Серия «Исследование журналистами экономики Колымы (1971)»

Разработка Генеральной схемы развития и размещения производительных сил СССР на ближайшее десятилетие, а также прогнозы дальнейшего развития народного хозяйства показывают, что освоение многих природных богатств Севера является жизненной необходимостью для всей нашей страны, что без их использования затормозилось бы развитие народного хозяйства СССР, особенно его Европейской части, где расположено более 3/4 основных фондов промышленности, производится 4/5 промышленной продукции, расселено 3/4 всего населения СССР и имеется лишь 10% геологических запасов топлива. Приходится продвигаться на Север, хотя это и сопряжено с большими трудностями и повышенными затратами на выполнение того же объема работы по сравнению с другими районами. Весьма положительным в этом движении на Север является то обстоятельство, что здесь выявлены скопления природных богатств в гигантских масштабах, причем многие из них обладают исключительно высокими качествами. Благодаря этому объем затрат общественного труда на единицу продукции в этих случаях резко уменьшается, и, несмотря на действующие на Севере удорожающие факторы, северная продукция оказывается дешевле. Так, Кольские апатитовые концентраты являются самым высококачественным и самым дешевым сырьем для производства фосфатных удобрений в стране, в миллионах тонн он направляется также на экспорт; обская нефть становится самой дешевой, при очень высоком ее качестве, так как она почти лишена вредных примесей серы. Норильские никель и медь тоже самые дешевые и высококачественные.

Нефть и газ являются в современном мире наиболее эффективным видом топлива и лучшим химическим сырьем. Достигнутый уровень науки и техники дает возможность получить из этого сырья самые разнообразные виды химической продукции. Благодаря открытию Урало-Волжской нефтегазовой области Советский Союз за последние 10—15 лет сделал большой шаг вперед, подняв удельный вес нефти и газа в топливном балансе страны с 20% в 1950 году до 61% в 1969 году. Замена угольного топлива нефтегазовым дала экономию народному хозяйству лишь за десять лет (1955—1965 гг.) 16 миллиардов рублей. Однако, запасов в Урало-Волжской области, являющейся сейчас основным источником снабжения страны нефтью, недостаточно. 2/3 прогнозных запасов нефти и 2/3 голубого топлива расположено в северных районах. Жемчужиной всей страны является Западно-Сибирская низменность, где выявлены уникальные месторождения нефти, такие как Самотлор, которое сможет давать до 100 миллионов тонн в год, такие крупнейшие в мире месторождения газа как Уренгой с запасами 5 триллионов кубометров, Заполярное и многие другие с запасами более 1 триллиона кубометров газа в каждом. Быстро растет и добыча газа.

Больше трети всей потребности страны в нефти и газе будет покрывать Обский Север, причем он окажется более чем в два раза дешевле углей Донбасса, а для Урала в два раза дешевле среднеазиатского газа. Но запасы нефти и газа очень велики и в других северных районах. Север становится самой крупной и самой экономичной топливной базой Советского Союза на многие и многие годы.

В наш век технической революции цветные металлы занимают важное место. В СССР основные запасы никеля и меди, руды которых включают такие ценные компоненты, как кобальт, платина и другие, а также цинка, свинца, олова, расположены в районах Севера. Вот уже несколько десятков лет Колыма и Чукотка не теряют своего значения как важнейшей базы золотой промышленности СССР.

До половины всех лесных ресурсов страны расположено на Севере, и рациональное их использование является одной из крупных народнохозяйственных задач.

Из года в год растут капитальные вложения в хозяйственное освоение северных территорий. За последние десять лет они увеличились в два раза по сравнению с вложениями за предыдущие 40 лет, достигнув 25 миллиардов рублей, а в следующее десятилетие они увеличатся не менее чем в два раза.

Условия хозяйственного освоения Европейского и Азиатского Севера весьма различны. Первый значительно ближе к крупнейшим промышленным центрам и связан с ними сетью железных дорог. Второй отдален от них подчас на многие тысячи километров бездорожья. Наступление на Север дело не простое. Суровый климат, вечная мерзлота, сильная заболоченность, бездорожье, малонаселенность, заставляющая завозить сюда рабочих и специалистов всех рангов,— все это создает большие трудности, для преодоления которых требуются особые приемы и подходы. Пренебрежение специфическими северными условиями приводит не только к крупным экономическим потерям, но и ставит в трудные бытовые условия работников, что ведет к повышенной текучести кадров.

В целом сложилось некоторое противоречие между быстро возрастающими масштабами освоения Севера и применяемыми методами хозяйствования, а также техническими средствами, перенесенными из районов средней полосы. Коренное изменение этого положения является важнейшей народнохозяйственной задачей.

Описываемый в книге ряд отрицательных явлений характеризует именно это противоречие в хозяйственном освоении Севера: пока еще применяются автомобили, горная, дорожная, строительная техника, не рассчитанные на работу в условиях Севера, строятся дома тех же типов, что и в районах, где температура намного выше. Строительство дорог, электростанций, жилого и культурного фонда и всего того, что мы называем районным комплексом, до сих пор отстает от процессов освоения. А отсюда все те нежелательные явления, которые наблюдаются в северных районах, неумолкающие споры, возникающие потому, что до последнего времени изменению методов и техники освоения Севера некоторыми министерствами и ведомствами уделялось мало внимания.

Директивами XXIII съезда КПСС предусмотрено создание техники для работы в условиях низких температур: повышение северных льгот для всех категорий трудящихся Крайнего Севера и районов, приравненных к ним; опережающие темпы строительства жилищ и культурных учреждений в этих районах. В имеющем большое значение постановлении ЦК КПСС и Совета Министров СССР, опубликованном в «Правде» 15 января 1970 года, дается задание на развитие добычи нефти на севере Западной Сибири в 1975 году до 130 миллионов тонн, а в 1980 году — до 260 миллионов тонн. В том же постановлении предусматривается система взаимосвязанных мероприятий, обеспечивающих выполнение этого решения на высоком техническом уровне с учетом специфических северных условий. Это постановление партии и правительства определяет экономическую и техническую политику на Севере.

Многое уже делается для выполнения этих решений. Ряд научных институтов и конструкторских бюро работают над созданием специальных машин — горных, дорожных и других, которые позволят резко сократить численность обслуживающих рабочих. В ближайшее время в серийное производство пускаются десятки видов машин в «северном исполнении», налаживается производство резиновых изделий, смазочных и других материалов, действующих при низких температурах.

Немало делается в области строительства: создаются новые типы домов, рассчитанные на условия Севера, разрабатываются проекты и начато создание в соседних экономических районах «тыловых» строительных баз, в частности, производство заводским путем сборных конструкций из легких материалов для доставки их самолетами и другими видами транспорта в отдаленные районы Севера со сборкой на месте в кратчайшие сроки.

Вместе с тем надо дать себе отчет в том, что в северных районах переход на новые методы хозяйствования является сложным и длительным делом, требующим не только значительных капитальных вложений, но и, если угодно, психологической перестройки многих работников. В этом плане важнейшее значение имеет полное осознание необходимости всемерной экономии живого труда.

Экономия живого труда поставлена партией и правительством как всенародная задача, но для районов Севера она имеет особое значение. Здесь не только в 2—3 раза выше оплата труда, но и, как справедливо отмечают авторы книги, на каждого занятого в основной отрасли производства приходится 5—6 работающих в других вспомогательных отраслях производства с такими же надбавками. Но еще большие затраты вызывают бытовое устройство работников и их семей. Парадоксальным кажется то обстоятельство, что, несмотря на повышенную оплату труда, пока еще уровень жизни, измеряемый жилищными и другими условиями, на Севере в ряде мест ниже чем в южнее расположенных районах. Явно целесообразнее решать задачи с меньшим числом работников, предоставив им более высокий уровень жизни, что создаст на Севере устойчивые кадры, появятся «аборигены» второго, третьего и последующих поколений. Такие кадры преобладают на Европейском Севере, их уже немало и на Азиатском.

Важной задачей является подготовка кадров высшей и средней квалификации с «северным» уклоном в ВУЗах и средних специальных учебных заведениях. Готовя специалистов широкого профиля, следует выделять группы студентов, которые намерены работать в северных районах, дать им соответствующий комплекс знаний и навыков, чтобы, приехав на место работы на Севере, они были полноценными специалистами. «Северный» уклон специалиста и квалифицированного рабочего не менее, а часто еще более важен, чем техника в северном исполнении. Устройство квалифицированного и неквалифицированного рабочего и специалиста на Севере и его содержание обходится в общем почти одинаково, а эффект от их труда резко различается. Северу нужны именно квалифицированные кадры, особенно с ростом технического вооружения всех видов производства. Надо привыкнуть к мысли, что Северу надо давать все самое лучшее, что может выделить наша страна,— и машины, и людей, что именно такой подход наиболее выгоден для экономики всей страны.

Следует напомнить, что такой подход был определен В. И. Лениным в первые годы после победы Октября. Множество опубликованных документов и архивных материалов с огромной убедительностью показывают, что уже тогда Лениным были поставлены широкие задачи изучения и хозяйственного освоения Севера. На Север направлялось много экспедиций по изучению морей Арктики и богатств недр. Уже в те годы были открыты богатства Кольского полуострова и залежи медноникелевых руд Норильска. И характерно, что во всех ленинских декретах и других документах о северных экспедициях указывалось на отбор всего лучшего, чем располагала тогда молодая Страна Советов, и направление для изучения и освоения Севера наиболее крупных ученых и специалистов. Ленинское наследие и сегодня дает ключ к пониманию многих явлений на Севере.

Общие проблемы освоения Севера имеют прямое отношение к теме этой книги. Однако Магаданская область имеет и свои специфические проблемы. Остановимся на некоторых из них.

Магаданская область является, пожалуй, единственным в мире районом, где так велик удельный вес добычи россыпного золота. Добыча золота из россыпей, как известно, намного легче, чем из рудных месторождений. Во всех зарубежных странах, располагающих золотыми месторождениями, россыпи в основном уже отработаны, поэтому там давно перешли на коренные месторождения. На нашем Северо-Востоке россыпных месторождений еще много, и от их разработки, разумеется, мы не откажемся, пока они не будут, исчерпаны, а это произойдет еще не скоро. Но разработка россыпей имеет свои недостатки: сезонность промывки песков; недолговечность образуемых поселков. Кроме того, надо помнить и о том, что запасы россыпей не безграничны. Поэтому проблема изучения и освоения рудных месторождений золота представляется одной из важнейших, в них будущее области. При этом использование рудных месторождений, эксплуатация которых рассчитывается на многие десятки лет, изменяет облик поселений.

Развитие Магаданской области зависит также от резкого роста энерговооруженности. Золотая промышленность и развитие добычи других видов ценных ископаемых требует усиления энергетической базы и перехода на более высокопроизводительные машины. Экономия живого труда для этой области, находящейся в наиболее суровых природных условиях, стоит острее, чем для любого другого района Севера. Поэтому интенсификация всех процессов производства имеет для этой области более актуальное значение, чем для других районов.

Раздается немало голосов: в каком направлении пойдет развитие Магаданской области, когда будут исчерпаны золотые россыпи? Успокоим этих товарищей: во-первых, до исчерпания россыпей еще далеко, во-вторых, коренные месторождения, как считают геологи, располагают запасами металла в рудах намного больше, чем их было в россыпях в начале освоения. Ускорение их разведки и определит перспективы развития хозяйства области. И в-третьих, не только золотом богата Магаданская область. Здесь уже открыто первое месторождение природного газа, выявлены промышленные месторождения ртути и других ценных ископаемых. Богат нефтью и другими месторождениями шельф Чукотского моря, возможно, что не менее, чем Арктический шельф Аляски, о котором шумит весь мир. Словом, природных богатств в недрах Магаданской области достаточно для развития экономики области на многие поколения. Весь вопрос в том, чтобы, используя преимущества социалистического общества, на базе современного научно-технического прогресса осваивать эти богатства природы быстрее, лучше, с меньшими затратами общественного труда, создавая для населения области возможно более высокий уровень жизни, поскольку природа ставит здесь человеку наибольшие преграды и трудности.

С. В. СЛАВИН

доктор экономических наук, профессор.

Положение, конечно, надо менять, но зависит это не от местных руководителей, а от центральных органов. Северяне же, к сожалению, поставлены в такие условия, что не могут даже добиться разумных норм на снабжение своей техники запасными частями. Тракторы, работающие в золотой промышленности, в исключительно трудных условиях, снабжаются запчастями так же, как и те, что пашут на Кубани,— по одним и тем же нормам «Сельхозтехники».

И понятно, что нынешнее положение вызывает у северян своеобразную реакцию: есть трудности со снабжением— сделаем все на месте. И делают! Сломалась машина — отремонтируем. И ремонтируют!

Странная все-таки получается картина: ведь никто — решительно никто!— не спорит с тем, что хозяйство Северо-Востока надо развивать с минимально возможными затратами «живого труда». С этим согласны и ученые, и Совет по изучению производительных сил при Госплане СССР, и сам Госплан. Согласие есть, а дела нет.

Как дипломатично выразился один из участников магаданского совещания, «экономические и социальные издержки социалистического общества по хозяйственному освоению ресурсов Севера сегодня выше общественно необходимых...»

Размышляя обо всем этом, мы продолжаем путешествие по Колымской трассе.

— Вот вы спрашивали, какие тут у нас законы,— Толя Муравьев вкусно затягивается сигареткой.— Если машина встала на обочине, ни один водитель мимо не проедет, особенно зимой. Остановится и узнает, в чем дело, почему ты стоишь. Если ты спишь, он тебя разбудит, опросит, как себя чувствуешь, не угорел ли... Зимой, коль мотор заглох, я с попутной сообщаю в диспетчерскую и жду часа два. Не придет «техничка» — бросаю груз и с попутной же еду к диспетчеру сам. Иначе замерзнешь, смерть. И сколько бы водителей ни проехало, никто твой груз не тронет — такой закон. Воровства у нас на трассе не наблюдается... Трасса сами видели какая — тут не до баловства. Иной раз идешь рядом с обрывом в каких-нибудь двадцати сантиметрах... Смотрите!..

Мы, признаться, вздрогнули. Но, к счастью, его «смотрите!» относилось совсем не к обрыву. Смотреть надо было на чудо природы: два озерца рядом, одно сплошь покрыто льдом и снегом, а другое совсем летнее, прозрачное, отражающее и звезды, и луну, и прибрежные деревья, высокие, совсем подмосковные, и темные силуэты гор. Питают это озеро теплые ключи. Вот так по всей трассе — островки микроклимата, как оазисы в пустыне.

И такими же оазисами показались нам шоферские гостиницы с душем, тапочками, пижамами, белоснежным постельным бельем в комнатах на двоих и четверых. Такие домашние на вид, но строгие женщины-диспетчеры без всяких церемоний и объяснений отбирают путевку и укладывают спать каждого, кто за рулем больше двенадцати часов подряд. Здесь 'гостеприимно встречают вас ночные столовые, где в любое время суток есть и чай, и кофе, и полный обед, и, конечно, отличный выбор «вкуснейших» колымских шоферских историй, заполнивших не одну катушку нашего диктофона.

У Толи Муравьева, слава богу, в запасе есть еще не израсходованные «часы бодрствования», и нам разрешают следовать дальше. Ужинаем в компании десятка шоферов, благодарим — кормят довольно вкусно, и снова в путь!

Переползаем через перевал, делаем очередную — сотую, тысячную?— заячью петлю.

— Летом здесь хорошо,— говорит Толя, показывая на озерцо среди сопок.— Мы иной раз остановимся, попьем чайку у костра... А зимой двенадцать шоферов вытаскивали «Татру» — вот тут, у поворота. Кто трос волокет, кто еще что...

Проехали еще сто пятьдесят километров, и опять — диспетчерская, столовая, рембаза. Здорово все-таки поставлено это дело на Колымской трассе!

На этот раз Муравьев уже еле-еле проскочил контрольный пункт: он за рулем одиннадцать часов, а полагается не более двенадцати. До Магадана еще 150 километров. Девушка-диспетчер оглядела его критически — огромного, в солдатских сапожищах, рыжего, красивого ?— дотянет до Магадана или отправить спать? Но тут уж мы взмолились: спешим. И строгая диспетчерша махнула рукой: валяйте! На щите, возле ее будки, Толя внимательно прочитал прогноз погоды и «прогноз дороги»': где подмыло дождем, как себя чувствуют мостики после недавнего небольшого паводка, где объезд, где опасные ухабы. На далекой северной автомобильной дороге — полный порядок!

Впрочем, как известно, дорожный порядок вовсе не исключает дорожных происшествий.

— С этой трассой шутки плохи,—в который уже раз повторяет Муравьев.— Чуть что — держи ушки топориком...

Не успел Толя произнести эти слова, как мы тут же получили возможность убедиться в реальности колымской шоферской солидарности: впереди идущий грузовик на скользкой от дождя дороге занесло в кювет. К. счастью, здесь не было обрыва. Гренадер резко затормозил, высунулся из кабины.

— Ну что, змей, залетел в кювет, да?.. Бывает! Нужно осторожней немного ездить...

В мгновение он уже развернул как надо свой огромный «МАЗ», подал незадачливому водителю трос, снова уселся в своей кабине и стал зычно командовать операцией.

— Цепляй!.. За фаркопф цепляй!.. Куда ты цепляешь за крюк?.. Давай только вместе: я посигналю, а потом ты начнешь трогаться. Договорились?!

Расстались мы уже утром, в Магадане. Нам нужно было спешить на аэродром — предстоял перелет на Камчатку, а Толя Муравьев торопился получить новый груз. План у него был такой: сначала погрузиться, а потом уж спать, ибо наступал субботний выходной день и он опасался, что позже некому будет оформить документы.

Мы крепко пожали друг другу руки, обменялись адресами, договорились непременно списаться, встретиться: целую ночь вместе на Колымской трассе — это все-таки, знаете ли...

— Еще свидимся! — уверенно сказал Толя Муравьев, первоклассный шофер и инструктор автомобилизма, гренадер в два метра ростом.

Стратегия освоения

Северяне называют Север во множественном числе— «севера». Северо-Восток — всем северам Север. Это как бы Сибирь в Сибири. Наиболее трудный и очень важный для нас край.

Проблемы «северов» так же разнообразны, различны, как и сами «севера». Однако чем ближе знакомишься с этими проблемами, тем отчетливее улавливаешь, что есть среди них такие, которые волнуют всех северян: на Кольском полуострове и на Северном Урале, в низовьях, Оби и на Алдане, в Норильске и на Чукотке, на Камчатке и на Сахалине. Не беремся перечислить все общее.

Попробуем назвать лишь самое важное... Это, вероятно, северная техника, строительство на Севере, проекты освоения, вопросы расселения. Каждая из проблем требует глубокой разработки.

Нам приходилось бывать на многих «северах». И мы знаем, что имеются, конечно, отличия, часто они даже очень велики — «северный шаблон» был бы большой ошибкой. Но еще большая ошибка — игнорирование общего для «северов» и, как результат, перенесение на Север шаблонов средней полосы России, что пока повсеместно и происходит.

Мы сильно погрешили бы против истины, если бы стали утверждать, что наука мало сделала для освоения Севера. Но еще ошибочнее было бы утверждение, что многое здесь делается по науке. Там, где дело касается, скажем, геологии, без науки — ни шагу. Когда надо решить вопрос о строительстве того или иного горнодобывающего предприятия, никто не примет решения без утверждения в должном, строго установленном порядке геологических запасов ископаемых.

Совсем иное и даже чуть ли не противоположное положение во всем, что касается человека на Севере. Здесь до сих пор обходятся примитивным «здравым смыслом», постоянно попадают впросак, но уроков, похоже, пока не извлекли.

И вот результаты. Новый город Билибино оказался на золотой россыпи. Певек страдает от жестоких ветров— при его размещении не был учтен рельеф местности...

Ошибок могло бы быть куда меньше, если бы хорошо изучили опыт освоения Севера, со всеми его достижениями и просчетами. Нельзя выбирать площадки для будущих городов «на глазок» — это можно было бы осознать по крайней мере лет тридцать назад на примере той же «столицы Колымского края» — Магадана. В середине июня в полутора десятках километров от города — колымское лето с нежной зеленью лиственницы. А в самом Магадане лиственницы и не думают распускаться. Чуть ли не каждый день на город наползает густой туман. Сыро, промозгло, мрачно. Нам рассказывали, что неудача с выбором площадки для города — на узком и низком перешейке между двумя заливами холодного Охотского моря — была замечена очень скоро. Но здесь уже было вложено сколько-то миллионов рублей. Поэтому на перенос зарождающегося города не решились. И, похоже, не извлекли из этого урока полезного вывода, во всяком случае — для Севера в целом. Как говорят специалисты, «первая заповедь освоения Севера»—предварительное детальное изучение площадок — повсеместно на Севере нарушается.

Это лишь один, наиболее наглядный пример уровня нашего хозяйствования на Севере. Почему же ценный опыт освоения мало учитывается и используется? Дело, видимо, в том, что нет органа, который в полной мере и в полном объеме отвечал бы за наши северные дела. Как это ни странно, в стране нет даже центра, в котором накапливались бы данные по Северу в полном объеме, а не по узкой теме, которой занимается то или иное научное учреждение или проектный институт.

Впечатление такое, что на громадном, многотысячекилометровом фронте, где действуют миллионы людей, нет общего командования, нет штаба и каждое подразделение этого фронта—от полка до взвода — действует : самостоятельно, на свой страх и риск, не представляя себе своих резервов, не зная соседей по фронту и не взаимодействуя с ними.

Но дадут ли какую выгоду специальные органы, которые стали бы руководить освоением Севера?

Приведем один пример. Разговор о специальной технике, технике в северном исполнении продолжается не первое десятилетие. Что же сделано практически? Во что это обходится народному хозяйству? По последним данным, от одной пятой до одной четвертой части всех тракторов, тягачей, автомобилей, дорожно-строительных машин, экскаваторов, строительных и подъемных кранов работает в «северных» условиях, для которых они не приспособлены1. Между прочим, «северные» условия работы существуют не только на собственно Севере, но и в южных районах Западной и Восточной Сибири и Дальнего Востока. И вот печальный экономический итог: «убытки только в результате преждевременного выбытия из строя техники в районах с природными условиями, отличными от средней полосы страны, составляют несколько сот миллионов рублей ежегодно, не считая дополнительных затрат на более частый капитальный ремонт и потерь от пониженной производительности машин...».

Снижение этих потерь всего на несколько процентов с лихвой окупит все расходы на содержание специальных органов по руководству освоением Севера. Кстати, если нет специальных органов, то это еще не означает, что нет людей, занимающихся хозяйственным руководством этим делом, только они работают сейчас в различных учреждениях и участвуют в северных делах «между прочим», в дополнение к своим основным делам.

Раз у какого-то министерства, комитета или главка северные дела занимают 1—3 процента общего объема их дел, то Север никак не может быть поставлен «во главу угла», ему никак не может быть уделено основное или хотя бы сколько-нибудь значительное внимание. Разве это не понятно?

И зачем, скажем, машиностроительным министерствам заниматься особой «северной» техникой, если эта техника требует значительных дополнительных затрат? Нужны лучшие, более дорогие материалы, их труднее обрабатывать, нужна переналадка оборудования, производство менее крупными сериями и т. д. Машина в северном исполнении неизбежно дороже обычной серийной машины для «средних» условий. И этим министерствам нет дела до того, что в эксплуатации эти специальные машины многократно возместят дополнительные на них затраты. И тем более нет им дела до того, что вдвое более производительный бульдозер на Колыме означает, что по крайней мере 10 человек будут жить не на Севере, а в привычных условиях юга или средней полосы.

Мы убеждены, что без специальных органов управления трудно решительно поднять эффективность его освоения. Мы рады, что к тем же выводам пришли крупнейшие наши специалисты. На совещании по проблемам развития и размещения производительных сил Сибири, что прошло IB мае 1969 г. в Новосибирске, академики А. А. Трофимук, Л. А. Мелентьев, член-корреспондент АН СССР А. Г. Аганбегян в один голос говорили, что без органов территориального управления громадные затраты общества на освоение Сибири и особенно ее Севера не могут дать необходимых результатов.

Органы по управлению нашими северными делами должны, как нам кажется, иметь сильные научные учреждения. И прежде всего — Институт хозяйственного освоения новых территорий. Вопросы техники, экономики, градостроительства, демографии, социологии он мог бы рассматривать в теснейшей взаимоувязке. Каким должно быть освоение той или иной территории — сплошным или очаговым, в какой последовательности вести строительство, кого завозить на Север, какие условия создать на «северах» людям, какие строить города — эти и множество других важных вопросов нельзя сейчас решать «на глазок», по наитию, если, конечно, мы хотим получить от освоения Севера большой экономический эффект.

Север быстро развивается. Масштабы освоения Севера неизбежно будут возрастать. Этим масштабам должен соответствовать и уровень решения наших северных дел.

Преимущества нашего социалистического строя и планового хозяйства позволяют нам осваивать Север самыми эффективными методами. Но эти возможности пока далеко не полностью используются, в частности, и потому, что в стране нет органа, прямо отвечающего за состояние наших северных дел. Следствие этого — ворох проблем, известных уже достаточно давно, но нерешенных из-за отсутствия комплексного подхода к ним и координации усилий разных ведомств.

До сих пор мы покоряли Север так же, как наши предки европейскую часть: массовым, хотя и очаговым заселением. Правильно ли это? Не слишком ли дорого обходится стране метод, стихийно примененный в совершенно иных условиях?

Стратегия освоения... Именно об этом, самом главном, думали мы, прощаясь с Колымой.

Мы были гостями подобревшей Колымы. Мы видели, как много по-настоящему хорошего, радующего сердце сделано там за последние годы, сколько внимания оказывается советскому Северу. Огромные, все большие и большие средства вкладывает государство в развитие производительных сил этого края. Но, пожалуй, нельзя уже медлить и с окончательным выбором генеральной стратегии освоения. Надо определиться. Не на пять, не на десять и не на пятнадцать лет даже, а, может быть, до конца века заглянуть вперед. Конечно, и магаданское научное совещание в немалой степени способствовало прояснению перспектив, но все же решающее слово тут за органами государственного планирования.

Слишком дорого обходится нам продвижение на Север, и слишком многого ждем мы от него, чтобы вкладывать средства неуверенно, ненадежно.

...Вот и скрылись за горизонтом колымские сопки, не видно их под крылом. В день отъезда они уже не казались нам дикими. Они по-своему красивы. Полны сурового и строгого очарования.

Прощаясь с Колымой, снова, еще и еще раз оговариваемся: мы стремились высказать свою точку зрения на колымские да и вообще северные проблемы, нисколько не претендуя на бесспорность. Возможно, в -чем-то мы ошибаемся, но мы увидели Север именно таким, как здесь рассказано, и таким представляем его читателям.

Но откуда она взялась, эта наша точка зрения? Из бесед с десятками рабочих и инженеров, администраторов и ученых. Из тщательного изучения многочисленных научных трудов, статистических и хозяйственных отчетов, деловых справок, направляемых с мест в плановые органы, служебных докладных записок.

Мы дотошно «проверяли» и «перепроверяли» свои впечатления, оттачивали в разговорах со специалистами и всеми, кто заинтересован в судьбах Севера и северян, Колымы в частности. Иногда мнения собеседников расходились с нашими, но чаще были близки. И лишь убедившись, что наша точка зрения может быть принята, выражаясь языком собраний, за основу разговора, мы решили вынести ее на всеобщий суд: серию наших очерков «Колыма и колымчане» опубликовала «Литературная газета».

После их появления начали стекаться в редакцию читательские отклики. Большая часть корреспондентов соглашалась с нами, дополняла,уточняла,корректировала. И все-таки нам больше всего хотелось узнать мнение Министерства цветной металлургии СССР, потому что золото — главное на Колыме, а золото не только драгоценный, но и цветной металл. Основной его добытчик, основной судия и ответчик по колымским «золотым делам» — министерство.

И вот письмо Министерства цветной металлургии СССР лежит перед нами...

«Министерство цветной металлургии СССР, ознакомившись с опубликованными в «Литературной газете» очерками «Колыма и колымчане», считает, что в них правильно поднят целый ряд важных проблем освоения богатейших природных ресурсов Магаданской области...

...Минцветмет СССР считает, что в очерках правильно указывается на необходимость усиления в Магаданской области работ, проводимых Министерством геологии СССР, по разведке рудных месторождений, выделения для этого необходимых ассигнований и оказания помощи геологическим организациям в пополнении их техникой, средствами транспорта и связи.

...В очерках бригады «Литературной газеты» правильно отмечается, что вся горная техника и транспортные средства поставляются в Магаданскую область в исполнении, недостаточно пригодном для работы в северных условиях...»

Больше всего нас порадовало то, что министерский ответ не был просто канцелярской отпиской, как это — увы! — еще иногда бывает— нет, он был подробен, деловит, конкретен. В нем не только давалась оценка нашей работы, но и подымалось немало важных народнохозяйственных проблем.

Естественно, в письме министерства немало места отводилось итогам промышленного и культурного развития края на сегодняшний день: на недавних еще пустошах, продутых льдистыми ветрами, в считанные годы, как из-под земли встали современные города и поселки, заводы и электростанции, театры и библиотеки; построены сотни тысяч квадратных метров жилья; налажено снабжение; протянулись тысячи километров дорог, дорог, которым может позавидовать и иная область в Европейской части; самолеты и вертолеты стали такой же неотъемлемой частью северных пейзажей, как недавно еще оленьи и собачьи упряжки. Социалистическая цивилизация наконец явилась и на Колыму и обосновалась здесь прочно. Многое читатель уже знает и из наших очерков. Поэтому мы не будем пересказывать эту часть письма.

Одновременно с хозяйской осмотрительностью и рачительностью министерство отмечало, что темп, набранный страной на Севере, требует ускоренного решения многих важных вопросов. Кое в чем потребности развития Колымского края обгоняют хозяйственные возможности, которыми он располагает. Требуется всесоюзная помощь, повышенное внимание.

Министерство не согласно с нами в том, что нужен единый орган по управлению Севером, нечто вроде Министерства по делам Севера, мотивируя тем, что специализированных ведомств, занимающихся северной проблематикой, в стране достаточно. Все дело лишь в том, чтобы они работали более эффективно. В частности, особый упор делался на роль ученых в освоении Приполярья.

В Магадане, например, создан Северо-Восточный комплексный научно-исследовательский институт, работают 17 научных и проектных институтов, где более тысячи специалистов с высшим образованием, около ста докторов и кандидатов наук. Что и говорить:—поразительные цифры для края, где полвека назад не только что о докторах наук, но и о самом образовании вообще знали лишь понаслышке. И все-таки ритм современности, переживающей научно-техническую революцию, не дает зазнаваться, почивать на лаврах. Потребности экономики подгоняют нас, категорически требуют — наращивать и наращивать, непрерывно и стремительно наращивать научно-техническую базу движения вперед. Потому министерство поддерживает предложение об организации в Магадане Северо-Восточного филиала Сибирского отделения Академии наук СССР. Мы присоединяемся к этим предложениям с надеждой, что и на Колыме возникнет свой Академгородок, подобный новосибирскому или иркутскому.

А работы академикам и докторам, кандидатам и аспирантам на Колыме хватит, настоящей научной работы, масштабной по размаху, дерзкой по целям. Министерство перечисляет главные, с его точки зрения, направления предстоящих научных поисков. В первую очередь называется такое: составить научно обоснованную схему комплексного освоения природных ресурсов области «на генеральную перспективу». Генеральная перспектива ныне— это не пятилетка, не десятилетие, а расстояние во времени по меньшей мере до двухтысячного года, а то и подалее — естественный размах для общества, базирующегося на плановом хозяйстве. Радует и забота о комплексности ?— ведь по примитивной логике рассуждая, зачем, казалось бы, министерству комплексное освоение, его дело — цветные металлы, а не охрана природы, например, и не расцвет оленеводства. Ан нет, речь идет о комплексе, ибо все в экономике взаимосвязано, тем паче на Севере, и хороший хозяин понимает, что цепочка вроде бы посторонних для министерства, вроде бы не относящихся к нему прямо факторов легко дотягивается до святая святых, до росписи прибылей и убытков, до плановых показателей. Текучесть, скажем, кроме всего прочего, непосредственно связана со снабжением колым-чан мясом, а мясо взять неоткуда, если не наладить оленеводства...

Понятно желание министерства, чтобы ученые нашли способ быстро и дешево оттаивать мерзлые грунты — ведь немерзлых на Колыме нет... Интересует «Главный штаб цветных металлов страны» и разведка морского дна, шельфа северо-восточных морей — там, возможно, прячутся новые залежи металла, отроги основной материковой золотой кладовой.

В письме подробно рассказывается, какие меры предпринимаются, дабы снабдить северян техникой в северном исполнении. С сожалением констатируется, что строительство завода бульдозеров в Чебоксарах затягивается. И затягивается до сих пор. Что же касается электроэнергетики, то министерство удовлетворено начавшимся строительством гидроэлектростанции на Колыме, хотя и не отказывается рассмотреть проект переброски якутского газа для мощной ТЭЦ.

Когда книга уже была в производстве, пришло известие, что удался еще один опыт по снабжению Колымы электроэнергией. Смонтированная в Мурманске плавучая тепловая электростанция мощностью в 20 000 киловатт приплыла на Колыму. Возможно, таким путем удастся перебросить колымчанам еще несколько станций. ...Итак, мы расходимся с Министерством цветных металлов СССР в сущности лишь по одному пункту — насчет Управления по делам Севера. Однако нам до сих пор кажется (и не нам одним), что такое всесоюзное ведомство нужно. При всем многообразии наших северов их потребности технические и экономические по существу едины, проблемы почти сплошь совпадают. Да и само министерство, отклоняя идею «Главсевера», все-таки считает необходимым все дела, связанные с капитальным строительством на Севере и созданием, внедрением техники в северном исполнении, сосредоточить во всесоюзном масштабе в одних руках, создать некий объединяющий орган — или при Госплане, или при Госстрое, или при Комитете по науке и технике. От такого органа до Главсевера» уже рукой подать...

Что ж, истину отыщет практика. Название и полномочия особого ведомства по делам Севера — ведать ли ему лишь капитальным строительством да техникой или всеми «северностями» — вопрос скорее тактический, чем стратегический. Нужда в обостренном, глубинном внимании к северному бытию ныне не отрицается, как видим, никем. В основных теоретических воззрениях на Север согласны сегодня все. Очередь как раз за практикой: возить дома в Магадан из Владивостока или возводить домостроительные комбинаты, как сделано в Петропавловске-Камчатском, строить бульдозерный завод для северян в Чебоксарах или в Иркутске... Поступать так или иначе — но поступать, осуществлять! О Севере сказано много слов, он ждет деяний. Важных многозначительных деяний, от успеха которых во многом зависит будущее всей страны.

О колымских шоферах можно рассказывать и рассказывать. Но интереснее послушать то, что рассказывают они сами. Водители вообще-то не отличаются особой замкнутостью, но где-нибудь на подмосковных или ставропольских дорогах иной раз от пассажиров хочется отдохнуть. На Колымской же трассе пассажир — редкость. Тут можно и сто верст проехать, не встретить ни души, только сопки да реки, только бурундук торопливо перебежит дорогу или где-нибудь на склоне мелькнет в кустах косолапый. И если уж попался пассажир, да еще не «бич» (непутевый, бродяга по-местному), а обычный нормальный пассажир, то хочется отвести душу, покалякать. Не просто все-таки долгими часами одиноко сидеть за баранкой.

С нами колымским шоферам особенно повезло, потому что мы были новичками на трассе, и нам можно было «травить» все подряд — разные истории, которыми знаменита эта дорога. Нам рассказывали, к примеру, почему перевал назвали «Дунькин пуп»: в некие времена, якобы, некая Дунька пускала тут озябших шоферов погреться к себе в избу, ио за это надо было ей насыпать золотишко «на пуп». Или почему другой перевал на Тенькинской ветви трассы называется «Подумай!» — там крутой подъем, а справа обрыв метров двести и дорога петляет, как заячий след. Прежде чем подняться — подумай!

Между двумя очередными перевалами вез нас черноволосый разбитной парень Виктор.

— Вы на Цветном бульваре? Бывал... Трубная? Знаю... Угощайтесь — «Северная Пальмира»... А виадук на Самотеке уже построили?..

Оказалось, столичный таксист. Возил вечно куда-то спешащих москвичей, подсаживал «пиджаков» на Киевском, на Курском. Но однажды с Колымы приехал сосед в отпуск, порассказал с три короба, и три дружка загорелись, ринулись в неизвестность: таксист, электрик и строитель. Сейчас все вместе живут в общежитии, в Спорном.

— Не жалеете?

— А нам везде рай.

— Кто из троих больше зарабатывает?

— Я побольше.

От Сусумана до Ягодного ехали мы с Юрой Вознесенским, можно сказать, местным колымчанином. Здесь вырос, здесь учился, здесь женился. Жена — техник в горном управлении. У них пятилетний сын и девочке год. Эти-то уж стопроцентные колымчане — отдельная двухкомнатная квартира в пятиэтажном доме, все удобства. Юра оказался отличным гидом.

— Река Берелех,— тоном старожила сказал кто-то из нас, прочитав, что поселок называется Берелех.

— Нет, это река Сусуманка.

— А Сусуман на чем же?

— А Сусуман — на Берелехе...

Попробуй-ка тут разберись в этих колымских шарадах!

— Дорогу до Ягодного за два месяца построили, — рассказывал Юра.— Киркой да тачкой... Сейчас кое-где— видите?—спрямляют, делают трассу короче. А тогда им каждый лишний шаг был мукой — сваливали гравий с горы прямо к себе под ноги, поэтому и трасса жмется к сопкам.

На некоторых сопках — удивительное дело! — чуть ли не до вершины осыпи из готового к укладке, отличного шоссейного гравия. Бери и мости. И все-таки дорожники не очень-то расторопны. Огромные «-Татры», «МАЗы», «ЗИЛы», почти все с прицепами прыгают на ухабах, шоферы чертыхаются, сбавляя скорость. Правда, следы дорожников заметны — там спрямляют, здесь подсыпают. Но мало их, и техники у них, видно, тоже мало.

— Наша сирень! — Юра останавливает машину и собирает на склоне сопки большой букет цветов. Верно, по запаху чем-то напоминает сирень.— А это наша колымская ель,— показывает он на зеленые кусты стланика.— Тут кругом только лиственница, зимой она осыпается, и, кроме стланика, другой зелени зимой вообще нет. Выкапываем стланик из-под снега, привязываем его к шесту, наряжаем, хорошая новогодняя елка получается!..

Недавно в горах выпал снег, и на сопках яркая зелень пробивается сквозь белый покров. Близ поселка Полевой, участка прииска «Бурхала», у ручья берем на память несколько камешков из отвалов — здесь прошла драга, оставив длинный ряд слоеных валов, будто крот рылся. Потом медленно вползаем на Бурхалинский перевал. Многозначительная табличка: «Водитель, впереди четыре закрытых поворота!» Их тут не четыре, а тысяча четыре дьявольских поворота!.. Знаки предупреждают лишь о самых коварных головоломках трассы. Дорога вьется сумасшедше: бросок вправо, через сотню метров— круто влево, еще минута езды — опять вправо, и тотчас же разворот назад, в обратную сторону, при этом все время то спуск, то подъем. Иногда даже сразу не разберешь: кажется, что спускаемся вниз, а глядишь — ручей течет навстречу.

Сверху, с перевала, видно, как далеко внизу работает драга, а чуть поодаль пять бульдозеров идут фродтом, как танки в атаке,— готовят площадку для промывки песков. Побежали карликовые березки, потом вдруг высокие деревья. Тополиная роща на Колыме?

— Ключ Сыганья, курортное место, микроклимат, нет вечной мерзлоты,— говорит Юра.

557-й километр Колымской трассы, 13.00. В Москве сейчас пять часов утра. Но отсюда и Магадан кажется далекой-далекой столицей. Горы слева, горы справа, а между ними аккуратные белые домики.

«Ягоднинцы приветствуют дисциплинированных водителей».

Будь здоров, Юра Вознесенский, спасибо!

А дальше с другим «дисциплинированным водителем»— до прииска «Пятилетка», с третьим — до Спорного, с четвертым — до Оротукана и, наконец, с Толей Муравьевым, гренадерского-роста водителем «МАЗа», с вечера и до рассвета, всю ночь напролет, четыреста километров — до самого Магадана.

Муравьев не опрашивал, кто мы, это не было для него существенно. Людям требовалось подсобить, и он мог подсобить — вот и все. Таков неписаный закон трассы.

— Живем по-братски,— рассказывал Анатолий,— не потому, что шоферы ангелы, нет, народ разный. Но иначе тут нельзя.

Да, эгоизму трудно зацепиться на Севере. Перед всей его давящей мощью люди могут продержаться, а тем паче наступать только плечом к плечу.

Всю ночь напряженный мотор мелко тряс перегретую кабину, стремительно отодвигались назад изломанные повороты, размытые темнотой контуры гор, неясные огни полуспящих поселков. Всю ночь погромыхивал позади прицеп и погромыхивал голос Анатолия. На Колыме Муравьев четвертый год, а до этого служил в армии, в ГДР, был там сверхсрочником, инструктором автодела. В рейс Толя выходит на неделю, не меньше. Гренадер красив, сероглаз, могуч в плечах. Сапоги на нем еще армейские, хромовые. Кожаная куртка. Чуб рыжий, непокорный расческе. Большие руки лежат на штурвале неподвижно, потом одна «а секунду отрывается, вытаскивает пачку сигарет из кармана куртки:

— Спичку дайте.

— Не устал?

— Ничего. Это что! Помню, в середине января шли мы с Хандыги на Депутатский, шесть машин. Метель запуржила. А когда поднялись на перевал, там уже и дороги нет, все замело.

— Вернулись?

— Куда вернешься? Сзади тоже все замело. Ловушка. Да там и в ясный день не развернешься — ухнешь в пропасть. А тут пурга — на полметра ничего не видно.

Мы хотели было тяжелой машиной — «ЗИЛ-157» — пробить дорогу. Куда там! Пробили метров тридцать, не более. Пришлось ночевать.

— Холодно было?

— Да нет, не особенно. Градусов так под 50—55, не более. Только ветер шквальный такой, пронзительный. А когда мороз с ветром, то в кабине не усидишь, тепло

сразу выдувает. Мы все в одну кабину набились. Сидим ночь, потом день, а продуктов нет.

Продукты они рассчитывали взять в притрассовом поселке, но не дошли до него километров 15—20, прихватила пурга. В такую погоду пешком идти — смерть. Ребята двое суток отсидели, а на третьи метель кончилась. Стали вылезать. Черт побери, дверцы не открываются, машины в берлоге, снег выше кабин. Как медведи!

Весь день откапывались. Сначала снег разгребали руками — лопаты-то в кузове! Потом, когда до лопат добрались, стали рыть траншеи. Вот так и шли: откопают лопатами метров тридцать, потом машиной с разгона — бух! И опять откапывают.

— И так до самого поселка? Все пятнадцать километров?

— Нет, километров пять не дошли. Трактор вышел навстречу. Ну, это еще хорошо кончилось!

— Что, бывает хуже?

— Тут у нас чего не бывает!.. По Тенькинской трассы не ездили?

— Нет, только слышали о ней.

— Я раз летом туда девчонку знакомую с собой взял. Так она всю дорогу с закрытыми глазами ехала. А чуть откроет — и в крик. Идешь по Теньке, и такое впечатление, как на птичьем полете -находишься. Идешь и дума

ешь, а вдруг что случится с машиной или рулевым управлением? Колесо рядом с обрывом в двадцати сантиметрах. А иной раз, особенно когда разъезжаешься со встречным, оглянешься — колесо прицепа по воздуху идет. Даже страх берет. Обрыв-то метров двести, однако... Сурово!..

Муравьев из тех, кому нужны и синица в руках, и журавль в небе. Синица: большой заработок — это хорошо. Малым он не удовольствовался бы. Однако опытный шофер почти столько же (с учетом разницы цен) может заработать и на юге. Но вот здесь-то и подымается над головой Анатолия северный журавль — та самая штука, которую хочешь не хочешь, а придется назвать романтикой. Это сложный клубок ощущений и чувствований: повышенный элемент риска, необходимого, по-видимому, в жизни мужчины; обостренное чувство товарищества; понимание своей большой нужности, полезности; наконец, гордость за себя, удовлетворенность героикой, которой так недостает молодым в обжитых местах.

Выражаясь языком экономистов, налицо здоровое сочетание стимулов материальных и моральных.

Толя Муравьев родился в первый год войны. А в последний ее год, в Югославии, погиб Толин отец. Мать, воспитательница детского сада, рассказывала ему, что отец был человеком прямым и смелым.

Нет, жизнь не баловала Толю Муравьева — этого не скажешь. После армии он сначала немного работал в Якутии шофером, как и здесь. Там женился, долгими часами, сидя один в кабине, сочинял для нее нежные-нежные стихи. А жена забрала сына и уехала. Они не поняли друг друга. Она все пилила: почему не учишься на инженера, я — техник, а муж простой шофер — нехорошо. Но Толя никак «е мог уразуметь — почему же нехорошо? Он говорил нам, что на трассе чувствует себя, как птица в полете, что его переполняет ощущение простора. Машина порой кажется ему живой.

— Я прямо кожей чувствую: устала, тяжело дышит или жмет ей где-нибудь, больно.

Он и разговаривает даже с машиной, как с живым существом. Мы то и дело слышали во время нашего ночного путешествия:

— Ну что, мазик, еще сделаем перегон?.. Кормилец!.. Не выдай!..

Мы понимаем Толю вполне: когда человек и машина вдвоем на такой трассе, им остается надеяться лишь друг на друга.

Но в этой привязанности к машине сказывается не только привычка шофера, а еще и поэтическая черточка Толиного характера. И эта дорога, и дружба шоферская— все для него поэзия, о которой чаще всего он говорит, конечно, прозой, но порой и стихами:

Колымская трасса, дорога-тайга,

Уклоны, подъемы, метели, снега,

Ты слабых не любишь,

Для сильных же — вся...

Мы спрашиваем, давно ли он пишет стихи?

— Стихи?— гренадер явно смущен.— Какие там стихи. Так, баловство... Едешь в машине, делать нечего, ну вот и сочиняешь постепенно о трассе. Просто само сочинение такое...

С полчаса едем молча. Потом он снова что-то начинает шептать. Явно видно —не для нас, для себя, по привычке:

Ты в кабине о многом передумать готов,

За перевалом — надежда, за перевалом — любовь...

Но пока что, за очередным перевалом, нас поджидал дождь. Толя Муравьев давно почувствовал его, еще на 301-м километре (счет идет от Магадана) он шумно втянул ноздрями воздух и объявил: «Дождем пахнет». И не ошибся! Капли забарабанили по кабине, ручьи побежали по стеклу, яростно заработали дворники. Водители вообще-то нигде не любят дождь, а на Колымской трассе— особенно. Тут чуть заскользишь — и поминай как звали.

Муравьев пригнулся к рулю, каждым мускулом чувствуя машину. Человек, автомобиль и дорога слились во что-то единое, что нам хочется назвать одним словом — движение.

Муравьев — водитель первого класса, автоинструктор, потому, очевидно, и доверен ему почти новенький пятнадцатитонный «МАЗ-504», на котором Толя «выжимает» ежемесячно четыре тысячи километров. Но все же есть тут шоферы и поопытнее Муравьева — те самые асы, о которых он говорит с нескрываемым восхищением.

Когда, взобравшись на Яблоновый перевал, остановились на минутку, чтобы положить цветы на могилу погибшего здесь связиста, мы подумали о том, как спрессованно время: некоторые участники первой транспортной экспедиции, покорившие этот перевал почти тридцать лет назад и открывшие дорогу на Элекчан — ключ к воротам приисков, до сих пор водят автопоезда по Колымской трассе.

Самый первый колымский шофер — Маркин, отличный механик, погиб в снежную пургу при разгрузке парохода: машины шли тогда по льду Нагаевской бухты Охотского моря. Сверстники и последователи Маркина — Безруков, Бобовский, Пушонок, Самохвалов, Куз-нецов-Морев, Устинович, Черванов, Чернов, Арсентьев и многие другие — большую часть своей жизни ездят по здешним лихим дорогам. А дорог этих в Магаданской области уже более 3000 километров, да еще автозимников — 4000! Все изменилось здесь до неузнаваемости — и техника, и условия работы, только тайга, морозы и горы остались прежними. Все изменилось, и поэтому трудно сравнивать, но одно сопоставление нам хочется сделать: объем грузоперевозок вырос в 1887 раз!

«Валютный цех» денно и нощно требует себе технику, горючее, продукты, одежду, газеты, фильмы, письма. А значит, садись шофер за баранку и веди свой тяжелый автопоезд через крутые повороты, на перевалы, над пропастью, в пургу, веди и в дождь, и в шестидесятиградусный мороз, потому что, кроме тебя, никто не сможет пробиться к добытчикам золота. Нет здесь другого пути, помимо Колымской автомобильной трассы.

«Надо бы как-то разобраться!»

Говорят, если хочешь знать «что к чему» и «что почем»— опроси у шофера. Колымские водители не только угощали нас «байками». Из кабины видны и многие проблемы. И когда Анатолий Муравьев клянет тех, кто прислал ему в общем-то хороший, но непригодный для северных условий «МАЗ», он прикасается, можно сказать, к самой сердцевине этих проблем, их больному нерву.

— Машины присылают с летней резиной. Как ударят морозы градусов под 50—60, резина лопается, скат разлетается на куски. А морозостойкой — мало. Ссоримся из-за нее. Вот с этим надо бы как-то разобраться...

Надо бы как-то разобраться и с тем, почему Толе Муравьеву приходится утеплять кабину, переоборудовать «под зиму» многие системы, ставить дополнительные обогреватели и вообще — мудрить, мудрить... Надо бы как-то разобраться и с тем, почему не только автомобили, но и вся остальная техника приходит на Север в «южном варианте».

Возьмем, например, основную машину золотых полигонов Колымы — бульдозер. Он изготовлен на базе трактора, предназначенного для сельского хозяйства. Мощный на воронежских черноземах, он слабосилен в колымских горах. Как говорили знатоки на областном совещании, для использования на горных работах, тем более «в тяжелых условиях Северо-Востока, он практически непригоден.

Правда, созданы уже опытные образцы новых, более мощных машин. Но для их производства... еще должен быть построен завод в Чебоксарах. А строительство его... еще не начато.

Ограничимся этим примером. Если взять весь наш Север, то убытки только от прямых потерь из-за отсутствия техники в северном исполнении составляют десятки и сотни миллионов рублей в год. Полные народнохозяйственные потери, конечно, во много раз больше.

Но вернемся на трассу, в машину Толи Муравьева.

— Сцепление полетело! — профессионально отмечает он, заметив очередной «ЗИЛ» и лежащего под ним шофера. И притормаживает: «Друг, ничего не надо?»

Еще через десяток километров: «Эй, что там у тебя? Может, дернуть?» Зацепили трос, «дернули» бедолагу — и снова в путь.

Сама Колымская трасса неизбежно подводит нас к мысли об одной из острейших здешних проблем — ремонту, которая лишь часть еще более жгучей и важной проблемы — трудового баланса.

На крайнем Северо-Востоке гигантски разбухло все, что имеет весьма косвенное отношение к добыче золота, олова, рыбы и других даров природы. Население Магадана быстро приближается к ста тысячам, это уже около трети населения области, хотя в «столице Колымского края» не добывают золота, не пасут оленей и почти не ловят рыбу.

А ведь каждый человек на Севере дорог и, увы, не только в гуманном, но и в самом грубом экономическом смысле. Прямые расходы по переезду работника и его семьи в среднем составляют 670 рублей. Строительство жилья, социально-культурных объектов, прирост мощностей в обслуживающих отраслях хозяйства стоит 16 тысяч рублей. Кроме того, 1300 рублей затрачивается ежегодно в расчете на этого одного рабочего из общественных фондов потребления. Таковы данные Северо-Восточного комплексного института Сибирского отделения АН СССР.

Добавим к этому, что вторая, грубая дороговизна северянина определяется отнюдь не одной лишь его собственной повышенной зарплатой, но и зарплатой всех тех, кто его обслуживает. Поэтому-то, по убеждению экономистов-теоретиков, все, что можно не делать на Севере, не должно там делаться. Но вот экономисты-практики держатся мнения прямо противоположного: вое, что можно сделать на месте, нужно делать самим.

Ничего удивительного в таком резком расхождении во взглядах нет. Первые опираются на экономические расчеты, теорию и зарубежный опыт. Вторые — только на опыт, но зато свой собственный — опыт работы в наших условиях снабжения.

На Колымской трассе в поселке Спорном (спорили, спорили строители, как назвать новый поселок, да так и назвали — Спорный) стоит вполне современный ремонтный завод. Мы заехали, познакомились там с хорошими людьми и нехорошими цифрами. Проблема запчастей— старая, давным-давно надоевшая. Честное слово, нам не хотелось бы о ней даже упоминать, но спорнинцы очень просили, настаивали, убеждали нас, что в условиях Колымы треклятые эти, вечно отсутствующие запчасти буквально пожирают у государства золото.

По плану ремонта спорнинцы в течение года должны были получить 500 коленчатых валов — получили лишь 170, вместо 529 блоков цилиндров — 359, вместо 102 рам — ни одной. Вот и наваривают шейки валов, растачивают блоки, клепают рамы, перенося на каждую деталь, каждый пустячный винтик всю мощь своей северной зарплаты, все свои льготы и коэффициенты, и высокую стоимость колымских материалов, и намного повышенные по сравнению с «материковыми» транспортные тарифы. Тут уж, поскольку все это происходит на «золотой» Колыме, и мы не можем не воскликнуть: «Золотые валы! Золотые блоки! Золотые рамы!»

И действительно ведь золотые! Ежегодно (ежегодно!) на ремонт одного бульдозера тратится на Колыме около двенадцати тысяч рублей, новая же машина стоит семь тысяч рублей, включая стоимость доставки ее на Север. Нужно ли быть экономистом, чтобы судить о том, что выгодней — отремонтировать старую машину или завезти новую?.. Новых пока не хватает?.. Что же, тогда мы поставим вопрос по-другому: если так бесхозяйственно выбрасывать миллионы рублей, то скоро ли мы сумеем настолько разбогатеть, чтобы в избытке иметь новую технику? И еще повернем вопрос в несколько иную плоскость: сегодняшняя нехватка новых машин — разве это довод за то, чтобы старые ремонтировать на Севере, а не на Юге?

А на Колыме ремонтируют все. Область имеет десятки ремонтных мастерских. По данным Северо-Восточного комплексного НИИ, более половины рабочих, занятых в мастерских, делают запасные части и детали к землеройному, горно-шахтному и транспортному оборудованию, а также крепеж и метизы, выпускаемые... специализированными заводами страны. И обходится все это по крайней мере в десять раз дороже.

В одном из учреждений Магадана нам горячо рекомендовали посетить завод, который выпускает топливную аппаратуру к автомобилям — и не только для парка своих машин, но и на экспорт, за границу. Вот ведь как увлеклись!.. И спорнинцы, между прочим, не только ремонтируют автомобили, но и выпускают прицепы. А в Магадане, говорили нам, один завод оборудует автомашины самосвалами и отправляет их на «материк»... Если бы не делать всего этого, если бы поступали мы как велит экономическая теория, а равно и простой здравый смысл, то не пришлось бы завозить столько людей на Север. Не было бы недостатка ни в жилье, ни в торговом, медицинском и всяком другом обслуживании. Нехватка здесь прямо связана с разбухшей численностью населения.

По данным Сибирского отделения АН СССР, экономить живой труд на Северо-Востоке в три — пять раз выгоднее, чем в старообжитых районах. Ни сырье, ни материалы, ни электроэнергия, сколько бы их ни экономилось, в здешних условиях не могут дать даже отдаленно похожих результатов.

Но именно вокруг этого «заколдованного вопроса»— как сократить затраты живого труда — развертываются ожесточенные споры. Слишком уж по-разному понимают высокие спорящие стороны пути решения проблемы. Мы помним, что еще в конце 1965 года на большом совещании по трудовым проблемам Северо-Востока иркутские медико-географы утверждали: есть места, непригодные для сколько-нибудь длительного постоянного проживания населения, и там, следовательно, работников надо периодически менять. Доклад этот вызвал возмущение и недоумение. Такая мысль тогда попросту не укладывалась кое-кому в головы. Отпарировав эту идею в теории, закрывали глаза и на практику. Не хотели видеть того, что происходило в реальной жизни,— многие люди, прожив в климатически тяжелых местах небольшое время, по собственной инициативе перебираются в другие, более благоприятные — на том же Северо-Востоке или за его пределами.

Другой аспект того же спора — а нужно ли всем жить на Колыме и Чукотке зимой? Основное производство — добыча рассыпного золота, олова и т. д. — дело сугубо сезонное. Сезон промывки золота длится на Колыме четыре месяца. После этого потребность в рабочей силе резко сокращается. Руководителям производства приходится всячески изворачиваться, чтобы занять своих людей, изыскать им возможность заработка. Кстати, это, видимо, тоже одна из причин «полунатуральности» колымского хозяйства.

Надо ли работнику жить рядом с работой? Ответ кажется самоочевидным — конечно, надо. Более того, это неизбежно. Так ли? На географическом факультете Московского университета был разработан оригинальный для наших условий вариант расселения работников крупного алмазодобывающего комбината. (Вместо города на несколько десятков тысяч человек непосредственно у месторождения они предложили построить в несколько раз меньший поселок в Братске, более чем за 1000 километров от месторождения. А возле комбината соорудить благоустроенные гостиницы для работников, которые будут приезжать сюда на короткий срок и вновь самолетами возвращаться в комфортабельные условия постоянного проживания. Этот вариант по сравнению с предлагавшимся ранее дает экономию средств, которая покажется неправдоподобной тому, кто не знаком с условиями Севера,— более 100 миллионов рублей в год. А кроме того, люди будут жить в несравненно лучших условиях, чем обычно.

Конечно, Колыма и особенно Чукотка — это не Западная Якутия, расстояния до относительно обжитых и с хорошим климатом мест здесь куда больше. Но не стоит ли среди прочих вариантов продумать и этот? Однако даже упоминание такой возможности на последнем совещании вызвало гневную отповедь некоторых сторонников привычного пути в освоении Севера. Им казалось, что это плод кабинетных мудрствований.

Но досмотрим, что происходит с населением в Магаданской области. Оно стремительно и неудержимо растет. На начало 1969 года его численность — 359 тысяч человек. А еще 10 лет назад, в начале 1959 года, в области жило 236 тысяч человек. Прирост населения продолжает увеличиваться. За последний год он составил 19 тысяч человек. Видимо, завороженные этим громадным по местным условиям приростом населения, некоторые научные работники высказывают предположения, мягко говоря, фантастические. Вот вам: «Население советского Севера, по самым осторожным прогнозам, к 1980 году увеличится на 4—5 миллионов человек, его численность достигнет 10—11 миллионов, превзойдет современную численность материка Австралии...»

У нас уж как-то повелось гордиться тем, что самые большие в мире северные города — наши, что у нас самое многочисленное на Севере население. Не попадаем ли мы тут в положение того героя народной сказки, который плакал на свадьбе и плясал на похоронах? Не лучше ли было бы гордиться высокой производительностью труда, высокой эффективностью освоения Севера? Но ведь высокая эффективность несовместима с многолюдством. Большое количество людей — следствие малопроизводительной техники, несовершенной технологии, плохой организации труда. Стоит ли эти, далеко не лучшие, черты нашего хозяйствования на Севере увековечивать? Стоит ли заставлять новые и новые миллионы людей жить в суровых, непривычных для них условиях северной тайги, тундр, побережий холодных морей? Если эти миллионы людей можно заменить тысячами мощных, производительных, современных машин, изготовленных с учетом всех требований Севера? Если этот второй путь даст возможность создать не только сносные, но и вполне комфортные условия жизни? Можно представить себе положение, когда из множества желающих поехать на Север будет проводиться строгий отбор — только тех, кто более всего нужен этому суровому краю: наиболее квалифицированных, стойких, выдержанных людей отменного физического и психического здоровья. Несбыточная мечта? Но разве не знаем мы, что медицинские учреждения Норильска уже сейчас принимают на работу врачей со строгим отбором?

Мы не хотели бы, чтобы читатель понял нас так, что мы против постоянного населения на Севере или против роста численности северян. Просто мы утверждаем, что при том количестве людей, которое сегодня живет на Севере, можно иметь несравненно лучшие хозяйственные результаты: давать больше и значительно менее дорогой продукции. Что касается постоянного населения, то это везде, а на Севере — тем более, костяк трудовых коллективов, хранители опыта, навыков и традиций жизни. Роль их на Севере исключительно велика. На Северо-Востоке подрастает относительно многочисленное второе поколение. Люди, рожденные на Севере, считающие эту суровую землю родной, испытывают ностальгию не на Севере, а на юге. От этого поколения можно многого ожидать.

Не стоит только видеть в постоянном населении единственно возможный путь освоения. Не стоит гипнотизировать себя цифрами роста численности людей на Севере.

Сошлемся еще раз на данные Сибирского отделения АН СССР, с которыми познакомил участников научного совещания на Камчатке член-корреспондент Академии наук А. Г. Аганбегян.

Если на Севере с помощью механизации, например, удается высвободить человека, то мы экономим не только на его зарплате. Зарплата — мелкая статья в действительной экономии. Главная экономия — это затраты на жилье, на заработную плату обслуживающего персонала и целая цепочка других затрат. Для того чтобы содержать трудящихся основного производства, нужны работники просвещения, здравоохранения, торговли, обслуживания, жилищно-коммунального хозяйства. Для того чтобы содержать все эти сферы, снова нужны работники просвещения, здравоохранения, торговли и т. д. и т. п. Отсюда интересный и весьма распространенный парадокс: мы видим на Севере поселок с населением в 10 тысяч человек, а он возник для дела, в котором занята всего лишь тысяча человек. Все остальные — это как раз то, что «накрутилось по цепочке».

К сожалению, в северных районах эта «цепочка» много длиннее, чем в обжитых местах. На Северо-Востоке на одного человека, занятого в отраслях союзной специализации, т. е. того, ради чего, собственно говоря, туда и вкладываются средства, 6 работников занято в обслуживающих отраслях производства и в непроизводственной сфере (обслуживание и пр.). Примерно так же на Камчатке, несколько больше — в Якутии.

Если же говорить конкретно о Магаданской области, то на 100 человек, работающих в основных отраслях ее хозяйства, ради которых оно, это хозяйство, и существует 530 человек занято в «обслуживании» (транспорт, ремонт, бытовые услуги и т. д.). Много это или мало? Для сравнения — в зарубежных странах, широко осваивающих Север, на 100 работников основных отраслей приходится 50—100 человек «обслуживающих».

На Севере, по данным Аганбегяна, содержание одного работающего стоит примерно 15 тысяч капитальных и 4 тысяч рублей в год текущих затрат. Если иметь в виду, конечно, полные народно-хозяйственные затраты. Поэтому здесь, как нигде, есть смысл заменять живой труд трудом машин.

Именно на Севере повышение производительности труда на 1 процент дает самый сильный, максимальный народнохозяйственный эффект. Любое средство механизации здесь в несколько раз выгоднее, чем в обжитом районе. Одна машина на Севере заменяет по эффективности пять машин на юге!

Еще и еще раз убеждаемся — Север надо осваивать с минимальными издержками живого труда. Это элементарнейшая аксиома северной экономики. В теории с нею согласны все. Кажется, однако, что практике нет дела ни до этой аксиомы, ни до всеобщего с ней согласия. Фактически то, что в средних широтах, где-нибудь в Центральной России делает один человек, на Колыме могут сделать только двое-трое. Потому что ниже энерговооруженность труда, потому что хуже его организация, потому что механизмы все в том же южном, равнинном и прочем исполнении не приспособлены к местным условиям.

— Книги? Клубы? Налаженный быт?.. Я не вижу средства, которое само по себе, взятое отдельно, способно изжить алкоголизм на Севере. Здесь, где каждый так нужен, это сущее бедствие,— размышляет секретарь Ягоднинского райкома партии.— Необходим какой-то принципиально новый подход. Психологи и физиологи пока не подсказали нам его. Мы пытаемся нащупать сами. Но еще мало преуспели. Вот, может быть, наша попытка увлечь всех в Ягодном спортом — райком коллективно Доказывает в этом пример — окажется действенной. Мы внушаем людям: Север перемалывает физически слабых, хочешь выжить здесь — занимайся спортом. А подтекст этой мысли — забота о здоровье нравственном. Поэтому повсюду строим спортивные залы, стадионы. Нет, нет, не только, конечно, спорт! Но и все, что связано со здоровьем, держим под особым контролем. Мысль старая как мир: в здоровом теле — здоровый дух. Но, похоже, для Севера это особенно важно...

Победить пьянство вообще не так-то просто, а тем более на Севере. Здесь еще надо хорошенько поработать науке — и социологии, и психологии, и физиологии, и медицине. Социологию мы упомянули не просто как дань моде. Нужно наконец получить серьезные научные данные о том, кто, сколько и почему здесь пьет. Надеемся, думающий читатель не отмахнется от этой проблемы как от «общеизвестной»,— известно, да не очень, а что касается Севера, то тут этот вопрос уже никак не может бы «осмыслен» на бытовом уровне, нужны статистика, исследовательские данные. Магаданские ученые давно уже и подволь подбираются к этой проблеме, пытаясь глубоко проанализировать динамику, причины и следствия ра пространения алкоголизма на Севере. В любом поселке люди много зарабатывают и много, увы, слишком много продается спирта. Пока колымчане пытаются против поставить этому лишь «концепцию здоровья».

Тут действительно многое делается для здоровья физического и нравственного. И об этом стоит рассказать подробнее.

Но прежде сразу же оговоримся — мы далеки от желания идеализировать нынешний быт колымчан. Неважно, очень неважно обстоит дело, например, со снабжением фруктами и овощами. В магазинах мы их не видели, а на рынке — не только в Магадане, но и в Сусумане - сколько угодно, но по цене, бросающей москвичей в жар. И какую торговку ни спросишь: «Откуда привезли?» - ответ один: из поселка Палатка.

— Каждый раз, как еду мимо этого поселка, всё удивляюсь — вот живут! — рассказывал нам один из колымских шоферов.— Там у любого домика своя маленькая тепличка. Выращивают помидоры — и на рынок!

В снабжении Колымы фруктами и овощами чувствуется какая-то случайность, кустарщина. Очевидно и впрямь должны быть созданы в южной зоне Дальнего Востока крупные овощеводческие хозяйства, специализированные на поставках для Севера. Воздушный мост, караван судов — ничего не может быть дорого, когда речь идет о витаминах для золотодобытчиков. И потому, главное, что из-за этого мы теряем чистое золото. И потому, главное, что человек на Севере, право же, заслуживает гораздо большего внимания к нему всего нашего общества.

Последнее — недостаток внимания — относится и к жилью для северян.

Строят на Колыме в последние годы много больше, чем прежде, нет никакого сравнения, однако же, довольно долго надо ждать хорошей квартиры. Никитенко, директор прииска «Экспериментальный», говорит: «Вчера нужный человек взял расчет: жил в кабинете, надоело». В аккуратном зеленом районном поселке с вкусным названием Ягодное, примостившемся в ложбинке среди красивых сопок, в этом симпатичном поселке, где все так ладно и прибрано, а на светлых улицах из новых благоустроенных домов — широкие тротуары из бетонных плит, хорошие магазины, ресторан,— все-таки есть еще и целый район «Шанхая»—стареньких, в землю вросших домиков. И в самом Магадане таких еще немало, буквально по соседству с центральными кварталами. И на приисках, и на участках — везде еще встретите вы постройки давних времен. Все это наследие — бульдозером бы да под корень! Но нельзя — население растет быстро, много людей приезжает, много рождается детей, на всех новых квартир не хватает.

Некоторые проектные организации, а за ними и кое-кто в печати, в последнее время пламенно пропагандируют города с искусственным климатом, города под крышей. Что и говорить, привлекательно. Мы совсем не против таких городов. Но пока нужнее просто теплые, удобные и дешевые дома на улицах, открытых всем ветрам.

Если привлечь человека на Север еще можно высокой зарплатой, то удержать его там никакой зарплатой невозможно. Напротив, когда нет нормального жилья, то повышенная зарплата может даже служить причиной более быстрого выезда в другие районы, где реальная ценность сбереженных рублей существенно выше. Но именно по обеспеченности жильем Северо-Восток занимает одно из последних мест в стране.

Опять-таки все согласны, что проблему жилья па Колыме надо решать быстрее. Только вот как это сделать? Тут-то и начинаются разногласия. Серьезнейшие.

Истоки проблемы — в отсутствии современной строительной базы и многолюдности Колымы. Жилье обходится здесь в несколько раз дороже, чем в средних широтах. Строительные материалы завозятся издалека, часто самолетами. Это, пожалуй, правильно. Но порой завозятся совсем не современные строительные материалы, не блоки и панели, не элементы, из которых дом на месте только собирается, а как и при дедах — лес, цемент, даже кирпич. Сильнее всего это бьет по новым, только возникающим у будущих приисков поселкам. Особенно по поселкам у незначительных месторождений. Да и там, где прииску быть десятки лет, жилищное и коммунально-бытовое строительство тащится далеко в хвосте промышленного, и совсем нередки случаи, когда прииск работает уже на полную мощность, а план жилищного строительства не выполнен и наполовину.

Специалисты давно говорят, что эффективный выход можно найти на пути развития сборного домостроения. Нужны транспортабельные дома, которые только собирались бы в поселках приисков. Причем такие благоустроенные дома можно было бы переносить с места на место, чем сразу решался бы вопрос застройки поселков у небольших месторождений. Пока в Магадане строятся обычные панельные дома. Такой дом малотранспортабелен.

За круглым столом «Литературной газеты» в Москве кандидат архитектуры К- Карташова сообщила, что разработаны новые типы транспортабельных зданий. Их можно изготовлять на базах, расположенных в южных районах. А затем самолетами, автомашинами или по рекам доставлять в любое место. Это могут быть, по ее словам, здания от одного до девяти этажей, с полным набором жилых и общественных помещений. Но... «Около двух лет мы об этом говорим, а пока буксуем па месте».

Камень преткновения, пожалуй, и в технике, и в технологии, и в организации. На совещании в Магадане приходилось слышать, что приморцы-де никогда не станут производить строительные детали для колымчан, поскольку они не могут обеспечить собственные потребности. Однако ведь для создания своей строительной базы на Колыме (или для Колымы, но в другом районе) нужны соответствующие вложения. Причем на юге их потребуется на те же мощности несравненно меньше, чем в Магаданской области. Задача, стало быть, состоит вовсе не в том, чтобы выпросить у южан «кусок от их пирога»,— целесообразно построить на юге базу специально для севера. В конечном счете вопрос упирается в отсутствие сильного, наделенного соответствующими правами органа, который мог бы организовать соответствующую базу на юге. Тут мы приходим к тому, что во вновь осваиваемом районе не обойтись без территориальной организации хозяйства в дополнение к ведомственной. Вопрос этот касается не только строительства. Опыт показывает, что там, где такая организация есть (пример — Норильский комбинат, где все хозяйство сосредоточено в одних руках), там дела идут несравненно лучше.

Мы бы сказали, что общий, главный недостаток всего того, что делается по освоению Северо-Востока (а делается много, и год от году больше),— это недостаточный учет, а порой и игнорирование местных особенностей, будь это особенности климата и вечной мерзлоты или особенности состава населения, «дисперсного», расселенного малыми группами, или оторванность от Большой земли. Господин Шаблон чувствует себя на колымской земле куда как уверенно. Здесь те же типы домов, что и в Новосибирске, и в Рязани, и в Средней Азии. Здесь то же деление производств по оплате труда на основные и вспомогательные. Здесь те же нормативы на 1000 средних безликих человек, что и везде. Столько-то посадочных мест в столовых, больничных коек, врачей, мест в яслях и детских садах. Здесь такая же норма жилой площади на человека. А правильно ли это?

Мы не говорим сейчас о том, что действительное положение сейчас во многих случаях далеко еще не достигло этих норм. Но представим себе, что эти нормы будут достигнуты. Разве не ясно, что жителю Колымы или Чукотки приходится находиться в своем жилище куда больше, чем жителю Украины? Что одна потребность в услугах общественного питания там, где живут преимущественно семейные люди, которые в столовой разве что обедают, да и то не всегда, и там, где живут преимущественно бессемейные молодые люди, которым в столовой надо не только обедать, но и завтракать и ужинать. И что толку, что на жителей такого-то района приходится больше, чем по норме мест в клубах и домах культуры, если до этих мест надо из иного поселка добираться за десятки, а то и сотни километров. Во многих мелких поселках «нет торговой точки, бани, парикмахерской: не положено по нормативам». Нормативам нет дела до того, как десять тысяч людей, на которые они рассчитываются, живут одним городом или в нескольких десятках мельчайших поселков, разбросанных на территории в 50—100 тысяч квадратных километров. Что же делать с этими нормативами, скажем, в Билибинском районе, где среднее расстояние от поселков до райцентра превышает 350 километров, а сам поселок Билибино находится от областного центра Магадана дальше, чем Симферополь от Москвы? И не случайно изучающие миграцию научные работники делают вывод, что отсутствие необходимого минимума услуг — весомая причина отъезда с Севера.

Нет, что и говорить, мы далеки от того, чтобы идеализировать нынешний колымский быт. И все же, и все же...

Все же, согласитесь, приятно, когда в маленьком приисковом поселке, в тысяче километров от Магадана, по нашим-то «материковым» понятиям, у черта на куличках, вы можете прилично пообедать в просторной и светлой столовой с «вполне московским» современным прилавком самообслуживания. И при этом вам подадут не только традиционный гуляш с макаронами, но и, пожалуйста, кефир, свежее молоко.

Такие столовые мы видели повсюду — и в Сусуман-ском, и в соседнем с ним Ягоднинском районе. «Товарищи! Заезжайте к нам, лучше, чем у нас, вы нигде не пообедаете» — реклама столовой поселка Рыбный, обращенная к шоферам колымской трассы, говорит сама за себя. Не только в центральных поселках приисков, но и на многих участках (а их у каждого прииска по пять— шесть) есть клубы, школы, детские сады, повсюду строятся бытовые комбинаты, спортивные комплексы. Верно говорили рабочие за нашим «круглым столом»: на прииске «Пятилетка»— семь или, кажется, даже восемь участков, есть очень отдаленные, куда можно добраться только вертолетом, и лишь в одном из этих мелких поселков нельзя посмотреть широкоэкранный фильм.

Сделано гигантски много, но магаданцы не хотят на этом останавливаться. Они вполне самокритичны в оценке своих достижений и безудержны в планах.

Вот некоторые примеры того и другого, взятые нами из докладов на магаданском совещании.

Самокритика: «...Темпы культурного строительства в области отстают от роста населения и хозяйства. Даже в районных центрах, которые существуют по 20—30 лет, нет полного комплекса учреждений, призванных обеспечить духовный рост, населения... Наибольшее отставание в строительстве культурных учреждений наблюдается на новых горных предприятиях, на стройках, в колхозах и совхозах. Сюда, видимо, и должно быть обращено наше основное внимание...»

Планы: «...В 1971—76 гг. дополнительно построить новые клубы и Дома культуры общей вместимостью на 12 тысяч мест с таким расчетом, чтобы планировка каждого из этих современных клубов включала в себя массовую библиотеку на 25—50 тысяч томов... До 1976 года северяне получат еще 22 кинотеатра (5500 мест)... I В ближайшее семилетие удвоится число спортивных баз и залов. Будет всемерно развито строительство закрытых теннисных кортов, хоккейных катков, плавательных бассейнов...»

Итак, как видим, есть и трезвый взгляд на существующее положение вещей, и хорошая перспектива. Чтобы до конца стала понятна требовательность к себе ко-лымчан, раскроем некоторые скобки. Что означает эта вот уже цитировавшаяся нами фраза из «самокритики»: «Даже в районных центрах, которые существуют по 20—30 лет, нет полного комплекса учреждений, призванных обеспечить духовный рост населения»? Признаться, там, где нам довелось побывать, мы что-то не встречали райцентров без клубов или библиотек. В чем тут дело? Оказывается, слова «полный комплекс» подчеркнуты были на совещании не зря. Вот что понимается в Магаданской области под «полным комплексом»: «Сюда входят клуб или районный Дом культуры, кинотеатр, библиотека, музыкальная школа, парк культуры и отдыха, книжный магазин, народный театр или любительский коллектив, музей, спортивный комплекс, прокатная база культинвентаря...»

Все это обширное культурное строительство и уверенное, оптимистическое планирование имеют под собой твердую, если можно так выразиться — «философскую» основу. На научном совещании в Магадане она была сформулирована руководителями области таким образом: «Нельзя себе представить успешного развития производительных сил вне связи с человеком — этой главной производительной силой, так же как невозможно достигнуть высокого уровня всех духовных богатств советского человека без развития производительных сил».

Жаль, что такой здравый подход к делу не восторжествовал еще повсюду при освоении обширнейших наших северных пространств. А в том, что он пока не восторжествовал, мы имели случай убедиться лично.

Той же самой бригадой совершили мы путешествие к «феномену» — в Сургут, древний город, а сейчас центр западно-сибирской нефти. Тогда поразило на.с невнимание к человеку, и мы не могли не высказать публично свою тревогу. Сегодня, сравнивая, мы не можем не отдать должного колымчанам. Там нефть, здесь — золото, там мошка и здесь мошка, там мороз и здесь мороз, да еще «почище — под шестьдесят, там бескрайние болота, здесь бескрайние дикие горы, там—мощные строительные организации, здесь — малосильные, не имеющие нормальной базы стройучастки, и больше всего — хозспособ, «самострой». И все же, и все же! Уже сейчас на Колыме по семь квадратных метров та человека. Нет, здесь нет ни балков, ни землянок—всего того, без чего трудно было представить себе Сургут и Нефтеюганск.

Конечно, тут нельзя не учитывать разницу в сроках освоения: Обский нефтяной район с этой точки зрения совсем молод, несравним с Колымой. Но, побывав и там, и здесь, мы убедились, что дело не только в сроках, а и в методах, пожалуй, даже в принципах освоения.

Спор о принципах

Вспомним, с чего начинался нефтяной феномен на Оби, что ставили впереди — телегу или лошадь?

...23 марта 1964 года прибыли они в Сургут, первые тридцать нефтяников — инженеры, буровые мастера, геологи-эксплуатационники и один бывший уголовник, только что вышедший из тюрьмы и желающий «начать жить сначала».

— Без него была просто дюжина, а с «им стала чертова,— говорил нам Лев Дмитриевич Чурилов, начальник Нефтеюганского нефтепромыслового управления

(НПУ).— Но вскоре он ушел. Была дюжина, и нужно было сдюжить. А через неделю, 1 апреля — но не шутки ради! — к ним присоединился и я. Опять стала дюжина чертовой.

Лицо у Чурилова вытянутое, щеки привпалые, резко очерченный подвижный рот. Зачес отбрасывает назад прямые черные волосы. Зеленая шерстяная рубаха в обтяжку, полуспортивный костюм. Хороший постав головы на покатых плечах. Низкий хрипловатый баритон.

— Итак, мы пришли на голое место. Не было домов, бань, магазинов, и ни единого рубля на них еще не ассигновали: фонд заработной платы — и только! Зато

имелся план по нефти, и его надлежало выполнить немедленно. И еще засели в ушах, как рефрен, слова, с которыми нас сюда провожали: «Стране нужна нефть... Стране нужна нефть...»

Директор Сургутского совхоза отдал нам старую совхозную контору. В этой развалюхе все и разместились. Наняли четырнадцать рабочих, выпросили в совхозе пять топоров, бензопилу, начали рубить просеки, намечать улицы и дороги поселка. В долг обзавелись первой лошадиной силой: запрягли и гоняли на ней в банк за зарплатой.

Самому старшему из нас было около тридцати. Сейчас рассказываешь, как мы начинали, кое-кто сочувствует. А зря — жили мы здорово! Ни до, ни после не шутили и me хохотали столько, сколько в тот первый нефтяной сезон...

По другую от Сургута сторону Оби, вокруг будущего Нефтеюганска, к лету 1964 года успели заложить семь скважин. В стремительном темпе бурились новые. Спали в недостроенной — без окон и дверей — крошечной деревенской школе. К концу третьей смены в белесые весенние сумерки к буровым подкрадывались волки, поблескивали глазами из-за кустов, тревожно принюхивались. На смену порой ходили с оружием.

Стране нужна нефть... До приезда Чурилов еще надеялся, что им, как в Поволжье, дадут время на обустройство. Здесь он понял: не успеть. Шестьдесят тысяч тонн нефти, записанных Нефтеюганску в план 1964 года, надо было выдать с лету, с ходу, почти без техники, транспорта.

А Обь меж тем вздувалась, расползалась коричневой холодной волной, словно северный Нил, на все лето заполняя своим подвижным телом десятки тысяч квадратных километров вокруг. С юга от Тюмени и Омска рванулись сюда подкопленные за зиму караваны пароходов, танкеров, барж.

5 апреля появился Чурилов в Нефтеюганске, а 26 мая первая баржа с нефтью уже ушла в Омск. На десятки километров оба берега Оби заваливались миллионами тонн грузов. Тысячи людей копошились среди стройматериалов, стальных конструкций, автомашин, вездеходов, электромоторов, контейнеров с углем и мукой. Людям требовалось хоть где-то, хоть под каким-то укрытием спать. Технику следовало сейчас же собрать и пустить в ход: привести в движение курганы кирпичей, холмы гравия и песка, мощности дизелей и электродвигателей. А самое главное («Стране нужна нефть...») — план, план, план!

Это был труд, неоценимый в рублях и несоизмеримый ни с какой шкалой коэффициентов доплаты. Разношерстные отряды строителей, в большинстве не знакомые с нефтяным строительством, учась на ходу, (выжи-мали из не приспособленных для местных условий механизмов куда больше, чем ожидалось. Нефтяники, поодиночке и группами пробирающиеся из Баку, с Поволжья, с ходу включались в клокочущий ритм штурма. Словно сгустившийся вихрь энергии повис над Обью, обжигая и завораживая души.

По всем нормальным технологическим и физическим нормативам они не могли из-под ржавых болот дать от нуля за сезон сразу шестьдесят тысяч тонн нефти, но они («Стране нужна нефть...») дали вдвое больше, отправили в Омск к октябрю 1964 года 117 000 тонн!

И только после отправки последней предледной баржи в Нефтеюганске заложили первый восьмиквартирный дом... (Мы это особо подчеркиваем — первый дом после каравана барж с нефтью, — чтобы ясней стал смысл разговора о принципах освоения).

Сибирская нефть была обнаружена в местах малолюдных ,и совсем безлюдных. Поэтому новосел здесь — главная фигура. Население бывшего райцентра Сургута за первые же три года после открытия нефти утроилось: на обский Север хлынул громадный поток приезжих. Причем резко преобладала молодежь. Даже в древнем Сургуте две трети взрослых имели возраст 20—34 года. Странно, что эта возрастная особенность населения нефтяной Сибири никак не учитывалась в планировании. Молодежи нужны клубы, библиотеки, спортивные сооружения — средства на них вообще не отпускали. (Единственный спортзал в Сургуте вынуждены были строить под псевдонимом теплого склада.) Но что уж об этом говорить, если даже не брали в расчет динамику половой структуры населения.

В Сургуте на 100 молодых мужчин приходилось примерно 40 их сверстниц. Но женщины приедут — это было ясно. Легко можно было предвидеть, что возникнет проблема их трудоустройства,— об этом, увы, никто не думал.

Ученые предупреждали: «Потребуются квартиры для семей. Через 2—3 года появится множество детей. Судя по другим районам нового освоения, доля дошкольников в недалеком будущем окажется здесь в несколько раз большей, чем в старых городах. А яслей и детсадов пока почти нет. И даже в проекты закладываются усредненные нормативы потребности в детских учреждениях — на тысячу жителей, что заранее обрекает население новых городов на трудности». Ученые предупреждали обо всем этом, но планирующие и финансирующие ведомства будто не слышали.

Неустроенность господствовала тут в самом широком смысле слова: было плохо и с медициной, и с торговлей, и с культурным обслуживанием, и с элементарным бытовым.

Одних товаров завозили много больше потребности, других не завозили вовсе. Доставка малыми партиями обходилась дорого. Содержать собственный хороший транспорт карликовые ОРСы были не в силах. Плохая организация торговли тяжело отражалась на населении еще и потому, что рынок в этих местах отсутствует. Совсем. Если чего-то нет в магазине, то нет вообще.

Следствием всех этих несуразностей, неустроенности быта стала громадная текучесть кадров. Кривая текучести— тревожный симптом! — ползла не вниз, а круто вверх. В 1965 году уволилось 50 процентов работавших в системе Главтюменьнефтегаза, в 1966 году — уже 72 процента! Казалось бы, при таких темпах строительства, которые мы наблюдали в Сургуте и Нефтеюганске, условия жизни должны улучшаться. Почему же текучесть росла?

Размышляя над этим, мы пришли к выводу, что она и не могла не расти. Ничего странного в этом несколько парадоксальном заключении нет: уже в самом планировании без труда обнаруживаются противоречия, прямехонько ведущие к росту текучести. Если в 1964 году на жилье и быт ассигновали сумму, составляющую примерно пятую часть от производственных расходов, то в 1966-м только десятую часть! Но это еще не все. Фактические вложения в жилищное, культурное и бытовое строительство оказались почти на четверть ниже плановых, в то время как производственные расходы намного превысили плановые.

Вот они, пресловутые ножницы, отрезавшие для многих возможность остаться в новых районах Сибири!

Текучесть по-своему формировала контингент работающих. Особенно это заметно было у строителей, где на смену опытным кадрам нередко приезжали люди без специальности. Многие из них, едва освоив какую-то профессию, уже спешили в отдел кадров с заявлением об уходе. Отсюда - убытки, убытки и острая нехватка квалифицированных рук.

Нам хотелось нащупать логическую нить ,в этом клубке ведомственных противоречий. Должна же быть хоть какая-то логика!

Нефтяники загрязняют Обь. Чем это кончится для рыбы, известно, но об этом молчат. Зато другая строка плана требует в полтора раза увеличить улов обской рыбы. Как, за счет чего? Есть ли тут логика? Тюменские рыбники предлагают: давайте, пока не поздно, «переселяться» на озера, а то совсем останемся без ценных пород. Им сочувствуют: да, да. А денег на озерное рыбоводство, на рыбзаводы не дают. Дадут, когда уже некому будет переселяться. Есть ли тут логика?

На все нужды денег не хватает – всегда в первую очередь выдвигают именно этот аргумент. Но тогда зачем терять миллионы на «перемалывание» непригодной для здешних мест техники, а не создать специальную технику, как, например, в Канаде? Зачем нести фантастические потери из-за текучести рабочей силы, а не построить все, что требуется для жизни людей? Зачем терпеть бешеные убытки на перевозке за тысячу верст материалов, а не построить прежде заводы стройиндустрии? Есть ли тут логика?

Может, нет понимания того, что без толкового, истинно научного комплексного плана, рассчитанного на длительную перспективу, в наше время выходить на освоение таких территорий, как Западно-Сибирская низменность, по меньшей мере легкомысленно? Но тогда почему же все, куда ни придешь, - и в Сургуте, и в Тюмени, и в Москве, - первым делом говорят о комплексе? Мы не встречали ни одного противника комплекса. Министерства – за! СОПС – за! Академия наук, конечно же, - за! Госплан говорит, что он тоже за! А важнейшие партийные и правительственные документы просто требуют научного, комплексного подхода. И все же комплексного плана нет. Где же тут логика?

Может, так напряжен наш нефтяной и газовый баланс, что решили форсировать добычу, не считаясь ни с какими затратами и потерями? Взять нефть сегодня же, немедленно, а там будет видно!

С этим последним вопросом мы и пришли в Министерство нефтедобывающей промышленности СССР. Нам казалось, что именно в дефиците нефти прячется какое-то оправдание столь расточительной торопливости, с которой рвемся мы к подземным кладовым Приобья. Но руководители министерства разъяснили: нет, дело не в этом. Нефть, разумеется, нужна, однако происходящее в Сургуте объясняется иными причинами. Какими? Технологией добычи нефти, услышали мы, едва веря своим ушам.

Нам терпеливо внушали: в нефтедобывающей промышленности геологическая разведка не дает окончательного представления о запасах, первые промышленные скважины, в сущности, являются экспериментальными. Лишь добыча в сравнительно крупных масштабах покажет истинную ценность месторождений. Как же можно вначале построить поселки, дороги, а вдруг там нефти окажется мало? Нет, сначала начни добычу, доразведай как следует, а потом уж не спеша обустраивайся.

Итак, все дело в технологии добычи нефти? Допустим. Но почему тогда месторождение в Елабуге сначала полностью обустроили, приготовили все необходимое – и для людей, и для промыслов, - а лишь потом начали эксплуатировать? Об этом нам рассказали сами руководители министерства. Правда, нельзя сравнивать, оговорились они: то было возможно потому, что рядом находились другие крупные месторождения, откуда во время обустройства Елабуги качали нефть.

Иначе говоря, было чем компенсировать временный «простой» Елабуги. Пусть так. Но, позвольте, какое это имеет отношение к ТЕХНОЛОГИИ добычи? Значит, принципиально можно начинать с обустройства, а не с добычи? И разве не о том же самом говорит зарубежный опыт? Да и вообще: как же может само министерство вкладывать в тюменскую нефть такие длинные миллионы, если ему неведомы запасы?

Хотя руководители министерства с нами и не согласились, но мы твердо убеждены в несостоятельности ссылок на нефтяную технологию, заставляющую бухать в болота зря миллионы рублей, работать без подходящего оборудования, транспорта, без хорошей связи, при нехватке энергии, жить даже в землянках и балкaх.

Все это попахивает бесхозяйственностью, нерасчетливостью, небрежением законами экономики. Не раз нам уже такое небрежение мстило, мстит и сейчас.

Однако как поступить теперь? Нефть уже добывают вовсю. Прошло время, когда еще не поздно было законсервировать до поры месторождения и начать нормальное обустройство их. Но

мы уверены: разговор этот очень полезен. Урок Сургута, надеемся, поможет избежать тех же ошибок при освоении других богатейших месторождений Западной Сибири, да и не одной лишь

Западной Сибири! А потом ведь и в самом Сургуте, как мы только что убедились, тысяча и одна проблема ждет решения.

Коллективное общественное обсуждение, к которому зовет наша рубрика «ЛГ» на берегах Оби», - это тоже путь к выработке правильных решений. Мы не считаем свое слово окончательным. Дверь остается открытой. Пусть выскажутся все, кого волнует судьба Западно-Сибирского феномена. Довольно уже рассказывали в прессе о богатейших кладовых Приобья, об «экономической сенсации века». Теперь недостаточно восхищаться богатствами – надо по-

деловому обсуждать, как разумнее взять их.

Суть нашего спора с руководителями нефтяной промышленности— в разном подходе к одним и тем же явлениям.

«Нужно писать не об этих временных неурядицах, а о героизме людей»,— советовали они нам. Согласны — писать о сургутском нефтяном «буме» (как и вообще о Севере) можно по-разному. Можно — и это будет правдой — преклоняться перед стойкостью и мужеством тех, кто в таких же почти условиях, как их отцы и деды, герои первых пятилеток, творят здесь, среди болот, в тайге, в бездорожье, новое русское чудо. Но можно — и это тоже будет правдой! — прямо посмотреть происходящему в глаза и понять, что не на голом энтузиазме, а лишь при помощи энтузиазма должно в наши дни строить, что никакому энтузиазму не помеха применение современной техники, забота о человеке, разумная очередность —все то, чего здесь так мало, так скупо отпущено энтузиастам.

И поскольку можно писать по-разному — по-разному и пишут.

В 1960 году решили «навести экономию» на северянах. Были сильно урезаны так называемые «льготы». Результат не замедлил сказаться. Люди потекли с Севера. Уходили оттуда квалифицированные специалисты, на их место приходили новички. Уходили приспособившиеся к местным условиям, приходили те, кому еще предстояло пройти долгий и тяжелый период адаптации. Но к тому времени, когда они тоже начинали чувствовать себя северянами, приобретали значительный и ценный опыт, подходило время очередного, сразу за три года, полугодового отпуска. Северянин ехал «на материк», отдыхал, а заодно узнавал, что с его-то специальностью и опытом его и тут, в центре или на благословенной Украине, что называется, «с руками оторвут», что он и тут зарплату приличную получит и квартиру тоже. Многие не возвращались из своего первого отпуска или возвращались лишь за тем, чтобы ликвидировать свои северные дела. На их место опять приходили новички. И все начиналось сначала, как в сказке про белого бычка: парень, только что окончивший курсы трактористов или проработавший в колхозе на тракторе один сезон, получал на Колыме новый бульдозер; трудно давался ему первый северный опыт, но через три года был он уже стреляный колымский «волк», чувствовал себя на колымских «торфах» и «песках» ничуть не хуже, чем на украинских черноземах. А тут-то и подходил желанный, первый за три года отпуск, из которого возвращался уже далеко не каждый... Экономия вышла, как говорят, «боком». В 1968 году северные «льготы» были в основном восстановлены. Положение с текучестью кадров стало, по мнению местных руководителей, быстро улучшаться.

Кстати, о так называемых «льготах». В самом этом слове слышится что-то необязательное, то, что можно дать, а можно и не дать. Это как бы какая-то привилегия, нечто такое, что человек получает «сверх положенного», то, что выделяет его из других. Были времена, когда дети работников «Дальстроя» принимались в вузы вне конкурса. Вот это была льгота в чистом виде. То же, что называют льготами сейчас,— это скорее компенсации. Районный коэффициент к заработной плате обычно едва покрывает дополнительные расходы по потребительскому бюджету. На Севере человеку нужно больше пищи и лучшей по составу, а лучшая стоит дороже, большинство продуктов питания здесь заметно дороже, чем в других местах (третий пояс), да и ассортимент здесь не совсем тот, что в других местах. Нужна здесь более дорогая одежда, и нужно ее много больше, чем в местах не столь суровых. А чего стоит довольно-таки частая жизнь «на две семьи» — сам работник на Колыме, а семья где-нибудь в Тамбовской области — до тех пор пока не удастся получить мало-мальски сносное жилье? Нет, никакая это не льгота — районный коэффициент к зарплате. То же по-существу относится и к «северным -надбавкам», задача которых — удержать на севере тех, кто уже имеет опыт, то есть наиболее ценные в местных условиях кадры.

Не считаем ли уж мы, что материальные стимулы — главное в привлечении новоселов на Колыму? Считаем, В полном соответствии, кстати, с результатами специальных социологических обследований. По данным Северо-Восточного комплексного института Сибирского отделения АН СССР, у приехавших в поселки Билибино и Валькумей (Чукотка) основным мотивом приезда в 52 процентах всех случаев было желание иметь более высокие заработки, и только у 16 процентов прибывших преобладали моральные мотивы. Остальные 32 процента прибыли по «прочим причинам и мотивам (по переводу, собственному желанию и др.)»1. Впрочем, эта классификация несколько напоминает нам шутливые изречения типа: «Коля ел пирожок с мясом, а Петя с аппетитом». Человек переводится обычно по собственному желанию и редко — против желания. А в основе желания лежат все те же материальные и моральные мотивы. Так что можно принять, что на одного прибывшего, у которого преобладали мотивы моральные, приходится трое с преобладанием мотивов материальных. Мы не думаем, что у этих последних так уж совсем отсутствуют аморальные мотивы, равно как у тех, кто приехал по моральным мотивам, есть и мотивы материальные, только занимают они положение подчиненное.

Моральные мотивы кажутся нам чрезвычайно важными. И мы даже склонны думать, что часто они недооцениваются. И в рассуждениях ученых и литераторов, и в организации перемещения трудовых ресурсов. Дело в том, что далеко не все мотивы отчетливо осознаются, а часто даже осознанные трудно выразить в словах. Не потому ли так широко кочует по печатным страницам неопределенное и затасканное слово «романтика»?

Очень важным кажется нам такой аспект стремлений поехать на Север, особенно у молодежи. Приходит пора, когда человеку нужно найти свое место в жизни, самоутвердиться, испробовать силы на настоящем деле. Север предоставляет молодым широчайшее поле деятельности. Здесь положение человека, кстати, более прямо и наглядно зависит от него самого, от его качеств. А какому же молодому человеку не хочется развернуться в полную силу?

Возможности продвижения в своей профессии, квалификации, служебном положении на Севере часто существенно больше, чем в районах старых, обжитых, установившихся, где твое положение слишком часто определяется «лимитом» ставок или наличием большого числа людей более опытных, заслуженных или даже просто занимающих определенные места в силу давних заслуг или каких-то иных обстоятельств. Север — равно как и другие осваиваемые районы — дает ощущение полноты жизни. Здесь невозможно «закиснуть». Это свойство Севера еще мало осознанно.

Повторяем еще раз, чтобы быть понятыми правильно: мы высоко ценим моральные мотивы приезда на Север и не склонны преуменьшать их значение. Однако нет оснований для их противопоставления мотивам материальным. Тем более сейчас, когда экономическая реформа внесла ясность в этот, долгое время считавшийся почему-то «щепетильным», вопрос. Зрелый рабочий человек не стыдится хорошо заработать. Ему, скорее, неприятно заработать меньше других. При оплате по труду, чем больше получает человек, тем больше он отдает обществу. И мы не видим ничего плохого в том. что материальные мотивы приезда в прибывающих на Северо-Восток преобладают.

Население Северо-Востока быстро растет. Однако рост этот идет за счет громадного «оборота» кадров. Нет в стране области, которая по интенсивности миграции, т. е. по количеству ежегодно переселяющихся людей, приходящихся на одну тысячу жителей, могла бы соперничать с Магаданской. При этом уезжает чуть ли не столько же людей, сколько и приезжает сюда.

Причины выезда значительно многообразнее причин приезда.

В 1961 —1967 годах в Магаданской области были проведены большие анкетные обследования, позволившие установить причины увольнений и выезда в другие места. Приведем фактические данные.

Увольнения за прогулы и другие нарушения трудовой дисциплины

Неудовлетворенность зарплатой

Отсутствие жилья для семьи, невозможность трудоустройства и др. причины

Перевод

Неудовлетворенность работой

По состоянию здоровья и климатическим условиям

Окончание срока договора и досрочное его расторжение

Призыв в Советскую Армию

Неудовлетворенность жилплощадью и бытовыми условиями

Уход на учебу

Уход на пенсию

Отсутствие мест в детских учреждениях

Прочие причины

Конечно, читатель может сказать, что классификация мотивов ухода с работы в этой таблице — отнюдь не пример научной строгости. «Перевод» нельзя ставить в один ряд с «неудовлетворенностью, зарплатой», поскольку именно из-за этой неудовлетворенности человек и может переводиться. Это типичная статистическая ошибка, когда признаки, по которым делится совокупность, перекрывают друг друга. Не следовало бы, па наш взгляд, в эту таблицу и вносить случаи увольнений из-за призыва в армию, ухода на учебу и на пенсию. Но при всем том совершенно очевидна правильность вывода автора, что «основными причинами интенсивной сменяемости работников на Северо-Востоке являются неудовлетворительные условия жизни и быта и относительно низкие в первые годы жизни на Севере денежные доходы новоселов».

Опять-таки, как и в причинах приезда в область, на первом месте — факторы материальные.

«Я имею право сказать»

За десять лет прииск «Пятилетка» увеличил добычу золота вдвое, хотя пески на его участках бедноватые. Сейчас перемывают песков в несколько раз больше, чем прежде.

— Технология и техника золотодобычи постепенно меняется. Но вот что действительно изменилось неизмеримо, что вообще не поддается описанию — это жизнь людей на Колыме,— страстно уверяет нас директор прииска Михаил Евсеевич Выгон.— Я здесь тридцать один год, и я имею право сказать. У нас тут круглый год картофель, молоко, в некоторых отношениях мы здесь обеспечены лучше, чем кое-где в центральных районах. Как бы там ни было, но не было случая, чтобы колымчанин не мог купить себе понравившуюся вещь из-за отсутствия денег — это важный психологический момент...

У парторга, где мы сидим, комнатка совсем крошечная, но Выгону в ней не тесно, он не зовет к себе в кабинет, а шагает по этой комнатушке, рассуждает вслух.

— Знаете ли, честное слово, я влюблен в свой Север! Купил я себе квартиру в Москве, но не еду туда, и здесь стало хорошо. Мы много говорим о недостатках, а вот о хорошем -написать как следует не умеем. Бубним иной раз одно и то же. А взять такую Колыму да показать, что тут сейчас делается. Колыма же... Колыма!.. Вот это будет реальная пропаганда. Только нужно показать и трудности, и противоречия. Лакировка — это не пропаганда.

Михаил Евсеевич Выгон — зря что ли старый комсомольский работник корчагинской закваски — сам великолепный агитатор и пропагандист. Однажды на участке Рыбный он собрал студентов, приехавших на практику из Читы. Дошли слухи, что ребята чем-то недовольны. Студентам — по 18 лет. Острые, ироничные. Разговор произошел примерно такой:

— Михаил Евсеевич, вы будете нам лекцию о золоте читать?

— Ну, дудки! Хватит. Я уже наелся золота за три дцать один год. Лучше расскажите, как вам тут живется. Я-то знаю — скверно.

— Почему скверно? Блестяще!

— По семь человек в комнате, блеска никакого не вижу. Плохо живете.

— А что вы, собственно, товарищ директор, хотите? Постели у нас чистые, столовая лучше, чем в Чите, широкий экран в кино.

— Ну, тогда после техникума приезжайте работать к нам.

— А что? И приедем.

— Врете все, тут вам не Чита.

— А что нам Чита? Мы же горному делу учились, не в Чите же золото добывать!

К концу разговора студенты не могли сообразить, чем же они были недовольны? Потом вспомнили: ах, да, мало зарабатывают. Тут же директор прииска посоветовал им учиться на бульдозеристов, тогда можно будет подзаработать за лето. Утром Выгон назначил им инструктора и выделил для тренажа списанный бульдозер. Директор умеет заразить людей Севером, не скрывая от них всех сложностей здешней жизни. И в ситуации, подобной той, о которой мы рассказывали,— когда новичок колеблется, не знает, то ли оставаться, то ли уехать, Михаил Евсеевич Выгон находит нужные слова:

— Давайте говорить прямо: сколько вы на «материке» зарабатывали?

— 140!

— Больше вы здесь не получите...

— Я и сам так подумываю.

— Вы проклянете себя. Вспомните и черта, и дьявола, будете вопить: «Боже, зачем я сюда приехал!» Но если вы у нас год поживете, вам уже будет обидно уезжать, через два года уезжать будет неинтересно, через три — невыгодно. Наберитесь мужества на год или уезжайте сразу. Уж кто-кто, а Выгон хорошо знает, каково тут человеку!

Север труден во многих отношениях. Период акклиматизации после прибытия сюда продолжается от полугода до двух лет. Но какие -громадные различия для выходцев из разных мест! По наблюдениям отраслевых лабораторий НОТ, нормальная производительность труда у тех, кто приехал из южных районов, достигается через полтора — два года. А у тех, кто прежде жил в районах со сходными климатическими условиями,— за четыре-шесть месяцев. По данным медико-географов, переселенцы из средней полосы России болеют на Северо-Востоке в три раза, а переселенцы из Закавказья — в десять раз чаще, чем выходцы из северных районов Хабаровского края.

Учитывается ли это органами, которые занимаются заселением Северо-Востока? Увы, никем и никак не учитывается. На Колыму и Чукотку направлялись и до сих пор направляются люди не только из центральных районов, но и из южных (Украина, Северный Кавказ).

Не учитывается не только степень сходства природных условий. Северу нужны отборные кадры. Между тем именно здесь, оказывается, относительно много людей трудной судьбы, неудачников, людей с пониженным уровнем «морального здоровья». В период акклиматизации даже небольшие отклонения от нормы приобретают громадное значение: любитель просто выпить легко становится алкоголиком, человек с несколько повышенной возбудимостью — неврастеником и т. д.

. Совсем недаром магаданские медики считают необходимыми «мероприятия для приостановки бесконтрольного пополнения формирующегося населения северных районов лицами, приезжающими на Север под влиянием неврозов, психопатии и алкоголизма». Влияние таких людей на обстановку жизни на Северо-Востоке много больше, чем их доля в населении.

...Уже ночью вместе с Михаилом Евсеевичем Выгоном мы вышли на крыльцо. Шофер приискового автобуса ждал нас, чтобы подвезти до соседнего поселка Спорный, до авторемонтного завода, где предполагался ночлег. Мы ехали по колымской трассе «на перекладных».

«Извините, не ждали...»

Колымчанам присущи динамизм, энергия, уверенность, предприимчивость. Может быть, это потому, что средний колымчанин очень молод, гораздо моложе, например, среднего москвича. Никто ведь не везет сюда отца, мать, не говоря уже о дедушке, бабушке, теще. Людей пенсионного возраста на улице почти не встретишь. Но динамизм колымчан объясняется, очевидно, не только возрастом. Сказывается и естественный отбор — не всякий ринется в эти холодные горы и не всякий здесь приживется.

Колымчане часто говорят о том, что к ним едет немало пьяниц, людей неуравновешенных психически, неудачников, не сумевших построить жизнь «на материке», и прежде всего семейную жизнь. Это верно, но никак не в отношении молодежи. Тут все наоборот. По трапам воздушных лайнеров и теплоходов сходит на колымскую землю молодой человек, энергичный, любопытный, в жизненных дрязгах и бедах не истерзанный, ничего не потерявший и жаждущий побольше приобрести, как говорится, «для души и тела».

Слишком индивидуальны его приобретения «для души», нам не удается их охарактеризовать, поэтому поговорим о второй стороне дела — материальной, бытовой.

Естественно, каждый приехавший приобретает прежде всего хорошую одежду. Мы заметили, что даже в самом заштатном поселке на колымской трассе, не говоря уже о Магадане, люди хорошо одеты, а молодежь не просто хорошо, но и модно.

Мода здесь вообще-то не'отстает от столичной, хотя и не лишена некоторых местных причуд. Одну из них мы единогласно опеределили как этнографическую особенность края, безусловно заслуживающую упоминания. Это — высокие женские прически.

Произведенным нами «расследованием» установлено, что такая прическа несколько лет назад пришла с запада и встретилась здесь с еще более высокой прической, национальной чукотской, пришедшей с востока; получился некий гибрид, произведение поразительного искусства и красоты. Говорим это безо всякой иронии. То, что сооружают на голове колымские модницы, вызывает не только удивление, но и восхищение.

Итак, приехав на Колыму, молодой человек в первый же год хорошо оденется. Такая возможность у него есть, ибо соотношение цен на продукты и одежду здесь иное, чем на «материке». Скажем, летом в Москве пара мужских туфель стоит двадцать четыре килограмма помидоров, а на Колыме всего четыре. Северный коэффициент к зарплате экономистами рассчитан в предположении, что колымчанин съест столько же помидоров, сколько москвич, но молодой человек не обязан считаться с расчетами экономистов и ради красивого галстука ест вместо помидоров лапшу. А через два-три года ему и жертвовать витаминами не нужно, чтобы приобрести обнову.

Но если о своих материальных потребностях молодой северянин говорит не в первую очередь — явный признак относительного благополучия,— то о второй своей потребности — о развлечениях — житель Колымы рассуждает много и охотно. И за нашим «круглым столом» в Сусуман-ском районе мы очень быстро пришли именно к этой теме, хотя повестка была сформулирована шире — человек на Севере. Мы расскажем об этом разговоре, но прежде попытайтесь представить себе обстановку, в которой он происходил, вернее, место действия, еще точнее, условия, в которых живут здесь добытчики золота.

Сусуман. Небольшой городок. Вокруг центральной площади — универмаг, ресторан, почта, гостиница, есть свои небольшие Черемушки, есть и парк, а вот зелени по улицам почти нет, пожалуй, тем только и отличается Сусуман от тысяч своих собратьев, райцентров средней полосы «материка».

Главный «хозяин» города — горнопромышленное управление. Отсюда руководят разведкой, добычей золота, строительством и в городе и на приисках, разбросанных на территории немногим меньше Московской области.

Сусуман — в 650 километрах от Магадана. Беличан — около часа езды от Сусумана. Здесь-то, в небольшой клубной библиотеке, и собрался «круглый стол» «Литературной газеты» на Колыме. Рабочие, молодые и не очень, в куртках и резиновых сапогах, мастер из ремонтного цеха, несколько женщин, библиотекарь, заведующий клубом, директор прииска, главный экономист Сусуман-ского горнопромышленного управления...

Мы сами выбрали этот прииск —«Экспериментальный», никто не навязывал нам встречу здесь. Еще вчера вечером мы сказали в управлении, что, может быть, поедем на Буркандью или Мяунджу. Полчаса назад, уже в Беличане, поговорив с директором этого прииска Михаилом Павловичем Никитенко, окончательно решили: соберемся здесь.

Несколько элегантных журнальных столиков сдвинуты на середину комнаты. На них — бутылки с колымской минеральной, вазы с гладиолусами, яблоки, фужеры отличного чешского стекла. «Извините, мы не ждали»,— сказали хозяева. Но мы откровенно признались, что у нас в «Литературке», на Цветном бульваре Москвы, в подобных случаях подают гостям обычные стаканы и цветов на стол не ставят.

Включили портативный диктофон. Расселись вокруг низких столиков, разговорились...

САМИ О СЕБЕ

(с ленты диктофона)

— Жизнь здесь, собственно говоря, началась с пятьдесят четвертого года... Стали сюда комсомольцы ехать, с семьями — до черта людей...

— А я, между прочим, все двадцать три года без выезда. На материке ни разу не был. Сначала решил, что: поднакоплю денег, тогда поеду. И деньги давно уже есть, да все как-то не соберусь. На будущий год обязательно поедем с женой в отпуск. Я здесь женился, вот уже два года, сын у меня...

— На «материке» у меня пять братьев, сестра, кое-кто из двоюродных — родни до черта. В прошлый год брат сюда приезжал ко мне, посмотрел, как мы живем.

— Не понравилось?

— Отчего же? Понравилось. Здесь у нас хорошо.

— Наш поселок получше других...

— Кому как. Мне нравится.

— А мне больше Ягодное нравится. Там и кинотеатр, и ресторан, и магазинов сколько!

— Вот хватил — Ягодное! Это ж за тридевять земель.. Ты б еще сказал — Магадан.

— Я работал там, потому и говорю. А вообще-то здесь в любом поселке теперь всего понастроили: клубы, детские сады, школы, спортивные залы, ателье — это везде

у нас. С жильем вот похуже...

— Годик в общежитии надо пожить, пока свою квартиру- дадут.

— Как бы не полтора!..

— Нет, за год получишь. Сколько уже народу получило. А бывает, что не дождутся и уезжают на материк.

Здесь что еще плохо? Скучновато по вечерам. Поэтому и пьют.

— Ну, в кино-то нам всегда можно пойти!..

Это правильно, в кино всегда пожалуйста. У нас тут не только что на приисках, но даже и на отдаленных участках кино есть, вот хотя бы на «Пятилетке», слышь? Ты был на

прииске «Пятилетка»? У них там семь или восемь, кажется, участков...

— Шесть.

— Ну, может, шесть. Есть такие, что добраться можно только вертолетом. И на всех участках — широкий экран.

— Не на всех, только на пяти.

А мне ребята говорили — на всех. Значит, в одном месте нету?

— Ладно, не будем о других местах. Ты расскажи, что в нашем-то клубе есть, кроме кино? Что у нас у самих есть?

— Литературный кружок есть, вокальный, танцевальный...

— Громко сказано — литературный! Так, местные любители, конечно. Какие уж тут у нас поэты?! Читать мы любим, а сочинять-то не очень.

— Между прочим, я в магаданском журнале «Колыма» вычитал, что у нас на Колыме приходится по сто книг на душу населения.

— Это включая и младенцев?

— Не знаю. Наверное. Тогда, значит, на взрослых больше приходится. Там было написано, что в колымских библиотеках несколько миллионов книг, и, если поделить,

то на каждого выходит по сто книг.

— Сказывают, что и по продаже книг Магаданская область занимает первое место в России. Может, врут?

— Нет, правда. Я тоже об этом читал. И о том, что здесь больше, чем в любом другом месте страны выписывают газет и журналов. В среднем каждая семья шесть газет и журналов.

— Деньги есть, почему бы не выписать.

— Деньги — деньгами, а интерес — интересом. Мы на Севере. Охота все-таки знать, что творится на белом свете. А насчет заработка — что ж, не в обиде. Если, к примеру, на основном производстве...

— Зарабатываем по-разному. Кто сколько.

— На бульдозере в месяц выходит 500—600. У меня шесть северных надбавок. Нам каждые полгода по десять процентов набавляют. Ежели на золотом полигоне, то можно заработать. А на вспомогательном — на ремонте там или что другое — дело дрянь. Там не забогатеешь...

— А на золотом полигоне, особенно если бульдозерист или, допустим, на промывочном приборе, то жить можно.

— Но учтите и наши северные цены. Были в Магадане на базаре? Помидорчики летом семь — восемь рублей кило!..

— Их же самолетом везут, с юга.

— И все-таки еще поживем здесь, поработаем...

— Здесь хорошо — горы, охотникам раздолье — хоть на медведя ходи, в сопках летом ягод полно. Здесь хорошо.

— Летом. А зимой?

— Зимой — сам знаешь — живем надеждой на лето. Шестьдесят градусов мороза — обычное дело. Дышать тяжко.

— Закутываетесь с головой?

— Нет, голову редко кто обвязывает. В шапке, понятное дело, но лицо открыто.

— И работаете в такой мороз?

— А чего ж? У нас ребята до пятидесяти градусов ходят в школу. А девчонки в клуб, на танцы, бегут в туфельках, валенок стыдятся.

— Неужто в туфельках? Еще бы! У нас девчата модные. Держись, Москва!

— На Север отборные едут. Тут женихи разборчивые, плохих нам не надо.

— А кого больше, мужчин или женщин?

— Сейчас уже, наверное, женщин. Замуж стало труднее выйти.

— Ну, значит, как везде...

— Пожалуй, можно и так сказать — как везде. Здесь сейчас хорошо — только работай. Дома отстроили, столовую, клуб, цех ремонта горного оборудования отгрохали. Я вообще-то токарь, а сейчас в этом цехе старшим мастером работаю. Все, что вокруг, за последние годы настроили. Считай, что поселок заново родился...

— Я до армии не имел возможности много разъезжать. А когда демобилизовался, немного послесарил на заводе, потом немного машинистом покатался на маневровом. А потом взял и подался на Север, вот на этот самый прииск. Вообще-то верно — жить здесь можно. Но скучновато все же. О быте заботы мало. Кино надоело, а куда еще вечером денешься? Глухота здесь...

«Развлеки меня!»

В этом разговоре, как читатель, наверное, уже заметил, принимали участие люди разных возрастных групп: молодежь и пожилые, бывалые. Если взять каждую группу в отдельности, то внутри ее биографии схожи. У большинства ветеранов здесь одинаковая судьба, сложными узами связанная с Колымой. Молодежь тоже в чем-то одинаковая: сплошь приезжие, родившихся на Колыме почти нет, и причины приезда на Север варьируются в весьма небольших пределах.

Обе эти группы, как мы, поездив по Магаданской области, убедились, довольно типичны для жителей Колымы, так же как и перемены в облике здешних поселков и приисков,— всюду и везде они по времени относятся к последнему десятилетию. Разный жизненный опыт давал возможность нашим собеседникам увидеть эти перемены с противоположных точек зрения. Если для ветерана Колымы здесь теперь чуть ли не земной рай — сравнение с прошлым никак не подсказывает ему более умеренную оценку, то для приехавшего недавно «с материка» молодого человека тут хоть и не ад, но все же рай остался где-то далеко за горами. Поэтому он настроен и более скептически, и более критически, сильно преувеличивая в своем полемическом задоре как «материковые» достоинства, так и колымские недостатки. Привязанность к прежним местам преспокойненько уживается в его сердце с северным патриотизмом, здесь повсеместным. Как же так — столько претензий и любовь к новой земле? Любит он ее за дикую суровость и необычность природы, льстящую его самолюбию мужественного человека, питающую его романтизм. А повышенные претензии предъявляет именно потому, что убежден: его мужество должно быть оплачено утроенным вниманием — если уж я в такую глухомань приехал, ты дай мне все, что положено!

Хотя обе группы — старожилы и новоселы — одинаково характерны для Колымы, но в количественном отношении они не равны друг другу. Еще лет десять — пятнадцать назад первая группа была здесь самой многочисленной, если не сказать единственной. Но с некоторых пор старожилы потянулись домой, «на материк». После 1957 года (год ликвидации «Дальстроя») население Магаданской области почти полностью обновилось. Теперь оно молодо не только по возрасту, но и по стажу пребывания здесь. Именно в силу этого обстоятельства скептическая точка зрения на местные условия стала гораздо более распространенной, чем восторженная. Тут определенным образом сказывается некоторая, что ли, избалованность новоселов «благами цивилизации».

В первую свою встречу с колымской глубинкой мы еще не представляли себе, так сказать, тип местной молодежи, и есть ли вообще тут какой-либо особенный тип. Потом поняли, что в основной своей массе это городская молодежь, знакомая нам по Москве, Ленинграду, крупным индустриальным центрам. Приехавших из деревни или мелких городков мы не встречали, хотя, очевидно, есть и такие, но большинство — с опытом жизни именно в крупных городах. Отсюда и высокая степень неудовлетворенности дефицитом развлечений, и упрямое желание свернуть любой разговор на эту знакомую тропу.

Что ж, давайте поговорим и об этом, тем более что развлекаются здесь молодые люди порой весьма необычно. Старатели рассказывали, что однажды, возвращаясь с работы, решили устроить тир. («У нас ведь почти все охотники, у каждого ружье, есть собаки — у кого Белка, у кого Стрелка»). Не пугайтесь, они человека не убили, мрачной трагедии не будет. Просто один прикрепил свои золотые часы к ветке дерева, положил на землю патроны в шапке — рубль пуля, плати и бей по часам, но своими не стрелять! Пятьдесят выстрелов — пятьдесят рублей. Все промазали. Потом другой повесил новенькие: «Полет», сто пятьдесят отдал,—-бей в,мои». Условия те же: рубль пуля. Кто-то вскинул двустволку — бах, и часики вдребезги. Итоги «соревнования» вместе пошли обмывать.

Объясняя за нашим «круглым столом» причины подобного времяпрепровождения, один из молодых людей, видимо, склонный к обобщениям — о местной молодежи, в сущности о себе самом, он говорил в третьем лице,— нарисовал довольно-таки мрачную картину:

— Вот только плохо — вечерами ему некуда податься. В кино он сходит, а потом у него один маршрут: магазин — общежитие, общежитие — магазин. Надо бы для

него хоть лекции организовать в клубе, что ли.

Завклубом, немолодая уже женщина, энергично парирует обвинение. Выясняется, что лекций в клубе было предостаточно.

— Нет, не то,— упирается парень,— что там наш сусуманский лектор, надо бы из Москвы кого пригласить, ученого или писателя.

— Лучше бы артистов из Магадана,— возражает его сосед.— Вот мастера! Не сравнишь с разными там гастролерами, хоть бы и с московскими.

Мы стали расспрашивать: что же все-таки бывает в клубе, кроме лекций? Оказалось, что есть литературная секция, разные кружки — вокальный, танцевальный, художественного слова, но участвуют в них не многие. Устраиваются концерты, вечера. Да еще с разными там выдумками. Один раз — семейный, «за чашкой чая», у самовара. Другой—«Человек родился»: поздравляют родителей, торжественный ритуал, подарки — детская коляска, доверху нагруженная свертками. Как-то устроили соревнование женщин в искусстве кулинарии, каждая принесла что-то свое: варенье, печенье, национальные блюда, даже собственные вина. Пригласили жюри из Су-сумана — кондитера, кулинара, вручали призы. А потом вместе весело съели все экспонаты.

Словом, не так уж и «некуда пойти». Кто-то, кажется, мастер ремонтного цеха, сказал: «Мы, пожалуй, «перекормлены» мероприятиями. Почему бы просто не потанцевать под радиолу? Почему бы в столовой не устроить вечернее кафе и ресторан? Пить будем меньше, чем дома». Однако и эти, и многие другие «почему» молодые люди обращают, как мы заметили, не к себе, а к кому-то третьему. К кому же?

Молодежь привыкла к мысли, что работники клуба обязаны организовывать ей нечто приятное и интересное. Самостоятельно же она — и, вероятно, не только на Колыме— развлекаться не умеет, вернее, не хочет.

Старатель не совсем колхозник и не совсем рабочий. Скорее, он нечто среднее — понемногу и то, и другое. Как и рабочие, он состоит в приисковой профсоюзной организации, но в отличие от последних не получает дважды в месяц заработной платы, не имеет оплаченных отпусков. Есть типовой устав артели, весь заработок распределяется по трудодням — в чем-то это похоже на колхоз, но вместе с тем это и не колхоз, поскольку решение общего собрания о приеме или исключении из артели окончательно утверждает дирекция государственного предприятия — прииска, к тому же вся работа ведется по договору с прииском, и артель каждый год распускают, а на следующий сезон формируют заново, Старатель — фигура совершенно особенная, для нашего общества не очень-то привычная, но от этого не в меньшей степени любопытная — и в социальном, и в экономическом смысле.

Мы говорили со старателями, естественно, не похожими друг на друга. И все же нас не покидало странное ощущение их «родства», какой-то удивительной их схожести, причем ощущение это было настолько сильным, что мы не можем удержаться от желания представить вам «среднего» старателя.

Он молод и завидно здоров. Под рубашкой — мускулы штангиста. Впрочем — расспросите-ка его — он и впрямь «баловался» гирями или боксом. По натуре он немного авантюрист, но не на самом деле, а в том смысле, что предприимчивость, связанная с риском, стала его натурой. Рисковать он любит и умеет, но не азартно, не как карточный игрок, а с расчетом. В общем-то он зря «на кон» не поставит. Его «была не была» — это прежде всего ставка на самого себя: свои мускулы, энергию, опыт и удачливость. Риск, конечно, остается и в этом случае, но все-таки в себе он уверен, а потому легок на подъем: жена и дети у него, скажем, в Москве, Харькове или Ленинграде, а сам «рванул» па Колыму, на золото.

Риск состоит в том, что «рванул» он не на государственные «подъемные», а за свой счет (около 200 рублей), не будучи уверенным окончательно, что примут в артель, хотя и договаривался предварительно. В случае неудачи — обратный вояж обойдется ему еще в 200 рублей. Не знает он наверняка, и какой участок достанется их артели, «подфартит» ли на этот раз с золотишком или попадется полигон — слезы, где, сколько ни мой,— ни черта не намоешь, а зарплаты (уж это он знает точно!) никакой не будет: весь расчет от грамма золота. Сколько сдал — столько получил.

Тут, прежде чем поехать, конечно, почешешь затылок. Но он верит в свою звезду и не боится работы. Он едет.

Таков «средний» старатель. Во всяком случае, нам показалось, что он таков. Разумеется, мы не считаем свои наблюдения и выводы бесспорными. Но, может быть, читателю небезынтересно узнать, что думают о себе не «средние», а реальные, живые старатели? Подробный разговор с ними мы записали на диктофон и отдельные реплики передаем дословно.

САМИ О СЕБЕ

(с ленты диктофона)

— Старателем быть — адский труд. А те, кто не знает, думают, что у нас сладкая жизнь. Чего про нас только не несут! Вот, мол, старатели — хотят деньгу зашибить.

— Мы от заработка не отказываемся, но и от работы не бежим.

— Пошли бы с нами «повкалывали», тогда узнали бы, почем большие рубли. Намахаешься — готов медведя съесть. Повар только успевает поворачиваться.

— Поваром в здешних-то местах тоже не просто. Помню, в шестьдесят четвертом году от нас повар ушел. И никто не хотел его заменить. Ребята говорят: лучше на бульдозере буду махать.

— А бульдозер на Колыме — ад. Как включил дизель утром, так и до «Большой Медведицы». Бульдозеры мы за свой счет покупаем.

— Берем в кредит. Нам по той же цене продают, что и государственным организациям. Но дают, ясное дело, старье. Покупаем и начинаем тут же ремонтировать.

— Некоторые по три-четыре сезона с нами работают, но бывает, что не понравится и человек на второй год уже не возвращается. Все от заработка зависит.

— Зарабатываем как когда. Иной раз и не очень везет. Но если все идет нормально, то за сезон получаем прилично. На год разложить — в месяц выходит рублей пятьсот.

— Зато работаем в промывочный сезон по двенадцать, а то и по шестнадцать часов. Все делаем сами,

— У рабочих на прииске нормированный день, два выходных, праздники, отпуска — все, что положено. А у нас ничего этого нет. Мы — старатели! Это про нас точно сказано — старатели.

— Вот вы сами рассудите. Бульдозеры у нас хуже, чем на прииске? Хуже. Промывочные приборы хуже? Хуже. Старенькие, мы все сами реставрируем. А золота на каждого добываем сколько? Больше, чем на прииске, и дешевле, чем они! Вот как это понять?

— А знаете, где мы золото берем? На самых бедных участках, там, где прииску его уже невыгодно брать.

— И никаких северных нам не платят — ни коэффициентов, ни надбавок — ничего. Все от грамма: сколько намыл, столько получил...

В артели, где мы побывали, старатели собрались из самых разных городов страны, но больше всего было москвичей и ленинградцев. В прошлом они работали шоферами, строителями, слесарями, один из них, однако, оказался бывшим юристом, а другой — актером. В артели около двадцати человек, возглавляет ее председатель, который, впрочем, вместе со всеми работает на бульдозере, а за свое председательство получает лишь полуторную долю дохода: ему пишут не один трудодень, как всем, а полтора. Другого начальства нет вовсе. Здесь ;вообще не держат лишних людей, поскольку общий артельный заработок распределяется между участниками. «Лишних ртов нам не надо»,— говорят старатели. Поэтому они не считаются со временем, а в промывочный сезон, с мая до сентября, работают так, что и впрямь «готовы медведя съесть». Кстати, повара эта артель выписала себе из Москвы, из столичного интуристовского ресторана «На-циональ», где он прежде служил четырнадцать лет. Старатели платят ему ежемесячно 400 рублей — заработок директора крупного завода. Их собственные доходы позволяют такую роскошь.

Зарабатывают они немало. На прииске «Пятилетка» десять старательских артелей — 250 человек. Они купили себе 56 бульдозеров и дают прииску половину плана добычи золота. Не только бульдозеры, но и всю остальную технику старатели покупают у государства в кредит. В конце сезона они возмещают стоимость техники из своего заработка. Но и им кое-что остается: за сезон каждый кладет себе в карман по пять-шесть тысяч рублей. На Колыме все вообще зарабатывают неплохо, но со старателями не сравнишь.

Мы поинтересовались, куда девается техника, купленная у государства, после того, как в конце года расторгается договор с артелью. Оказалось, что бульдозеры и все прочее продолжает числиться за артелью, сохраняющей формально свое название. Техника достается тому, кто на следующий год вернется снова. А в тех случаях, когда артель почему-либо распадается окончательно, машины снова продают государству и деньги делят между собой последние могикане — те, кто дольше всех продержался в артели. А кто не вернулся, того доля пропала.

Мы уже говорили, что старатели избегают лишних ртов. На практике это выглядит так: принимают к себе в артель лишь тех, кто владеет многими профессиями. Поэтому бульдозерист у них и слесарь, и электрик, и учетчик. Каждый может делать все, что потребуется. Это люди высокой квалификации, спаянные, сработавшиеся между собой, подобравшиеся по принципу полной психологической совместимости. Ведь просто так, со стороны, в артель попасть трудно, обычно отпускники привозят с собой друзей, за которых ручаются. Такая осторожность объясняется очень просто: заработок всех зависит от каждого, и никто не должен подвести. К тому же жизнь в маленьком поселке среди гор, оторванность от всего мира, жизнь в северной тайге, полной неожиданностей и опасностей, требует от каждого многого. Тут не доверишься кому попало.

Платить ли за счастье?

Руководители приисков подтверждают многое из того, что мы услышали от старателей, хотя не все с этими порядками согласны. Один из директоров в Ягоднинском районе выработал для себя своеобразную стратегию отношений со старателями: «Я не должен допустить, чтобы у них развивались частнособственнические тенденции, но я не должен и ограничивать их возможность зарабатывать в соответствии с количеством и качеством труда. Иначе теряется смысл старательской золотодобычи вообще».

— Верно, золото у них выходит дешевле, чем у нас, — говорит он.— Моют они действительно на клочках, отработанных уже местах, где нашу технику ставить невыгодно. Правда, в себестоимость старательского золота не входит разведка, определение контуров участков, технадзор — словом, общезаводские расходы.

— А если все это учесть?

— Все равно их золото будет дешевле.

Директор говорит, что люди охотно идут в артели, поскольку старатель работает всего четыре месяца — сезон, а зарабатывает больше, чем приисковый рабочий за год.

— Вот я только что вернулся из старательской артели,— директор жестом показывает куда-то позади себя, на дверь, будто там, в прихожей, и есть эта самая артель.— Видел я, как они там ремонтируют бульдозеры.

У нас рабочий на часы посматривает: скоро ли конец смены, а старатели все до одного крутятся вокруг бульдозера, не отойдут, пока не отремонтируют. И выходит у них это дешевле: все старье идет в дело, ни один винтик на землю не упадет.

Несколько иначе подходит к старателям директор Беличанского прииска Никитенко. Он убежден, что нужно им дать нормы: столько-то в день переработать песков, столько-то отремонтировать техники.

— Но у них же есть трудодни!

— А что трудодни? Трудодни — это выхода. Одной бригаде подфартило, и она взяла золота вдвое больше, чем другая, а песков переработала вдвое меньше. Но выходов одинаково. Понятно?

Нет, нам не очень понятно. Получается, что руководитель прииска ратует за уравниловку: вдвое ли больше золота, вдвое ли меньше — платить одинаково. Так?

Никитенко отрицательно качает головой:

— Нет, не так. Фарт в какой-то мере должен учитываться. Старательская доля всегда была связана с фартом. Но только в какой-то мере. Если уж слишком большой выпал фарт, и они намыли по счастью, а не по труду,— что я им за счастье платить буду? Правильно, что в этих случаях расценки пересматриваются. И в договоре такой пересмотр оговорен. А договор на общем собрании старателей обсуждается, и они подписывают его.

Интересно разобраться в природе старательской золотодобычи с социальной и экономической точек зрения.

Все-таки согласитесь, странной выглядит мысль директора — нормировать труд старателей, которые и так работают каждый за десятерых, не считаясь ни с каким временем. Не сказывается ли здесь недоверие к экономическим регуляторам? Не говорит ли в данном случае устами хозяйственника давняя привычка ориентироваться на норму, а не на конечный результат труда?

Вспомним, что не сразу пришли мы и к идее безнарядных звеньев в деревне. Даже сейчас, хотя есть отличный опыт звеньев, к непривычной этой форме организации и оплаты труда многие относятся с недоверием. Одни решительно выступают «за», другие — «против». До сих пор мы встречали такую форму только в сельском хозяйстве, но вот, оказывается, еще и старатели... Ведь и здесь экономические регуляторы создают очень похожую картину!

Приглядимся повнимательнее к тому, что объединяет звенья со старателями, что способно сблизить даже столь разные вещи, как боронование и промывка золотых песков, пахота и бульдозерные работы. Приглядимся, и окажется, что волшебная эта палочка — оплата за конечную продукцию. Прямая материальная заинтересованность человека в результатах своего труда.

— Нет, нормы у старателей должны быть,— уверял нас директор прииска «Экспериментальный»,— как и в любом колхозе: выкосил — получи, вспахал — получи. Нужно, чтобы это нашло отражение в новом типовом уставе старательской артели. Нельзя платить только «от урожая». Раз старатели на советской земле живут, все у них должно быть по-советски.

Видите, в этих рассуждениях безнарядная форма работы уже никак не вписывается... в рамки социалистической экономики. Но не ошибается ли хозяйственник? Именно оплата «от урожая», по мнению многих ученых, весьма перспективна, поскольку и материально, и психологически бьет в одну цель— рождает стремление получить как можно больше продукции.

Вот и в рыболовецких колхозах Камчатки — мы видели сами — платят тоже только «от урожая», от количества центнеров выловленной рыбы. И очень даже хорошо это у них получается: и рыбаки довольны, и артели богатеют, и уловы на одного работника побольше, чем в иных рыбокомбинатах.

В отличие от рабочих комбината, камчатские колхозники не имеют ни районного коэффициента («северные»), ни надбавки за выслугу лет, ни спецодежды, ни вообще каких-либо государственных льгот. Пока колхозный рыбак идет на своем судне к месту лова — ему ничего не платят. И пока он пережидает шторм — ни копейки! Государство платит колхозу за продукцию — и ни за что больше; он в свою очередь колхозникам — точно так же. Сдал центнер — получил за центнер, сдал сто — получил за сто. (Ну, в точности, как у колымских старателей, помните — «все от грамма золота зависит: сколько намыл, столько и получил»!)

Проявил ли колхозный рыбак при этом героизм, работал в низких широтах или в высоких, восемь часов в сутки или двенадцать — неважно. Сдал центнер — получил за центнер. От «урожая»! Прямая оплата — безо всяких косвенных хозрасчетов.

Допустим, Иванов с государственного комбината и Петров из колхоза вышли в море. С самого начала они в неравном положении. Если Иванов ничего не поймает, он все-таки получит семьдесят процентов навигационной ставки да плюс еще северные надбавки. Окажись у него шесть-семь таких надбавок (каждые полгода северянам прибавляют десять процентов к основному окладу), Иванов получит ни много ни мало — около 400 рублей, хотя и вернулся на базу с пустыми сетями, без единой рыбешки. Петров, оставшись без рыбы, останется и без денег. Это не значит, конечно, что Иванов будет лениться и не станет ловить рыбу. Но это значит, что Петров примется лезть из кожи и постарается выловить как можно больше и как можно быстрее. В честности и работоспособности Иванова можно не сомневаться. Однако при прочих равных условиях Петров, наверное, приготовится к лову лучше. Тут сработают объективные законы человеческой психологии. У Иванова, положим, поломка двигателя в пути — беда, а у Петрова — трагедия, потому что у колхоза всякая вина —¦ вина, а раз нет улова, то, будь хоть сто раз виноват двигатель, ответит Петров и ответит безденежьем. Иванов потеряет прогрессивку, а Петров все.

По-разному отнесутся они и к орудиям лова. Рабочий комбината — просто добросовестно, а колхозник — втройне. По-разному будет реагировать на вынужденные--«сверхплановые» ремонтные простои. Иванов за время ремонта, сколько бы ни простояли дней — хоть полгода,— свое, пусть поменьше, чем в море, но получит, а для Петрова каждый час простоя — зарез! Поэтому комбинатовский рыбак станет лишь поторапливать своих ремонтников, а Петров, не раздумывая, примется латать дыры вместе с ними — лишь бы быстрее.

Читатель в уме сам может проследить далее разницу — пусть небольшую, но каждодневную — в действиях наших двух воображаемых персонажей.

При всех прочих равных условиях Петров вынужден будет действовать энергичней, соображать быстрее, поступать хозяйственнее — если он хочет заработать, конечно, и заработать побольше. А он хочет, можете не сомневаться. У Иванова есть финансовый тыл, Петров же должен его завоевать. Условно говоря, Иванов заинтересован относительно, а Петров абсолютно. Выражаясь наукообразно, экономическое стимулирование Петрова действеннее, чем Иванова.

Итог понятен: производительность труда рыбаков колхоза выше, чем комбината. Центнер рыбы колхозу обходится гораздо дешевле, чем государству,— поэтому колхоз может выше за него заплатить. В результате заработки в колхозах даже больше, чем в гослове. Не имеющий никаких гарантийных минимумов и северных надбавок, Петров все же ухитряется получать больше, чем обеспеченный всей этой «страховкой» Иванов — вот вам и эффективность стимулирования «от урожая»! Не забудьте, что административная надстройка над производством в колхозе проще, чем в госпредприятии: этому очень помогают простота учета и контроля при системе прямой оплаты за сданную продукцию. Не забудьте и об отсутствии в колхозе текучести — на комбинате она высока.

По подсчетам директора Усть-К.амчатского комбината, его предприятию каждый центнер рыбы получается гораздо накладнее, чем колхозу: разница рубля в 3—4, а ведь речь идет о тысячах раз по 3—4 рубля! На одного работника, считает директор, комбинат добывает рыбы много меньше, чем колхоз. Экономическое преимущество колхоза над комбинатом в Усть-Камчатске определяется даже визуально: колхоз строит дома — комбинат не строит, у колхоза хватает мест в яслях и детсадах, у комбината с этим беда, у колхоза роскошный клуб, а у комбината — никакого.

Сравнение можно было бы продолжить, но стоит ли? Аналогия между старательской золотодобычей и кооперативным способом лова рыбы прямо-таки бьет в глаза. Экономистам это особенно заметно. И не случайно, выступая на совещании по развитию производительных сил Камчатки, состоявшемся сразу же после аналогичного совещания в Магадане (мы были и там и там), директор института экономики Сибирского отделения Академии наук СССР, член-корреспондент академии А. Г. Аганбегян сделал прямое сопоставление:

— Меня давно уже интересует такой вопрос,— говорил ученый,— как это получается, что старатели, работая на тех участках, которые государственному прииску невыгодны, на худших, чем у прииска бульдозерах, с более примитивными промывочными приборами,— заработки получают в 2—3 раза выше и золото дают в 1,5 раза более дешевое, чем на государственных предприятиях? Как это получается? Конечно, они намного больше работают, и мы не можем на государственных предприятиях слишком интенсивно использовать труд людей, не предоставлять выходных, отгулов и т. д. Но на сколько вообще можно больше работать? Есть же предел физических возможностей человека!.. Вот я считал: максимальная возможность у старателей работать интенсивнее в 1,5 раза. А производительность труда их выше в три раза! Как видим, нельзя все объяснять тем, что они работают сверх норм. Тут происходит еще и другое — экономия по всей цепочке затрат. Старатели имеют более низкую производительность на промывке золотых песков, но зато там вокруг этой промывки не накручиваются дополнительные расходы: «полсварщика» на бульдозер, механик на два бульдозера, горный мастер и т. д. и т. и. Три человека не ждут два часа, пока будет произведен съем золота (обычно именно так делается на прииске). Всего этого у старателей нет, поэтому и выходит у них большая эффективность. Я не хочу призывать к тому, чтобы все подряд было взято у старателей государственными приисками, но кое-что взять полезно...

Отнюдь не любопытства ради рассказывал член-корреспондент камчатцам о колымских старателях. Смысл был в ином — подчеркнуть ясную уже многим нашим экономистам мысль о том, что оплата за конечную продукцию, «от урожая», таит в себе богатые возможности повышения эффективности общественного производства. То, что сначала видели лишь в сельском хозяйстве (опыт так называемых безнарядных звеньев), что столь явственно выступило в практике колымских старателей, постепенно стало просматриваться и в работе колхозных рыбаков Камчатки.

— Насколько я уяснил,— говорил камчатцам Аганбегян,— у вас такое же примерно положение вытекает из сравнения государственного и колхозного лова. В колхозах раза в полтора выше вылов на судно, выше и общая эффективность. Этот вопрос нужно детально изучить...

Но пора уже нам, после.этого небольшого «путешествия» к рыбакам Камчатки, вернуться на колымскую трассу, к старателям. То, что они при худшей технике, на худших участках дают золота больше и дешевле и сами зарабатывают больше, действительно о многом заставляет задуматься, Руководитель прииска, представляется нам, должен заботиться не о том, чтобы «поприжать» старателей, дающих ему немалую толику плана, а о том, чтобы, приглядевшись к ним повнимательнее, что-то новое, быть может, внести в организацию труда и оплату рабочих своих бригад.

Экономическая реформа пришла уже и на Колыму. Директора приисков в связи с этим задумываются: «А что если сказать нашим бригадирам — вот, допустим, Смирнов, твой полигон, вот твоя техника и никаких норм, но за грамм золота вы получите столько-то?» Тут уже кое-что привносится из старательской практики, хотя сохраняется и все то, что гарантирует рабочему трудовое законодательство: выходные, отпуска и т. д. Надо, надо искать, пробовать! Именно реформа требует решительно поднять эффективность труда золотодобытчиков. Кое-где на Колыме и Чукотке проделали подобный эксперимент на отдельных участках — и всюду производительность труда возросла на треть, а то и больше. Когда представляешь себе награду за такие поиски — лишнее (как будто оно бывает лишним!) золото для страны, то, право же, понимаешь, что игра стоит свеч.

«Физкультпривет!..»

Каждый шаг колымчанина дорого обходится и ему самому, и государству. Небольшая хозяйственная «недоработка», мелочь в европейской части здесь может обернуться проблемой, а рядовая проблема — трагедией. С точностью и тщательностью поистине ювелирной должны быть здесь пригнаны и отшлифованы взаимосвязи людей, экономики и природы. Каковы же они, эти связи? Насколько выверены?

Помнится, еще в первый час нашего пребывания на колымской земле разговорились мы со здоровенным рыжим парнем, бригадиром группы «вербованных» из Подмосковья. Ребята, по его словам, были злы, «что твои двести тысяч чертей»,— билеты им дали только до Красноярска, но там их никто не встретил, как было обещано, еле-еле добрались они до Магаданского аэропорта, но и здесь никого не нашли. На последние копейки парни отправили рыжего своего бригадира «ругаться с начальством», а сами остались сидеть на чемоданах.

— Надолго сюда?— спросили мы.

— Если так дальше пойдет, только меня здесь и видели! А вообще-то по договору на три года.

— Все образуется, устроитесь.

— Посмотрим. И вообще посмотрим, как еще платить будут. Я и на материке сто тридцать чистыми имел. Не понравится — физкультпривет!..

Уезжают многие. Цифры на приисках называют разные. Михаил Павлович Никитенко, директор «Экспериментального» сначала сказал, что текучесть у них 30 процентов, потом, подумав, прибавил: «Доходит до пятидесяти».

Бросается в глаза одна на первый взгляд необъяснимая странность: очень многие руководители приисков, специалисты, рабочие основных горных профессий живут здесь по 10—15 и более лет, построили уже себе кооперативные квартиры на «материке» и все еще не собираются уезжать с Колымы, говорят: до пенсии «поколымничаем». Они хорошо зарабатывают. Директор прииска в Беличане получает 820 рублей в месяц, бульдозерист на золотом полигоне — до 600 рублей. Но одновременно не меньшее число людей тех же основных горных профессий уезжает как раз из-за недовольства заработком. В чем здесь секрет?

Бывший шахтер из Донецка, а теперь рабочий с золотого рудника, человек лет сорока с лишним, худой и высокий, как журавль, раскрыл нам этот ларчик.

— Через полгода я получу десять процентов надбавки к «материковому» окладу,— говорил он, откупоривая бутылку пива.— Еще через полгода — опять десять. Пока все в пользу Донецка. Там тепло, а здесь морозище под шестьдесят, да еще как даст с ветром, дыхнешь — пар льдинками звенит. Ну разве при всем этом двадцать процентов надбавки перетянут Донецк? Да ни в коем разе! Однако и эти двадцать нужно год ждать! Вот если два года продержаться, тогда надбавки набежит уже 40 процентов. Весы выравнялись бы. Через три-четыре года, глядишь, на весах порядок: Донецк пошел вверх, Колыма перетянула.

Так вот и рассудил, что год-полтора «куковать», как он сказал, не стоит — взял расчет и теперь едет в Донецк.

Недавние льготы с радостью встретили на Севере, об этом нам говорили десятки людей. Руководители промышленности буквально вздохнули. И все-таки система этих льгот, в общем-то разумная, не способна, однако, удержать человека на Севере именно в первый год, когда он еще не успел обвыкнуться, когда ему особенно неуютно, когда быт его не устроен, силен еще зов прежних мест. Почти все, с кем мы говорили на Севере — и рабочие, и хозяйственные руководители, и партийные работники, и ученые,— считают, что в первый год нужно было бы дать какую-то более существенную, как один наш собеседник выразился, «авансовую» надбавку, чтобы новичку сразу было что терять. Тот, кто «перезимует» первый год, скорее всего становится колымчанином лет на десять и больше, но «перезимовывают», увы, далеко не все...

За шесть последних лет через отделы кадров колымских предприятий Министерства цветной металлургии прошло рабочих впятеро больше, чем их числится по штату. Прямые экономические потери из-за большой текучести кадров составляют ежегодно десятки миллионов рублей. Но если посчитать текучесть не от числа всех работающих, а только тех, кто работает здесь не более двух лет, то она окажется выше. И намного! Кстати, по миграции населения область прочно держит в стране первенство. И среди основных причин далеко не последнее место, как мы убедились, занимает неудовлетворенность зарплатой.

Зарплата на Колыме частенько задает прямо-таки неразрешимые загадки. В Беличане, на прииске «Экспериментальный», рассказывали: «У нас плотник обтесал два бревна. За одно ему заплатили три рубля пятьдесят копеек, за другое ноль рублей шестьдесят копеек, потому что одно для горного производства, а другое для стройки». То же самое, оказывается, и на ремонте. Стоят двое в одном цехе, только перегородка между ними. Оба слесарят. Один зарабатывает 400—500 рублей, другой — 150. Работа одинаковая, квалификация тоже, но один, видите ли, обслуживает основное, горное производство (чинит бульдозеры), а другой тоже ремонтирует горное оборудование, но к горному производству почему-то не относится, он — «вспомогательный»...

Кое-что любопытное и странное на этот счет узнали мы на прииске «Пятилетка», куда попали уже глядя на ночь, правда, на ночь белую, было еще довольно светло.

Перекусили :в такой же, как и повсюду здесь, столовой самообслуживания и поднялись вверх на склон сопки - там основной поселок, клуб, контора. Только кончилось партийное собрание. Василий Андреевич Поспелов, секретарь парторганизации, поскольку было уже поздно и мы, да и он, порядком устали, коротко выкладывал нам только самые важные проблемы.

— Мучаемся. Не хватает рабочих. Летом все подаются на золото, и ремонтников, шоферов, коммунальников не сыщешь. Сравните: бульдозерист — шестьсот рублей, слесарь — двести. Куда же пойдут — в слесари или в бульдозеристы? И на прииске те, кто готовит горное оборудование, получают вдвое меньше, чем на полигоне. Летом станки останавливаются даже на ремонтных заводах — токари уходят «на золото» и получают там впятеро больше. А нас лишь на 25—30 процентов снабжают запчастями, остальные надо реставрировать самим. Улавливаете цепочку? Тылы сдерживают добычу золота. Нельзя в одних и тех же поселках устраивать такие «ножницы», которые перерезают все приводы основного производства...

Мы справились: верно ли говорили в Беличане, что одно бревно можно обтесать за 3.50, а другое за 60 копеек? Василий Андреевич усмехнулся: «Зачем бревно? Возьмем палку потоньше: черенок для лопаты. В цехе за него заплатят десять копеек, а на участке золотодобычи — рубль».

В этот момент распахнулась дверь и стремительно вошел человек в высоких ярко-желтых резиновых сапогах, завернутых на манер мушкетерских. Белоголовый, полный, с тонким и одухотворенным лицом.

— Из Москвы? Земляки?

Так мы познакомились с Михаилом Евсеевичем Выгоном, в тридцатых — комсомольским работником столицы, в шестьдесят восьмом — директором прииска «Пятилетка» на Колыме.

— Спрячьте-ка свою игрушку,— сердито сказал он, подозрительно косясь на диктофон.— Терпеть не могу этих штучек.

Но мы не спрятали, мол, вы механизируете свой труд, мы тоже.

Он рассмеялся так заразительно, что и мы все поневоле стали смеяться. Но вдруг помрачнел и сказал с тревогой:

— А знаете, товарищи, из-за дождей вода поднялась. Еще два-три таких дня и — паводок.

Потом мы еще долго-долго сидели и говорили вперемешку обо всем. И о том, как трудно добраться на некоторые участки «Пятилетки» — только вертолетом, связь — по радио, зимой грузы — по зимнику. («А вертолетик накручивает своим винтом 240 рубликов за час, у нас по 200 часов выходит. Я просто поражаюсь, как мы еще добываем дешевое золото?» О реформе, о самостоятельности директора: «У меня 133 бульдозера — целый танковый корпус. Ремонтников не хватает. Один согласился, если дам ему шестой разряд — плюс 50 рублей. Я теряю тысячи из-за отставания ремонта, но не могу добавить ему эти злосчастные 50 рублей! Не имею права. Что делать? Пусть горят тысячи? Я плюю и плачу»).

О Колыме больше рассказано, чем написано, хотя и написано немало. Печатные слова как-то поистерлись в памяти, а эпос живет и множится.

В представлении большинства людей с «материка» край этот выглядит чем-то очень далеким и незнаемым, одновременно и пугающим, и манящим, куда едут разве что в погоне за длинным рублем. Иной раз в часы застолья можно услышать удалые, отчаянные или тоскливые песни, в разное время рожденные Колымой. А новые ее песни до «материка» еще не дошли.

Трудная судьба этих мест породила немало удивительных легенд. И правда состоит в том, что большинство из них — правда. Но правы были и древние римляне, говоря, что времена меняются, а с ними — мы сами.

О характере и масштабах произошедших здесь в последние годы перемен кое-что слышали мы еще в Москве. О них можно было судить по статистике (за десять лет население Магаданской области увеличилось в полтора раза и по темпам прироста втрое обогнало Российскую Федерацию), по размаху нынешних хозяйственных планов, по рассказам очевидцев, знавших Колыму в разные ее времена. Один из них, сусуманский геолог Алексей Андреевич Панов, свидетель надежный — 30 с лишним лет колымского стажа — говорил нам: «Если бы мне до войны кто-нибудь сказал, что на берегу Берелеха, где мы жили в бараках, я когда-нибудь буду чаевничать с друзьями в комфортабельной квартире, я бы посчитал это маниловщиной».

Словом, мы имели некоторое представление об отрадных переменах на Колыме. Но мы — журналисты, и больше всего привыкли доверять собственным глазам. Поэтому твердо решили — в путь! Тем более что в Москве мы встречали и тех, кому горький личный опыт рисовал колымскую действительность совсем в ином свете.

«Зачем вам туда ехать? О Колыме все знают всё»,— провожая нас в путь, грустно сказал наш московский друг, вернувшийся из Магадана в 54-ом. Теперь нам хотелось бы кое-что рассказать и ему.

Поводом поехать на Колыму послужило для нас одно совещание. На Дальнем Востоке стало традицией собирать на несколько дней ученых, хозяйственных и партийных работников для взаимного обогащения опытом и идеями, для совета и тщательного обсуждения проблем, стоящих перед областью или краем.

В Магадане за последние десять лет это было уже третье такое совещание. Ставятся они на широкую ногу — представители всех научных центров Российской республики, всех районов области, пленарные заседания, работа секций, толстая папка докладов—словом, не хуже, чем на ином столичном симпозиуме.

И в самом деле, невозможно сегодня грамотно руководить хозяйством, строить жизнь, планировать далекую перспективу в столь обширных, но малонаселенных районах без научного исследования и анализа их экономики, социальных явлений, этнографии, геологии, климата. Впрочем, только ли в далеких, малообжитых местах нашей страны необходимо это? Не подают ли дальневосточники пример и многим другим областям, казалось бы, изученным, а на самом деле далеко не во всем?

На совещании экономический и социальный механизм Магаданской области был разобран, что называется, до последнего винтика, и каждый такой винтик промыт, взвешен, изучен с беспристрастием и хладнокровием.

Что еще нужно журналисту? Садись и пиши: материала, как говорится, вагон и маленькая тележка. Однако же ни в вагоне, ни в маленькой тележке не было самого главного — человека. Как ему живется и работается на современной Колыме? Как отражаются на нем нерешенные северные проблемы, о которых так много говорилось на совещании? Нет, всего этого не узнаешь из докладов, нужно ехать и смотреть своими глазами, Известно ведь: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Итак, решено: из Магадана летим на север. Оттуда попутными машинами по знаменитой Колымской трассе вернемся в Магадан. Недалеко от города, у поселка с характерным для этих мест названием — Палатка, трасса разветвляется. Одна ветвь идет почти строго на север, к Сусуману, и дальше в Якутию, другая, похуже, поухабистей и менее обжитая, сворачивает на северо-запад. Потом обе трассы повыше Сусумана, примерно в семистах километрах от Магадана, вновь сходятся, так что получается кольцо. В зале заседаний в Магадане оно, это кольцо, призывно мигало нам цветными лампочками на большой карте области, повешенной позади стола президиума, за которым сидели академики и членкоры, руководители области и первооткрыватели ее подземных богатств, и среди них встреченный аплодисментами всего зала старейший наш геолог В. А. Цареградский, с именем которого связаны первые экспедиции на Колыму.

По дорогам, исхоженным Цареградским и его коллегами вдоль и поперек, решили поехать и мы.

Но не стоит ли прежде пояснить, кто это «мы»? Ведь читателю, коли появится у него охота, предстоит посмотреть на Колыму нашими глазами.

Первый из нас юрист, второй — ученый-экономист («остепененный»), он же социолог, третий — строитель, наконец, четвертый — «человек многих профессий» и, как всегда в таких случаях, ни одной всерьез. Быть может, это до некоторой степени оправдает в глазах читателя тот «экономико-социолого-юридически-строительный» угол зрения, под которым мы изучали Колыму. Впрочем, все эти профессии у всех у нас, за исключением ученого,— в прошлом. Теперь мы, включая ученого, называем себя журналистами. Пожалуй, надо бы указать возраст. В сумме нам 170 лет. Один из нас— тот, который строитель,— предпочел бы поделить 170 на равные части, но остальные трое не согласны. Несогласие это, слава богу, единственное.

Гладиолусы и прочее

Прежде чем сесть в самолет, мы побродили по колымской столице, ее многолюдным улицам, горбатым, очень чистым в центре, еще более горбатым, но уже не таким чистым на окраинах, куда постепенно вторгаются новые дома, отжимая к морю старые кварталы.

Дома в центре — в большинстве трехэтажные, того стиля сороковых годов, который в начале века неопределенно называли «модерном», а сейчас, когда появился еще более «модерновый» модерн, совсем уже неясно, как назвать. Однако же, как там ни злословь, нельзя не признать, что центр Магадана имеет какое-то свое лицо, чего нет у новых его окраин.

Глядя на эти магаданские Черемушки, мы испытывали противоречивые чувства. Да, конечно, однообразие, архитектурный примитивизм, но кому они досаждают? Безусловно — проезжему, туристу. А тому, кто получил в этих домах благоустроенную квартиру? Вряд ли. Здесь, в северном приморском городе с его прескверным, прямо скажем, климатом, каждой семье в первую очередь, далеко впереди всего другого, нужна уютная, теплая, удобная квартира. И всем, всем, ничего для этого не жалея и как можно скорей, надо дать такие квартиры, пусть, черт возьми, даже в не совсем красивом доме.

Белесые, приземистые сопки, по разлысинам запорошенные снегом, тесно столпились вокруг города, прижали его к холодному, с крутым характером Охотскому морю. Ветры нагоняют с моря низкие тучи, тучи натыкаются на горы, сползают по ним вниз, к Магадану, вновь и вновь затевая по улицам промозглую дождливую круто-верть. Впрочем, сами магаданцы, видно, привыкли к такой погоде — на улицах полным-полно людей.

Рынок. У ворот южанин продает цветы.

— Почем гладиолусы?

— Два рубля штука...

Девушка в мини-юбке (а мы еще кутаемся в пальто) спокойно выбрала бордовый цветок на длинном стебле, парень в куртке будто из змеиной кожи, на «молниях» (прибрежная торговля с Японией) взял три цветка, пожилой человек — четыре.

Нарасхват пять больших картонных ящиков по тысяче цветков в каждом. К вечеру торгаш положил в карман десять тысяч рублей. Тут же прикидываем экономику этой операции: билет на самолет в оба конца (округляем в большую сторону) — 400 рублей, доставка и прочие затраты (фантастически округляем в большую сторону) — еще 400, стоимость цветов, купленных в южном городе по двугривенному за штуку — 1000 рублей. Итого 8200 чистой прибыли. Не дурненько!

Шумит, торгуется, острит, продает, покупает удивительный, может быть, самый удивительный северный рынок. Абрикосы прилетели с Кавказа на ИЛ-18. За ними семья приехала из тундры на собаках, запряженных в... колесные нарты. Гвоздика — полтора рубля цветок, огурцы — шесть рублей кило, клубника — восемь... Объявление: «Потерялась ирландская болонка — белая, глаза и нос черные, по кличке «Каро». Прошу вернуть за большое вознаграждение. Татьяна Ивановна»... Июньские помидоры — семь рублей кило, сметана — три рубля поллитровая банка. Интересно, что имела в виду Татьяна Ивановна, когда писала «большое вознаграждение»? Дальше эту тему можно развивать в двух направлениях. Можно порадоваться — и мы от души радуемся тому, что и для Колымы пришло время покупать нарасхват гладиолусы, прогуливать и даже терять белых болонок с черными глазами, носить мини-юбки и модные куртки на «молниях». Можно порадоваться всей этой обычной житейской суете, которая везде одинакова — что в Москве, что в Ленинграде, что в Тамбове или Рязани — и которую особенно приятно встретить здесь, потому что здесь — Колыма. Но можно увидеть за всем этим и другое. То, как завязываются на этом рынке узелки многих колымских, да и вообще северных проблем: цены и зарплата, спрос и предложение, расстояния и транспорт, человек и климат, предприимчивость спекулянтов и государственная выгода.

Но, разумеется, мы не собирались судить о проблемах нынешней Колымы лишь по их отражению на магаданском рынке. И поэтому — в путь!

Летим полчаса, час, полтора, а за стеклом иллюминатора ИЛ-14 все еще горы, горы, горы. Справа до горизонта— горы. Слева до горизонта — горы. Не кавказские — лиловые великаны в белых шапках, не карпатские — кудрявые и веселые с аккуратными домиками на склонах, а какие-то чужие, будто инопланетные, хмурые, нелюдимые. Два цвета, белое по черному — заснеженные распадки между каменными ребрами голых хребтов.

Как называются эти горы? Удивительно огромная все-таки у нас страна! Можно часами лететь над безымянной тайгой, над неведомыми болотами, над песками или, как мы сейчас, над горами. В государстве поменьше названия каждой из этих сопок школьники вызубрили бы наизусть. А с нашими-то памирами, кавказами, саянами — до колымских ли «карликовых» сопок? Отроги чего-то там, тоже не запомнившегося,— кто их знает-величает по имени-отчеству? Разве что доки-географы да еще геологи, излазившие их вдоль и поперек.

Где-то там, в распадках, шуршат сотни и тысячи прозрачных ключей, названных неунывающими разведчиками золота в память надежд и долгих блужданий, во славу своих удач, в честь своих любимых: Дебютный, Радужный, Весенний, Февральский, Мартовский, Большой, Косой, Майский, Эфка, Аннушка... На каждом из этих ключей люди моют золото. И мыли десять лет назад, и двадцать,- и тридцать. По-разному мыли и жили по-разному. Это будто о них сказано в одном из ранних стихотворений Галины Николаевой:

Мы знаем все.

Мы пили полной чашей,

Мы — люди дальних каменных дорог...

Где-то там, среди гор, вьется и «дальняя каменная дорога» — знаменитая колымская трасса, по которой нам предстоит путь назад.

— Колыма,— говорит летчик.

Под крылом — широкая желтая река. А по обе стороны ее — будто вывернутая наизнанку, искореженная в судорогах, окаменевшая в минуту страшных родов земля. Так вот ты какая, Колыма!

С первого взгляда угадываешь, как, должно быть, непросто жить человеку в этих пустынных горах, на вечной мерзлоте, где и в самую жаркую пору лишь на полметра оттаивает грунт. Жить и работать круглые, непрерывные годы без пугливой оглядки на страшные зимы.

«Валютный цех СССР»

Трасса петляет между сопок, делает еще один невероятный зигзаг, и мы видим невысокий придорожный столб, на котором укреплен муляж золотого самородка — символ основного богатства края. С золота начинается и им же кончается здесь всякий разговор. Колыма — главный золотой район страны, «валютный цех СССР». Здесь добывают еще много олова, вольфрама, начинают брать ртуть, ловят рыбу и разводят оленей — скоро будет миллион, почти третья часть нашего оленьего поголовья. И все же впереди всего и над всем — золото.

Золото... Журналисты, пожалуй, злоупотребляют этим словом. Золото — и зеленое, и голубое, всех оттенков, от белого до черного — мелькает в статьях о лесе, газе, хлопке, угле. Нам приходилось, помнится, что-то читать еще о золотых огурцах, золотых яйцах, золотых гвоздях и даже — куда уж дальше — золотых валенках. Не только любое наше богатство, все, что в производстве обходится дорого, нынче модно называть золотым. Ну, а если человеку очень дорогой ценой достается само золото? Тогда как — золотое золото?

Колыма за все платит золотом. За каждый съеденный помидор — золотом. И за каждый несъеденный — золотом же, да еще втридорога. И за квадратный метр. И за киловатт-час. Тут нет преувеличения. Если мало овощей, если не хватает жилья, электроэнергии — значит, меньше рабочих рук, меньше моторов. А это в свою очередь означает недобор золота. Выходит, что именно благородным металлом, а не чем иным расплачивается Колыма за свои парадоксы, людьми и природой придуманные.

Как оно выглядит, золото Колымы?

Человек в сапогах, седой, с нависшими над глазами небывало густыми черными бровями, директор прииска «Бурхала» Ф. Е. Фейгин — двадцать восемь лет на Колыме — достал из сейфа коробку с разноцветными блестящими камешками и предложил нам игру: кто найдет в этой «россыпи» золото? «Некоторые по неопытности или злому умыслу,— сказал он,— пытаются всучить вместо золота похожие на него металлы. А ну-ка, кто из вас не обмишурится, выдержит экзамен на приемщика?» Обмишурились все; то, что мы с такой тщательностью и бдительностью отобрали из кучки, оказалось, увы, не золотом. Золотом же было нечто невыразительное и тусклое, презрительно отброшенное нами в угол коробки.

Но, слава богу, в тот день, кроме нас, на Колыме были еще и другие специалисты по золоту! Они не ошиблись. Они действовали уверенно и толково. И с промывочных приборов, драг, гидроэлеваторов опять увезли на обогатительные фабрики чуть-чуть больше, чем рассчитывали.

Добычу благородного металла ведут около сорока крупных механизированных предприятий, объединенных в шесть горнопромышленных управлений. Нет, мы не будем сравнивать прошлую и нынешнюю технику золотодобытчиков. Не будем хотя бы потому, что сегодняшние экскаваторы, бульдозеры, гидроэлеваторы, драги просто-напросто не с чем сравнить. Техники не было. Лауреат Ленинской премии начальник объединения «Северовос-токзолото» В. А. Березин в одной из своих статей вспоминает, что «основными средствами разработки грунтов были лом, кайло, лопата, а на транспортировке торфов и песков — тачка и грабарка. Короткое лето вынуждало вскрывать полигоны и в зимний период...»

А теперь попробуйте представить все это: шестидесятиградусный мороз, узкие расщелины диковатых, пустынных гор и человек с кайлом и лопатой...

Надо понять, «кожей» почувствовать такое, чтобы в полной мере осмыслить и оценить масштаб происшедших здесь за последние годы социальных и экономических перемен. И когда мы слышим разговор о большом росте добычи золота за минувшие пять лет, когда мы слышим от экономистов, что «развеян миф о затухании золотой Колымы», мы радуемся, не можем не порадоваться вместе с колымчанами: рывок этот сделан не кайлом, не лопатой, не тачкой. Современный гидроэлеваторный прибор способен промывать свыше полутора тысяч кубометров песков в сутки!

Но, увы. Их приходится мыть все больше и больше, этих самых песков! Добыча золота растет быстро, но количество его в песках не менее быстро падает. Если принять за 100 процентов содержание золота в песках, промытых в 1936 году, то к концу войны оно снизилось в 2,7 раза, к 1950 году — в 9,4 раза... Эта кривая и по сей день бежит вниз... Тут мы затрагиваем одну из самых больших колымских проблем, о которых говорили ученые на совещании в Магадане.

Логика проста: приходится в десятки раз больше перемывать песков, чтобы поддержать прежний уровень золотодобычи. Но в том-то вся суть, что прежний уровень никого теперь не устраивает. Стране нужно золото, много золота. На Колыме в ход пошли уже так называемые «техногенные россыпи». Это — отвалы, «хвосты» прежних примитивных разработок.

Но чтобы перерабатывать все больше и больше горной массы, нужно, естественно, и больше электроэнергии. В это сейчас упирается рост золотодобычи.

Электроэнергетика, по общему признанию,— самое слабое место Колымы, ее «ахиллесова пята». Станции маломощны, оснащены устарелым оборудованием. В некоторых местах потребление электроэнергии строго лимитируется.

Пока энергетический голод пытаются ликвидировать срочными мерами: расширяются старые станции, собираются установить две плавучие ТЭЦ. Все это позволит «продержаться» лет пять-шесть. Необходима крупная и экономичная станция. Разговоры о ней идут давно. Единственно реальным вариантом считалась ГЭС на Колыме. Пока там ведут лишь изыскания и подготовку к строительству.

Учеными выдвинут и другой вариант — большая электростанция на якутском газе. Ученые считают, если построить газопровод, Колыма получит дешевую и обильную энергию.

Предложение очень заманчиво. Однако оно при обсуждении не вызвало энтузиазма у самих колымчан. Начнутся, мол, сравнения, экспертизы, споры, дело затянется, и мы не будем иметь ни ГЭС, ни ГРЭС.

Может быть, именно тут сказывается характерная черта нашей практики освоения Севера — крайне слабая научная и проектно-техническая подготовка. В последние годы много говорят о больших возможностях, которые открывает применение электронно-вычислительных машин. Можно, дескать, сравнить несчетное количество вариантов и выбрать оптимальный. При освоении Севера вообще никакие варианты не сравнивают. Принимается тот проект, который есть. Сравнить его просто не с чем. Так может получиться и с Колымской ГЭС. Будет ли это оптимальным вариантом — аллах ведает.

На милость того же аллаха остается уповать и колымским геологам. Прирост разведанных запасов золота относительно невелик, причем в основном найдены россыпи, не очень-то богатые металлом. Разумеется, их еще хватит на многие годы, но если говорить о более отдаленной перспективе, то все признают, что на россыпях далеко не уедешь. Есть ли выход? Или, может быть, рано заговорили о том, что преодолено «затухание» золотой Колымы? Нет, выход есть, и до «затухания» золотодобычи на Северо-Востоке пока ой как далеко: на Колыме повсюду находят признаки рудного золота.

Открытия последних лет позволяют считать Магаданскую область, выражаясь языком геологов, крупнейшей золоторудной провинцией мира. Рудной, это мы подчеркиваем. Но одно дело — перспективные оценки, а другое — разведанные месторождения. Если бы довольно обоснованные прогнозы ученых геологи подтвердили весомо — сдачей в эксплуатацию новых богатых месторождений рудного золота,— то это могло бы изменить весь характер развития производительных сил Магаданской

области.

Надо, надо форсировать геологоразведку! Ведь даже первые поиски дают обнадеживающие результаты! Всем уже это ясно. Ясно, а геологи Колымы в основном ищут... россыпи. Именно сюда направлены их главные силы и средства. Хотя и сами они прекрасно понимают, что в перспективе эти россыпи не обеспечат высоких темпов развития золотодобывающей промышленности.

Отчего же до сих пор в разведке не сделан поворот в сторону коренных месторождений? Почему такое невнимание к главной надежде Колымы? Почему не подтверждается делами уверенный прогноз о том, что запасов золота в руде здесь намного больше, чем в россыпях?

На совещании по развитию производительных сил Магаданской области некоторые из наших крупных ученых говорили: мы совершаем большую ошибку, не уделяя должного внимания рудной базе колымского золота. Вот достойное сожаления сравнение: по прогнозам, рудное золото составляет половину всех колымских золотых запасов, и скорее всего эта оценка занижена, потому что мы очень мало пока знаем про рудное золото, а геологоразведка тратит на поиски его лишь пятнадцать процентов отпущенных ей средств. Добывают же на Колыме рудного золота и того меньше — пять процентов.

Фактически здесь нет крупных месторождений рудного золота, подготовленных для добычи. Но ведь разведка, а потом проектирование и строительство рудника — дело трудное, длительное. Так возникает проблема цейтнота. С ответственной трибуны ученые высказались вполне определенно: «Предложение сводится к тому, что нужно доказать в соответствующих плановых органах необходимость выделения значительных средств для геологической разведки рудного золота Колымы и Чукотки».

А пока что масштабы разведки остаются прежними — у геологов Колымы не хватает элементарнейших средств транспорта, связи, поисковой техники.

— Если вы побываете в геологических партиях на разведке рудных месторождений золота,— сказал первый секретарь Магаданского обкома партии тов. Шайдуров,— то вы увидите, какая там убогость. К сожалению, этот вопрос не можем мы никак решить. Я думаю, что нужно оказать помощь колымским геологам.

Думают так и крупнейшие ученые, убедительно доказавшие на зональном совещании крайнюю необходимость срочно форсировать поиски рудного золота. Среди прочих соображений в пользу этого выдвигались и доводы, связанные с конъюнктурой на мировом рынке золота.

За последние двадцать лет международный товарооборот вырос в три с половиной раза, а запасы золота — лишь на двадцать процентов. Цены на многие товары растут, но золото стоит столько же, сколько оно стоило прежде. Цена на него не движется. И поэтому добыча золота для капиталистов становится все менее выгодной. По прогнозам крупнейших специалистов мира, в ближайшие десять лет, если не будет серьезного изменения цены на золото, добыча его сократится примерно на двадцать процентов.

В то же время золото все быстрее течет в частные сейфы. По расчетам некоторых институтов, до 1963 года в частные руки попадало примерно 50 процентов прироста золота, добываемого капиталистическим миром, а с 1964 года — уже 70 процентов. Любопытно, что за десять лет до девальвации фунта стерлингов в частные сейфы уплыло 7,5 тысячи тонн золота, а начиная с 1967 года за очень короткое время — уже более 20 тысяч тонн.

Есть еще и третья группа факторов, способствующих изъятию золота из международного оборота. Оно находит все большее применение в промышленности. За последние годы использование золота в этих целях возросло в несколько раз.

И все это происходит на фоне усиливающейся неравномерности развития капиталистических стран — тем быстрее нарастает кризис валютной системы капитализма. Как известно, уже возникли два рынка золота — официальный, где оно продается по 35 долларов за унцию, и «свободный», где цена моментами поднимается до 45 долларов за унцию. По мнению специалистов, дальнейшее развитие этого кризиса неизбежно приведет к повышению мировой цены на золото, возможно, в полтора-два раза — до 60—70 долларов за унцию.

Понятно, что страны — производители золота, в том числе и наша страна, один из крупнейших в мире золотодобытчиков, от этого получат очень серьезный выигрыш.

Так что именно сейчас пришло время всесторонне обдумать и составить развернутую программу роста золотодобычи на Северо-Востоке СССР.

...Притормаживаем возле придорожного «самородка», выходим размять ноги. Инженер горного управления ведет нас куда-то влево от дороги, туда, где грязь, вода, болото. Идем, вернее, прыгаем с кочки на кочку к домику-вагончику. Неподалеку работает драга. Инженера зовут Александром Сергеевичем. Очки в толстой оправе и берет делают его чем-то похожим на ученого, а кожаная куртка с капюшоном и обязательные здесь высокие резиновые сапоги, завернутые на манер мушкетерских, равняют внешне с любым приисковым рабочим.

— А зачем у вас болото ограждено проволокой? Что там, заповедник лягушек?— спрашиваем нашего провожатого, увидев ограждение на совершенно пустынном с виду месте.

— Там ученые ведут эксперимент — растапливают вечную мерзлоту,— говорит инженер.— Думают внутри мерзлоты получить подземный резервуар.

— Внутри — резервуар?

— Да, под землей, вернее, под этим болотом. Можно будет использовать его для хранения топлива или питьевой воды. Это проще и дешевле, чем строить наземные хранилища.

— Значит, и с боков, и сверху, и снизу — со всех сторон будет вечная мерзлота?

— Да.

— А внутри резервуар?

— Да.

— Любопытно! Но тут еще какая-то вода течет из трубы. Она тоже «вечная»?

— Разумеется. Она была неподвижна, была льдом, может быть, миллионы лет, но вот ее растопили.

— Насколько здесь грунт оттаивает летом? Сам по себе? От солнца?

— Вот здесь, где мы стоим? Здесь максимально на сорок сантиметров.

— Даже в самое жаркое лето?

— Да.

— Ого! Каков же слой вечной мерзлоты?

— В наших местах 180 метров, но бывает на Колыме толщиной и до 240 метров. Тут не Сочи. Зимой 55—60 градусов мороза—обычное дело.

Инженер живет на Колыме уже много лет, помнит еще далекие времена самого первого освоения, в начале тридцатых годов, когда золото добывали почти вручную. Сейчас здесь царство техники, способной промывать тысячи и тысячи кубометров золотоносных песков в сутки, но даже и при такой фантастической прожорливости машин, колымского золота, как сказал инженер, «хватит и детям, и внукам». Сколько его здесь? Инженер ответил присказкой: «Столько, еще полстолько и еще четверть столько». Один из нас пнул носком ботинка кучу песка, возле которой мы стояли, и спросил:

— Вот здесь, под ногами, есть золото?

Инженер подтвердил, что есть и много. «А вот там?» — кивнули мы на голую болотистую низинку. Оказалось, что там еще больше и скоро туда придет драга.

— Тут везде золото,— сказал Александр Сергеевич. — Между прочим, вы слышали, что оно подвижно? Частички его, которые остаются в отвалах, перемещаются.

— Не может быть!

— Правда, есть даже теория миграции золота в отработанных грунтах.

— Непонятно, как оно может двигаться?

— И всё-таки оно двигается,— настаивал инженер.— С помощью воды. Подгрунтовых потоков...

Мы поняли, что удивляться нам здесь, на Колыме, придется еще не раз. Вокруг, как нам показалось, было море разливанное воды, и мы поинтересовались — почему так все залило?

— Это не называется залило,— улыбнулся инженер.— Еще три дня такой погоды — жди паводка. Вот тогда зальет... Все, что здесь видите, зальет!..

— И домики?

— По самую крышу. Люди готовы к эвакуации. Здесь они всегда начеку.

— На вид такая маленькая речушка...

— Снег в горах начнет таять, и она сразу вспухнет. Вода уже поднимается, смотрите — мост покосило.

— А что там делает бульдозер? На том берегу?

— Разравнивает полигон. Туда придет драга. Вот эта, что стоит справа, между сопок...

— Позвольте, как вы сказали?.. Драга придет туда?..

— Да, ну и что?

— Но там же берег, суша!

— Ах, я и забыл... Вы же впервые видите драгу? Понимаете ли, она лишь начинает свой путь от воды, но уйти может далеко. За несколько километров может уйти. Моя золото, драга сама себе роет канал и плывет по нему. А вода бежит за ней...

Потом мы пошли на драгу посмотреть, как выглядит золото. Ничего особенного: желтый промытый песок или желтые камешки. Почувствовали себя немного «разочарованными». Золото оседает в специальном опечатанном контейнере, его снимают в присутствии комиссии из трех человек и отправляют на обогатительную фабрику. А позади драги по берегам прорытого ею канала остаются длинные округлые гусеницы отвалов. Порывшись, мы отыскали в них на память причудливые камни, один из которых был похож на натуральный гриб-подосиновик. А инженер ошарашил сообщением, что здесь, в отвалах, если получше «порыться», можно найти и кое-что поценнее: в отработанных песках все же остается немного золота. Их будут перемывать повторно, но уже не государственные предприятия, которым это экономически невыгодно, а старатели.