавая непреодолимый железный бурелом. Кто-то потратил очень много сил, чтобы основательно завалить проход в другое крыло.

— О-окей, а вот это уже странно.

— Анно, — эхом подтвердил тупик.

Дверь справа вновь призывно качнулась. Группа была та самая. Глубоко вдохнув и поудобнее перекинув лямку рюкзака, не давая себе времени на идиотские сомнения, Вика зашла внутрь.

Она оказалась в тесной раздевалке. Вдоль стен стоял десяток шкафчиков, но большая их часть грудой обломков валялась на полу. За следующим дверным проёмом, как она знала, начинался короткий коридор, ведущий в игровую комнату и спальню. Была там и ещё одна дверь — в туалет. Идти туда совершенно не хотелось, но этот вопрос не подлежал обсуждению. Иначе не стоило и приезжать.

Под ногами хрустели осколки стекла, к подошвам липла осыпавшаяся штукатурка. По пути девушка остановилась, чтобы рассмотреть поблёкшие акварельные рисунки на стене. Каждый снабжён аккуратной подписью, сделанной рукой воспитательницы: "Маша Б.: Солнышко и лес", "Костя Л.: Моя семья". Буквы очень ровные, мелкие, как крысиные зубки. Вика разглядывала их, не замечая, как на лице помимо воли проступает гримаса, смахивающая на оскал. Она вспоминала.

***

Ольга Марковна была не её настоящей воспитательницей, всего лишь Временной Подменой. Однажды Викину старшую группу перевели под её опеку на целый месяц, пока в их собственной комнате проводили ремонт. Маленькая Вика возненавидела её всем сердцем и слова "временная подмена" произносила как личное оскорбление.

Подмена оказалась совершенно не похожа на её любимую Анну Сергеевну, круглую и добродушную, словно сдобная пышка. Нет, Ольга Марковна напоминала виденное как-то по телевизору насекомое, притворяющееся сухой колючей веткой. Подмена же отлично притворялась хорошей, когда приходили родители или заглядывала на минутку директриса.

В первый же день новички столкнулись с нездоровой, если не сказать тюремной дисциплиной в новой группе. Вика, та ещё непоседа, сразу попыталась перезнакомиться со всеми, звала бегать взапуски. Но дети бледнели и косились на неё, словно на заразную. Сбивались в кучки по углам, шушукались, бросали на недоумевающих новичков странные взгляды.

С тревогой Вика стала замечать и другие странности. Когда что-нибудь раздражало воспитательницу, восседавшую за столом в центре комнаты, она не утруждала себя замечаниями. Просто захлопывала книгу, вставала и пристально смотрела на нарушителя. Тот мгновенно затухал, поворачивался и сам уходил в специальный "позорный" угол.

Заметили это и другие новички. Постепенно стихли гам и смех, над группой воцарилась привычная здесь тишина, больше подходившая для больничной палаты, полной угасающих стариков, чем для комнаты, набитой детьми.

Апогеем стал мёртвый час.

Когда зазвонил будильник на столе, за которым воспитательница пила чай (мерзким звонкам подчинялся весь распорядок дня), странные местные дети построились в коридоре. Как только новички последовали примеру, раздался хлопок ладоней воспитательницы — команда отправляться в спальню. В её полумраке (окна были наглухо занавешены одеялами) все разбрелись по кроватям и легли: неподвижные как истуканы, каждый с вытянутыми поверх простыней руками.

А Вике не спалось. Ей хотелось играть. Она завозилась, сооружая вигвам из пододеяльника и подушки, как вдруг почувствовала тычок. Потом ещё один, с другой стороны, и удивлённо высунулась наружу. Кровати стояли близко. Со всех сторон её окружали злые и испуганные взгляды. Маленькая, казавшаяся вдвое младше Вики, бледная девочка с красивыми чёрными волосами медленно подняла палец к губам и произнесла:

— Тc-c-c!

На её щеках Вика с изумлением увидела слёзы. Из коридора донёсся стук каблуков, в дверном проёме возник узкий, безбёдрый силуэт Ольги Марковны, и Вика невольно застыла, подражая остальным. Что-то жуткое было в том, как старательно и неумело притворялись спящими ребята вокруг, словно боялись привлечь к себе внимание злобной ведьмы из сказки. Через минуту шаги удалились. До конца часа вокруг слышалось только напряжённое дыхание перепуганных детей.

Вечером, когда Ольга Марковна отлучилась, перед этим что-то шепнув парочке детей, местные позвали новичков в умывалку. Там их просто побили. Досталось даже Вике: высокий мальчик в очках мазнул ей по плечу едва сжатым кулаком. Она тут же разревелась — не от боли, а от обиды.

Их заставили запомнить Правила: что означает каждый звонок будильника, как нужно себя вести и чего делать нельзя (нельзя было шуметь и хныкать, нельзя злить воспитательницу, никогда и ни за что нельзя жаловаться взрослым). Рассказали и про то, что будет, если станешь баловаться: непослушных детей отводили во дворик.

После этих слов повисла тишина, затем сразу несколько растерянных голосов стали расспрашивать про дворик, но местные дети отказывались отвечать, только хмуро переглядывались или смотрели в пол. Но если уж Вика чего-то хотела... Она прицепилась к тому самому очкарику и не отставала, пока он не выложил всё, что знал.

Там, среди белого кафеля, она услышала самую страшную в своей жизни историю, с которой уже не смогли сравниться никакие посмотренные и прочитанные в будущем ужастики.

Дети не знали, в чём именно состоит наказание. Провинившегося отводили во внутренний дворик детского сада, а спустя некоторое время возвращали назад, вот и всё. Из этой группы во дворик водили двоих: сперва Егора, почти год назад, а затем Дениса, совсем недавно. Но кто знает, сколько всего детей успело там побывать. Одно известно точно: никто не слышал, чтобы вернувшийся ещё когда-нибудь смеялся.

Прежде Егор обожал рисовать. Его яркие рисунки вешали на самом видном месте, а один раз даже отправили куда-то на конкурс. После наказания он рисовал только угловатые каракули да непонятные картинки, похожие на иллюстрации к страшной книжке. Дни напролёт он проводил, обмякнув на стульчике в углу, лицом к стене, безвольно свесив руки до пола. Егор подолгу оставался неподвижен, будто игрушка, у которой кончился завод, но начинал беззвучно, до пены в уголках губ биться на полу всякий раз, когда воспитательница подходила слишком близко или касалась его рукой.

Иногда она специально велела всем собраться в круг, приводила Егора, хватала его за плечи и несколько минут не отпускала. Воспитательница с удовольствием наблюдала за лицами детей, пока их друг корчился на ковре с мокрым пятном, расползающимся по штанам. Это называлось “уроком послушания”. Она вообще любила проводить такие уроки. Могла, например, заставить нарушителя её драгоценных Правил съесть при всех живого таракана или выпить, давясь и рыгая, разом два литра воды, в которую предварительно плюнули все остальные. Вариантов было множество. Непослушание не допускалось.

Превратившись в тряпичную куклу, Егор пробыл в группе всего пару месяцев. Как-то раз посреди дня, не издав ни звука, он набил рот длинными жёсткими иглами декоративного кактуса, росшего на подоконнике. Никто не обращал внимания на стоящего возле окна пацана, пока он не упал и начал кататься по полу, залитый кровью и зелёным соком. Иголки торчали наружу из его щёк, из высунутого, наполовину сжёванного языка, даже из горла. Говорили, что от кактуса в горшке к этому моменту оставалось меньше половины.

Вроде бы Егор выжил, но в группу так и не вернулся. Кое-кого навсегда забрали встревоженные родители. Ольгу Марковну, конечно, не уволили, ведь о психических проблемах ребёнка уже было на тот момент известно. Впоследствии Вика решила, что эта больная тварь наверняка значилась каким-нибудь почётным работником. Ещё бы, только посмотрите, как послушны и воспитанны её дети! Вот он, истинный педагогический талант.

Вторым стал Денис, полноватый светловолосый задира. Вика сразу поняла, о ком речь, так как мельком видела его в группе. Хотя задирой он ей совсем не показался, скорее, странным. Как-то раз во время мёртвого часа он прокрался к вешалкам и украл из куртки приятеля дорогую игрушку, которую ему не могли купить небогатые родители. Когда потеря нашлась, бедняга сразу догадался, что его ждёт.

С залитым слезами, красным от крика лицом он обещал Подмене, икая от страха, что больше ни за что, никогда не будет воровать и вообще отдаст все свои игрушки за так. Остальные дети тоже ревели и просили Ольгу Марковну простить его. Уже случалось, что воспитательница удовлетворялась одной лишь угрозой, предварительно доведя до истерики всю группу. Но не в тот раз: Дениса увели. Вернувшись одна, Подмена, как ни в чём не бывало, села за свой стол, налила свежего чаю и открыла в заложенном месте очередной роман с изображением цветов, замка и красивой дамы на обложке.

Спустя полчаса тишины, нарушаемой только шелестом переворачиваемых страниц, прозвенел проклятый будильник. Ольга Марковна вышла, привела притихшего Дениса обратно в группу и шлепком отправила его играть. Только вот играть Денис не хотел. Он прижался спиной к стене и с выражением полного ужаса озирался по сторонам, пытаясь забиться как можно дальше от всех — в угол, за шкаф с игрушками.

Вечером он не узнал пришедшего за ним отца. Получил нагоняй за баловство, оделся и покорно ушёл, держа мужчину за руку, но не переставая рыдать. В последующие дни он почти не выходил из спальни детсада, всё время пропадая там, в одиночестве и темноте. Каждый вечер его наволочка оказывалась насквозь мокрой от слёз.

Только во время мёртвого часа, пока все укладывались в кровати, он выходил в игровую и забирался в пыльный угол за шкафом. Удивительно, но воспитательница разрешала ему это. Она словно бы с удовольствием наблюдала, как потерянный ребёнок замыкается всё сильнее и нигде не находит себе места. Что ж, по крайней мере, он стал послушным. И хорошим примером для остальных.

***

— Больная сука... — прошептала Вика.

Она сидела на подоконнике в умывалке, так вцепившись в него пальцами, что ногти побелели. Подробности оживали в памяти, всплывали на поверхность, как болотные пузырьки: лица, сцены, целые фразы. Ничего удивительного, что ей не хотелось вспоминать это дерьмо. Если садистка-воспиталка ещё жива, ей, пожалуй, стоило бы нанести визит. Сколько поколений детей прошло через её руки? Сколько раз родители нарадоваться не могли, какими шёлковыми они становились под её надзором?

Снова чертыхнувшись, Вика спрыгнула на пол и осмотрелась, чувствуя себя Алисой-переростком в этом маленьком царстве: крохотные, низко висящие раковины, расколотое зеркало на уровне её живота… Не верилось, что когда-то она смотрелась в него не наклоняясь. Кем нужно быть, чтобы посметь превратить самые беззаботные дни человека в источник ночных кошмаров на всю жизнь?

Сама она провела с Подменой только месяц, а ведь кого-то приводили в эту цветастенькую камеру пыток годами, совершенно не беря в толк, почему же их сын или дочка так не любят ходить в садик.

В сердцах пнув дверь, она вышла из ванной.

В игровой комнате царили те же бардак и запустение, что и повсюду. Разорённые стеллажи, заваленный мусором пол, разбитый кинескоп телевизора и чёрное пятно в одном из углов: кто-то пытался жечь костёр прямо в помещении.

Она всё не могла взять в толк, как взрослые не замечали происходящего?

Впрочем, Вика и сама ничего не сказала родителям, не так ли? О да, она испугалась. Несколько раз перед сном она хватала маму за рукав халата и уже собиралась было нажаловаться на Подмену, но каждый раз перед глазами возникало холодное лицо сухощавой, нестарой ещё женщины с тугим пучком на затылке и искусственной улыбкой, не делавшей глаза добрыми. Этой поклонницы чая с печеньем и любовных романчиков. Возникло оно и сейчас.

— Что ты делала здесь с детьми, мразь? — спросила Вика у пустой комнаты.

Никто не ответил. Комната, без сомнений, хранила в себе множество грязных и тёмных секретов, но Вика пришла сюда не за ними. Ответы, если они вообще существовали, ждали её не здесь.

Развернувшись, она направилась обратно в раздевалку, заглянув по пути в чёрный провал, ведущий в спальню. Одеяла всё ещё закрывали окна, и в заполненной кроватками комнате продолжался вечный мёртвый час. Вместо подушек, сваленных на одной из кроватей, воображение нарисовало силуэт уткнувшегося лицом в ткань ребёнка. Вика сделала было шаг в темноту, но сразу же отступила. Это было глупо. Она не смогла тогда помочь Денису, ну а теперь, когда она повзрослела и стала сильнее, время уже ушло. Так что она поступила так же, как и в тот раз: просто ушла.

Когда Вика уже взялась за ручку двери, ведущей в коридор, воображение заплакало за её спиной. Звук доносился из пустой (да, пустой, совершенно пустой) спальной комнаты. Голос ребёнка, на чьём лице предельное горе и непонимание преждевременно оставили свои следы. Плач, лишённый всякой надежды.

Вика постояла минуту, прислушиваясь, затем вышла и тихонько притворила за собой дверь. “Слишком поздно”, — повторила она про себя. Бросив взгляд на сюрреалистичную баррикаду, перегородившую проход в другое крыло, она пошла в противоположную сторону, туда, где находилась лестница на второй этаж.

***

Однажды ей удалось поговорить с Денисом. Это случилось на четвёртой неделе пребывания в группе Подмены.

Иногда мерзкая тётка куда-то уходила во время мёртвого часа. В один из таких дней, когда ненавистный стук каблуков затих в коридоре, Вика поднялась с кровати, выскочила в игровую и осмотрелась. Денис, обняв себя за колени, сидел в самом дальнем от входа углу. Он намотал оконную занавеску на голову, отчего та стала похожа на бугристый ком.

— Привет, — сказала она этому кому, подойдя поближе, — у меня для тебя яйцо. Будешь?

Сев на пол рядом с Денисом, Вика принялась чистить яйцо и складывать скорлупки в карман платья. Она не первый раз крала для него яйцо за завтраком, потому что заметила, что они ему почему-то нравятся, в отличие от всей остальной еды. В первый раз он попытался съесть яйцо вместе со скорлупой, с тех пор она чистила их для него.

И вдруг Денис заговорил, впервые на её памяти. Произнёс всего несколько фраз тихим, каким-то безжизненным голосом (хотя, быть может, так казалось из-за занавески на голове).

— Почему здесь повсюду монстры?

Вика вздрогнула и выпустила яйцо из рук. Оно покатилось по линолеуму сквозь полосы падавшего из окна света, собирая мусор и пыль. Вокруг них никого не было, уж точно никаких монстров. Стояла послеобеденная тишина, только тренькали за окном птицы, да тикал на столе будильник.

— Я никого не вижу.

— Неправильное. Такое неправильное, — Денис словно не услышал. — Что это за место, зачем вы держите меня здесь? Отпустите, хочу домой!

— Вечером мама тебя забер...

— Это не моя мама! Не моя!

Вика наклонилась к Денису, пытаясь рассмотреть его лицо сквозь ткань.

— Что с тобой сделали во дворике? До того, как появились монстры?

— Да не знаю я! — Денис почти кричал. — Я просто заблудился, а потом всё сломалось! Меня разбили, как… вещь. Собрали как попало. Теперь странные пещеры без потолка… И шумящие дыры, и так ярко! Устал притворяться. Шумящие дыры вечно чего-то хотят. Вечно клекочут... Изз-гид. Изз-гид!

Протянув руку, Денис схватил яйцо и затолкал под тряпки. Стал жрать его, роняя крошки и продолжая что-то невнятно бормотать. Вика отступила на несколько шагов, потом вовсе убежала в спальню, лишь раз оглянувшись напоследок. Когда пару дней спустя детей строили для возвращения в собственную группу, Денис не вышел их провожать.

“Почему здесь повсюду монстры?”

***

Коридор второго этажа не отличался от того, что остался внизу, и хранил следы в спешке брошенного ремонта. Зато он не был перегорожен. Перешагнув ведро с остатками засохшей извёстки, Вика направилась в противоположное крыло, толкая все двери, что попадались по пути.

За единственной незапертой обнаружился спортивный, он же музыкальный зал. В полумраке покачивались свисающие с потолочных крючьев канаты, отражаясь в уцелевших зеркалах, закрывавших стены. В центре возвышался постамент из поставленных друг на друга тумбочек. На них идолом громоздился бочкообразный аппарат для кварцевания с торчащими во все стороны трубками, принесённый сюда, очевидно, из медицинского кабинета.

На полу вокруг издевательского тотема Вика увидела стебли засохших ромашек, собранные в воланы пучки перьев, свечные огарки и, кажется, несколько воробьиных скелетов. Тихо тренькнуло гниющее в углу под полиэтиленовой плёнкой пианино, расставаясь с последней уцелевшей струной. Где-то в глубине здания хлопала на ветру оставленная незакрытой рама. Казалось, старый детсад оживает, приветствуя гостью. Вика постояла немного, прислушиваясь, затем пошла дальше.

Её внимание привлекла дверь по левую руку, рядом с медпунктом. Имя и инициалы на табличке не сказали ничего, но надпись “Директор МБДОУ №3” была понятной. Под нажимом дверь затрещала в районе замка и Вика внимательно осмотрела её. Что ж, это будет громко, но несложно. Отойдя на пару шагов, она саданула кроссовком в район замка.

По сравнению с остальной разрухой, внутри царил относительный порядок. В крохотном офисе витал запах гари от железной мусорной корзины, полной пепла и обугленных бумаг с печатями и подписями. Пустые скоросшиватели устилали пол, лампа на столе опрокинута, за раскрытыми дверцами шкафа на плечиках висело несколько женских деловых костюмов. Похоже, это место покидали в панике. Окна почему-то не было. Хотя...

Обогнув стол, Вика сдёрнула со стены большой стенд с пожелтевшими распечатками и приказами ГорОНО. Окно обнаружилось за ним. Протерев рукавом стекло, Вика посмотрела вниз. Прямо перед ней находилась цель этого отчаянного путешествия в прошлое. Её незакрытый гештальт, овеществлённый детский кошмар, долгие годы отравлявший жизнь, пусть даже сама она этого не осознавала. Забытый всеми, непримечательный, заросший травой и сорняками световой колодец приблизительно семь на семь метров, в который выходили окна детского сада.

Стекло оказалось рифлёным, поэтому мир за ним плыл и искажался, как кошмарный сон Дали. Там не было ничего примечательного, разве что заляпанные засохшим бетоном строительные козлы торчали рядом с единственной ведущей внутрь каменного мешка дверью, да кто-то прислонил к кирпичной стене листы шифера, успевшие позеленеть от времени и дождей. Среди травы там и тут покачивали жёлтыми головками одуванчики. Заурядный квадрат земли, карцер для непослушных детей под открытым небом.

Вика остро ощутила, что ей нужно именно туда. Когда она уже собиралась отойти, на секунду показалось, будто в окне второго этажа напротив кто-то стоит. Но нет, то было просто отражением закатного неба. Густели сумерки, и ей следовало торопиться. Выходя из кабинета директрисы, Вика прихватила с крючка увесистую связку ключей и уверенно зашагала к лестнице, ведущей вниз. Теперь она вспомнила дорогу. Ведь как-то раз она видела внутренний дворик собственными глазами.

***

— Куда вы меня тащите, вы, вы... дура!

— Ну-ка прикрой свой рот, отродье! Сразу мне не понравилась. Посмотрим, как ты сейчас запоёшь.

— Я всё Анне Сергеевне расскажу!

— Не посмеешь, маленькая мерзавка. Кто тебя так воспитал? Родилась в семье алкашей?

— Мама с папой не алкаши!

Вика чуть не задохнулась от возмущения, услышав такое про своих родителей. Её волокли со второго этажа на первый по безлюдным, как всегда во время мёртвого часа, коридорам. Минуту назад, увлёкшись новой игрушкой, подаренной папой, она совершенно не заметила, как изменилось дыхание притворявшихся спящими детей. А потом было слишком поздно: в плечо уже впилась птичья лапа Ольги Марковны. Как же. Ведь Вика в который раз посмела нарушить драгоценные Правила.

Распахнув одну из дверей, Подмена втолкнула Вику во влажный воздух, в густые ароматы супа и запеканки. Помещение заполняли длинные столы и духовки, заставленные огромными кастрюлями, над которыми поднимался пар. Кухня. Людей видно не было.

— Что встала? Иди.

Толкая Вику перед собой, воспитательница прошла мимо посудных шкафов и раковин в дальний конец зала, где открыла дверь в каморку, занятую стеллажами с продуктами и двумя большими холодильниками. В чахоточно-жёлтом свете единственной тусклой лампочки девочка увидела в стене позади полок дверь.

Ольга Марковна достала из кармана белого халата ключ, который всегда держала при себе. Вика завизжала и постаралась проскользнуть у воспитательницы под рукой, но цепкие пальцы тут же схватили за волосы, больно дёрнув вверх.

— Куда собралась, дрянь? — усмехнулась Подмена. — Ты ведь даже ничего ещё не видела!

Привычно удерживая извивающегося ребёнка, воспитательница отперла и толкнула крашеную дверь. Вика застыла, уставившись за порог. Стоял пасмурный день, и низкие серые облака нависли, словно крыша, над крохотным квадратным двориком, в котором до неё успело побывать бог знает сколько ребят.

Накрапывал мелкий дождь. Вдалеке каркали, никак не унимаясь, вороны, ехали по окружной автомобили, а двор вдруг позвал её. Пригласил зайти, погулять немного под дождём по одинокому полю качающихся трав.

Полю? Да, конечно! Ведь вдаль, сколько хватало глаз, уходил безжизненный и плоский луг под вогнутым небом цвета янтаря, и ветер бежал по нему, словно волны, огибая стоящие вдалеке друг от друга покосившиеся серые камни высотой со взрослого человека.

Секунда, и вот уже мокрый кирпич и застеклённые окна сменили мимолётное видение. Но отчего же на душе стало так пусто, так отчаянно захотелось оказаться дома, рядом с мамой и папой? Вика отвернулась и зажмурилась что было сил.

— Давай, посмотри туда! Смотри, я сказала! Что ты видишь? Отвечай!

— Отстаньте!

— Я тебе покажу “отстаньте”, — Ольга Марковна подтолкнула упирающуюся девочку к самому порогу. — Заходи! Ты же у нас смелая, боевая. Хочешь, оставлю тебя там до вечера?

— Нет! Пустите!

Тогда воспитательница достала из кармана Викино сокровище, самую лучшую на свете игрушку, привезённую папой из командировки в Москву — синюю пластиковую рыбку с прозрачным окошком, за которым плескалась вода. Нажимая кнопки, нужно было струйками запускать плавающие внутри маленькие цветные колечки так, чтобы они насаживались на двух морских коньков. Такой игрушки не было больше ни у кого.

Вика с ужасом проследила глазами, как Ольга Марковна зашвырнула рыбку в дверной проём.

— Нет! Мне папа подарил! — разрыдалась она.

— Правда? Ну так иди подбери её, — улыбнулась Подмена. От вида детских слёз она всегда словно расцветала. — Не хочешь? Не нужен тебе папин подарок? Наверное, не любишь его?

Вика молча сползла на пол по дверному косяку и сжалась в комок, обнимая себя за плечи.

— Не такая уж ты и храбрая, — воспитательница наклонилась к самому её заплаканному лицу. — Обыкновенная. Мелкая. Зассыха. Запомни этот день, малявка, запомни его как следует.

Но Вика предпочла забыть.

***

Она стояла в пустом коридоре, до боли кусая костяшки пальцев. Заново переживала бессильную обиду, ужас перед непонятным, оттого ещё более пугающим наказанием. Но хуже всего оказалось ощущение слабости. Нет, к чёрту!

Заставив себя выпрямиться, Вика несколько раз глубоко вдохнула, подхватила с пола рюкзак и отправилась дальше. Папа всегда говорил, что, единожды выбрав путь, нужно идти до конца.

Направо. Налево. Направо. Всегда ли эти коридоры были такими длинными? Нет, это не то, о чём сейчас следовало думать. Мимо стен, покрытых потёками странной формы, мимо опустошённых групп, тёмных раздевалок, заблокированных пожарных выходов — туда, где начинался хозблок. И, наконец... Вот она.

Кухня почти не изменилась, не считая запахов: теперь тут воняло, как на заброшенной скотобойне. Стальные столы напоминали те, что ставят в моргах; о содержимом подтекающих чем-то бурым холодильников не хотелось думать.

Пройдя по загаженному кафелю, Вика вошла в кладовую и дёрнула за свисающий с потолка шнурок. Хотя здание наверняка давно отключили от электросети, облепленная пылью лампочка неожиданно загорелась, бросив на стены больше теней, чем света. И всё же освещения хватило, чтобы прочитать два слова на заколоченной нестругаными досками двери напротив:

“не надо”

Минуту она стояла неподвижно, рассматривая надпись. Потом расстегнула рюкзак и медленно вытянула из него короткий ломик-гвоздодёр.

Первая доска протестующе застонала под нажимом, на пол посыпалась труха. Раздался треск. Когда обломки усеяли пол, открыв взгляду обшарпанную фанеру двери, Вика достала из кармана директорскую связку ключей и стала не глядя перебирать их. Найти нужный было легко: он оказался неприятно тёплым на ощупь.

Бирки не было, но кто-то нацарапал на металле символ: квадратную спираль. Директриса? Возможно ли, что она о чем-то знала? Ключ скользнул в скважину. Дверь даже не заскрипела, отворяясь.

Она увидела... нет, не поле, которое почудилось годы назад перепуганной шестилетке. Просто скучный клочок травы под вечерним небом, похожий на прогулочный дворик в тюрьме, каким она его себе представляла. Оставалось сделать последний шаг. Ноги по щиколотку погрузились в траву. Ничего, ровным счётом ничего не случилось. Облегчение было таким огромным, будто она впервые смогла по-настоящему вдохнуть.

Именно за этим она и пришла: убедиться, что ужасных мест не бывает, что злые, несчастные люди делают их таковыми. Доказать себе, что мир — понятный, что сверхъестественных кошмаров не существует, а детские переживания… Их нужно просто принять и двигаться дальше, не оглядываясь назад.

Теперь она могла это сделать. Вика закрыла глаза, подставила лицо слабому ветру, гуляющему меж стен, и неожиданно для себя поняла, что улыбается. Где-то внутри расплеталась тугая ржавая пружина, страшное напряжение уходило. И когда она вновь открыла глаза, то увидела дверь в стене напротив. Её не было раньше.

У девушки вырвался всхлип. Конечно же. Конечно, всё не могло оказаться так просто. Разве она не поняла это, пока пробиралась сквозь лихорадку болезненных воспоминаний и отвратительные руины, словно пробуждавшиеся с её появлением? Нечто позвало её из прошлого, и теперь поздно было поворачивать назад.

Сбежав сейчас, она никогда не сможет жить нормально, как все. Кошмары не оставят её, страх отравит каждую минуту, и куда бы она ни пошла, чем бы ни занялась, в ушах будет звучать презрительный шёпот: “О_быкновенная. Мелкая. Зассыха”._ Что хуже всего, это будет правдой.

Вика поудобнее перехватила ломик, который всё ещё сжимала в руке, и быстро, не давая себе шанса передумать, пошла к новорождённой двери — точно такой же, как та, через которую она вошла.

Продолжение в комментариях >>

1

— Говорю тебе как орнитолог с двадцатилетним стажем: голуби ведут себя странно! Слышишь, Коль? Иногда аж жуть берёт! Неакадемически выражаясь.

Николай не слушал. Отвлёкся на одинокую, поблёскивавшую золотистым масляным боком шпротину с прилипшим к ней листиком петрушки, что лежала на кусочке бородинского. Бутерброд был последним, и Николай напряжённо размышлял, будет ли нормально его съесть, или это получится не по-дружески.

В ушах у старшего научного сотрудника кафедры зоологии шумело: то ли от выпитой водки, то ли от разговоров и гогота набившегося в рюмочную народа. Публика здесь собиралась преимущественно университетская, однако драки под вечер нет-нет да случались. Одна как раз назревала в дальнем углу душного подвала. По-хорошему, им давно уже пора было сворачиваться. Да и Машка ждала дома.

Николай поморщился и поднял взгляд на Зиновьева (он даже про себя называл бывшего однокурсника и нынешнего регулярного собутыльника только по фамилии). Коллега продолжал разглагольствовать: в воздухе мелькал насаженный на вилку корнишон, которым тот дирижировал для большей убедительности. Судя по всему, речь шла о птицах. Впрочем, с Зиновьевым речь всегда шла о птицах.

— …поведение куда более сложное, чем можно было ожидать от columba livia, — продолжал талдычить он. — А ещё эти внесезонные локализованные мурмурации! Появление новых танцев, не имеющих отношения к брачным! Мы явно чего-то не понимаем, не видим прямо у себя под носом, я извиняюсь. А не видим потому исключительно, что нос этот воротим…

— Не люблю голубей. Зиновьев! — Николай предпринял вялую и безуспешную попытку привлечь внимание раздухарившегося профессора. — Эй, Зиновьев! По домам пора.

— Им же подавай командировки в Ялту, в Кры-ым, — продолжал тот. — Или хотя б в Ессентуки, изучать там эволюцию строения клюва энде-емиков. В перерывах между блядками, я извиняюсь. А дома у себя предмет для исследований поискать — это, видите ли, не по чину. Ниже достоинства уважаемого академического состава, тьфу! Ну а ты чего?

— Так ведь не дают теперь бюджетов на экспедиции, — скучным голосом произнёс Николай.

Он положил подбородок на руку и устремил взгляд в направлении дородной барменши, хозяйничавшей за пивными кранами. На этот раз Зиновьев услышал, моментально сник и даже как-то уменьшился в размерах.

— Не дают. Вот и приходится хвататься за что попало. А что делать, Коль? Ну скажи, что?

Николай пожал плечом. Друзья немного помолчали.

— Такие времена. У всех один валютный бизнес в голове, завкаф половину вивария под кооперативные магазины сдал. А о том, что науку надо двигать, между прочим, все как забыли, — Зиновьев съел, наконец, заветренный корнишон и некоторое время жевал его с кислой миной. — Получку, притом, второй месяц задерживают. Не займёшь, кстати? Мне за квартиру платить через неделю.

Голова у Николая была тяжёлой, на душе — тошно, о работе ни говорить, ни думать не хотелось. Да и было бы что обсуждать по сотому кругу, одно расстройство. Вон, даже Зиновьев до голубей докатился, а ведь был о-го-го, величина. Самому Николаю, получается, осталось только до мышей… того. Он достал кошелёк, пересчитал немногочисленные купюры и протянул другу бумажку в пятьдесят тысяч. Сразу же представил, как запилит его за это Машка.

Зиновьев благодарно кивнул, сполз с шаткого табурета, хватаясь за край стола, пробормотал: «щ-с вернусь» и побрёл в сторону выхода, где за вешалкой пряталась дверь в туалет. На столе остался лежать пухлый блокнот с чёрной обложкой под змеиную кожу, с которым рано полысевший орнитолог обычно не расставался.

От скуки Николай взял его и стал листать страницы, покрытые строчками убористого текста, зарисовками птичьих лап и голов, сделанными синей ручкой, какими-то таблицами и графиками сезонной миграции бекаса обыкновенного. Из середины выскользнуло и медленно спланировало на пол серое с чёрным краем перо. В дальнем углу раздался звон бьющегося стекла: там, наконец, началась драка.

***

— Опять налакался, нет, ну вы поглядите на него! Цвет советской интеллигенции, мать твою! С кем ты пил, скотина? С кем пил, а?

Попытка тихо вернуться в квартиру провалилась с грохотом ложки для обуви, он её по неосторожности уронил.

Едва сбросив туфли, Николай поспешно закрылся в ванной и пустил воду, чтобы приглушить Машкины вопли и рёв проснувшегося в соседней комнате Вениамина. Начал было раздеваться, но вдруг как-то очень быстро устал, без сил опустился на крышку унитаза и привалился к стене. Плитки кафеля приятно холодили плечо через рубашку. Николай долго сидел там, нелепый в своих полуспущенных брюках, и смотрел на собственные волосатые коленки, безвольно свесив между ними руки.

Наконец, поднялся, залез в ванну, включил горячий душ — выкрутил кран почти на кипяток. Машка вроде успокоилась и пошла укладывать сына. «Или же, — подумал он, — караулит под дверью». Готовится напасть из засады и устроить ему привычный скандал на кухне злым громким шёпотом.

Знакомый звук, на который обычно не обращаешь внимания, назойливо пробивался сквозь плеск воды. Николай закрыл кран и помотал головой, стряхивая капли. Посмотрел наверх, на заросшую рыжей пылью решётку вентиляции: оттуда, с технического этажа, доносилось отдалённое курлыканье голубей.

2

Следующая встреча с Зиновьевым случилась через месяц или полтора. Николай сидел в университетской столовой и ковырял вилкой остопиздевшие макароны, слипшиеся на дне тарелки в отвратительный холодный ком. Каждую порцию приходилось запивать переслащённым чаем и сознательным усилием проталкивать по пищеводу.

Не прошло и десяти минут после неприятного разговора с ректором на тему его последних заявок и перспектив дальнейшего финансирования. Теперь Николай сосредоточенно жевал и раздумывал, как получше преподнести новости жене. Ничего осмысленного в голову не приходило.

Первое, что подметил Николай, когда обыкновенно тихий и незаметный Зиновьев буквально обрушился на соседний стул: от него неприятно попахивало, а в глазах появился оживлённый блеск. Может, даже чересчур оживлённый. Если б на голове коллеги сохранилось достаточно волос, они, пожалуй, стояли бы торчком, как у нахохлившегося удода. Вдобавок он давно не брился, а пола несвежей голубой рубашки торчала из-под растянутого свитера.

— Коля, дорогой! Везде тебя ищу! Выручишь, а?

— Ты отвратительно весел, знаешь? Смотреть на тебя тошно.

В подтверждение своих слов Николай демонстративно отодвинул тарелку. Всё равно, можно сказать, наелся. Да и аромат птичника, распространяемый другом, аппетиту не способствовал. Он в один глоток опустошил стакан и прополоскал рот чаем, чтобы смыть с зубов налипшие кусочки теста. Притихший Зиновьев, меж тем, склонил голову набок и смотрел в потолок, словно к чему-то прислушиваясь. Челюсть его слегка отвисла.

— Вам же вроде получку выдали на той неделе? Куда всё спустил? М? Эй, Земля вызывает Союз пять.

— Чего? А-а, — орнитолог отвлёкся от разглядывания штукатурки и легкомысленно отмахнулся. — Наука, брат, не терпит мелочной экономии! Надо было купить кое-какие материалы: фотоплёнку, реактивы… Реактивы. Помнишь, я рассказывал про свой проект? Так вот, хочешь, верь, хочешь, нет, а я наткнулся на эпохальную сенсацию. Фурор! Ещё увидишь, как у всей кафедры челюсти отвиснут, я извиняюсь.

— Какой ещё проект?.. Погоди, с голубями, что ли? С крысами этими летучими?

— С ними, родимыми! И кто бы про крыс говорил, между нами.

— Я попрошу. Все мои крысы стерильны и сидят по клеткам, заразу не разносят, знаешь ли. В отличие от. Ты, часом, не заболел? Опять в виварии ночуешь? Вид у тебя нездоровый.

— Ерунда и глупости, глупости и ерунда. Н-да. Это вид человека на пороге эпохального открытия. Плюс некоторая депривация сна, возможно... Послушай, ты меня давно знаешь, я к работе подхожу ответственно? Скажи.

— Даже слишком.

— Так вот. Ответственно заявляю: я видел чудо, — произнёс он с расстановкой, неотрывно глядя на Николая. — Настоящее чудо, вот этими самыми глазами. Вот этими… Извини, деталей пока не расскажу, ещё надо самому разобраться, дописать статью. Но потом — непременно. Все узнают, все. Прогремит! Тысяч двести займёшь?

— Ого! — Николай терялся, чему больше удивляться: возросшим запросам друга или несвойственной тому ажитации. — Шутишь, что ли? Возвращать, я так понимаю, с нобелевки планируешь?

— Зря смеёшься, ой зря, — Зиновьев сморгнул и каким-то неприятно медленным движением облизал потрескавшиеся губы. — Посмотрим, как вы потом заговорите. Если моя гипотеза подтвердится… Восемьдесят, а?

— Сорок, больше всё равно при себе нету.

— Давай. Надо собраться выпить при случае. Я тебе первому, первому всё расскажу, по старой дружбе. Да. Только закончу фазу полевых наблюдений. Самая важная фаза сейчас. Спасибо, — измурзанные купюры исчезли в кармане профессора. — Как говорят спекулянты, будем на связи.

Зацепившись сумкой за стул и с грохотом его опрокинув на мраморный пол, Зиновьев, не оглядываясь, поспешил к дверям, провожаемый взглядами недовольной раздатчицы, опешившего Николая и ухмылками двух студентов. Тянувшийся за ним шлейф птичьего помёта быстро растворился в запахах котлет на пару и вчерашних капустных щей.

***

Поздним вечером, когда уже совсем стемнело, Николай сидел за столом на собственной кухне и нервно дёргал обутой в тапок ногой. Лампочка под жёлтым абажуром лишь немного распугивала тени по углам, толком не давая света. Устремив за окно отсутствующий взгляд, Николай насаживал на вилку и отправлял в рот серые макароны, такие же невкусные, как в столовой. В отделённом шкафом закутке соседней комнаты Машка укладывала спать Вениамина. Похоже, читала пацану сказку, но слов было не разобрать.

Сквозь тонкие стены доносились от соседей звуки работавшего телевизора: программа «Время» смешивалась со злоключениями героев «Улицы разбитых фонарей», причём было непонятно, где сериал, а где криминальная сводка. Кто-то крутил радиолу. Компрессор морозилки, который Маша давно уже просила починить, монотонно гудел на низкой ноте, словно рассерженный шмель.

На подоконник спланировал голубь и начал со стуком расхаживать по нему, воркуя и спазматически дёргая головой. Мысли сами собой вернулись к давешнему разговору. Всё это было чертовски странно и совсем на Зиновьева не похоже. Трудно было не заметить, что в последнее время он здорово сдал («а кто из нас нет», — невесело дёрнул углом рта Николай и подцепил новую порцию макарон).

Но было в друге и что-то ещё. В прошлый раз он видел его таким… Когда ж это было? Лет этак семь назад, под Алуштой. Любитель пернатых полез без страховки по крутой и сыпучей скале к месту гнездовья каких-то особенно редких сапсанов. Сильный ветер тогда сорвал с плешивой головы Зиновьева панаму и зашвырнул в прибой, а сам будущий академик едва не отправился следом.

Но когда спустился, чуть не прыгал от радости, вот как сегодня. Правда, что ли, наткнулся на что-то? Или бедолагу просто настиг нервный срыв? Скорее уж второе. Не удивительно, тут разом столько всего навалилось. Да и что интересного, кроме гистоплазмоза, можно открыть, ползая на карачках по чердакам? То-то и оно. Голуби — это тебе не соколы. До чего, однако, неприятные птицы…

К первому голубю на подоконнике присоединился второй, и теперь на Николая уставились два оранжевых глаза. Любопытные твари поворачивались к стеклу то одной стороной, то другой. Казалось, они специально заглядывали к нему на кухню. Головы подёргивались, как у сломанных игрушек с заводным механизмом. Когда, хлопая крыльями, на подоконник опустился третий, их хоровое воркование стало раздражать Николая. Тот отложил вилку: не любил есть под чужими взглядами.

— Машка их тут прикармливает, что ли…

Внезапно телефонный аппарат, висевший на стене и обыкновенно не подававший признаков жизни, издал пронзительную трель. Николай подскочил так, что ударился коленями о стол, быстро встал и сделал два шага по тесной кухне, не отрывая взгляда от окна. Поднёс трубку к уху.

— Алло, кто это?

Четвёртый голубь сел на подоконник, за ним пятый. Теперь им было там тесно. В трубке что-то шипело. Помехи или дыхание? Шорох напоминал шелест крыльев умирающей птицы, ползущей в вентиляционной шахте.

— Алло, я слушаю!

Плотный ряд серых, сливающихся с тенями птиц на фоне вечернего неба. Поблёскивающие глаза. Взгляд тупой и бессмысленный, взгляд недоброго олигофрена. Ничего общего с воронами или, скажем, сороками. Вот уж кто был настоящим умником в птичьем царстве. Он не раз видел в лаборатории у Зиновьева, как сорока решает сложные головоломки с использованием инструментов, чтобы добыть еду. Невозможно было представить, что одутловатый голубь, эта помойная птица-вырожденец, способен на что-то подобное.

— Зиновьев, ты?

В трубке молчали. Именно молчали, на том конце провода точно кто-то был. На секунду ему показалось, что отвратительное курлыканье раздаётся не только из-за окна, но из динамика тоже. Николай сжал пальцами свободной руки переносицу: внезапно разболелась голова.

В прошлом году он зашёл на кафедру орнитологии. Шатался там по коридору в ожидании, пока Зиновьев закончит с зачётами студентов, от скуки разглядывал стенды на стенах. Один был посвящён сравнению конструкций гнёзд разных видов, были там и фотографии гнёзд этих сизых паскуд.

Нелепые, жалкие, едва намеченные кучки мусора — издевательская пародия на настоящие гнёзда. Сделанные дай бог из дюжины веточек, каких-то проводов, шприцев и окурков. Только так и могли выглядеть места размножения городских паразитов, давно позабывших, что значит быть птицами. В тот день он начал подсознательно презирать голубей. В эту же минуту он по-настоящему их ненавидел.

Тук

Тук тук

Маленькие клювы поочерёдно ударяли по стеклу. Клюнул, посмотрел. Клюнул опять. Да какого ж чёрта им надо?!

Тук

Тук тук тук

Тук тук тук тук тук ТУК

Николай выпустил воркующую трубку, и та закачалась у стены на витом проводе. Стремительно подошёл к окну.

— Га-а-а! — заорал он, что есть силы громыхая кулаком по раме. — Пошли нахер отсюда, уроды! Хватит на меня смотреть!

Голуби бесшумно сорвались с места и канули в темноту. За стеной заплакал уснувший было Венька, вскрикнула и начала костерить его на чём свет любимая некогда жена. Николай прислонился лбом к прохладному стеклу и устало прикрыл глаза.

«Не доверяй им», — просипела трубка перед тем, как зазвучали короткие гудки.

На связь Зиновьев больше так и не вышел.

3

Лето наступило и прошло, не принеся ни облегчения, ни удовльствия, ни перспектив. Николай вообще стал часто слышать это изломанное словечко: «перс-пек-ти-вы». В том смысле, что этих перспектив у него нет и не было никогда. Словечко-погань, словечко-инвалид. Сразу за ним следует ещё одно. Пока не названное, оно проступало из узора обоев в спальне, кричало на него со всех сторон: «развод».

Спускаясь по ступеням, он хлестнул авоськой раскуроченные почтовые ящики, пинком распахнул дверь подъезда и вышел во двор. Деревья и кусты уже стряхнули с себя часть листьев, трава пожухла, открывая взору разбросанные тут и там белые кучки, оставшиеся после выгула собак.

Пачка «Пётр I» сама легла в руку. С третьей попытки удалось-таки прикурить, прикрывая кончик сигареты от пробирающегося под пальто ветра. Он не курил давно, с пятого курса, на котором встретил Машку. Снова начал пару месяцев назад, чем создал дополнительный повод для ссор. Щелчком отбросив спичку в кусты, заметил: крутой сосед опять припарковал свой тонированный танк на его, Николая, законном месте. Надо будет всё же с ним поговорить... Впрочем, он обещал это себе уже много раз.

Николай повернул за угол и пошёл в сторону универмага. В ветвях тополей каркали вороны, их грай отражался от серых стен многоэтажек. Издалека, со стороны детского сада, доносился многоголосый гам выведенных на прогулку детей. Какой-то бомж копошился в углу двора, возле мусорки и ступеней, ведущих в подвал. Николай остановился, поднял голову к серому небу и глубоко вдохнул: воздух пах приближающейся зимой, безнадёжностью и помойкой.

Тридцать минут спустя, когда Николай возвращался с полупустой авоськой, бомж всё ещё был там. Возился вокруг кучки мусора в углу подвальной лестницы и… фотографировал этот мусор, делая пометки в потрёпанном чёрном блокноте. Николай вздрогнул, застыл на середине шага. Мир с почти слышимым треском дал трещину, враз стал плоским и каким-то ненастоящим, словно заброшенные мосфильмовские декорации.

— Саша?..

Особенно сильный порыв ветра взмахнул полами его пальто. За котельной залаяла было собака, но тут же замолчала, коротко взвизгнув. Бездомный испуганно оглянулся, сжался, обеими руками прижал драгоценный блокнот к животу. И лишь немного расслабился, когда увидел, кто с ним заговорил.

— Здравствуй, Коль.

Перед ним стоял Александр Сергеевич Зиновьев, бывший профессор кафедры орнитологии биологического факультета МГУ.

***

Николай занёс продукты домой и гадал теперь, прыгая через две ступеньки: дождётся или нет? Дождался. Бледная тень человека вжималась в лавку возле подъезда и опасливо посматривала на облака. Казалось, орнитологу непреодолимо хотелось спрятаться всякий раз, когда серую хмарь пересекал силуэт очередной птицы.

Осторожно присев на скамейку, Николай выбил из пачки новую сигарету. Порадовался ветерку, который относил в сторону нестерпимый смрад давно немытого тела и птичьего помёта. Он не знал, просто не знал, как начать разговор с тем, в ком почти невозможно было признать его лучшего и, в сущности, единственного друга. «Наверное, я очень хреновый друг, раз допустил такое», — пришла мысль, мерзкая и справедливая. Рядом кренился набок и будто ребёнка баюкал на коленях потёртую сумку опустившийся, полубезумный старик с постоянно слезящимися глазами, отвисшей губой и нервным тиком, то и дело страшно искажавшим его лицо.

— Всё изучаешь голубиные гнёзда? — невпопад задал вопрос Николай.

Не придумал ничего лучше. Хотелось столь о многом спросить, разузнать, что случилось. Объяснить, что последние месяцы стали сущим кошмаром и дома, и на работе, что закрутился и забыл обо всём, кроме собственных проблем… Но какая теперь разница.

Ему начало казаться, что Зиновьев уже не ответит, когда тот всё же заговорил.

— Это было не гнездо.

— А что же?

— Не гнездо, можешь мне поверить. Гнёзд я навидался, там нечто другое.

— То самое твоё открытие? На кафедре уже в курсе?

— Меня уволили. Ты слышал про орнитологическое доказательство существования бога?

Вопрос застал врасплох. Весь следующий час Зиновьев говорил, Николай слушал, почти не перебивал, мрачнел лицом. Курил одну за другой. Он быстро потерял нить путанных рассуждений друга, в них смешались отсылки к истории мировых религий и трудам по психологии, научная терминология и цитаты философов старого и нового времени. Борхес, Кант, Декарт и Аристотель водили хоровод с современными светилами этологии и когнитивных наук.

По Зиновьеву выходило, что вся штука крылась в сознании. Сознание — спектр, а не бинарное состояние, животные тоже обладают им, пусть в меньшей степени, чем homo. И каждому сознанию, даже самому примитивному, свойственны определённые поведенческие паттерны. В этом и состояла последняя гипотеза профессора.

Впервые начав внимательно (за отсутствием более подходящего предмета для исследований) изучать голубей, он столкнулся с малозаметными, но необъяснимыми аномалиями в их поведении. Со странностями, которые, на первый взгляд, не укладывались в какую-либо систему.

Некоторые одноклеточные паразиты способны влиять на поведение животных, так что сначала Зиновьев грешил на эпидемию. Вступил в масштабную переписку, поднял старые знакомства, добыл результаты независимых наблюдений со всех концов материка. Эпидемией и не пахло. Всё указывало на то, что девиантное поведение птиц вовсе не является для них необычным: всего лишь малоизученным, однако присущим всем родам голубиных, независимо от подсемейства и ареала.

Что же привлекло внимание немолодого орнитолога? Сначала Зиновьев полагал, что небольшие конструкции из веток и мусора, на которые он иногда натыкался в ходе полевых работ, были неудачными попытками свить гнездо, типичное для адаптировавшихся к городским условиям птиц. Когда рассмотрел подробнее, решил, что это проделки каких-нибудь шутников. Возможно, мальчишек, без пригляда лазающих по заброшенным цехам, подвалам и чердакам жилых домов, пока родители вкалывают на двух работах. От этой версии вскоре тоже пришлось отказаться.

Неприметные пучки кое-как связанных прутиков, перьев и птичьих либо мышиных костей, иногда измазанные непонятной высохшей гадостью, с наколотыми на них листьями или кусочками полиэтиленовой плёнки — они то и дело попадались в местах постоянного обитания голубиных стай. Часто где-нибудь на крыше или в тёмном углу уделанного помётом чердака. Если не знать, что искать, пройдёшь мимо. Да и заметив, не поймёшь, на что смотришь. Только под определённым углом эти штуки очень отдалённо походили на маленькое пугало или человечка, растопырившего руки и ноги.

Учёный насобирал большую коллекцию необычных тотемов и вскоре обратил внимание: там, откуда их забирали, они появлялись опять, сделанные из чего попало, разные, но чем-то неуловимо похожие. Опытный глаз зацепился и за другие странности. Особенно интересными были мурмурации, когда несколько стай вдруг, без всякой видимой причины, собирались воедино. Поднимались из дворов и парков, исторгались потоком из вентиляционных проёмов и погасших труб простаивавших заводов, чтобы объединиться в вышине, сбиться в неделимый аморфный ком крылатых тел.

Чёрный на фоне вечереющего неба, этот живой, пульсирующий спрут из тысяч птиц причудливо и бесшумно танцевал над домами, двигаясь, как единый организм, как опухоль, шарящая по облакам слепыми отростками. Метался из стороны в сторону, принимал необычные формы, после чего за секунду распадался на части и таял, чтобы ровно через восемь дней собраться на том же месте опять. Скорее всего, Зиновьеву лишь показалось, будто вихрящееся чёрное облако стремится, но не может принять какую-то одну, очень конкретную игрек-образную форму. И как будто в его пульсациях прослеживается чёткий ритм.

Как бы то ни было, воодушевлению учёного, обнаружившего себя на пороге какого-то невероятного открытия, не было предела. Он устроил настоящую слежку за тремя стаями, постоянно обитавшими в нашем районе, для чего навострился ловко срезать замки у чердачных люков. А также стащил — с кафедры Николая, между прочим, — несколько фотоловушек, чтобы расставить их возле обнаруженных тотемов.

Он крался в сумерках вдоль домов, вооружённый биноклем и любопытством естествоиспытателя, устраивал ночные бдения в засидках, множество которых соорудил на крышах и в кустах возле голубятен. Случалось, по несколько дней не появлялся дома, забывая кормить престарелую кошку Клеопатру — единственное близкое существо, с которым он когда-либо сожительствовал. На взгляд Николая, это уже опасно походило на манию. Но принесло плоды.

Фотографии и наблюдения показали, как мало знаем мы о голубях. Они повсюду, сопровождают каждый наш шаг, путаются под ногами, смотрят на людей с фонарных столбов и крыш. Их так много, они так привычны, что и не замечаешь, спеша по своим делам. Кто мог подумать, что вдали от человеческих взглядов, под защитой всеобщего чуть презрительного равнодушия эти невзрачные птицы способны на такое.

Всё дело в сознании, говорил Зиновьев. А всякое сознание естественным образом тяготеет к формированию религии.

Поделки из веток служили голубям алтарями. Сложно было назвать их как-то иначе. Когда стая селилась где-то, каждый голубь приносил в клюве травинку или ветку. Неуклюже, но старательно он вплетал её в общую конструкцию до тех пор, пока работа не оказывалась завершена. Собравшиеся после захода солнца на ночёвку птицы ожесточённо выдёргивали у себя и собратьев грудные перья, раскладывали их возле неказистого тотема неровными концентрическими кругами. Внутри этих кругов никогда не было помёта. Зато иногда там появлялись цветы. Чаще всего одуванчики и сирень.

Раз в восемь дней десяток-другой птиц окружали алтарь и замирали клювами вверх, впадая в непонятный сопор с открытыми глазами. В таком состоянии они не реагировали ни на что вокруг. Однажды Зиновьев подошёл вплотную, чтобы сделать крупный кадр: птицы не шелохнулись. Он толкнул одну носком ботинка, и та завалилась набок, словно чучело. Взяв голубя в руки, орнитолог понял, что все мышцы голубя одеревенели, как у мёртвого. Но тут же, будто по сигналу, захлопали крылья, ожившие голуби загурчали и в испуге разлетелись кто куда. Ровно через восемь дней ритуал повторился.

А голубей в том плотном, крыло к крылу, круге оказалось ровно шестнадцать. Никогда больше, никогда меньше. Профессор постарался отогнать жутковатые предположения о восьмеричной системе счисления, основанной на количестве пальцев на птичьих ногах. Даже после всего увиденного им это звучало бы слишком абсурдно.

Было и другое: тщательно задокументированное, проверенное и систематизированное знание, записанное в неизменный чёрный блокнот. Почти дописан был черновик официального доклада. Однако наиболее тревожная тайна открылась ему под конец: фотоловушка зафиксировала момент появления мелких костей и органической дряни, которой временами оказывались увешаны тотемы.

Голуби не едят животный белок и не охотятся. По крайней мере, таков был научный консенсус. Перебирая проявленные снимки под мерцающим и неверным светом красной лампочки, до смерти испуганный Зиновьев покадрово наблюдал, как охотятся птицы. Как неправдоподобно синхронно они забивают и рвут клювами раненую крысу. Как разбирают её, уже мёртвую, на части, и достраивают этими частями алтарь. Кормят его, как птенца, отрыгивая непереваренное мясо.

В ту ночь учёным овладел не поддающийся определению ужас. Тогда-то он и решил позвонить мне – единственному, кого успел отчасти посвятить в свою невероятную находку. Это случилось в день нашей с ним последней встречи.

Николай втоптал в землю очередной окурок. Возле скамейки их валялось уже изрядно.

— Прости, я не планировал с тобой спорить, но это… Это уже слишком. Такого просто не может быть, точнее, не может быть, чтобы ты обнаружил это первым. Когда ты в последний раз спал?

— Вот и они мне не поверили. Не стали даже смотреть негативы, велели просто забирать вещи, документы и проваливать на все четыре стороны. А лучше обратиться в поликлинику или психушку. Обзывали сумасшедшим. Это меня-то, всю жизнь отдавшего науке. Да мои первые публикации увидели свет, когда некоторые из них ещё пачкали пелёнки! Признайся, ты ведь и сам так подумал? Что я сошёл с ума? Скажи, я пойму.

Николай промолчал: ни врать, ни обижать друга не хотелось. Сейчас Зиновьев, увлечённый рассказом, чуть больше походил на себя прежнего, в голос даже вернулась часть менторского тона, с которым он читал лекции студентам. Но всякому было очевидно: бедняга давно уже не в себе.

— Впрочем, я сам виноват. Стоило вести себя спокойнее, да разве бы я смог? Послушать меня в тот день собралась вся кафедра, а я слишком поздно понял, что они просто смеются надо мной. Ограниченные, узколобые профаны!

Орнитолог потряс в воздухе блокнотом, угрожая неведомо кому.

— После того случая я наблюдал ритуал жертвоприношения не единожды. Знаешь, когда не удавалось добыть крысу или мышь, они забивали одного из своих. А он не сопротивлялся, впадал в тот самый транс. Вот, взгляни, — лизнув трясущийся узловатый палец, Зиновьев раскрыл записную книжку на какой-то таблице. — У меня всё подробно зафикс…

Он недоговорил. На ветку рябины, нависавшей над ними, сел и сразу нахохлился одинокий воробей. Зиновьев дёрнулся, сжался, по-детски прикрыл растопыренными пятернями лицо. Тихо застонал. Николай терпеливо поднял упавший блокнот, встряхнул, положил рядом с владельцем и принялся шарить по карманам в поисках куда-то задевавшихся спичек.

— Надо было сперва поделиться со мной, как и собирался. Решили бы вместе, что со всем этим делать.

— Я не мог. К тому времени стало слишком опасно, а у тебя семья, сын... Возможно, я прямо сейчас совершаю огромную ошибку, но держать мир в неведении ещё хуже. А больше мне не с кем поговорить. Даже ты ещё не ушёл просто потому, что жалеешь меня по старой памяти.

— Стой, в каком смысле опасно? Почему ты вообще их боишься? Ну предположим на секунду, будто голуби могут гуртом затоптать мышь, что с того?

— Ты ещё не всё знаешь. Пойми, я устал. Господи, как же сильно я устал, — старик опустил заросшее лицо в ладони и беззвучно затрясся.

Николай хотел приобнять или ободряюще похлопать друга по спине, но, смущённый, опустил занесённую было руку.

— Слушай, ладно. Чёрт с ними, — сказал он вместо этого. — Покажи мне свои записи и фотографии. Я вроде не так чтобы совсем узколобый, постараюсь отнестись непредвзято. Может, вместе мы что-нибудь…

— Я всё сжёг.

— Что? Зачем?

— Они меня заставили. Показали, что случится, если не отступлюсь.

— Кто тебя заставил, голуби?!

— Они нашли меня. Может, проследили однажды за тем, кто постоянно разорял их алтари. Кто держал их сородичей в клетках. За тем, кого часто видели одного, стоявшего с биноклем на крыше, пока они бесновались там, над городом. Любителя совать свой нос в чужие дела. Ты мне не веришь, — это прозвучало как утверждение, а не вопрос. — Я сам долго не верил. Но птицы давно уже наблюдали за мной, преследовали, куда бы я ни пошёл, заглядывали в окна по ночам.

Николай непроизвольно сглотнул.

Продолжение в комментариях >>

Степь однообразна. Если закрыть глаза, покружиться на месте, а потом опять их открыть, ничего не изменится, ничто новое не предстанет взгляду. Перед тобой всё та же бескрайняя равнина, смыкающаяся с небесами в точке, которую невозможно достичь, как ни пытайся. Только потом замечаешь немного иную форму облаков и очертаний сопок в мареве горячего воздуха, поднимающегося от прогретой земли. Казахстанская степь — это мелодия всего из нескольких нот, повторяемых раз за разом, красивая, но монотонная. Ни дерева, ни человека, ни даже крохотной тени на целые дни пути в любую из сторон. Старики говорят, что в степи нет дорог, есть только направления. Да дороги и не нужны. Если знаешь, куда идти, можно просто идти по прямой.

Далеко позади залаяла собака, еле слышно застучали ложкой о кастрюлю, призывая к обеду. Разморённый, задремавший за своими мыслями, Керим медленно поднялся с примятой травы, повесил на плечо холщовую сумку и взглянул из-под ладони на солнце. Пора было вести отару назад, животные тоже нуждаются в отдыхе от зноя. Он принялся, покрикивая, сбивать в кучу разбрёдшихся кто куда овец. Те знали порядок и сами поворачивали к дому.

У Кайтазовых был настоящий дом, стоявший посреди кивающего ковыля, вдали от людского жилья. Не какой-нибудь летник или выставленные в круг вагончики на колёсах, а целое хозяйство на десять построек, считая овин. Раньше отец нанимал помощников, но в последние годы дела шли не очень хорошо, и хозяйство приходилось тянуть самим. Отара, которую Керим гнал перед собой, была совсем небольшой: меньше сотни овец, несколько баранов да десяток коз. Вся отара семьи насчитывала тысячу голов, но наёмные чабаны отца ещё весной перегнали основную её часть на север, потому что здешние места не смогли бы прокормить скот. А ведь прежде голов было тысяч пять. Давно, когда мама ещё была с ними.

Держали в семье и лошадей, но их пасти не нужно было вовсе. “Табун сам себя пасёт”, так говорил отец. Бродят где-то в степи, а на ночь возвращаются в стойла. Сейчас только отцовская безымянная кобыла серой масти щипала пыльные стебли возле сараев. Однажды Керим спросил отца, почему тот никак её не назовёт. Мужчина посмотрел на сына и сказал: “скотина есть скотина. Не давай имён тому, к чему не хочешь привязываться”.

Лошадь была осёдлана, позади седла с крупа свисали потёртые перемётные сумки.

***

Вчера зарезали барана, по дурости угодившего ногой в барсучью нору, поэтому на обед Айсель приготовила бешбармак, а остатки мяса обильно засолила и подвесила сушиться с наветренной стороны дома. Ели молча, собравшись за большим деревянным столом: сам Керим, Асан, старший из двух братьев, малютка Айсель и отец. Когда все отложили вилки, мужчина вытер сальные усы, достал из кармана мешочек с табаком и смуглыми, выдубленными работой и ветром, но всё ещё ловкими пальцами принялся сворачивать сигарету, не глядя на детей.

— Еду сейчас по делам. Буду через четыре дня, может, через пять.

— Далеко, — кивнул про себя Асан. — Не в Карасу, значит?

— Сперва в Карасу, потом в Сарыколь. Там видно будет.

— Айсель обувка нужна, а то её совсем прохудилась.

— Привезу.

Чиркнула спичка, под потолок поднялось первое облако пряного дыма. Асан ушёл в комнатушку, устроенную позади печи, и сел за учебники — он собирался поступать в университет через два года. Керим помог Айсель отнести тарелки к водяной колонке. Отец часто пропадал в разъездах, и детям было не привыкать вести хозяйство самим. Лето перевалило за середину, а значит, пришла пора договариваться о дровах для печи, о силосе и сене для скота на зиму. Всё это привозили из города на грузовиках. Обратно водители отправлялись пустыми, закинув в кузов пару стреноженных овец в качестве оплаты.

Когда посуда была вымыта, отец уже выехал за ворота по самой накатанной, прямой, как стрела, колее, уводившей в сторону Карасу — ближайшего села на три десятка домов, откуда на север шла уже настоящая асфальтовая дорога. На прощание он, не оборачиваясь, махнул детям рукой. Фигура всадника ещё долго виднелась на фоне темнеющего горизонта, постепенно уменьшаясь, пока не исчезла совсем.

2

Первый день после отъезда отца прошёл в обычных трудах, как и все прочие. Покормив на ночь кроликов и собак, Керим проверил поилки у лошадей, запер ворота амбара и поднялся на вершину небольшого холма рядом с домом, где уже сидел под навесом его брат. Ветер наверху дул сильнее, спасая от комаров. Подойдя ближе, Керим с сомнением покачал головой.

— Отец узнает — ну и влетит же тебе.

— А ты не трепи языком, вот и не узнает.

Асан заканчивал лепить сигарету из газетного листа и табака, украденного из отцовых запасов. Получалось у него совсем не так ловко, и половина содержимого кривой самокрутки сразу же просыпалась ему на колени. Парень нахмурился, став в этот момент очень похож на отца. Он вообще старался во всём походить на него, хотя едва ли признавался в этом даже себе.

Какое-то время братья сидели рядом, наблюдая, как появляются в небе проколы звёзд: сперва по одному, там и тут, но затем край солнца с последней вспышкой скрылся за горизонтом, и словно чья-то рука щедрой горстью сыпанула серебряных искр на бархат. Поистине, такого неба вы не увидите больше нигде. Бездонное, таинственное, распахнутое, оно вновь, как в первый раз, заворожило мальчишек, сидевших по-турецки на вершине сопки. Двое повисли в пустоте меж чернотой космического пространства и шёпотом сделавшихся в сумерках невидимыми трав. В центре смоляного моря ночной степи, единственным светом в которой оставалось тёплое мерцание окон их дома. Посреди ничто, как мошки в мазутной капле.

— Когда вырасту, стану космонавтом. Устроюсь на Байконур, — вдруг признался Асан.

“Бай-ко-нур”, — покатал слово на языке Керим. Оно было манящим и немного пугающим, прямо как разверзшаяся над их головами бездна. И в нём тоже явственно ощущалась степь.

— Ты поэтому хочешь в институт?

Мальчик не ответил, он не сводил глаз со звёзд.

— А ведь Байконур отсюда не очень далеко?

— Километров семьсот, если по прямой.

— Женис рассказывал, когда приезжал, что отец однажды нашёл упавшую ракету. Врал, наверное.

— Не врал, — Асан засмеялся, — только ты его про это лучше не спрашивай.

— Почему?

— Да он, как вспомнит, становится злой, словно чёрт. Не ракету он нашёл, а часть первой ступени. Ну, кусок ракеты. Они, вообще-то, часто падают, только не у нас. Там, к востоку, — махнул парень рукой. — А эта прямо возле дома грохнулась. Ты ещё малой был, вот и не помнишь. Он думал её продать русским учёным, хорошие деньги выручить.

— И чего?

— Да ничего. Приехали умники на вертолёте, посмотрели, приборами своими пощёлкали и дали ему десять тысяч. Больше, говорят, извините, никак не можем.

— Десять тысяч тенге? — лицо Керима вытянулось.

— Рублей. Всё равно мало. Батя говорил, где это видано, космическую ракету по цене овцы сторговать! Взял, конечно, но руга-ался, страсть… Я тогда много новых слов выучил.

Братья дружно расхохотались. Некоторое время сидели в тишине, и никто не хотел уходить, хотя со стороны дома уже потянуло чем-то вкусным: умница Айсель сготовила ужин.

— А здорово было бы найти ещё одну ракету, скажи? Или спутник какой. Вернётся, а мы ему — сюрприз!

— Пожалуй. Да мало шансов, траектория взлётов в стороне проходит. Ладно, — хлопнул он себя по коленям, — пойдём, горячего поедим.

По дороге с холма Керим ткнул брата локтем и показал наверх.

— Загадай желание.

— Чего? А, звезда… — Асан замер на полуслове, задрав голову. — Да нет… Нет, ну так не бывает!

Падающая звезда, родившаяся почти в зените, падала как-то странно, слишком медленно. Не погасла, чиркнув по небу, но становилась всё ярче, переливаясь жёлтым и синим. Даже полярная звезда по сравнению с ней быстро превратилась в тусклую стекляшку, смутилась и затерялась среди своих сестёр.

— Сегодня же нет запусков, я знаю, у меня в журнале календарь…

Звезда падала прямо на них. Быстро растущая огненная точка отражалась в трёх парах распахнутых детских глаз: Айсель тоже выбежала из дома, привлечённая лаем собак, ржанием обезумевших лошадей, бьющихся в стойлах, и нарастающим гулом, похожим на пение ангельского хора, от которого звенела посуда на полках, и фотографии попадали со стен.

— О-о-о… — пела звезда, — О-О-О-О!..

И когда небеса уже изменили свой цвет, когда сходивших с ума собак стало не слышно за достигшими крещендо звуками иерихонских труб, а пение почти превратилось в надсадный многоголосый крик, сияющий шар огня слегка сместился и пронёсся над головами детей, на миг из конца в конец озарив степь вспышкой синего с золотым. Сверкнуло меж сопками. Раздался далёкий рокот, и всё прекратилось.

3

— Я тоже иду! — упрямо тряхнула непослушными чёрными волосами Айсель.

— Да постой ты!..

— Пойду, и всё! А не возьмёте, так скажу папке, что вы курили!

— Что?! Да я-то не курил!

— А я всё равно скажу! Посмотрим, кому поверит.

— Вот заноза…

— Да шайтан с ней, хочет — пускай идёт. Гляди мне, не жалуйся потом, что устала!

— Не буду. Погодите немного, — по-деловому сказала девочка, — я нам в дорогу поесть соберу.

Три невысокие фигурки уходили на рассвете в степь, направляясь туда, где вчера упала ракета. Вслед им смотрел, вывалив язык и тяжело дыша, старый пёс Темир. Поскуливая, он то начинал кругами носиться по двору, то вновь подбегал к ограде и стоял там, поджав между лапами начавший седеть хвост. Наконец, решившись, он пролез под нижним брусом и помчался следом за хозяйскими детьми.

4

— Видишь что-нибудь?

Асан подошёл к сестре, осматривавшей окрестности с лысой и каменистой вершины очередного холма, уже пятнадцатого по счёту. Дорога до сопок заняла всего часа два, теперь же палящее солнце висело у них прямо над головами, а поиски так ни к чему и не привели. Из следов человека они наткнулись лишь на брошенный летник чабанов, выкопанный в низине на манер землянки и наполовину сложенный из камней, да на три покосившихся деревянных столба, с перекладин которых мёртвыми змеями свисали обрывки проводов.

— Ничегошеньки. Я же вам говорила, мы правее взяли, а надо было по солнцу идти!

Керим остался сидеть внизу, прислонившись к стене летника и прикрыв глаза. Ветер доносил до него обрывки спора. Пока неутомимая Айсель взбиралась то на один холм, то на другой, сам Керим вымотался настолько, что готов был предложить повернуть назад. Просто не хотел быть первым, кто это скажет, и потому тянул время.

Порыв ветра, прилетевший с другой стороны, принёс новый звук: отдалённый собачий лай.

— Темир?

Мальчик поднялся, спугнув вылезшую погреться на камнях ящерицу, и обошёл ветхую постройку. Лай будто бы стал громче.

— Темир! — закричал он. — Ребята, сюда! Темир что-то нашёл!

Увязавшийся за ними пёс отыскался не сразу. Он стоял возле неглубокой расселины, хрипло гавкая и переступая лапами по краю пятна сгоревшей травы, не решаясь подойти ближе. Положив руку Темиру на холку, Асан почувствовал, что тот дрожит. Осторожно приблизившись, все трое заглянули вниз. Там, зажатое меж почерневших от жара камней, лежало оно.

— Шешен ам сыгийн… — прошептал Асан.

Айсель сморщила нос, но ничего не сказала. Большущими глазами она смотрела на измятую и обожжённую, некогда белую обшивку космического аппарата размером почти с Камаз, куски которого разметало по всей расщелине. Обломки до сих пор потрескивали, остывая, как мотор отцовской Нивы после долгой поездки, когда та ещё была на ходу.

То, что должно было быть ракетным двигателем, превратилось в месиво перекрученного чёрного металла, и сложно было представить его изначальную форму. В отдалении валялся обугленный конус теплового экрана. Лежавшую на боку конструкцию венчал огромный, метра три в поперечнике, металлический шар, поверхность которого тут и там бугрилась выступами: какими-то цилиндрами с помутневшими стеклянными окошками, посаженными на болты полусферами и перевитыми шлангами коробами, часть из которых сорвало о скалу при падении, пока перепахавший всю низину аппарат, наконец, не заклинило.

На сохранившемся выпуклом участке обшивки дети прочитали единственное слово, написанное по-русски. Крупные красные буквы, выведенные по трафарету: “С Е Р Д Ц Е”.

5

Керим начал было спускаться, но Асан схватил его за руку.

— Погоди.

— Почему?

— Вдруг там ядовитое топливо. Или… ещё что-нибудь.

Керим прекратил вырываться.

— Думаешь? А что?

— Не знаю. Гляди, собака боится. И вон, видишь, снизу люк болтается? Неизвестно, что там внутри.

— Сорвало, наверное… Слушай, а вдруг там люди?

Айсель испуганно всплеснула руками.

— Они же тогда все расшиблись, наверное!

— Вряд ли люди, — возразил Асан. — Слишком он маленький. Больше похож на Бион-М: такой аппарат, в котором живность в космос отправляют. Мышей, например.

— Мышек — в космос? — удивилась девочка. — А зачем?

— Для исследований. Мышей, семена растений ещё… Улиток всяких и мух. Я в журнале читал.

Трое переглянулись и снова посмотрели на разбитый корпус, лежавший у них под ногами. Время шло, солнце проделало короткую дугу по выцветшему небу, и тени немного сместились, но в расселине по-прежнему ничто не шевелилось. Лишь едва слышно скрипел распахнутый люк, покачиваясь на ветру.

— Ладно, пошли, — сказал, наконец, Асан. Он сел на землю, свесил ноги и ловко спрыгнул в расселину. Задрал голову и посмотрел на брата с сестрой. — Всё равно ведь не уйдём просто так.

И он поднял руки, чтобы помочь Айсель слезть.

6

Перевалило за полдень, давно пора было гнать отару пастись. Керим выпустил из рук кусок обшивки, который разглядывал, и обернулся посмотреть, где остальные. Асан сидел в отдалении на корточках и задумчиво осматривал махину искорёженного двигателя, совершенно отцовским движением потирая подбородок, не знавший бритвы. Айсель нигде не было видно. Пёс, до того с лаем носившийся вдоль обрыва, устал и теперь просто лежал на краю, свесив вниз кудлатую морду и тихо скуля. К аппарату он так и не приблизился.

— Айсель! — крикнул мальчик и, не дождавшись ответа, подошёл к старшему брату. Потрогал его за плечо.

— М? — тот словно только сейчас вышел из оцепенения.

— Где заноза? Домой бы пора.

Асан глянул на солнце, согласно кивнул и встал, отряхивая руки.

— Пошли, найдём её.

Ребята побрели вдоль расколотого корпуса к сферической носовой части. Только полностью обойдя шар, они увидели сестру. Она стояла в тени аппарата, уперевшись руками в края люка, словно прислушивалась к чему-то внутри. Радостно обернулась на звук шагов, отчего волосы хлестнули её по плечам.

— Смотрите! Смотрите, какая красивая!

По лицу Айсель скользили разноцветные солнечные зайчики. Бирюзовые, алые и фиолетовые пятна света ползали по её лбу и щекам, словно живые. Они сливались воедино, смешивались и разделялись вновь, как если бы внутри космического аппарата находился подсвеченный и подвижный витраж.

7

Солнце почти скрылось за горизонтом, когда Керим закончил таскать воду с колонки, запер хлев и поднялся на холм возле дома. Брат уже был там. Как и вчера, он держал на коленях наполовину скрученную сигарету, но, похоже, совсем про неё забыл. Взгляд мальчика скользил по дальним сопкам. Где-то там в своей открытой могиле остался лежать под звёздами упавший с неба аппарат.

Возле ног Асана посапывал старый пёс. Можно было подумать, будто он спит, но в остатках закатного света было видно, как блестят на заросшей морде два умных глаза. В их доме внизу светилось только окошко кухни.

— Айсель спать пошла, — Керим устроился рядом с братом и размял натруженные плечи. — Говорит, устала. На столе остатки мяса и лепёшки.

— Голову напекло, наверное. Сказано же ей было дома сидеть.

Лёгкий порыв ветра подхватил с газеты щепотку табака и развеял крупицы по воздуху. Одинокая овца в амбаре проблеяла раз, другой, и снова всё стихло, только последние кузнечики допевали в ковыле свою монотонную песню.

— Как думаешь, когда отец вернётся?

Асан расплёл сложенные по-турецки ноги и откинулся назад. Посмотрел, как загораются над головой всё новые серебряные точки.

— Если дела споро пойдут, то послезавтра, пожалуй.

— А вдруг на колонке бензина не окажется, как в том году?

— Тогда дольше, придётся ехать до райцентра. Сам же знаешь.

Словно что-то вдруг услышав, вскинул кудлатую голову Темир. Неуверенно задвигал ушами, стал всматриваться в темноту: туда же, куда до этого глядел старший щенок хозяина. Керим потянулся, потрепал пса по холке, успокаивая, и скоро он снова опустил морду на лапы. Бока его вздымались и опадали в такт стрекоту насекомых. Ночная степь была такой же, как всегда: и день, и тысячу лет назад. Асан сорвал травинку и сунул её меж зубов.

— Однако странно это всё.

— Что?

— Ты ведь тоже не помнишь, как мы возвращались сегодня домой, да?

8

На следующий день вернуться к аппарату не получилось: животные заболели. Айсель тоже чувствовала себя плохо, хотя и старалась не подавать виду. Но когда на четвёртый день после отъезда отца сестра упала в обморок прямо возле плиты, мальчики отнесли её на кровать и запретили выходить из комнаты одной.

Целыми днями Керим носился между домом и хлевом: отара больше не хотела пастись. Овцы выстраивались кругами, запрокидывали головы и почти перестали блеять. Покрытая колтунами шерсть слезала от любого прикосновения, обнажая розовую кожу, под которой проступали вены. Зрачки их вместо горизонтальных и плоских сделались круглыми. Керим вздрогнул, когда при входе в хлев на него впервые посмотрели сотни почти человеческих глаз.

Асан листал ветеринарные книги. Похоже было на вертячку, что бывает от паразитов, но некоторых симптомов не хватало. На всякий случай решили не есть мяса. С лошадьми, альхамдулиллах, пока всё было в порядке.

Среди дня Асан подошёл к брату и протянул жестяную кружку.

— Попробуй ты.

Керим осторожно отпил, погонял воду во рту и проглотил. Улыбнулся, хохотнул, и уже серьёзнее сказал, возвращая кружку:

— Вода как вода. Ну, может, чуть сладковатая. А что такое?

— Сам не знаю. Это из колонки. Вот, смотри.

Асан сделал большой глоток. Уголки его губ дёрнулись вверх, и он звонко и коротко расхохотался. Затем без улыбки посмотрел на Керима.

— Видишь? От неё хочется смеяться. Потом проходит. А если кипятить, такого нет.

— Какая-то ерунда… Дай-ка ещё.

Они передавали кружку друг другу, пока та не опустела. Из дома позади них вдруг тоже раздался заливистый смех, и братья переглянулись.

— Пойду поменяю Айсель воду на кипячёную, — сказал Асан. — И ты сырую больше не пей.

9

На пятый день Айсель начала заговариваться. Отец всё ещё не вернулся, и Асан стал седлать лошадь, чтобы привезти фельдшера из Карасу. Керим собрал ему еды в дорогу и долго смотрел на фигурку всадника, медленно становящуюся точкой на прямой как стрела грунтовке, уходившей на север. Темир скулил у ног мальчика, положив морду на перекладину забора. Позади дома на склоне холма больные овцы, выстроившись кругами, водили свой странный хоровод.

Поздним вечером того же дня Керим сидел возле постели сестры и держал её безвольную маленькую руку в своих грубых от работы ладонях, когда снаружи раздался приближающийся топот копыт. Асан явно без всякой жалости погонял лошадь, чего никогда прежде с ним не случалось.

Осторожно сложив руки сестры на одеяле, Керим вышел из комнаты, притворив за собой дверь. Брат, весь в дорожной пыли, уже спешился и злобно наматывал поводья на коновязь, бормоча под нос чёрные ругательства. Он был один, без врача. Заслышав шаги, мальчик оглянулся.

— Ты не поверишь, сумелек! Просто не поверишь!

— Не нашёл доктора?

— Я не нашёл Карасу!

— Как это? — мысль о том, что брат мог заблудиться, даже не приходила Кериму в голову. От их дома вела всего одна дорога, и вела она в Карасу.

— Да вот так. Я ехал по прямой не останавливаясь. Скакал вдвое дольше обычного, потом начал узнавать приметы, только в обратном порядке. Сперва глазам не поверил, а после гляжу — дом! Наш дом! Шайтан попутал, что ли, басын сыгейн! Как она?

— Пойдём. Покажу кое-что.

Ступая на цыпочках, они прошли через тёмные комнаты. Керим осторожно, чтобы не разбудить сестру, открыл дверь и пропустил Асана вперёд. Тот сделал шаг и замер на самом пороге. Глубоко вдохнул, но не сказал ничего.

Айсель лежала на кровати, укрытая стёганым одеялом, которое шила сама. Одна её рука свешивалась с края и почти касалась пальцами деревянного пола. Бледное лицо покоилось на подушке: голова запрокинута, рот приоткрыт. Изо рта девочки, скрещиваясь и разделяясь, светили разноцветные танцующие лучи. На потолке над кроватью они создавали сложные переливающиеся узоры из цветных пятен: бирюзовых, фиолетовых и алых.

Постояв какое-то время, братья закрыли дверь и молча ушли.

— По-моему, у неё что-то растёт из спины, — нарушил тишину Керим час спустя, когда они сидели на крыльце дома. — Что-то вроде крыльев, как у стрекоз.

Старший брат ничего не ответил.

***

В эту ночь одна из овец оягнилась, немного раньше положенного срока. Асан разложил клеёнку под овцой с голым отвисшим брюхом, Керим стоял рядом и светил фонарём. Сначала вышел околоплодный пузырь, потом показались маленькие копыта. Асан нахмурился, и даже младший брат понял: что-то не так. Выпав на клеёнку, ягнёнок сразу завозился и попытался встать на ноги, слепо тыкаясь в разные стороны. Потянувшись, чтобы очистить его ноздри от слизи, Асан остановился. Ягнёнок родился без головы.

***

Отложив испачканную в крови лопату, Асан ушёл в угол загона, долго стоял там, сотрясаемый спазмами рвоты. Когда ему стало лучше, мальчики вышли на двор.

— А знаешь, Айсель сегодня целый день говорила, — сказал Керим, опускаясь на старую тракторную покрышку у ворот хлева.

Асан сел рядом и свесил голову меж колен с видом очень уставшего человека.

— Бредила?

— Да, в основном. Но иногда через неё что-то пробивалось.

— Что значит пробивалось?

— Не знаю. Мне кажется, оно пытается общаться.

— Ты про… — Асан мотнул головой в сторону сопок.

— Да. Думаю, я начинаю понимать, что происходит. Завтра надо будет послушать, что говорят по радио. И что ещё скажет Айсель. Но знаешь, Асан…

— М?

— Мне кажется, отец уже не приедет.

С громким щелчком, прозвучавшим в ночной тишине как выстрел, Керим выключил электрическую лампу, которую принёс с собой из хлева. Сперва на братьев обрушилась непроницаемая темнота, но по мере того, как глаза привыкали к ней, стали проступать контуры предметов и построек, звёзды... И красивое полярное сияние, переливающееся над западными сопками. Оно дрожало в небе, окрашивая подбрюшье редких облаков в фиолетовый, бирюзовый и алый.

— Да, — спустя минуту ответил Асан. — Это я уже понял.

10

Дни становились холодными не по сезону. Этим утром трава возле дома покрылась инеем, а к обеду начался мелкий снег. Радио окончательно замолчало на прошлой неделе, теперь в эфире не осталось даже помех. Пока оно ещё работало, братья взяли за правило каждый вечер слушать, как всё более истеричные голоса дикторов рассказывают новости о происходящем в мире за пределами их кусочка степи. Было похоже, что миру осталось недолго.

Керим стоял на холме, кутаясь от ветра в осеннюю куртку, и смотрел на солнце через закопчённый осколок стекла. Вскоре Асан присоединился к нему, слегка запыхавшись при подъёме.

— Ну как там сегодня? Сильно выросло?

— Да не поймёшь, — Керим пожал плечами и передал стекло брату. — По-моему, пятую часть уже точно съели.

Асан приложил осколок к лицу и свёл пальцы домиком, чтобы лучше видеть. Чёрное пятно, расползавшееся по поверхности солнца, напоминало очень долгое затмение, если бы не его неправильная, угловатая форма.

— Считаешь, его едят?

— А что ещё.

— Да я тут подумал: может, им нужна энергия. Причём вся. Есть же такая штука, сфера Дайсона.

— Какая ещё сфера?

— Пойдём, чаю заварим и расскажу. Холод собачий.

Две тонкие фигуры пошли по ломкой траве в направлении дома. Навстречу им вереницей брели в сторону горизонта полупрозрачные создания, бывшие некогда овцами и лошадьми. Их цепочка брала начало в недрах амбара, куда братья давно уже старались не заходить, и терялась вдали, нигде не прерываясь. Сияние огромной разноцветной авроры в месте падения аппарата, видимое теперь даже днём, отбрасывало цветные блики на спины подростков.

11

— Дай-ка и мне, что ли, — Керим протянул руку за самокруткой.

— Мал ты ещё… — с сомнением сказал Асан, но всё же дал один раз затянуться и потрепал младшего по волосам.

— Да теперь-то уж какая разница.

Они сидели на кухне, закутанные во всю одежду, которую удалось собрать: единственный обогреватель не справлялся. Темир лежал под столом. Изредка было слышно, как он облизывает клыки.

Прошло двадцать дней с тех пор, как Айсель окуклилась на чердаке. Клейкий продолговатый кокон повис на стропилах в ночь, когда их сестра вдруг пришла в себя, выбралась из кровати, пропитанной сукровицей, и заползла на чердак через люк в потолке. После себя она оставила слизистый след и лёгкий цветочный аромат.

Керим какое-то время ещё поднимался на чердак, чтобы послушать сестру, приложив ухо к тёплой поверхности кокона. Потом перестал: речь Айсель, её нескончаемый бред, становилась всё менее связной. К тому же кокон был отчасти прозрачным, а ему не хотелось видеть процессы, происходившие в нём с его сестрой. Но перед этим девочка успела многое рассказать. В её горячечном шёпоте Кериму слышался голос далёких звёзд, истории других миров, населённых странными существами.

Чай у них давно закончился, как, впрочем, и дрова, и газ для плиты, поэтому теперь они пили кипяток из снега, растопленного на электрической плитке. Бензин кончился тоже, но генератор продолжал работать. Одна из стекловидных овец срослась с ним. Теперь генератор не требовал горючего, но издавал вместо привычного тарахтения жалобные звуки, похожие на органические. Всего лишь ещё одна странность в долгой их череде с тех пор, как мир вокруг необратимо изменился.

— Знаешь, я снова туда ходил, — признался Керим. — К Сердцу.

— Догадался, — буркнул брат, грея руки о бока железной кружки. — Ты уже тропинку туда протоптал, сумелек.

— Это не я, это скот.

— Скот, как же. Сам видел этот скот? Тьфу, мерзость. Они теперь делятся, как… инфузории. Что оно сотворило с отцовской отарой, скажи на милость? Ты же у нас толмач.

— Ну, оно их использует. Как строительный материал.

— Чего?

— Там, где упал аппарат…

— Да никакой это был не аппарат! Так, вражеская маскировка.

— Оно нам не враг, я ведь уже говорил.

— Это оно говорило, а ты поверил.

— Сердце правда нас защищает, и ничего плохого пока не сделало.

— Залезь на чердак и скажи это своей сестре.

Керим промолчал. Он наклонил стул и теперь балансировал на двух ножках.

— Знаешь, — сказал он, наконец, — мне кажется, Айсель сама этого захотела.

— Чего этого? Стать насекомым?

— Угу. Может, бабочкой, она же их любила… То есть любит. Слушай, я не знаю. Но там, где упал апп… где Сердце упало, оно там что-то строит.

— Из наших овец.

— Ну да, из них. Или, может, не строит, а выращивает.

— Котакты шайнама.

— Я серьёзно!

— Я тоже. Твоя ненаглядная дрянь притащила за собой какую-то заразу, которая сейчас доедает наше солнце. Может, мы с тобой вообще последние люди на планете.

Керим вскочил, едва не уронив стул, сбросил тулуп и начал ходить по комнате. Аслан попытался поймать брата за рукав, но тот увернулся.

— Оно не притаскивало, ну как ты не понимаешь, — в сердцах взмахнул мальчик руками. Этот спор был у них не первым, но Аслан всегда был упёртым, как баран, весь в отца. — Оно само убегает из мира, заражённого этой… Этими… Это как болезнь, только на космическом уровне. И ни у кого нет иммунитета. До нас бы всё равно добрались. Ты же сам мне рассказывал про парадокс этого, как его там.

— Ферми, неуч.

— Ну ты ведь так хотел стать космонавтом!

Аслан замолчал, глядя на брата. Тот, немного успокоившись, сел обратно за стол и стал сосредоточенно ковырять заусенец на большом пальце.

— Так. Допустим, хотел. А при чём тут?..

— Это корабль, — пробормотал Керим.

— Что-что?

— Сердце построило корабль! Или что-то вроде. Оно готово лететь дальше, бежать туда, куда зараза ещё не добралась, предупредить тех, кто там живёт. Мы можем тоже, с ним. Если ты согласишься.

Над столом повисла тишина. Стало слышно, как за стенами дома завывает ветер, вылизывая обледеневшие вершины холмов, наметая в низины бесконечно идущий снег. Лампочка под потолком заморгала, потом разгорелась вновь. В последние дни она мигала всё чаще.

— Тогда полетели.

Керим недоверчиво поднял глаза от струганных досок стола.

— Правда?

— Правда, — улыбнулся Аслан и снова потрепал брата по волосам. — Чего нам терять. Ведь хуже не будет, так?

12

В пурге посреди бескрайней степи мелькнул одинокий огонёк. Засыпанная снегом, непохожая на себя прежнюю, степь вся переливалась отражениями невиданного в этих краях полярного сияния, распахнувшегося на половину небосклона. Но мигнувши огонёк был другим — жёлтым проблеском электрического фонаря.

Последние люди на Земле упорно шагали в полутьме, пробиваясь через высокие сугробы, а над их головами сквозь тучи маячило бледное пятно половинчатого полуденного солнца. Перед ними, прокладывая путь, бежал, рыл мордой снег старый кудлатый пёс. За собой люди тащили волокуши, где, прикрытое овчиной, лежало что-то продолговатое, размером с ребёнка. Впереди на фоне вздымающихся в воздух и вновь опадающих красок вырастал из-за сопок прозрачный, живой на вид, похожий на луковицу и не похожий ни на что силуэт чужого космического корабля.

— Всё, пришли.

Стас взялся за скобу и с усилием потянул выпуклую дверь, похожую на дверцу старого холодильника, только гораздо более массивную. Ржавый, покрытый испариной металл исчертили потёки от долго капавшей с потолка дождевой воды. В подвале заброшенного НИИ пахло сыростью. Там и тут на бетонном полу, среди пустых бутылок, инсулиновых шприцев и прочего мусора валялись куски отсыревшей, покрытой плесенью штукатурки.

Антон поморщился от резкого скрипа петель, отдавшегося долгим эхом в пустых коридорах: он не любил громких звуков. Издалека доносились слабые отголоски дебильного гогота и неразборчивой брани. Старшаки остались на втором этаже, где вокруг выложенного кирпичами очага проходили их ежевечерние сборища с распитием яги, обжималовом с местными оторвами и, нередко, жестокими драками, которые потом обсуждала вся школа. В подвал спустились только Стас и Антон.

За отвалившейся на сторону дверью обнаружилась вторая, с круглым штурвалом, как на люке в подводной лодке, и маленьким мутным окошком из толстенного стекла. К ней вёл короткий решётчатый мосток. Мазнув по двери, свет фонарика провалился в метровую чёрную щель — пустое пространство, разделявшее дверные проёмы, через которое и был перекинут мосток.

— Это что, типа бункер?

— Не угадал, Сопля. Это называется безэховая камера, она поглощает звуки. Вообще все, прикинь? Может быть, самое тихое место на Земле. Видишь, сделана по принципу термоса, — Стас шагнул на решётку, зажал фонарик под мышкой и начал крутить вентиль, отпирая засовы. Чмокнул резиновый уплотнитель. — По идее, когда институт ещё работал, в ней тестировали разные приборы, всякое акустическое оборудование. Исследовали звуковые волны и всё такое. Но это официальная версия, для лошков типа тебя. Знающие люди говорят, что изучали тут совсем другое.

Скрип повторился, и перед Антоном распахнулся провал с закруглёнными краями, темнота в котором казалась особенно непроницаемой. В коридоре, где они стояли, сразу что-то неуловимо изменилось. “Звуки”, — понял Антон. Голодная дыра будто всасывала их в себя. Капающая вдалеке вода, скрип бетонной крошки под подошвами, даже ненавистный голос Стаса стали вдруг плоскими и бесцветными, лишёнными всякой глубины и фактуры. Старшеклассник тем временем подсунул деревяшку под створку и заклинил дверь.

— Говорят, они изучали воздействие абсолютной тишины на психику людей. Возили сюда зэков из ближайшей колонии и запирали внутри. Зэков требовалось много, но кто их тогда считал, да? По слухам, никто не продержался дольше часа.

Стас опять взялся за фонарик, но вместо того, чтобы осветить пространство за дверью, направил луч в пол. Он явно наслаждался моментом, словно гордый собиратель редкостей, демонстрирующий жемчужину своей коллекции.

— А что… — Антон сбился, не узнав собственный голос, таким он стал безжизненным. — Что с ними случалось?

— О, никто толком не знает. Что-то они видели такое, ну или чувствовали… Одно известно точно: все посходили с ума. Прежде чем их стали привязывать, несколько ýрок прокололи себе барабанные перепонки, откусили пальцы... Выдавили глаза, — Стас выдержал паузу, разглядывая мелко трясущегося пятиклассника и оценивая произведённый эффект. — Ну-ка, выворачивай карманы.

Он забрал полупустой коробок спичек и лазерную указку, пусть Антон и клялся, что та без батареек. Хмыкнув, вернул десяток кэпсов и брелок с порванной цепочкой.

— А это что? Светятся? Давай сюда.

— Нет! — Антон отшатнулся и закрыл рукой циферблат наручных часов. — Это папины! Он… Это всё, что у меня от него осталось, не забирай, пожалуйста! Они и не светятся почти, только стрелки, там фосфор старый, — зачастил он, чувствуя, как к горлу подступают слёзы.

— Единственная память о папашке? — Стас жеманно приложил руки к груди. — Бедный, бедный малыш. Это ведь ты его и нашёл, да? С тех пор ты у нас с присвистом. Вся семейка поехавшая.

В темноте проступил полукруг белых зубов. Стас улыбался. Антону стало страшно.

— Какой ужас, в таком-то возрасте увидеть, как любимый папка весь синий болтается под потолком, да? Слушай, а он обосрался? Говорят, так всегда бывает. Как вообще думаешь, почему он так поступил? Наверняка не выдержал позора за тебя, тупого выродка, — улыбка исчезла с его лица. — Часы сюда. Быстро.

На хорошем счету у завуча и любимец учителей, всегда аккуратно причёсанный и одетый, да ещё и вежливый мальчик из уважаемой семьи, Стас по нелепому капризу природы был круглым отличником. А также — и это знала в городе каждая собака, кроме, почему-то, взрослых — отмороженным садистом.

Однажды Антону показали видео. Картинка была маленькой и зернистой, снимали в темноте, но крики бомжеватого на вид мужчины, чью голову Стас пытался раздавить канализационным люком, телефон передал очень хорошо. Антон расстегнул ремешок и посмотрел, как драгоценные часы исчезли в кармане старшеклассника.

— Не ссы, верну твой хлам. Буду время по ним засекать. Ну? Хули стоишь, заходи внутрь. Посидишь час — докажешь, что мужик. Трогать тебя больше не будут, я прослежу. И Соплёй звать тоже. А если нет, не обессудь, сам всё знаешь.

Антон шагнул к порогу и замер, вглядываясь в темноту. Стас поднял над его плечом фонарик, осветив странное помещение вроде вертикальной цистерны. Стены покрывали мягкие на вид, потрёпанные временем пирамидки, отчего комната казалась поросшей изнутри шипами. С некоторых пирамидок свисал то ли мох, то ли драные тряпки. Высокий потолок терялся в дёргающихся треугольных тенях, а в паре метров под ногами блестела вода, частично затопившая камеру. На уровне пола была натянута мелкая железная сетка, по которой полагалось ходить, но некоторые её квадраты отсутствовали. В центре, метрах в шести от входа, на сетке стоял самый обычный стул с драной обивкой и давно вылезшим поролоном.

— Садись, я посвечу. И не вставай, понял? Провалишься в дыру, утонешь, а никто и не услышит, ха, ха, ха, ха.

Смех у подростка оказался странным: высоким и захлёбывающимся, на вдохе. Антон отстранённо удивился, как вообще кто угодно, слышавший этот смех, мог продолжать считать Стаса вменяемым.

— Я не пойду, — выдавил мальчик. — Не хочу.

— Что такое? Как над слабыми издеваться, так ты крутой был, я сам видел. Перед одноклассницами рисовался, а сейчас заныл?

Антон честно попытался перешагнуть широкий порог, однако ноги не слушались, стали мягкими, как если бы из них извлекли все кости. Он уже сотню раз пожалел, что решил примкнуть к травле слабоумного Димки по прозвищу Улыбка. И тысячу, что попался при этом на глаза Стасу и его компашке отморозков, направлявшимся к обычному месту своих тусовок. Весь оставшийся путь до заброшки на краю посёлка его гнали пинками берцев.

— Вот что, Сопля, — Стас снова сунул фонарь подмышку, порылся в карманах и засыпал что-то под язык, запрокинув голову. Задумчиво подвигал челюстью, глядя в темноту за порогом камеры, и спокойно продолжил. — Ты, конечно, можешь сейчас уйти. Но я тебе обещаю, что с этого дня новой Улыбкой станешь ты. Будешь собачье дерьмо жрать перед теми тёлками. И улыбаться. Выбирай, или час посидеть в тишине, или так, других вариантов у тебя нет.

Сетка прогибалась под ногами, как батут, к стенам она крепилась при помощи пружин. Антон ступал медленно, змейкой обходя многочисленные дыры и гадая, какая глубина встретит его, если упасть в одну из них. Наконец, добрался до стула и опустился на него, придерживая руками прыгающие колени.

— Молодец, хвалю. Время пошло. И не дрейфь, Улыбка смог, и у тебя получится, ха, ха, ха!

Заскрипели петли, глухо лязгнул металл: только раз. Как захлопнулась вторая дверь, он уже не услышал. Антон остался один в непроницаемой темноте. Поднёс ладонь к лицу, коснулся носа — с тем же успехом он мог быть от рождения слепым. Без толку поводил руками вокруг себя, ощупывая пустоту.

Невольно представилось, будто он находится в беззвёздном космическом пространстве, в супервойде, о котором читал в детской энциклопедии. До стен с равным успехом могло быть и пять метров, и пять тысяч световых лет. Впрочем, с темнотой можно было смириться. Но, господи, как же там было тихо!

Как только последние вибрации от закрывшейся двери затихли, Антона передёрнуло: уши будто залили воском. Отвратительное ощущение. Он не особо поверил в сошедших с ума зэков, однако упавшая неестественная тишина была настолько плотной, что казалась почти осязаемой, как давление воды на большой глубине. Спустя минуту или две она уже похоронила его под собой подобно лавине, щупальцами ввинтилась в голову через бесполезные здесь уши.

— Привет, есть тут… — произнёс он на пробу, вздрогнул и застыл.

Безэховая камера не просто гасила звуки. Звук здесь умирал прямо во рту, не успев даже родиться. Слова дохлыми мухами упали обратно на язык, не достигнув его собственного слуха.

— Э-эй, — заорал он, — я здесь!

Нет, Антон всё же слышал себя, но как бы внутри головы. Не мог отделаться от ощущения, что говорит через динамик, и кто-то выкручивает громкость на ноль ещё до того, как он заканчивает фразу. Собственный голос стал здесь настолько чужим и пугающим, что повторять эксперимент не хотелось.

Тогда он с силой топнул. Сетка подалась без намёка на дребезг. Несколько раз с тем же результатом он пнул пяткой ножку стула, вскочил с него и тут же рухнул набок, потеряв равновесие и нелепо взмахнув руками. Пространство совершило кувырок вокруг него. Ноги мальчика остались лежать на сетке, а головой он провалился ниже, ощутил на лице влажную прохладу и начал быстро соскальзывать в один из провалов. Правая рука бессильно повисла в пустоте, цепляясь за воздух.

Отчаянно забившись, он лишь опрокинул стул, и тот улетел в куда-то в космическую пустоту. Когда уже и бёдра потеряли опору, Антон всё же сумел схватиться левой за мелкие ячейки сетки. Дёргаясь и извиваясь, вытащил себя наверх, изрезав все пальцы о проволоку. Борьба за жизнь (а он сомневался, что, упав в воду на дне камеры, смог бы выбраться назад) длилась всего несколько секунд. И происходила в полной тишине, не считая его хриплого дыхания, казавшегося оглушительным.

Антон лежал на полу и медленно приходил в себя. Глаза метались из стороны в сторону в напрасной попытке за что-нибудь зацепиться. Он попробовал их закрыть, но хотя разницы и не было, так Антон почувствовал себя ещё более неуютно. В ушах грохотало сердце — гораздо громче, чем когда, скучая в кабинете медсестры, он решил послушать себя через фонендоскоп. Звук был похож на горный обвал, на два огромных валуна, что летят с обрыва, то и дело ударяясь о скалы.

Хорош, герой. И пяти минут не прошло, а он уже чуть не умер, глупо запаниковав. Всего-то и требуется, что сидеть спокойно на месте. Уж с этой задачей он справится.

— Час — это не много, — глухо проговорил кто-то рядом с ним.

Поняв, что сам это и сказал, машинально озвучив мысли (зачем? Хватит уже, закрой рот!), Антон пошарил вокруг в поисках улетевшего куда-то стула. Не нашёл, плюнул, остался лежать. Мучительно, капля за каплей тянулось время. Сетка давила на затылок, поэтому он осторожно сел, немного отполз от края и решил, что больше не сдвинется ни на сантиметр, пока не вернётся с фонариком Стас.

Стас. Вот же подлый ублюдок. Интересно, многих ли он уже испытал так “на мужика”. Что там было про Улыбку? Он и этого инвалида сюда таскал? Впрочем, с него бы сталось. Антону ещё повезло. Вспомнилась крышка канализационного люка. Дело могло обернуться хуже, гораздо хуже.

“Если только он вообще планирует за тобой вернуться”.

От этой мысли Антон постарался отмахнуться. Бабушка точно забьёт тревогу, если он не явится ночевать, и его станут искать. А Стасу важно сохранять репутацию славного парня.

“Баблюда рано ложится. Может, она уже спит и не хватится тебя до утра”.

Да. А то и позже, если решит, что он ушёл в школу. Но из школы-то обязательно позвонят. Правда, это будет ближе к обеду… Антон машинально приподнял запястье, чтобы посмотреть время, понял свою ошибку и уронил руку. Отцовские часы. Он их обязательно вернёт. После того как отец наложил на себя руки, а мама совсем заболела, квартиру пришлось продать. Так что часы да коробка с фотографиями — вот всё, что осталось ему на память.

А каких гадостей Стас наговорил про отца! Да что ты вообще понимаешь, мразь… Бабушка объяснила Антону, что папа был переполнен горем, и бывает такое горе, которое не может вынести человек. Что это как пытаться руками поднять грузовик с кирпичами. Так всё и было. Папа боролся, поднимал этот грузовик ради недавно родившей мамы и самого Антона. Но ему было очень трудно. И когда водка, которую отец в одиночку пил в гараже, перестала помогать, он снял с крючка запасной приводной ремень от “девятки”.

Антон помотал головой и подёргал себя за отросшие вихры. Хватит. Как давно он тут? Казалось, гораздо дольше часа. Он читал, что время как-то связано с пространством, но не знал, что и со звуком тоже. В камере со временем определённо творилось что-то странное. Оно становилось густым и вязким, неподдающимся подсчёту, утекало сквозь пальцы. И хотя обычно Антон мог спокойно сварить яйцо без таймера, сейчас он не готов был сказать, сколько прошло минут с тех пор, как последний отблеск фонаря мелькнул в окошке двери.

Размышляя, отчаянно стараясь занять себя хоть чем-то, Антон не заметил, как звуки постепенно вернулись. Это были голоса его собственного тела: дыхание, сердцебиение. Влажная машина плоти работала отнюдь не бесшумно. Как будто даже моргая он издавал негромкий звук. Слегка меняя позу и поводя из стороны в сторону головой, он замечал, как скользят и явственно поскрипывают суставы, как что-то булькает в животе.

“Или не в животе?”

Мальчик застыл и перестал дышать, постарался превратиться в статую. Обострившийся, перенапряжённый слух, изголодавшийся по звукам, вполне мог сыграть с ним злую шутку. Однако нет. Вот, снова. Внизу булькнуло, только не на уровне живота, а ниже. В невидимой воде прямо под ним что-то медленно пускало пузыри. Следом раздался отчётливый всплеск.

Выпучив незрячие глаза, Антон встал на четвереньки и пополз наугад, обшаривая сетку перед собой, пока не наткнулся на очередной провал. Тогда он поднял лицо к потолку, открыл рот и принялся вслушиваться. Но если внизу что-то и двигалось, быстрый стук сердца заглушал это. Скорчившись, Антон обнял себя за колени и стал покачиваться, пытаясь вообще ни о чём не думать. Вперёд… Назад… Вперёд…

“Так раскачивался отец”.

В гараже пахло бензином. Единственный свет проникал сквозь маленькое, в один кирпич, окошко под самым потолком. Антон, сжимая ручку ведра для картошки, очень долго стоял возле ворот. Молча смотрел. Вперёд… Назад… Время в гараже тогда тоже замерло, позволяя ему в подробностях осознать, что произошло. Что он остался один.

Петля из приводного ремня настолько глубоко впилась в небритую шею, что скрылась в ней. Лицо напоминало распухший, багровый кусок сырого мяса, стало почти незнакомым. Отец был крупным, высоким мужчиной, поэтому носки его ботинок начертили запутанный узор в бетонной пыли на полу. Он вполне смог бы встать, если бы только захотел. Должно быть, ему, напротив, пришлось поджимать ноги, чтобы уже наверняка не вернуться к семье.

Тело отца качалось. Антон смотрел. В тот день он много времени провёл в гараже, прежде чем лязг выпавшего из руки ведра вывел его из транса.

— …не хотел, я этого не хотел, я этого не хотел!

Осознав, что повторяет одну и ту же фразу, Антон сжал зубы, заставив себя замолчать. Лучше никаких звуков вообще, чем слышать собственный искажённый голос. А ещё он напомнил ему голоса сумасшедших, доносившиеся из соседних палат, когда они с бабушкой навещали маму в больнице.

Вдруг слабое движение воздуха коснулось его щеки, затем ещё раз и ещё. Он бы и не заметил, не будь до этого воздух в камере таким неподвижным. Что-то двигалось в темноте совсем рядом с ним. Двигалось, или…

“Оно качалось”.

Кусая губы, стараясь не выдать себя случайным всхлипом, Антон вновь пополз, отыскивая путь на ощупь. Он должен был оказаться как можно дальше от того места, где что-то большое маятником раскачивалось над головой. Двигался долго, надеясь добраться до стены, покрытой шумопоглотителем, но вместо этого, похоже, ползал кругами. Выбившись из сил, просто вытянулся на полу, закрыл глаза и прижался щекой к прохладной сетке.

Таким одиноким он не чувствовал себя даже после смерти отца. Даже когда мама, не выдержав второго подряд удара, начала часто смеяться, выходить по ночам из квартиры в одной ночнушке, а ещё что-то сделала с их кошкой и скороваркой. После чего маму увезли в больницу, а самого Антона отдали бабушке. Из больницы мать уже не отпустили: ни разу, даже на похороны.

В воде снова заклокотало. Словно какой-то звук (крик, это крик) пытался прорваться из глубины на поверхность. Антон сжал кулаки, ногти впились в ладони, и это, неожиданно, немного помогло. Дало хоть какое-то ощущение, чувственный якорь, за который рассудок мог зацепиться посреди этого чернильного ничто, пустившего насекомьи усики паники ему под кожу и затягивающего кишки в узел. Под водой всё так же кричали.

Он начал ожесточённо царапать ладонь ногтями, специально задевая порезы от проволоки, чтобы усилить ощущения. Потом надавил на веки и даже застонал от облегчения, когда увидел калейдоскоп цветных пятен и вспышки призрачного света, порождённые воздействием на сетчатку. С минуту помассировав глазные яблоки, он решил, что готов ещё какое-то время провести наедине с пустотой, убрал руки и открыл глаза.

Свет не исчез.

Слабое фиолетовое свечение, цветом напоминавшее ночник в его старой спальне, абажур для которого мама сшила своими руками, пробивалось со дна камеры. Его можно было принять за обман зрения, вот только в нём проступали контуры мусора, покрывавшего дно безэховой камеры. Тени, не более того, но прежде он не мог видеть и этого. Поднеся к лицу дрожащую руку и изо всех сил напрягая глаза, Антон смог различить её очертания. А ещё он вдруг со всей определённостью почувствовал пристальный взгляд, направленный ему в спину.

Крутанувшись на месте, он убедился, что в той стороне был вход. Фиолетовое сияние оказалось слишком тусклым, чтобы сказать что-то наверняка, но на той стене угадывался прямоугольник тяжёлой железной двери. Возможно, кто-то глядел на него через толстое стекло. Возможно, Антон даже заметил движение по ту сторону смотрового окна.

— Стас, это ты? Выпусти меня, урод, час давно прошёл! Ты же обещал!

Дверь не открылась. Глупо. Даже если грёбаный маньяк вернулся, чтобы понаблюдать за ним и поиздеваться, а теперь затаился за дверью, он бы всё равно ничего не услышал.

Эксперименты по воздействию на психику, сказал Стас. Какая чушь. Вряд ли сурового урку так же легко напугать, оставив одного в темноте, как пятиклассника, которого во дворе все называют Соплёй и травят чуть ли не наравне с Димкой-Улыбкой. Но всё же, какой смысл делать в комнате для испытания дурацких микрофонов дверь, которую можно открыть только снаружи? И если уж на то пошло… Улыбка не всегда был таким.

Прежде чем начать ходить повсюду с блаженным выражением на тупом, каком-то обвисшем, вечно удивлённом лице, мычать вместо слов и есть на спор всякую дрянь, Дима Прохоров был самым обычным пацаном, не хуже и не лучше прочих. Он учился в параллели Б и был на год младше, так что с Антоном они почти не общались. Зато как-то целый месяц прожили в соседних палатах пионерлагеря “Прометей”, куда обоих сослали родители, желавшие по-взрослому отдохнуть в Сочи. Дима не был всеобщим любимцем, звёзд с неба не хватал, но уж точно не жрал майских жуков и не забывал снять шорты, чтобы отлить. А потом с ним что-то случилось.

Слухи бродили самые разные, в основном все сходились на том, что Димку поймал и изнасиловал в кустах за старой больницей маньяк, после чего пацан повредился головой. Но у Антона была теперь собственная версия на этот счёт. Как знать, может, в один прекрасный день Дима вошёл в эту камеру. А наружу вышел уже Улыбка.

Небольшая тень скользнула между наваленным на дно хламом, и вновь раздался еле слышный, булькающий и захлёбывающийся крик из-под воды, на этот раз немного ближе. Антон сосредоточенно достал из кармана брелок, стараясь не уронить. Подцепил ногтем и открыл крохотный складной нож, не длиннее двух фаланг его пальца. С другой стороны брелка можно было достать открывашку.

Эти брелки девчонки подарили всем пацанам класса на прошлое двадцать третье февраля вместе с открыткой. Когда Антон взял свою, то понял, что ему в неё харкнули, и с отвращением отбросил открытку под тихие смешки одноклассниц. Но полезный брелок оставил себе.

Тупое лезвие было лишь немногим острее открывашки, но он упорно царапал и рвал кожу ладоней до тех пор, пока руки не стали влажными. Антон задумчиво лизнул солоноватые от крови пальцы и снова воткнул ножик в ладонь, провернув. Так он мог думать. Что-то здесь не сходилось, что-то определённо было не в порядке. Он же сразу заметил, что на стенах камеры не хватает многих звукопоглощающих панелей, а поролон оставшихся сильно потрёпан. Ничего странного, ведь НИИ забросили ещё до того, как Антон родился. Странно другое: разрушенная, полузатопленная (а значит, негерметичная) камера просто не смогла бы создать такую тишину. Идеальную тишину. Если бы не та вопящая тварь внизу.

А что — глаза Антона расширились от внезапной догадки, и он даже ненадолго отложил брелок — что если физические свойства комнаты вообще ни при чём? Если в камере просто поселилось какое-то существо? Плавает под водой, ползает по стенам… Живёт здесь, питаясь звуками, пожирая их! Это может быть какой-нибудь космический пришелец, эхофаг. А вдруг его тут заперли, как самого Антона, и оно голодает?

“Крик раздался из-под воды”.

— А-А-А-А, — закричал в ответ Антон. — Не трогай меня! А-А-А! На, ешь! Ешь звуки, ешь, ешь, ешь!!

Фиолетовый свет, если он вообще был, исчез. Мальчик бился и завывал на полу, колотил истерзанными кулаками сетку под собой, стараясь накормить существо, ведь единственным источником звука был здесь он сам. Кровь из прокушенной губы попала не в то горло, и он поперхнулся. Глубоко вдохнув, мальчик вцепился ногтями в лицо и заорал что было сил, как никогда в жизни. Прямо как отец, который вернулся из магазина и увидел, что мама укачивает Вику и поёт ей колыбельную.

Викторией девочку назвали в честь прабабушки по отцовской линии, которую Антон видел только на старой, очень жёлтой от времени фотографии. Когда улыбающиеся родители привезли Вику из больницы и распеленали перетянутый розовой ленточкой кокон из одеял, Антон сразу подумал, до чего же она некрасивая. Мама сказала ему взять сестру на руки, но он не захотел. Отец прикрикнул на него, но Антон только расплакался и убежал в другую комнату, хлопнув дверью, отчего Вика захныкала, а папа впервые отлупил его ремнём. С этого дня спокойной жизни в их доме пришёл конец.

Боже, как же она кричала. Кричала утром, днём, вечером и ночью. Это было невыносимо. Ей вечно что-то было нужно, всё было не так, постоянно требовалось орать. Казалось, Вика вообще никогда не спала, а вместе с ней и все остальные. Мама быстро стала очень бледной и худой тенью прежней себя, под глазами набрякли тёмные мешки, а уголки некогда улыбчивых губ опустились.

Родители стали постоянно ругаться, отец рано убегал на работу и задерживался на ней допоздна. Должно быть, как и Антон, он не переносил громких звуков. Появление сестры испортило всё. Лёжа в своей кровати перед рассветом, прислонившись пылающим лбом к прохладной стене, Антон сжимал кулаки и слушал, слушал, слушал эти бесконечные крики.

Одним воскресным утром он пытался смотреть мультфильмы, сидя в зале перед телевизором, как вдруг понял, что в криках, ставших в их квартире обычным фоном, нечто изменилось. Нет, они не прекратились, но стали немного глуше, начали прерываться, как будто что-то мешало сестре орать.

Сначала он пошёл в спальню родителей. Мама крепко спала там, привалившись к спинке кровати, её грудь мерно поднималась и опускалась. На коленях она держала махровое полотенце и свежие ползунки, и Антон в который раз подумал, до чего же измученный у неё вид. Ещё недавно совсем молодая женщина постарела на десять лет.

В ванне из крана текла вода, из открытой двери на паркет коридора падал свет, и он направился туда. Мама купала сестру, прежде чем уснуть. Розовое скользкое тельце барахталось на дне таза, стоящего в ванне, сморщенное и красное лицо сестры исказилось от натужного крика. И лицо её то и дело погружалось под воду. Антон сразу понял, в чём дело: затычка упала с бортика ванны, частично перекрыв слив. Вода поднялась и теперь переливалась в таз, наполняя его.

Он наклонился, чтобы достать сестру, но вдруг замер. Его сознание в тот момент словно разделилось. Опершись о край ванны, Антон смотрел словно со стороны, как волны, поднимаемые движением маленьких рук и ног, заливаются в разинутый рот ребёнка, превращая надсадный визг в негромкое бульканье и поток пузырей. Он растворялся в этих коротких моментах тишины, и они длились всё дольше.

Антон встал, медленно отступил на шаг. Вытер руки о полотенце, висящее на сушилке. Бросил последний взгляд вниз, на таз, стоящий в ванне, и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь ванной комнаты. В зале на экране противный кот Толстопуз схватил Гаечку, а Рокфор и Чип собирались её спасать. Кошка по имени Миса важно прошла мимо, потеревшись полосатой спиной о его ногу. Антон уселся на ковёр, потянулся к телевизору и сделал звук громче.

Когда мама проснулась, то сразу побежала в ванную. Вода перестала течь, но больше ничего не происходило. Спустя несколько минут раздался единственный отчаянный вопль. Он длился и длился, Антон подумал, что так могло бы кричать смертельно раненное животное. Но когда мама вышла в коридор, держа на руках обмякшее тело, она улыбалась той своей прежней, счастливой улыбкой. Возможно, даже более широкой.

Она отнесла мёртвого ребёнка на пеленальный стол и нарядила в ползунки, бормоча обычную нелепицу, которую говорят младенцам, перекатывая Вику с одного бока на другой. Затем положила дочь в люльку и принялась качать её, напевая под нос.

Антон стоял рядом. Он плакал, звал маму и дёргал её за рукав, но она не обращала на него внимания: продолжала разговаривать с Викой, петь ей песни и расчёсывать редкие волосы на безвольно свисающей набок голове. Такими их и застал отец, вернувшись домой с покупками.

— Я не хотел, — проговорил Антон, всхлипывая в темноте безэховой камеры, где, теперь это стало очевидно, он был совсем один. — Там был не я.

Но правда была в том, что на самом деле он хотел. Знал это. А теперь пришло время поступить, как и положено взрослому старшему брату. Папа всегда говорил, что за свои поступки нужно отвечать. Он больше не мог выносить этой пустоты, которая окружала его. Которая была в нём самом. Крепко сжав брелок в дрожащей руке, поднёс нож к своему лицу. Родители будут им гордиться.

Антон не помнил этого точно, не смог бы сказать наверняка. Возможно, он только подумал об этом, стоя тогда в ванной комнате. Но быть может прежде, чем пойти смотреть мультфильмы, он крутанул кран с красным кружком, пустив в ванную кипяток.

Прошла вечность.

Лязгнули засовы, и железная дверь приоткрылась. Свет фонарика заплясал по стенам и упал на Антона, скорчившегося в углу, но тот не поднял головы, вообще не пошевелился. Луч осветил запёкшуюся кровавую корку на лице и руках, от которой слиплись пальцы, всё ещё сжимавшие маленький брелок.

— Ни хера себе… Ты чего тут устроил, Сопля? Ты живой вообще?

Антон не ответил. Поняв, спустя несколько попыток, что ответа не будет, Стас подпёр дверь деревяшкой, осторожно шагнул на ржавую сетку и подошёл к Антону, по широкой дуге обходя ямы. Наклонился над ним и намотал воротник футболки на кулак, заставляя пятиклассника подняться на ноги.

— Су-ука, — поражённо проговорил он, разглядывая его лицо. — Ты что с глазом сделал? Подставить меня решил, падла?! Я…

Стас замолчал, потрогал торчащий из шеи нож и удивлённо посмотрел на ставшие красными пальцы. Фонарик выскользнул из его руки, покатился по полу и погас, упав в воду.

Не обращая внимания на Стаса, медленно опустившегося на колени, Антон поковылял к выходу, беспалой левой ладонью прикрывая от света сохранившийся глаз. Должно быть, снаружи уже наступило утро, но это его больше не интересовало.

— Ты меня порезал, — Стас булькнул горлом и сплюнул струйку крови. Он всё ещё не мог отвести взгляд от окровавленной ладони, и его глаза стали блеклыми от страха. — Совсем ебанулся, Сопля?

Добравшись до двери, Антон оглянулся. Поднёс палец к губам.

— Тс-с-с. Я не сопля.

Он выдернул деревяшку, и дверь захлопнулась под своим весом, отсекая утренний свет и отдалённое чириканье птиц. От удара засовы частично проскользнули в пазы, запирая двух подростков внутри камеры, вновь погрузившейся в темноту.

— Я тут живу, — отчётливо произнёс он в наступившей тишине. — Я — эхофаг.

И Антон рассмеялся.

— Зоя, ну где ты там! Чего ты топчешься, бога ради, давай за руку меня держи!

— Ну мам!

— Не мамкай мне тут. Седьмой час, а мы ничего не купили, считай. Хочешь новый год в обносках встретить?

Филатова Ольга Леонидовна, красивая, но какая-то нервическая и будто бы рано потускневшая женщина лет тридцати, заправила за ухо непослушную после салона красоты, залитую лаком прядь. Поудобнее перехватила пакет с говяжьей вырезкой и мандаринами, врезавшийся ручкой в пальцы. Мандарины отчётливо пахли праздником, но у самой Ольги праздничного настроения не наблюдалось. От повсеместного этого запаха её вообще начинало мутить: и дома, и на работе, везде мерещатся проклятые мандарины.

— Зоя, руку! Потеряться ещё не хватало, смотри народу сколько.

Все её мысли были заняты списком покупок и подготовкой к семейному торжеству. Темнеющее небо тридцатого декабря девяносто девятого безжалостно напоминало, что завтра приедут свекровь с тестем, и если она не хочет вновь увидеть уничижительный взгляд и поджатые губы кошмарной старухи, предстоит очень постараться. И как минимум полдня провести у плиты.

Вокруг неё бурлила и кипела незамысловатая жизнь Привокзального рынка, последней ярмарки в уходящем году. Люди толпились и толкались, перекрикивались кто весело, кто сердито, хаотично бродили от одной синей палатки к другой, перемешивая снежно-грязевую кашу с песком и размокшими картонками в узких проходах между торговых рядов.

— Полгорода сюда сегодня припёрлось, что ли, — пробурчала под нос женщина, стойко игнорируя тот факт, что и сама выбралась в город только под вечер, отпросившись с работы.

Улучив момент, Ольга ввинтилась в просвет меж чьих-то пуховиков и быстро пошла по ряду, углубляясь всё дальше в развалы и зорко оглядываясь в поисках чего-нибудь хоть относительно пристойного. За ней едва поспевала канючащая Зойка, недовольная, что ей не дали вдоволь похлопать глазами возле прилавка с петардами, игрушками и ёлочными украшениями. Со всех сторон чуть ли не в два этажа громоздились и нависали джинсы и дублёнки, аляповатые курточки, спортивные сумки и чемоданы, меховые шапки и бог знает какие ещё тряпки. На импровизированных прилавках из раскладушек громоздились горы китайской электроники вперемешку с кассетами, дисками, плохо поклеенной турецкой обувью и выцветающими после первой же стирки халатами.

Почуявшие наживу дородные продавщицы и хитрые усатые мужички сновали от покупателей к туго набитым клетчатым баулам и обратно, вовсю расхваливали свой товар и чуть ли не за рукава хватали прохожих, стараясь всучить кто манто из кошки (”настоящая белка!”), кто обувку (”у меня сын в таких же ходит, им сносу нет!”). Над всем этим гамом и суетой то и дело разносились из невидимых репродукторов обрывки песен и совершенно неразборчивые, зато до абсурда оптимистичные рекламные речовки, лишь усиливая ощущение царящего на рынке бардака.

На одном из страшненьких манекенов, что были не хуже своих хозяев побиты непростой кочевой жизнью и кое-как перемотаны, в порядке ремонта, скотчем, Ольга заметила приличную с виду белую блузку. Пожалуй, она подошла бы к её строгой юбке-карандашу. Спустя десять минут, закончив ругаться с продавщицей на тему бессовестных цен, она возмущённо отвернулась, но её требовательно протянутая в сторону ладонь нащупала только пустоту.

— Зоя, идём! — сказала она оглядываясь. — Зоя! Кому говорят!

Вправо и влево шли люди, ненадолго останавливаясь под навесами палаток, а затем продолжая своё паломничество. Продавцы длинными палками снимали вешалки с приглянувшейся кому-то одеждой и бегали греться в Жигули, прямо из багажника которых шла бойкая торговля импортными видеомагнитофонами. Под монотонное завывание “кофе-чай-беляши-пирожки” проехала мимо исходящая паром тележка, толкаемая полной тёткой в фартуке поверх тулупа.

Дочери нигде не было. На улице темнело.

— Зоя! — крикнула Ольга, чем на секунду привлекла к себе несколько равнодушных взглядов. — Зой, иди сюда! Ты где?

— Ох и всыплю же я тебе, барышня, — произнесла она уже тише, массируя висок. Чувствовала, как вместе с волной раздражения поднимается и головная боль. — Вот ведь бестолковая. Небось, к игрушкам своим вернулась.

— Вы не видели, куда девочка пошла? Коричневая куртка, шапка с помпоном? — обратилась она к продавщице с бессовестными ценами на поддельные тряпки. Та только обиженно фыркнула.

— Ничего я не видела. Следить надо лучше за своими детьми.

Не удостоив хамку ответом, Ольга быстро пошла назад по проходу, высматривая в толпе бежевый помпон. Обладательницу помпона определённо ждали неприятности. Вот впереди показался перекрёсток, но ни Зои, ни палатки с игрушками на пятачке не было, вместо неё на натянутых верёвках и дверях морского контейнера были почему-то развешены мужские костюмы похоронного вида. Сама заблудилась, что ли? Не было печали. Раздражение понемногу начало сменяться страхом. Девушка закрутила головой, сунулась сперва в один проход, затем в другой (все они выглядели совершенно одинаковыми), развернулась и почти побежала, расталкивая прохожих, в обратном направлении.

— Зоя! Зоя, ты где?!

Вот та самая чёртова блузка, но тётки за прилавком на этот раз не было, раскладной стульчик пустовал. Дальше, дальше. Взгляд бездумно скользил по вывескам, болтавшимся там и тут на растяжках:

КОЛГОТЫ ИТАЛИЯ ЧЕХИЯ

Tуалетная вода France

РЕМНИ БЛЯ
ХИ ЧЕМО
ДАНЫ

— Извините, вы тут девочку не видели? Одиннадцать лет, шапка с помпоном. Нет? А вы? Куртка такая… коричневая. Шапка. Простите, женщина, вы тут девочку…

Ольга и думать забыла про покупки, она металась вдоль наваленной кучами одежды под удивлёнными взглядами продавцов. Ряды безруких и безголовых полуманекенов с напяленным на розовый пластик неприличным кружевным бельём тоже будто обвиняюще смотрели на нерадивую мать, умудрившуюся вот так, на ровном месте потерять дочку. Потому что какая-то там блузка оказалась ей, видите ли, важнее.

Очередной перекрёсток. Проход налево загорожен, там разгружают газель. Куда теперь? Прямо или направо? Бесполезные вывески покачивались на ветру.

ДЖИНСЫ КОСТЮМЫ ЧЕХОСЛОВАКИЯ

Модная женская обувь
Место 3☈4

Женскее польто плащщи
шубы норка

ДЛЯ
МАМ?

“Для мам?” — спрашивала удивлённо круглая фанерка с крупно намалёванной стрелкой. Торговый ряд за ней уводил куда-то наискосок, в сторону вокзала, и становился ещё уже. Словно палаткам там не хватало места, отчего их пришлось ставить ближе друг к другу.

— В эти прекрасные ночи, — заходился от восторга репродуктор молодым женским голосом, — подарите своей семье праздник! Чешское постельное бельё наполнит ваш дом…

Точно. Репродуктор! Можно же сделать объявление по громкой связи. Ольга пристала сначала к одному продавцу, потом ко второму. От неё испуганно шарахались. Третий, сумрачный дедок в кожаной кепке, молча мотнул головой в сторону одного из проходов. Она побежала туда, отмахиваясь от назойливых как большие пиявки торгашек, спотыкалась, отбрасывала паутиной налипавшие на лицо влажные шерстяные шали, которые кто-то догадался развесить прямо поперёк дороги. Впереди показалось кирпичное строение, наверняка администрация!

Тут многострадальная ручка пакета, наконец, не выдержала и порвалась. Охнув, Ольга беспомощно смотрела, как раскатываются по грязи оранжевые мячики мандаринов. Хороших, крупных, специально для неё отложенных знакомой с продуктового рынка. Такие очень любит свекровь.

— А знаете что? И наплевать! Ненавижу я ваши мандарины! Так их, — она принялась давить фрукты каблуком один за другим. — Вот так! Вот! Пусть подавятся! И рынки ваши тоже ненавижу!

Размахнувшись, она от души пнула пакет, отчего куски мяса отлетели под прилавок с детскими вещами. Что-то сразу же зашевелилось там, захлюпало. Из-за свисавших чуть ли не до земли колготок и ползунков было не видно, что именно.

— Вот молодцы! — воскликнула, горячась, Ольга. — Собак ещё развели, антисанитария сплошна...

Она замолчала, вдруг заметив, что у всех ползунков почему-то было по три штанины. Так. К чёрту всё. Развернувшись, целеустремлённо зашагала в сторону одноэтажного кирпичного здания, однако чем ближе подходила к нему, тем сильнее становился безошибочно узнаваемый запах, едва забиваемый едкой хлоркой.

Девушка нервно хохотнула и в растерянности уставилась на объявление, нацарапанное от руки: “Тулет платный, 500р”. Свет внутри не горел, но в окошке, рядом с которым висело объявление и одинокий рулончик серой туалетной бумаги, определённо кто-то был. Кто-то ворочался и сопел там в темноте.

— Мама!

Едва слышный тонкий крик донёсся откуда-то из-за шеренги покупателей, плотно обступивших Ольгу, но стоявших отчего-то к ней спиной. Растолкав неповоротливые туши, она ринулась в первый попавшийся проход, однако через минуту поняла, что он уводит её в сторону, закручиваясь вправо, подобно спирали улитки. Недолго думая, она зашла в ближайшую палатку, отдёрнула занавеску и принялась пробираться дальше, переступая через коробки. Матерчатые домики стояли вплотную, продавцы делали проходы в задней их части, чтобы ходить друг к другу в гости, а некоторые приглядывали за несколькими торговыми точками разом.

— Гражданка, гражданочка, вы куда! Ой, прямо по товару, что делается-то! Я сейчас начальника рынка позову!

— Зови, — пробормотала девушка сквозь сжатые зубы, чуть ли не силой прорываясь через слои какой-то странной, обвисшей и растянутой одежды.

Ноги тонули в клеёнчатых баулах, на дне которых влажно чавкало, красивая укладка совершенно растрепалась, в волосах, как живая, запуталась невесть откуда взявшаяся пинетка.

— Мамочка! — крик повторился ближе. Что-то с ним было не так.

— Зоя, Зоинька! — Ольга вывалилась в очередной ряд и закрутилась на месте. — Где ты, девочка моя!

— Мама!

В окружении продавщиц, уже протянувших к нему свои безразмерные рукава, стоял на картонке и размазывал по щекам слёзы мальчик лет семи. Пробившись к ребёнку, Ольга подхватила его на руки. Продавщицы негодующе забормотали и закрутились вокруг своей оси.

— Что случилось, ты потерялся?

— Да-а!.. Где моя мама?! — рыдал он.

— Ну не плачь, не плачь, сейчас мы всех найдём. И маму твою, и Зою, и всё будет хорошо. Новый год ведь, праздник скоро, а в новый год ничего плохого не может случиться, это закон такой, ты знал?

Пацан отрицательно помотал головой, постепенно успокаиваясь. Она поставила его на землю и крепко взяла за руку в варежке.

— Тебя как зовут, богатырь?

— Артём.

— Вот что, Артёмка…

— Возь-мё-те?.. — гнусаво прогудели ей на ухо так неожиданно, что девушка подскочила.

— Что?

— Возьмёте? Штанишки на мальчика? Возь-мё-те?

— Есть раз-мер-чик, — добавили с другой стороны.

Кольцо вокруг них сжималось, но в одном месте пока оставался просвет: сбитая с ног внезапным появлением Ольги продавщица до сих пор копошилась на земле. Её дряблые щёки странно вздувались, будто она набрала полный рот живых угрей, и теперь те искали выход.

— Мы ещё походим, отложите! — крикнула Ольга и потащила мальчишку в ту сторону, откуда раздавались далёкие звуки железнодорожной станции.

— Сейчас-сейчас, — бормотала она, лавируя между лотков и одутловатых фигур, — вон там будет выход, а как выйдем — сразу в милицию, да? Там разберутся.

Артём едва поспевал за ней, ничего не отвечал, только тихонько хныкал. В наступивших сумерках ориентироваться стало сложнее, но она очень старалась. На верхних этажах домов Жилмаша, обступивших рыночную площадь, там и тут загорался уютный жёлтый свет, за шторами чужих гостиных мигали гирлянды. Памятник Ленину, тёмной громадой нависавший над палатками и неодобрительно разглядывавший локальное торжество капитализма, остался по левую руку, а значит, бежали они правильно. Но где же тогда ворота? Где чёртов выход?

— Уважаемые посетители, — ожил громкоговоритель прямо над их головами, отчего Ольга чуть не закричала, — рынок закрывается через пятнадцать минут. Мы с нетерпением ждём вас в следующем году! Пожалуйста, не забывайте своих близких.

Проговорив это, женский голос начал истерично смеяться, но его быстро сменил очередной рождественский гимн.

Впереди появился просвет. Они выбежали на пятачок, образованный несколькими сходящимися рядами. Центр его занимала большая, подёрнутая коркой льда лужа с набросанными для прохода людей деревянными палетами. Слева, из-за стены дублёнок, была отчётливо слышна дорога, клаксоны автомобилей и шум покрышек по слякоти. Ольга принялась срывать и бросать на землю плечики с шубами, яростно топча их ногами, оторвала лоскут ткани от полотнища: за ним обнаружился железный забор, выходящий на трассу.

По тротуару на другой стороне дороги как ни в чём не бывало брели по своим делам люди, женщина катила коляску, шумная компания подвыпивших ребят ссорилась у входа в стекляшку продуктового магазина. На остановке ждала автобус и переговаривалась о чём-то пожилая супружеская чета.

— Эй вы! Э-э-эй! Мы тут! Помогите! — закричала Ольга, чуть не плача, размахивая просунутой между прутьев свободной рукой (другой она продолжала держать Артёмку). — Пожалуйста, помогите! Моя дочь потерялась, рынок закрывается, а мы не можем выйти! Э-эй!

Но никто, совсем никто не обращал на них внимания. Девушка решила, что её голос просто потонул в шуме проехавшего мимо четырнадцатого трамвая, но нет: благообразная бабушка на остановке взглянула на неё, недовольно поджала губы и демонстративно отвернулась. Старшеклассник, выгуливавший под окнами собаку, слишком уж старательно смотрел в другую сторону.

— Да что с вами со всеми такое, а?!

И тут её схватили сзади, быстро оттащили прочь от забора. Ольга зажмурилась, завизжала как девчонка, попыталась освободиться. Повалилась на кучу мокрых шуб, отчего-то тёплую. Рядом с новой силой заплакал Артём.

— Тише ты, — осадил низкий, прокуренный женский голос. — Замолчи, дурёха, кому сказано! Так ты их только привлечёшь.

К вони мокрого меха и выхлопных газов добавился новый, неожиданно аппетитный запах. Ольга притихла и открыла глаза. Над ней рядом со своей тележкой стояла, уперев руки в необъятные бока, давешняя торговка беляшами. Она выглядела сердитой, но совершенно обычной. В отличие от тех, кто, раскачиваясь, приближался к ним со всех сторон, волоча по земле свои безобразные товары.

— То-то же. Ты мне вот что скажи, дочка. Ты жить хочешь?

— Х-хочу, — всхлипнула под тяжёлым взглядом женщины уже не Ольга Леонидовна, старший сотрудник отдела кадров комбината по производству измерительной аппаратуры, а просто перепуганная Олька. — Очень хочу.

— Тогда слушай меня и делай, что говорю, понятно? Без никаких вопросов. Выведу уж тебя, дуру.

— А Зою? Мою Зою? Без неё не пойду!

— Забу-удь. Забудь, слышишь? Что упало, то пропало. Ты баба молодая, ещё родишь. Ну, погорюешь немного, от тебя не убудет. А иначе сгинешь просто, и всех делов. Вон, смотри, уже прутся сюда.

— Что… Да как вы… Нет!! Без Зои не уйду! Ни за что!

— Тьфу, чёрт, кобыла упрямая. Ну а этот? — указала женщина глазами на сидящего в луже зарёванного пацана. — Твой?

— Это… нет, тут нашла. Это Артёмка, он тоже маму потерял.

— Ладно, сиди жди. Сейчас вернусь.

С этими словами женщина повернулась и, тяжко отдуваясь, покатила тележку в сторону других продавцов. Там она начала, иногда командирски покрикивая, объяснять что-то тёмным фигурам, жестикулировать и показывать на толстых как сардельки пальцах, словно неразумным детям. Потом откинула крышку своего ящика, принялась доставать и раздавать нечто, исходящее на морозе паром.

Ольга подумала, что её сейчас стошнит, и предусмотрительно отвернулась. Поставила на ноги продрогшего, громко клацающего зубами Артёма. Достала из кармана носовой платок, послюнила и принялась оттирать его щёки от грязных разводов, попутно приговаривая, что всё хорошо, что сейчас добрая тётя отведёт их домой, не надо плакать, ты же мужчина, верно? Во-от, а мужчины не плачут. Они храбрые, борются с драконами и спасают прекрасных принцесс. Сзади раздалось поскрипывание колёс.

— Всё, я договорилась. Вставай, пошли.

Вскочив на ноги, не до конца веря, что этот ужасный, кошмарный день всё ещё может закончиться хорошо, Ольга поспешила за их спасительницей. Цепочкой брели они втроём по проходу настолько узкому, что и двоим было бы не разминуться. Навесы палаток, тенты из плёнки и брезента сперва сблизились, а затем переплелись наверху так плотно, что торговый ряд превратился в пещеру, в полную шелеста, шорохов, хлюпанья и бесформенных теней нору. Звуки вечернего предпраздничного города сюда больше не долетали. Смутное движение ощущалось вокруг них. Всматриваться в происходившее в глубине палаток не было ни малейшего желания, так что впервые в жизни она была благодарна темноте.

— А моя дочка? Где она?

— Ждёт тебя уже, не суетись. Скоро свидитесь.

— Не знаю, как вас и благодарить. Я Ольга, кстати, а вас как зовут?

— Аделаида Павловна, а теперь цыц. Будешь много шуметь — начальник рынка приползёт. С ним уже не договоришься.

Девушка не стала спорить. Десять долгих минут они шли петляющим коридором, пока их проводница уверенно выбирала нужный путь на развилках, прежде чем Артём начал отставать. Она дёрнула его за руку поторапливая. Мальчик стал упираться ещё сильнее, что-то невнятно промычал. Ольга оглянулась.

Там были Продавцы. Огромные, почти шарообразные, они высовывались из палаток там, где только что прошли люди. Голову Артёма оплели и задрали кверху влажные грибоподобные отростки, растущие пучками из широких рукавов и воротников их тулупов, больше похожих на части их тел, чем на одежду. В глубине воротников блестели и перемаргивались россыпи крохотных рыбьих глаз, болтались гроздья уродливых полипов. Глаз же мальчика не было видно, потому что в них вошли эти наросты, они же забили его уши и широко раззявленный рот, проталкиваясь всё глубже. В нарушаемой только стонами ребёнка тишине издаваемые Продавцами звуки походили на шелест и биение крылышек тысяч ночных насекомых, пойманных в надутый воздушный шар.

Ольга не смогла даже закричать. Хотела, но не могла.

— Оставь парня, — бросила через плечо Аделаида Павловна, не сбавляя шаг. Тихо поскрипывали, удаляясь, велосипедные колёса её тележки.

— Вͫоͯт̈ ̐к̆ўрͮт͆о͒ч͆к͒аͪ ̓ё́с̾т̎ь̄,ͣ ̀Т͊ӳр̎ц̊и̂я̓,ͨ ̚р͌а͑ӟм̎еͩр̑ ̇к͐аͩк̏ ͧрͮӓзͦ ͬн̎а̚ ̓в͌а̃с̇, — нараспев прогудело ближайшее чудовище.

— Что?.. — глупо переспросила девушка. — Что?

— В͗оͤз͐ь͛м̓иͧт͛е̅ ͪб̓о̾тͩӣн́о̾чͤќи̋ ̿дͨлͪя̿ мͫу̀жͮа̄. ̃П̀оͦд̈т̎я͐ж̋к̊иͮ,̏ ̈́бͩрͫю̆к̄иͫ.ͮ ͤБͩиͫгͨу͑д͊ӣ-̀и̒-̈́и̎.

Клубок чего-то шевелящегося выкатился ей под ноги и распахнулся, как гниющая рана. Внутри Ольга увидела покрытую слизью коробку от импортного набора для завивки. Пустую.

— Артём! — закричала она истошно, приходя в себя, и принялась пятиться, обеими руками дёргая ребёнка. — Оставьте его в покое, твари!

— Отпусти, кому говорят, — раздался уже издалека равнодушный голос торговки пирожками. — Ты же не думала, что рынок вернёт тебе дочку бесплатно? Тут за всё надо платить, место такое.

— Но как же! Так ведь нельзя!

— Хочешь, чтобы Зоя снова мать увидела, или нет? Я тебя ждать не буду, учти. Понравилось — ну так оставайся, свободный лоток для тебя найдётся.

— Я так не могу… — прошептала она.

— А ты через немогу.

Девушка дёрнула мальчика, но уже гораздо слабее, неувереннее. Потянула снова и вдруг сама повалилась навзничь. Сквозь пелену слёз уставилась на зажатую в пальцах синюю варежку с обрывком резинки и вышитым на ней заботливой рукой именем: “Артём А., 1Б класс”. Под содрогающееся в спазмах тело Артёма тем временем подсунули картонку, его крутили в воздухе, как куклу, наряжая во всё новые и новые слои одежды. И она побежала.

Догнав Аделаиду Павловну у выхода из туннеля, Оля обернулась в последний раз, чтобы увидеть: Продавцы отступили. Артём, спелёнутый по рукам и ногам, уже не был похож на человека. Он превратился в хныкающий кокон тряпья. Упав набок, проворно, словно умел это всегда, слепым червём он уполз в темноту между прилавками.

🌖 🌗 🌘

— Я всё равно не понимаю, — произнесла уже стоя за воротами разом постаревшая на десять лет Ольга, обнимая и без конца покрывая поцелуями недоумевающую дочь. — Как? Вы же всё знаете, всё видели. Как вы можете тут работать? Тележка эта, чай-кофе…

Продавщица, облокотившись на свой ящик, смотрела вдаль над крышами домов, мусолила в ярко накрашенных губах папиросу и явно думала о своём. Наконец, выкинула зашипевший окурок в сугроб.

— Жить как-то надо. Я у себя одна на свете осталась, а времена вон какие, сама видишь. Ты соплячка ещё, чтобы меня судить, ясно? Вырастешь — поймёшь чего-то. А может и нет.

— Почему же вы помогли?

— По кочану. Дочь ты мне мою напомнила, она такая же идиотка была. Ладно, хорош языком чесать. Дуй давай к семейному очагу. И дочку береги. Я вот свою не уберегла.

Когда Аделаида Павловна, толкая перед собой тележку, уже добралась до перекрёстка и поравнялась с углом панельки, Оля нащупала что-то мягкое в кармане пальто. Достала, поднесла к глазам маленькую синюю варежку. И всё-таки решилась.

— Постойте! Приходите к нам завтра новый год встречать! Проспект Энергетиков десять, квартира три! Я гуся запеку!

Ничего не ответив, даже не оглянувшись, пожилая женщина повернула за угол и исчезла из виду. Где-то в соседнем микрорайоне дети с радостными криками взрывали петарды, вдалеке залаяла одинокая собака. С неба, сверкая в оранжевом свете уличных фонарей, начал падать медленный пушистый снег.