За Правду

Когда мама собиралась на мельницу или за дровами, Федя ей говорил, чтобы она не забыла взять с собой два снопа соломы и спички: ехать лесом — могут напасть волки.

У дяди Тимы был мальчик Вася, одногодок Феди. Он часто заходил к нам поиграть: прыгал, кувыркался. Я наблюдала за Федей, как у него загорались глазки — он завидовал Васе. Но когда заметил, что я наблюдаю за ним, тут же поник и стал равнодушным. Сказал: «Фаечка, надо собрать яички в гнёздах, а то куры их испачкают».

Мы всей семьёй любили этого мальчика, но он не позволял жалеть его и не хотел хотя бы каких-то привилегий.

С соседкой Дашей нас связывало то, что однажды она пришла к нам рассказать свой сон — такой, что у неё выпали два зуба. Мама сказала, что такие сны она не любит видеть.

-10-

Наш Феденька ей сказал, что кто-то близкий ей выпадет из семьи. Она заплакала.

Муж много лет болеет. Если умрёт — то она к этому готова, а вот если что случится с Дарькой — она этого не перенесёт. Федя её успокоил, что Дарья может выйти замуж — это тоже выпадает из семьи. А когда Дарья умерла, тётя Даша всем говорила, что Федя — ясновидящий, и к нам пошли бабоньки разгадывать сны.

Тяте такая политика не нравилась, и он строго-настрого сказал Феде не разгадывать сны. О Феде можно много рассказать, хотя он прожил очень короткую жизнь.

Он изучил всю нашу семью. Ко мне у него был особый подход. Когда я начала учиться, он следил за моими уроками, чем мы занимались в школе. Я говорила, что писали цифры до десяти. — А запомнила ли ты? Напиши мне их на столе и дай книгу, я проверю. — Я из печи доставала уголёк и писала, а он по книге проверял и сам запоминал. Как ему хотелось писать самому, но руки у него не работали. Что в школе мы читали — он заставлял меня повторять.

К Нине у него было другое отношение. Когда она была свободна от работы, он просил её спеть ему песню. Говорил: «Я люблю, как ты поёшь». Она пела, и он, положив голову на руки, вскоре засыпал. Нина, перекрестив его, убегала на улицу.

Тасю он просил вывезти на улицу козляток. Они играли между собой, а Федя смотрел в окно и от души смеялся. И хвалил Тасю за воспитание козлят.

Про маму он так говорил: «Сегодня ещё петухи не пели, а наша кормилица уже затопила печь». Тятю хвалить было нельзя — он терпеть не мог, когда ему кто-нибудь делает комплименты. Когда тятя сплёл сачок для ловли рыбы, Федя сказал, что в такой сачок будет попадать много рыбы. Тятя погладил по голове Федю и поцеловал. Это для всей семьи было громадное событие и радость. Мы даже украдкой прослезились.

Ещё был мальчик, но он умер годовалым. Когда стали садиться ужинать, мама полезла на печку кормить Колю — он уже был мёртв. Врач поставил диагноз: «скарлатина». Он умер за 20 дней до смерти отца, а Федя — за 10. Но об этом — позднее.

Сейчас хочется вспомнить, чем мы занимались в зимние вечера. Тятя плёл лапти для всей семьи — праздничные и для повседневной носки. Они отличались переплетением и размером ячеек. Для работы — широкие лычки и простое переплетение. Для праздников — строченички и семерички. Плелись из узких семилычек, переплетённых в ёлочку.

У дяди Тимы русые волосы, мягкая, редкая борода — клинышком, как бы подражающая строению его лица. Песен он не пел, но зато всегда насвистывал какой-либо мотив, смотрел придурёнными глазами. Вот ему-то я никогда не задумывался задать любой вопрос. Он всегда был в настроении, всегда открытый и доступный.

Тётя Лена была замкнутой. Любую работу выполняла тихо. Тут же оговаривалась: "Тише едешь, дальше будешь". Работу выполняла основательно.

Дядя Тима уж очень походил своим лицом и бородкой на козлика. Глядя на него, мне всегда хотелось на его лбу подрисовать маленькие вверх торчащие рожки.

Мама — Настасья Васильевна Караваева — была среднего роста, волосы тёмные, мягкие, редкие. Всегда весёлая, никогда не уставала, выполняла всю мужскую и женскую работу.

В праздничные дни нередко к нам в окно слышался стук и голоса:
«Настасья, идём! Без тебя нет запевалы!»
Вечером всех возрастов люди водили хороводы. На улице плясали, пели, играли в разные игры. Отец сердился, когда мама уходила на игры. Можно было скрыто ходить, но голос мамы ни с чем не спутаешь.

Мама всегда сопровождала работу песнями. Она так легко и красиво работала, что, глядя на неё, хотелось и мне выполнять ту же работу. Когда в деревне делали помочь, маму обязательно приглашали для бодрости и задора коллектива.

Мама рано потеряла мать. Её отец женился на другой. Её маленькую взял на воспитание прадед по матери. Деду исполнилось 102 года, а маме в то время было 9 лет. Звали деда Карп, откуда в семье меня называли Карпичонок, то есть, по словам матери, я была похожа на деда Карпа.

После смерти прадеда девятилетнюю маму взял в дом поп, чтобы выполнять работу, как он говорил, "на побегушках". У них она прожила до 22-летнего возраста. Там она работала. У них было две коровы, лошадь, свиньи, овцы, птица всякая. Стирала, белила, пилила дрова, колола, косила, жала злаки, молотила, пряла, заготавливала грибы, ягоды — да и можно ли всё перечислить. От них она вышла замуж.

Она не ходила в церковь и не была набожна, но в угоду отцу и соседям носила крест на шее, соблюдала посты для видимости, потому что поповская семья не верила в Бога, посты не соблюдала, на сон или вставая утром не молилась — если у них не было посторонних. Сам поп говорил так:
"Насколько глуп народ: скажи ему, что Богу угодно принести в жертву собственного ребёнка — они принесут."

Вот поэтому в нашей семье всегда было раздвоение. На ночь отец выстраивал нас на колени перед иконами, и минут десять мы молились, а у мамы в это время находилась работа в ограде.

Я не знаю, спала ли меня мама, а если спала, то когда? Ещё задолго до рассвета у нас уже топилась печь, мама раскатывала тесто для выпечки хлеба, потом доила корову, чистила стайки, готовила завтрак, пекла хлеб, делала заготовку на обед.

Нас они не кусали никого, а вот на маминых руках объедали кожу — выше кисти и до плеч. Мама почти каждое утро обнаруживала новые болячки.

Тятя ей говорил: "Вот не веришь в Бога — он тебя и наказывает через тараканов."

Мы с сестрёнками обсуждали такой вопрос. Нина говорила, что тараканы не любят белокожих, поэтому нас никого не кусают. А у мамы кожа темнее всех нас. Особенно руки — кроме тёмной кожи, они становились ещё темнее от чёрной грубой работы.

Тася говорила о тараканах так: "Они кусают маму, потому что она их шпарит кипятком. И они ей за это мстят. Они умные животные."

Я же им доказывала так: "Мама спит от силы по 5–6 часов в сутки, а иногда и того меньше. И если уж уснула, то очень крепко. Даже не слышит укусов тараканов. Зато мы спим вдоволь, и прикосновение тараканов слышим и шевелимся. Тем самым мы отгоняем их от себя."

Ещё в деревне о тараканах говорили, что у кого они водятся — это значит к благополучию. А к пожару или к покойнику якобы они покидают этот дом в неизвестном направлении. Проверить эти факты мне не пришлось. Но мне кажется, такое суждение неверное и неразумное, тем более в нашей семье, где покойников было немало.

Итак, продолжу описание нашей избы.

Русская печь внутри была высотой в 80 сантиметров. Когда кто-то заболевал из семьи, в печь постилали солому овсяную. Там же был чугун с горячей водой. Подавался туда тазик и берёзовый веник.

От печи до стены простирались полати. Когда было жарко спать на печи, мы, детвора, переползали на полати.

При входе в избу направо стояла самодельная кровать. От кровати — скамья до переднего угла, а от угла до следующего угла — вторая скамья. К углу примыкал стол. По стенам переднего угла были навешаны иконы. В самом углу к потолку прикреплена лампада.

Окна — 3 шт., смотрели на улицу. При выходе из избы в сени возвышалась лестница на пять ступенек к двери кладовки. В кладовке были сундуки с одеждой, бельём, холстами, нитками.

Ниже клети, вход со двора — был погреб для овощей и солонины. За клетью находился коровник, хлев для овец, коз и кур. Ограда была глухая, стены рубленые, крыша покрыта из жердей, холста и соломы.

В ограде находились телега, тарантас, кашовка и сани-дровни. По стенам висела лошадиная сбруя.

Ворота как в сграду, так и к улице были массивные и закрывались накрепко. Мне кажется, все эти укрепления были не от людей, а от волков. Потому что, особенно зимой, когда были взаперти овцы, волкам жилось туговато с питанием. Нередки случаи, что если у кого-то была плохо укреплена ограда или крыша стайки, волки задирали овец, коз и кур.

Я не раз видела их зимой ночью через окно. При лунной ночи не зажигали лучину, когда пряли лён. Это называлось "работать при луне". Мы, детвора, садились на подоконники и наблюдали. Волки вели себя недвижно. Некоторые сидели, поднимая морды и завывая тонким пронзительным голосом.

В огороде находилась постройки — амбар для хранения зерна, муки, крупы и семян, а также баня и овин для сушки снопов с зерном перед молотьбой. В огороде стояли два дерева черёмухи, а на улице перед окнами росло одно дерево рябины.

В огороде садили картошку, огурцы, тыкву, капусту, лук и морковь. Деревни вокруг были маленькими — от 10 до 40 дворов.

Земля была поделена по деревням, в свою очередь — по дворам. Получались маленькие полосочки, деляночки — называлась черезполосица. Землю каждую весну удобряли навозом, который накапливался за зиму.

Для пастбища скота огораживалось поле, которое называлось поскотиной. Каждое поле каждой деревни городилось городьбой. И если посмотреть с самолёта — всё поле казалось бы лабиринтом: не столько посевов, сколько городушек.

Отец — Устин Иванович Котлячков. Волосы рыжие, стрижены под кружок, длина волос до плеч. Черты лица, зубы, нос, глаза — правильные, цвет глаз серый. Цвет кожи — белый с веснушками.

Отец был набожный до фанатизма. У него были Евангелия, молитвенники, проповеди на Рождество, Пасху, венчания, крещения и похороны. Он строго соблюдал посты, не курил, не сквернословил.

Когда он в чём-то ошибался, сердился на себя, говорил: «Едят мухи меня». А если ругал кого-то, говорил: «Съели тебя мухи!»

Не пропускал службы в церкви. За едой никто из нас не смел разговаривать или взглянуть в окно. Каждый праздник или воскресенье нас, всю детвору, возили в церковь. Вот уж нам это надоело. Там надо было не менее часа стоять и молиться, пока поп читает проповедь. А потом на клиросе певчие пропоют молитву.

В какие-то дни нужно было поочерёдно подходить к попу и становиться на колени. Поп накрывал ризой — и надо было признаваться ему в грехах, называлось исповедоваться. Когда молишься и придумываешь, какой бы грех сказать, чтобы было правдоподобно, хотя мы не знали, что такое грех в то время.