Волюнтаризм

Старатель не совсем колхозник и не совсем рабочий. Скорее, он нечто среднее — понемногу и то, и другое. Как и рабочие, он состоит в приисковой профсоюзной организации, но в отличие от последних не получает дважды в месяц заработной платы, не имеет оплаченных отпусков. Есть типовой устав артели, весь заработок распределяется по трудодням — в чем-то это похоже на колхоз, но вместе с тем это и не колхоз, поскольку решение общего собрания о приеме или исключении из артели окончательно утверждает дирекция государственного предприятия — прииска, к тому же вся работа ведется по договору с прииском, и артель каждый год распускают, а на следующий сезон формируют заново, Старатель — фигура совершенно особенная, для нашего общества не очень-то привычная, но от этого не в меньшей степени любопытная — и в социальном, и в экономическом смысле.

Мы говорили со старателями, естественно, не похожими друг на друга. И все же нас не покидало странное ощущение их «родства», какой-то удивительной их схожести, причем ощущение это было настолько сильным, что мы не можем удержаться от желания представить вам «среднего» старателя.

Он молод и завидно здоров. Под рубашкой — мускулы штангиста. Впрочем — расспросите-ка его — он и впрямь «баловался» гирями или боксом. По натуре он немного авантюрист, но не на самом деле, а в том смысле, что предприимчивость, связанная с риском, стала его натурой. Рисковать он любит и умеет, но не азартно, не как карточный игрок, а с расчетом. В общем-то он зря «на кон» не поставит. Его «была не была» — это прежде всего ставка на самого себя: свои мускулы, энергию, опыт и удачливость. Риск, конечно, остается и в этом случае, но все-таки в себе он уверен, а потому легок на подъем: жена и дети у него, скажем, в Москве, Харькове или Ленинграде, а сам «рванул» па Колыму, на золото.

Риск состоит в том, что «рванул» он не на государственные «подъемные», а за свой счет (около 200 рублей), не будучи уверенным окончательно, что примут в артель, хотя и договаривался предварительно. В случае неудачи — обратный вояж обойдется ему еще в 200 рублей. Не знает он наверняка, и какой участок достанется их артели, «подфартит» ли на этот раз с золотишком или попадется полигон — слезы, где, сколько ни мой,— ни черта не намоешь, а зарплаты (уж это он знает точно!) никакой не будет: весь расчет от грамма золота. Сколько сдал — столько получил.

Тут, прежде чем поехать, конечно, почешешь затылок. Но он верит в свою звезду и не боится работы. Он едет.

Таков «средний» старатель. Во всяком случае, нам показалось, что он таков. Разумеется, мы не считаем свои наблюдения и выводы бесспорными. Но, может быть, читателю небезынтересно узнать, что думают о себе не «средние», а реальные, живые старатели? Подробный разговор с ними мы записали на диктофон и отдельные реплики передаем дословно.

САМИ О СЕБЕ

(с ленты диктофона)

— Старателем быть — адский труд. А те, кто не знает, думают, что у нас сладкая жизнь. Чего про нас только не несут! Вот, мол, старатели — хотят деньгу зашибить.

— Мы от заработка не отказываемся, но и от работы не бежим.

— Пошли бы с нами «повкалывали», тогда узнали бы, почем большие рубли. Намахаешься — готов медведя съесть. Повар только успевает поворачиваться.

— Поваром в здешних-то местах тоже не просто. Помню, в шестьдесят четвертом году от нас повар ушел. И никто не хотел его заменить. Ребята говорят: лучше на бульдозере буду махать.

— А бульдозер на Колыме — ад. Как включил дизель утром, так и до «Большой Медведицы». Бульдозеры мы за свой счет покупаем.

— Берем в кредит. Нам по той же цене продают, что и государственным организациям. Но дают, ясное дело, старье. Покупаем и начинаем тут же ремонтировать.

— Некоторые по три-четыре сезона с нами работают, но бывает, что не понравится и человек на второй год уже не возвращается. Все от заработка зависит.

— Зарабатываем как когда. Иной раз и не очень везет. Но если все идет нормально, то за сезон получаем прилично. На год разложить — в месяц выходит рублей пятьсот.

— Зато работаем в промывочный сезон по двенадцать, а то и по шестнадцать часов. Все делаем сами,

— У рабочих на прииске нормированный день, два выходных, праздники, отпуска — все, что положено. А у нас ничего этого нет. Мы — старатели! Это про нас точно сказано — старатели.

— Вот вы сами рассудите. Бульдозеры у нас хуже, чем на прииске? Хуже. Промывочные приборы хуже? Хуже. Старенькие, мы все сами реставрируем. А золота на каждого добываем сколько? Больше, чем на прииске, и дешевле, чем они! Вот как это понять?

— А знаете, где мы золото берем? На самых бедных участках, там, где прииску его уже невыгодно брать.

— И никаких северных нам не платят — ни коэффициентов, ни надбавок — ничего. Все от грамма: сколько намыл, столько получил...

В артели, где мы побывали, старатели собрались из самых разных городов страны, но больше всего было москвичей и ленинградцев. В прошлом они работали шоферами, строителями, слесарями, один из них, однако, оказался бывшим юристом, а другой — актером. В артели около двадцати человек, возглавляет ее председатель, который, впрочем, вместе со всеми работает на бульдозере, а за свое председательство получает лишь полуторную долю дохода: ему пишут не один трудодень, как всем, а полтора. Другого начальства нет вовсе. Здесь ;вообще не держат лишних людей, поскольку общий артельный заработок распределяется между участниками. «Лишних ртов нам не надо»,— говорят старатели. Поэтому они не считаются со временем, а в промывочный сезон, с мая до сентября, работают так, что и впрямь «готовы медведя съесть». Кстати, повара эта артель выписала себе из Москвы, из столичного интуристовского ресторана «На-циональ», где он прежде служил четырнадцать лет. Старатели платят ему ежемесячно 400 рублей — заработок директора крупного завода. Их собственные доходы позволяют такую роскошь.

Зарабатывают они немало. На прииске «Пятилетка» десять старательских артелей — 250 человек. Они купили себе 56 бульдозеров и дают прииску половину плана добычи золота. Не только бульдозеры, но и всю остальную технику старатели покупают у государства в кредит. В конце сезона они возмещают стоимость техники из своего заработка. Но и им кое-что остается: за сезон каждый кладет себе в карман по пять-шесть тысяч рублей. На Колыме все вообще зарабатывают неплохо, но со старателями не сравнишь.

Мы поинтересовались, куда девается техника, купленная у государства, после того, как в конце года расторгается договор с артелью. Оказалось, что бульдозеры и все прочее продолжает числиться за артелью, сохраняющей формально свое название. Техника достается тому, кто на следующий год вернется снова. А в тех случаях, когда артель почему-либо распадается окончательно, машины снова продают государству и деньги делят между собой последние могикане — те, кто дольше всех продержался в артели. А кто не вернулся, того доля пропала.

Мы уже говорили, что старатели избегают лишних ртов. На практике это выглядит так: принимают к себе в артель лишь тех, кто владеет многими профессиями. Поэтому бульдозерист у них и слесарь, и электрик, и учетчик. Каждый может делать все, что потребуется. Это люди высокой квалификации, спаянные, сработавшиеся между собой, подобравшиеся по принципу полной психологической совместимости. Ведь просто так, со стороны, в артель попасть трудно, обычно отпускники привозят с собой друзей, за которых ручаются. Такая осторожность объясняется очень просто: заработок всех зависит от каждого, и никто не должен подвести. К тому же жизнь в маленьком поселке среди гор, оторванность от всего мира, жизнь в северной тайге, полной неожиданностей и опасностей, требует от каждого многого. Тут не доверишься кому попало.

Платить ли за счастье?

Руководители приисков подтверждают многое из того, что мы услышали от старателей, хотя не все с этими порядками согласны. Один из директоров в Ягоднинском районе выработал для себя своеобразную стратегию отношений со старателями: «Я не должен допустить, чтобы у них развивались частнособственнические тенденции, но я не должен и ограничивать их возможность зарабатывать в соответствии с количеством и качеством труда. Иначе теряется смысл старательской золотодобычи вообще».

— Верно, золото у них выходит дешевле, чем у нас, — говорит он.— Моют они действительно на клочках, отработанных уже местах, где нашу технику ставить невыгодно. Правда, в себестоимость старательского золота не входит разведка, определение контуров участков, технадзор — словом, общезаводские расходы.

— А если все это учесть?

— Все равно их золото будет дешевле.

Директор говорит, что люди охотно идут в артели, поскольку старатель работает всего четыре месяца — сезон, а зарабатывает больше, чем приисковый рабочий за год.

— Вот я только что вернулся из старательской артели,— директор жестом показывает куда-то позади себя, на дверь, будто там, в прихожей, и есть эта самая артель.— Видел я, как они там ремонтируют бульдозеры.

У нас рабочий на часы посматривает: скоро ли конец смены, а старатели все до одного крутятся вокруг бульдозера, не отойдут, пока не отремонтируют. И выходит у них это дешевле: все старье идет в дело, ни один винтик на землю не упадет.

Несколько иначе подходит к старателям директор Беличанского прииска Никитенко. Он убежден, что нужно им дать нормы: столько-то в день переработать песков, столько-то отремонтировать техники.

— Но у них же есть трудодни!

— А что трудодни? Трудодни — это выхода. Одной бригаде подфартило, и она взяла золота вдвое больше, чем другая, а песков переработала вдвое меньше. Но выходов одинаково. Понятно?

Нет, нам не очень понятно. Получается, что руководитель прииска ратует за уравниловку: вдвое ли больше золота, вдвое ли меньше — платить одинаково. Так?

Никитенко отрицательно качает головой:

— Нет, не так. Фарт в какой-то мере должен учитываться. Старательская доля всегда была связана с фартом. Но только в какой-то мере. Если уж слишком большой выпал фарт, и они намыли по счастью, а не по труду,— что я им за счастье платить буду? Правильно, что в этих случаях расценки пересматриваются. И в договоре такой пересмотр оговорен. А договор на общем собрании старателей обсуждается, и они подписывают его.

Интересно разобраться в природе старательской золотодобычи с социальной и экономической точек зрения.

Все-таки согласитесь, странной выглядит мысль директора — нормировать труд старателей, которые и так работают каждый за десятерых, не считаясь ни с каким временем. Не сказывается ли здесь недоверие к экономическим регуляторам? Не говорит ли в данном случае устами хозяйственника давняя привычка ориентироваться на норму, а не на конечный результат труда?

Вспомним, что не сразу пришли мы и к идее безнарядных звеньев в деревне. Даже сейчас, хотя есть отличный опыт звеньев, к непривычной этой форме организации и оплаты труда многие относятся с недоверием. Одни решительно выступают «за», другие — «против». До сих пор мы встречали такую форму только в сельском хозяйстве, но вот, оказывается, еще и старатели... Ведь и здесь экономические регуляторы создают очень похожую картину!

Приглядимся повнимательнее к тому, что объединяет звенья со старателями, что способно сблизить даже столь разные вещи, как боронование и промывка золотых песков, пахота и бульдозерные работы. Приглядимся, и окажется, что волшебная эта палочка — оплата за конечную продукцию. Прямая материальная заинтересованность человека в результатах своего труда.

— Нет, нормы у старателей должны быть,— уверял нас директор прииска «Экспериментальный»,— как и в любом колхозе: выкосил — получи, вспахал — получи. Нужно, чтобы это нашло отражение в новом типовом уставе старательской артели. Нельзя платить только «от урожая». Раз старатели на советской земле живут, все у них должно быть по-советски.

Видите, в этих рассуждениях безнарядная форма работы уже никак не вписывается... в рамки социалистической экономики. Но не ошибается ли хозяйственник? Именно оплата «от урожая», по мнению многих ученых, весьма перспективна, поскольку и материально, и психологически бьет в одну цель— рождает стремление получить как можно больше продукции.

Вот и в рыболовецких колхозах Камчатки — мы видели сами — платят тоже только «от урожая», от количества центнеров выловленной рыбы. И очень даже хорошо это у них получается: и рыбаки довольны, и артели богатеют, и уловы на одного работника побольше, чем в иных рыбокомбинатах.

В отличие от рабочих комбината, камчатские колхозники не имеют ни районного коэффициента («северные»), ни надбавки за выслугу лет, ни спецодежды, ни вообще каких-либо государственных льгот. Пока колхозный рыбак идет на своем судне к месту лова — ему ничего не платят. И пока он пережидает шторм — ни копейки! Государство платит колхозу за продукцию — и ни за что больше; он в свою очередь колхозникам — точно так же. Сдал центнер — получил за центнер, сдал сто — получил за сто. (Ну, в точности, как у колымских старателей, помните — «все от грамма золота зависит: сколько намыл, столько и получил»!)

Проявил ли колхозный рыбак при этом героизм, работал в низких широтах или в высоких, восемь часов в сутки или двенадцать — неважно. Сдал центнер — получил за центнер. От «урожая»! Прямая оплата — безо всяких косвенных хозрасчетов.

Допустим, Иванов с государственного комбината и Петров из колхоза вышли в море. С самого начала они в неравном положении. Если Иванов ничего не поймает, он все-таки получит семьдесят процентов навигационной ставки да плюс еще северные надбавки. Окажись у него шесть-семь таких надбавок (каждые полгода северянам прибавляют десять процентов к основному окладу), Иванов получит ни много ни мало — около 400 рублей, хотя и вернулся на базу с пустыми сетями, без единой рыбешки. Петров, оставшись без рыбы, останется и без денег. Это не значит, конечно, что Иванов будет лениться и не станет ловить рыбу. Но это значит, что Петров примется лезть из кожи и постарается выловить как можно больше и как можно быстрее. В честности и работоспособности Иванова можно не сомневаться. Однако при прочих равных условиях Петров, наверное, приготовится к лову лучше. Тут сработают объективные законы человеческой психологии. У Иванова, положим, поломка двигателя в пути — беда, а у Петрова — трагедия, потому что у колхоза всякая вина —¦ вина, а раз нет улова, то, будь хоть сто раз виноват двигатель, ответит Петров и ответит безденежьем. Иванов потеряет прогрессивку, а Петров все.

По-разному отнесутся они и к орудиям лова. Рабочий комбината — просто добросовестно, а колхозник — втройне. По-разному будет реагировать на вынужденные--«сверхплановые» ремонтные простои. Иванов за время ремонта, сколько бы ни простояли дней — хоть полгода,— свое, пусть поменьше, чем в море, но получит, а для Петрова каждый час простоя — зарез! Поэтому комбинатовский рыбак станет лишь поторапливать своих ремонтников, а Петров, не раздумывая, примется латать дыры вместе с ними — лишь бы быстрее.

Читатель в уме сам может проследить далее разницу — пусть небольшую, но каждодневную — в действиях наших двух воображаемых персонажей.

При всех прочих равных условиях Петров вынужден будет действовать энергичней, соображать быстрее, поступать хозяйственнее — если он хочет заработать, конечно, и заработать побольше. А он хочет, можете не сомневаться. У Иванова есть финансовый тыл, Петров же должен его завоевать. Условно говоря, Иванов заинтересован относительно, а Петров абсолютно. Выражаясь наукообразно, экономическое стимулирование Петрова действеннее, чем Иванова.

Итог понятен: производительность труда рыбаков колхоза выше, чем комбината. Центнер рыбы колхозу обходится гораздо дешевле, чем государству,— поэтому колхоз может выше за него заплатить. В результате заработки в колхозах даже больше, чем в гослове. Не имеющий никаких гарантийных минимумов и северных надбавок, Петров все же ухитряется получать больше, чем обеспеченный всей этой «страховкой» Иванов — вот вам и эффективность стимулирования «от урожая»! Не забудьте, что административная надстройка над производством в колхозе проще, чем в госпредприятии: этому очень помогают простота учета и контроля при системе прямой оплаты за сданную продукцию. Не забудьте и об отсутствии в колхозе текучести — на комбинате она высока.

По подсчетам директора Усть-К.амчатского комбината, его предприятию каждый центнер рыбы получается гораздо накладнее, чем колхозу: разница рубля в 3—4, а ведь речь идет о тысячах раз по 3—4 рубля! На одного работника, считает директор, комбинат добывает рыбы много меньше, чем колхоз. Экономическое преимущество колхоза над комбинатом в Усть-Камчатске определяется даже визуально: колхоз строит дома — комбинат не строит, у колхоза хватает мест в яслях и детсадах, у комбината с этим беда, у колхоза роскошный клуб, а у комбината — никакого.

Сравнение можно было бы продолжить, но стоит ли? Аналогия между старательской золотодобычей и кооперативным способом лова рыбы прямо-таки бьет в глаза. Экономистам это особенно заметно. И не случайно, выступая на совещании по развитию производительных сил Камчатки, состоявшемся сразу же после аналогичного совещания в Магадане (мы были и там и там), директор института экономики Сибирского отделения Академии наук СССР, член-корреспондент академии А. Г. Аганбегян сделал прямое сопоставление:

— Меня давно уже интересует такой вопрос,— говорил ученый,— как это получается, что старатели, работая на тех участках, которые государственному прииску невыгодны, на худших, чем у прииска бульдозерах, с более примитивными промывочными приборами,— заработки получают в 2—3 раза выше и золото дают в 1,5 раза более дешевое, чем на государственных предприятиях? Как это получается? Конечно, они намного больше работают, и мы не можем на государственных предприятиях слишком интенсивно использовать труд людей, не предоставлять выходных, отгулов и т. д. Но на сколько вообще можно больше работать? Есть же предел физических возможностей человека!.. Вот я считал: максимальная возможность у старателей работать интенсивнее в 1,5 раза. А производительность труда их выше в три раза! Как видим, нельзя все объяснять тем, что они работают сверх норм. Тут происходит еще и другое — экономия по всей цепочке затрат. Старатели имеют более низкую производительность на промывке золотых песков, но зато там вокруг этой промывки не накручиваются дополнительные расходы: «полсварщика» на бульдозер, механик на два бульдозера, горный мастер и т. д. и т. и. Три человека не ждут два часа, пока будет произведен съем золота (обычно именно так делается на прииске). Всего этого у старателей нет, поэтому и выходит у них большая эффективность. Я не хочу призывать к тому, чтобы все подряд было взято у старателей государственными приисками, но кое-что взять полезно...

Отнюдь не любопытства ради рассказывал член-корреспондент камчатцам о колымских старателях. Смысл был в ином — подчеркнуть ясную уже многим нашим экономистам мысль о том, что оплата за конечную продукцию, «от урожая», таит в себе богатые возможности повышения эффективности общественного производства. То, что сначала видели лишь в сельском хозяйстве (опыт так называемых безнарядных звеньев), что столь явственно выступило в практике колымских старателей, постепенно стало просматриваться и в работе колхозных рыбаков Камчатки.

— Насколько я уяснил,— говорил камчатцам Аганбегян,— у вас такое же примерно положение вытекает из сравнения государственного и колхозного лова. В колхозах раза в полтора выше вылов на судно, выше и общая эффективность. Этот вопрос нужно детально изучить...

Но пора уже нам, после.этого небольшого «путешествия» к рыбакам Камчатки, вернуться на колымскую трассу, к старателям. То, что они при худшей технике, на худших участках дают золота больше и дешевле и сами зарабатывают больше, действительно о многом заставляет задуматься, Руководитель прииска, представляется нам, должен заботиться не о том, чтобы «поприжать» старателей, дающих ему немалую толику плана, а о том, чтобы, приглядевшись к ним повнимательнее, что-то новое, быть может, внести в организацию труда и оплату рабочих своих бригад.

Экономическая реформа пришла уже и на Колыму. Директора приисков в связи с этим задумываются: «А что если сказать нашим бригадирам — вот, допустим, Смирнов, твой полигон, вот твоя техника и никаких норм, но за грамм золота вы получите столько-то?» Тут уже кое-что привносится из старательской практики, хотя сохраняется и все то, что гарантирует рабочему трудовое законодательство: выходные, отпуска и т. д. Надо, надо искать, пробовать! Именно реформа требует решительно поднять эффективность труда золотодобытчиков. Кое-где на Колыме и Чукотке проделали подобный эксперимент на отдельных участках — и всюду производительность труда возросла на треть, а то и больше. Когда представляешь себе награду за такие поиски — лишнее (как будто оно бывает лишним!) золото для страны, то, право же, понимаешь, что игра стоит свеч.

«Физкультпривет!..»

Каждый шаг колымчанина дорого обходится и ему самому, и государству. Небольшая хозяйственная «недоработка», мелочь в европейской части здесь может обернуться проблемой, а рядовая проблема — трагедией. С точностью и тщательностью поистине ювелирной должны быть здесь пригнаны и отшлифованы взаимосвязи людей, экономики и природы. Каковы же они, эти связи? Насколько выверены?

Помнится, еще в первый час нашего пребывания на колымской земле разговорились мы со здоровенным рыжим парнем, бригадиром группы «вербованных» из Подмосковья. Ребята, по его словам, были злы, «что твои двести тысяч чертей»,— билеты им дали только до Красноярска, но там их никто не встретил, как было обещано, еле-еле добрались они до Магаданского аэропорта, но и здесь никого не нашли. На последние копейки парни отправили рыжего своего бригадира «ругаться с начальством», а сами остались сидеть на чемоданах.

— Надолго сюда?— спросили мы.

— Если так дальше пойдет, только меня здесь и видели! А вообще-то по договору на три года.

— Все образуется, устроитесь.

— Посмотрим. И вообще посмотрим, как еще платить будут. Я и на материке сто тридцать чистыми имел. Не понравится — физкультпривет!..

Уезжают многие. Цифры на приисках называют разные. Михаил Павлович Никитенко, директор «Экспериментального» сначала сказал, что текучесть у них 30 процентов, потом, подумав, прибавил: «Доходит до пятидесяти».

Бросается в глаза одна на первый взгляд необъяснимая странность: очень многие руководители приисков, специалисты, рабочие основных горных профессий живут здесь по 10—15 и более лет, построили уже себе кооперативные квартиры на «материке» и все еще не собираются уезжать с Колымы, говорят: до пенсии «поколымничаем». Они хорошо зарабатывают. Директор прииска в Беличане получает 820 рублей в месяц, бульдозерист на золотом полигоне — до 600 рублей. Но одновременно не меньшее число людей тех же основных горных профессий уезжает как раз из-за недовольства заработком. В чем здесь секрет?

Бывший шахтер из Донецка, а теперь рабочий с золотого рудника, человек лет сорока с лишним, худой и высокий, как журавль, раскрыл нам этот ларчик.

— Через полгода я получу десять процентов надбавки к «материковому» окладу,— говорил он, откупоривая бутылку пива.— Еще через полгода — опять десять. Пока все в пользу Донецка. Там тепло, а здесь морозище под шестьдесят, да еще как даст с ветром, дыхнешь — пар льдинками звенит. Ну разве при всем этом двадцать процентов надбавки перетянут Донецк? Да ни в коем разе! Однако и эти двадцать нужно год ждать! Вот если два года продержаться, тогда надбавки набежит уже 40 процентов. Весы выравнялись бы. Через три-четыре года, глядишь, на весах порядок: Донецк пошел вверх, Колыма перетянула.

Так вот и рассудил, что год-полтора «куковать», как он сказал, не стоит — взял расчет и теперь едет в Донецк.

Недавние льготы с радостью встретили на Севере, об этом нам говорили десятки людей. Руководители промышленности буквально вздохнули. И все-таки система этих льгот, в общем-то разумная, не способна, однако, удержать человека на Севере именно в первый год, когда он еще не успел обвыкнуться, когда ему особенно неуютно, когда быт его не устроен, силен еще зов прежних мест. Почти все, с кем мы говорили на Севере — и рабочие, и хозяйственные руководители, и партийные работники, и ученые,— считают, что в первый год нужно было бы дать какую-то более существенную, как один наш собеседник выразился, «авансовую» надбавку, чтобы новичку сразу было что терять. Тот, кто «перезимует» первый год, скорее всего становится колымчанином лет на десять и больше, но «перезимовывают», увы, далеко не все...

За шесть последних лет через отделы кадров колымских предприятий Министерства цветной металлургии прошло рабочих впятеро больше, чем их числится по штату. Прямые экономические потери из-за большой текучести кадров составляют ежегодно десятки миллионов рублей. Но если посчитать текучесть не от числа всех работающих, а только тех, кто работает здесь не более двух лет, то она окажется выше. И намного! Кстати, по миграции населения область прочно держит в стране первенство. И среди основных причин далеко не последнее место, как мы убедились, занимает неудовлетворенность зарплатой.

Зарплата на Колыме частенько задает прямо-таки неразрешимые загадки. В Беличане, на прииске «Экспериментальный», рассказывали: «У нас плотник обтесал два бревна. За одно ему заплатили три рубля пятьдесят копеек, за другое ноль рублей шестьдесят копеек, потому что одно для горного производства, а другое для стройки». То же самое, оказывается, и на ремонте. Стоят двое в одном цехе, только перегородка между ними. Оба слесарят. Один зарабатывает 400—500 рублей, другой — 150. Работа одинаковая, квалификация тоже, но один, видите ли, обслуживает основное, горное производство (чинит бульдозеры), а другой тоже ремонтирует горное оборудование, но к горному производству почему-то не относится, он — «вспомогательный»...

Кое-что любопытное и странное на этот счет узнали мы на прииске «Пятилетка», куда попали уже глядя на ночь, правда, на ночь белую, было еще довольно светло.

Перекусили :в такой же, как и повсюду здесь, столовой самообслуживания и поднялись вверх на склон сопки - там основной поселок, клуб, контора. Только кончилось партийное собрание. Василий Андреевич Поспелов, секретарь парторганизации, поскольку было уже поздно и мы, да и он, порядком устали, коротко выкладывал нам только самые важные проблемы.

— Мучаемся. Не хватает рабочих. Летом все подаются на золото, и ремонтников, шоферов, коммунальников не сыщешь. Сравните: бульдозерист — шестьсот рублей, слесарь — двести. Куда же пойдут — в слесари или в бульдозеристы? И на прииске те, кто готовит горное оборудование, получают вдвое меньше, чем на полигоне. Летом станки останавливаются даже на ремонтных заводах — токари уходят «на золото» и получают там впятеро больше. А нас лишь на 25—30 процентов снабжают запчастями, остальные надо реставрировать самим. Улавливаете цепочку? Тылы сдерживают добычу золота. Нельзя в одних и тех же поселках устраивать такие «ножницы», которые перерезают все приводы основного производства...

Мы справились: верно ли говорили в Беличане, что одно бревно можно обтесать за 3.50, а другое за 60 копеек? Василий Андреевич усмехнулся: «Зачем бревно? Возьмем палку потоньше: черенок для лопаты. В цехе за него заплатят десять копеек, а на участке золотодобычи — рубль».

В этот момент распахнулась дверь и стремительно вошел человек в высоких ярко-желтых резиновых сапогах, завернутых на манер мушкетерских. Белоголовый, полный, с тонким и одухотворенным лицом.

— Из Москвы? Земляки?

Так мы познакомились с Михаилом Евсеевичем Выгоном, в тридцатых — комсомольским работником столицы, в шестьдесят восьмом — директором прииска «Пятилетка» на Колыме.

— Спрячьте-ка свою игрушку,— сердито сказал он, подозрительно косясь на диктофон.— Терпеть не могу этих штучек.

Но мы не спрятали, мол, вы механизируете свой труд, мы тоже.

Он рассмеялся так заразительно, что и мы все поневоле стали смеяться. Но вдруг помрачнел и сказал с тревогой:

— А знаете, товарищи, из-за дождей вода поднялась. Еще два-три таких дня и — паводок.

Потом мы еще долго-долго сидели и говорили вперемешку обо всем. И о том, как трудно добраться на некоторые участки «Пятилетки» — только вертолетом, связь — по радио, зимой грузы — по зимнику. («А вертолетик накручивает своим винтом 240 рубликов за час, у нас по 200 часов выходит. Я просто поражаюсь, как мы еще добываем дешевое золото?» О реформе, о самостоятельности директора: «У меня 133 бульдозера — целый танковый корпус. Ремонтников не хватает. Один согласился, если дам ему шестой разряд — плюс 50 рублей. Я теряю тысячи из-за отставания ремонта, но не могу добавить ему эти злосчастные 50 рублей! Не имею права. Что делать? Пусть горят тысячи? Я плюю и плачу»).