Фэнтези истории

В селе Клыково, под бревенчатым мостом и внутри печки одновременно, жил домовёнок Пломба. Он был невелик ростом, щетинист, как ёршик, и обладал двумя страстями:

— наблюдать за гигиеной,

— лечить зубы.

Появился он лет сто назад, когда бабка Евлампия съела конфету, найденную под иконой, и на всю избу загремела кариесом. С тех пор Пломба прижился и объявил себя независимым стоматологическим духом при хозяйстве.

Каждую ночь он шуршал по дому, заглядывая в рты всех живущих, включая козу и самовар. Если видел налёт — вызывал сквозняк. Если пломбы были кривые — проклинал. Один раз выдернул челюсть у соседа — но тот, как оказалось, просто храпел громко.

И вот однажды в дом Евлампии пожаловал гость из столицы — граф Николай Кармесий фон Язь. Вампир, между прочим. Но скрытный: на шее — жабо, во рту — золотые коронки. Приехал «на воды», а остался переночевать.

— Ох, не люблю гостей, — проворчал Пломба. — У городских всегда или брекеты, или брехня.

Ночью он пробрался к графу и заглянул в рот. Что он там увидел — не рассказывал, но до утра выл под лавкой.

— Это не зубы, это пантеон! Там гниют герои и свищет мифология!

Утром Пломба выдвинул ультиматум:

— Либо вычистим, либо выметайся, княже-карамель!

Граф вздохнул.

— Анестезия будет?

— Веники, по жопе и фольклор, — гордо ответил домовёнок.

Так началась операция “Коронный Пациент”. Граф стонал. Домовёнок пел. Где-то с потолка капала святыня. Старая икона сама отвернулась.

После процедуры граф, обессиленный, еле держался на ногах — но улыбался. Ибо впервые за сто лет у него ничего не ныло. Даже совесть. А она у него, к слову, была с протезом.

В знак благодарности он подарил домовёнку позолоченный зуб мудрости, на цепочке. А тот — ему щетку из хвоща и заговор на «не скрипеть клыками от обиды».

С тех пор все знали: если у тебя во рту ад и позор — езжай в Клыково. Домовёнок Пломба поможет. Без боли. Зато с причёской и посланием предков.

Зов Жилы бился в моей груди, как птица, рвущая клетку. Я шёл через долину, где камни пели, а ветер нёс запах смолы и надежды. Последний шаг. Последнее испытание.

Армин с толпой шел по моим пятам, но под конец люди стали отставать и он остался один.
— Вернись! Ты погубишь нас! — Но я не обернулся. Жила звала меня к истоку — туда, где билось ее сердце.

Долина истока раскрылась, как раскрытая ладонь.

В центре рос огромный старый дуб — с золотой листвой, живой, опутанный лианами и черной плесенью. Из трещин сочилась тьма, как кровь из раны.

Мью, вцепившись в плечо, зашипел:
— Это не просто дуб. Это воплощение Жилы.

Я знал. И я знал, что Нидхёгг ждет меня. Его тень скользила по камням, как чернила по воде.
— Готов отпустить своё имя? — голос эхом отразился от скал.

Я разжал ладонь. Печати — земляная, зеркальная, лесная — лежали в виде осколков, их края тускнели. Но в кармане горел желудь с именем «Юма», подаренный Духом Леса. Возможно он был моим ответом.

Исток Жилы сиял под звёздами. Дуб дышал, его свет отражался в ручьях, как осколки солнца. Нидхёгг стоял у корня, его лицо — смесь лиц всех Стражей, что были до и моего. Глаза горели янтарём, но в них мерцало тепло Жилы.
— Ты опоздал, Йинсул, — сказал он, и ветви на дубе затрещали под тяжестью теней. — Жила создала меня, но она же и осудила. Теперь я буду судьёй, и судить буду тебя.

Я сжал желудь. Вспомнил отца: «Горцы не отступают. Они находят путь».
— Ты не судья. Ты — урок.

Нидхёгг улыбнулся, и тень за его спиной выросла — крылья, когти, сотни тысяч глаз.
— Тогда докажи. Откажись от имени. Стань частью Жилы. Прими свою судьбу — вечное одиночество!

Видения хлынули, как потоп:
Отец рубил корень Жилы киркой, не слыша её стона.
Мать засыпала вход в пещеру камнями. «Чтобы забыть», — шептала она.
Кайли пытающаяся нвписать моё имя на заборе, но уголь рассыпался пеплом.

Я упал на колени, чувствуя, как тьма сдавливает грудь. Осколки Печатей потухли. Навсегда. Но в глубине жило тепло — смех Кайли, пение мамы, бас отца, ворчание Мью, шёпот Жилы: «Ты не один».
— Мы ошибаемся, — прошептал я. — Но мы учимся. И защищаем.

Я шагнул к дубу и вложил желудь в трещину в его корнях. Росток дуба пробился, разрывая плесень и сгнившие корни старого дуба. Жила запела, её свет хлынул в долину.

Нидхёгг взревел и отшвырнув меня, стал вырывать росток, ломая корни дуба и породу под ним.
— Жалкий мальчишка! Ты не справишься — ни с тенями, ни с яростью, что я несу! — кричал он, обрушивая дуб в глубины тьмы.

Мьюн бросившийся на Нидхёгга был схвачен одной из теней и изо всех сил боролся с ней.

Вдруг на помощь йоку пришел Армин.
— Я был не прав, — крикнул он, сжимая камень со своим именем, который своим сиянием причинил боль тени. — Ты не чудовище. Ты Хранитель гор!

Мью, вырвавшись из хватки тени, вцепился в плечо Армина:
— Ну и герой! А я чуть не стал йок-котлетой! Да ещё без кетчупа! Варварство!

Я же в это время взяв в руки отцовский нож и распахнув крылья летел в пропасть тьмы, созданную волей Нидхёгга, спасать росток Жилы.
Нидхёгг рассмеялся, столкнувшись со мной в кромешной тьме своим истинным телом.
— Ты пришел в моё царство, мальчишка! Теперь тебе ты мой! — Нидхёгг открыл свою огромную пасть, чтобы проглотить меня, но я вонзил нож в его язык. Бешеный рёв оглушил меня, но я вылетел из рта разъярённого дракона.
— Жалкий дурак, твоя зубочистка не поможет тебе!
— Мне поможет Жила! — внезапно для себя, ответил я.
— И как же тебе поможет то, что губит моя тьма? — Смех Нидхёгга напоминал скрежет старых ржавых ворот.

Тьма сжимала горло.
Но я сжал нож отца.
Его клинок, тусклый от времени, засветился — не огнём, а мягким сиянием, словно лунный луч пробился сквозь тучи. Жила пела в моих венах, и я понял: это не я держу оружие.

Это она вела мою руку.
— Ты говоришь о силе? — я метнулся вперёд, уворачиваясь от когтей. — Твоя сила — страх. Моя — память!

Нидхёгг рванулся навстречу, его пасть разинулась, чтобы проглотить свет. Но я не стал бить. Вместо этого я обнял его.
Тень вздрогнула. Крылья рассыпались пеплом, глаза погасли.
— Ты не один, — прошептал я. — И я тоже.

Грохот стих. Пропасть тьмы раскололась, и сквозь трещины хлынул свет. Росток, брошенный в бездну, пророс в гигантское дерево — его корни обвили Нидхёгга, как руки матери обнимают ребёнка.
— Зачем? — прошипел он, но в голосе не было ярости. Только усталость.
— Чтобы ты помнил, — я положил руку на его лоб. — Ты — часть Жилы. Как и я.

Его тело рассыпалось звёздной пылью. Вместо чудовища передо мной стоял юноша в плаще из листьев — первый Страж, чьё имя стёрлось из памяти времен.
— Спасибо, — он улыбнулся и исчез, став ветром, что коснулся моих крыльев.

Над долиной взошло солнце. Дуб Жилы, теперь золотой и могучий, простирал ветви к небу. На коре горели руны: «Юма», «Армин», «Мью». Не печати. Имена.
— Ты… живой? — Армин стоял у подножия, сжимая камень. На его ладони остался ожог в форме крыла.
— Живой, — я приземлился рядом, чувствуя, как земля дрожит от смеха Мью.

Йок, сидя на ветке, тыкал в дуб палкой:
— Эй, если из его желудей сделать суп, хватит на всю деревню!

Армин фыркнул, но вдруг замер. Из трещины в коре выполз росток — крошечный, с листком в форме сердца.
— Это…
— Новое сердце Жилы, — я улыбнулся. — Тьма, что не Нидхёгг снова будет запечатана.

* * *
Три года спустя Армин стоял у Чёрного утёса, поправляя плащ на плечах Кайли.
— Смотри, — Армин указал на дуб в долине. — Если заблудишься, он укажет путь.

Она кивнула, а потом спросила:
— А тот Страж… он вернётся?
— Сегодня я снова увидел его. Хранителя гор. Но никто мне не поверил, как и тогда, три года назад…
— Врешь! — смех Кайли разнесся эхом по горам. — Это же просто облако!

Армин потрепал её по голове.

Выше, среди облаков, мелькнула тень с крыльями. Но Армин уже не всматривался. Он знал — горы в надёжных руках.

Где-то между деревнями Полуночье и Хохотки стоял дом, в котором не пели петухи. Потому что петухов там не держали — держали тишину, приличия и подоконники с вышивкой. В этом доме жили три сестры: Пелагея, Матрёна и Аглая. Старые девы, добрые душой и страшные лицом, как всякое наследие дореволюционного ужаса.

Именно в этот дом, под покровом ночи, и вломился он — вампир Ферапонт, уставший от вечного рока, судеб и погонь за бессмертной плотью. Ему просто хотелось тёплого угла и немного овсянки без крови.

— Кто ты, страдалец? — спросила Пелагея, выглядывая из щели в двери.

— Путник, — прохрипел Ферапонт. — Беглый… казначей.

— Ах, из налоговой! Заходи, родной!

На первое утро Аглая принесла ему кувшин парного молока и сказала:

— Пей, Ферапонтик. Глазки налей, щёчки раскрась. Кровь с молоком — это о тебе будет!

Он попытался отказаться. Но девы настояли. Пелагея ворожила на простуду, Аглая — на брак, а Матрёна просто ворожила, потому что скучно. Они подсыпали в еду мак, клали под подушку ладанку с вышитым словом “любовь”, и по очереди показывали альбомы с фотографиями молодых себя. Трудно сказать, что пугало больше — сами фото или подписи вроде “Я и козёл. Козёл — справа.”

— Вот тут я у памятника картофелю в Костромской. Видишь — какой урожайный год! А мужика нету, — грустно вздыхала Матрёна.

Ферапонт чах. Никакой святой воды не надо — чай с облепихой и разговоры “а ты не женат? а почему?” медленно лишали его бессмертия. Он пытался бежать. Но дверь сама собой захлопывалась, а за окном всегда оказывалась Пелагея с клюкой, которая подозрительно светилась в темноте.

— Рок… нашёл меня, — шептал он, кутаясь в кружевной плед.

— Это не рок, милый, — шептала Аглая. — Это забота.

В отчаянии он решился на побег. Ночью, прокравшись мимо спящих сестёр (каждая храпела в своём диапазоне — от утки до кузнеца), он открыл люк в подвал и спустился по лестнице, скрипевшей, как совесть налогового инспектора.

Подвал встретил его вязким холодом и тусклой лампой под потолком. В центре сидели… вышивальщицы. Семь женщин, молча шивших что-то огромное, пушистое и розовое.

— Вы кто?.. — прошептал Ферапонт.

— Кружок, — сказала старейшая. — Мы здесь с девяносто шестого. Нас тоже никто не отпускал. Ты принёс нитки?

Он взвизгнул. Крыса, наблюдавшая за ним из угла, сочувственно вздохнула.

Утром его нашли под столом. Он вышивал салфетку с надписью «Дом — это судьба» и тихо напевал что-то о заливных щах.

Через неделю отпали клыки. Через две — он подал заявление на фамилию Матрёны. Через три — кошки уже спали на его груди.

Когда в дом пришёл Инквизитор искать «того самого вампира», Пелагея с невинной улыбкой подала ему блинчиков с повидлом.

— Тут никто не пьёт кровь, милок. Тут её сдают, ежемесячно, в медпункт.

— А где же… Ферапонт?

— Ой, был тут один… Да одомашнился.

И в это время в кресле-качалке Ферапонт читал газету «Сельская жизнь», обмазан валерьянкой и вяжущий носки. Он поднял глаза и прошептал:

— Спасите.

Но было поздно.

Переходите и наслаждайтесь: https://author.today/u/mosan_and_soul/works

Вернувшись в город с мерхонским торговым караваном из города Эр, Гликерия первым же делом направилась к Леандру. Внешне, это выглядело бы странно, если бы молодая девушка без причины гуляла по всему континенту, притом не имея дохода с имущества, от рабов или работы, поэтому для всех Гликерия была учеником Леандра, который кроме магии активно занимался медициной, как наукой, и которому нужны были травы, растущие в отдалённых частях материка. Как и все ученые той эпохи, Леандр занимался сразу целым калейдоскопом направлений, от создания новых доспехов для легионеров до сочинения пасторалей, воспевающих образ жизни подневольных гоблинов посреди красоты континентальных владений Мерхона. Но для Гликерии прикрытием была помощь Леандру в магии и медицине.  

Знал ли комитет псиоников о том, что Гликерия шпион… Возможно знал. Но среди членов комитета считалось, что лучше знать, кто шпион сейчас, чем схватить одного из них, чтобы гадать, кто новый. О замыслах мага не догадаться из общения с людьми, слишком сильно маги полагаются на технологии, нежели на человеческие отношения, так полагали псионики, довольно низко оценивая политические способности магов. Большей опасностью они считали влиятельные купеческие семьи, которые регулярно мутили воду, обвиняли легатов в привилегированном положении, обвиняли псиоников в непомерных налогах, магов в том, что они своей магией пытались отнять у рабов их рабское положение, гораздо лучшее чем то, которое было у гоблинов на земле. Дескать, если маги продолжат развивать своих технологии, то магические станки заменят людей в мануфактурах, и рабы за ненадобностью отправятся на поля, пахать землю и дергать репу, совсем как презираемое людьми гоблинское отродье.

Комитет псиоников крайне снисходительно относился к магам. Ничто не предвещало беды. Относительно большое, но абсолютно не самое великое сообщество магов считалось лояльным к власти сословием, как любили называть друг друга социальные группы в Мерхоне, хотя законов, закрепляющих их положение не существовало. В Мерхоне было два настоящих сословия, граждане и рабы, свободные и несвободные. Псионики были гражданами, более того, они тоже были магами, но работающими не с энергией, а с мыслями и чувствами людей, поэтому чувствовали с магами родство, некоторую общность, что было взаимно со стороны весомой части магов.

Но другая часть магов, подобных Леандру была против псиоников. Это была радикально настроенная прослойка, которая к концу второго десятилетия после телепортации была уже оформлена в группировку со своей иерархией и правилами, и самое страшное, со своим проектом будущего Мерхона, который им виделся не таким, каким его представляли псионики. 

Сами по себе псионики были сбалансированными людьми, любившими гармонию и порядок. Это были чиновники распавшейся межпланетной империи, которые поддерживали телепатическую связь между мирами. Через них осуществлялось управление этой империей, когда она существовала. Что теперь происходило на других планетах не было ведомо жителями Мерхона, оставшимся космическими сиротами. Исчезнувшая межпланетная государственность оставила свой след и на стиле руководства, свойственном псионикам. Империя контролировала свои владения не только через увеличивающуюся мощь, но и через сбалансированность собственных составных частей, стабильность считалась в ней основой процветания. И поэтому псионики осознанно замедляли рост и расширение города, стремясь контролировать на самом высоком уровне все то, что уже имелось в их власти. Контроль и порядок внутри города виделся псионикам реальным показателем развития.

Что думали об этом маги вроде Леандра… Тошнило их от этого. За двадцать лет оторванность от большого центра и действительно масштабной государственности, маги стали мыслить гораздо более провинциально. Теперь не было ничего кроме их родного города. Не было общей великой цели, не было стремления создать нечто подлинно сложное в масштабах солнечной системы или даже целого созвездия. Осталось желание выжить и стать сильнее на этом враждебном куске материи, вращающемся вокруг газового гиганта очень далеко от настоящей родины. Многие маги и купцы считали, что городу требуется расширение, что Мерхону нужно больше полков в легионе, затем больше владений, затем больше рабов, затем больше производства, больше торговли, больше власти и богатства. А такие маги, как Леандр хотели этим рвением воспользоваться, потакать ему, распалять его, владеть им, чтобы возвысить себя. Леандр и ему подобные маги отлично понимали чувства и мышление псиоников, но решили для себя, что могут обойтись без столь сложного порядка и дисциплины в обществе, подумали, что своим обаянием и силой смогут удержать город под контролем.

Отдельные особенно проницательные маги гадали обо всем этом, они думали, что возможно псионики знали, что существует и такой взгляд на ситуацию с настроениями в различных прослойках, но и они в свою очередь оценивали свои силу и обаяние высоко. Казни и преследования не были в духе комитета.

И зная все это Гликерия с хорошим настроением купила себе свежую и хрустящую булочку без начинки, с наслаждением позавтракала ею, запив горьким кофе в первой и единственной в городе кофейне, открывшейся месяц тому назад. Кофе был новым напитком в Мерхоне, завезенным с плантаций на западе от города Эр. Бодрость без опьянения, ясность ума без огранки в виде телесной тупости. Это нравилось Гликерии.

Триба магов днем дышала чем-то вроде преддверия праздника. Такое ощущение, словно скоро все эти карнизы в виде поедающих друг друга драконов будут украшены разноцветными флажками, а на виадуке вдруг появится целая толпа шутов. И вот это Гликерию временами утомляло, ей больше нравилась триба легатов с её более строгой атмосферой, или правительственная триба. До участия в заговоре, в отрочестве Гликерия одно время мечтала стать судьей.

— У тебя все хорошо? — спросил Леандр.

И наконец развеялись размышления Гликерии, которая мгновенно и ярко вспомнила всю суть дела и все необходимые детали. Память была её сильной стороной.

— Он согласен.

— Отлично.

В комнате царила полутьма, ставни были приоткрыты лишь у одного окна.

Леандр, погруженный в полутьму, сидел в деревянном кресле за резным роскошным столом, на котором не было ничего, ни одного письма, ни одного свитка, даже чернил и перьев. Этот стареющий человек с длинными седыми волосами отдавал приказы только устно и всегда помнил все, что говорил. У него тоже была сильная память.

"Не хорошая, а именно сильная…" — мельком подумала Гликерия, едва заметно улыбнувшись.

— Что он хочет?

— Господин Тонг желает монополизировать торговлю между Мерхоном и городом Эр.

— Ты обещала ему это?

— Да, — Гликерии стало неуютно от предчувствия собственной ошибки.

— Странно с его стороны было поверить в такое обещание, род Нарума небольшой, но очень влиятельный.

— Я пришла к нему одна и без охраны, — деловито и быстро объясняла Гликерия на лице которой появилась умеренно самодовольная улыбка, — Я проявила смелось какую могла при ведении этих переговоров, я обещала остаться у Тонга в заложниках на время похода.

— И зачем? — раздраженно сказал Леандр, немного подавшись вперед и сцепив руки.

Стало видно лицо мага, широкое, с тонкими губами, серые глазки из-под больших надбровных дуг выражали эмоции очень ограниченно.

— Вы сказали мне договориться, и я договорилась, — произнесла Гликерия, стараясь скрыть ощущение достоинства в этих словах.

Она испытывала смешанные эмоции, рассчитывая одновременно на понимание и вместе с тем зная, что сомнительно ожидать этого от начальника в таких вопросах, где требовался выгодный результат.

— Если потребует, то останешься у Тонга на время его похода, — буркнул Леандр и откинулся назад. 

На сегодня Гликерии была свободна.

Решение было не идеальным, но Гликерия знала, что добилась успеха, пусть и такого, какой не был по нраву её господину. Но какое это имело для неё значение… Гликерии всегда важнее было знать, что она все сделала правильно. Леандр не раз замечал такое поведение у неё и говорил, что это весьма по-женски, но в общем он ценил Гликерию, как самого лучшего своего подручного для подобных дел.

На какое-то время она стала свободна, до следующего распоряжения. Организация никогда не спит. И вскоре ей вновь придется выполнять очередное поручение, добывая своими хрупкими руками все больше незримого, но очень тяжелого могущества для своего господина.

В трибе ремесленников жила мать Гликерии, и она была рада увидеть её после месяца разлуки. Их квартира располагалась в одной из многих башен, где жили граждане умеренного достатка. Эти башни были из кирпича теплых тонов, располагались на границе с трибой магов и таили семейный уют внутри. Гликерия окунулась в этот уют, как в теплую ванну, которую она позже обязательно примет. Но сейчас она главным образом ощущала свежесть возвращения. В гостиной её встретила мать и младший брат, которому стукнуло шесть, пока Гликерия была в поездке.

Выбежав к ней, он тут же закричал и потребовал объятий.  Гликерия бросила на пол сумку и опустилась на колени, чтобы обнять брата. 

— Глерия! Глерия! — так он её сокращенно называл.

Объятия дают ощущения мягко изъятые из всей остальной реальности. Люди знают, что внутри у них небольшой мир, и такие же небольшие миры есть внутри всех других людей, и никакое другое прикосновение к каким-либо поверхностям и предметам, будь то камень или даже шерсть живого существа, не давали того, что приносили объятия именно человека, прикосновение к границе другого небольшого мира.

— Ох, тебя так долго не было, — заговорила мать. 

— Я была в Эр. Прямо очень далеко отсюда. 

— Надо же, как долго.

— И я привезла ткани с юга!  

И Гликерия достала из походной сумки сверток, который тут же развернула, демонстрирую шелк тончайшей работы. Возникший тогда же милый блеск в глазах матери был не лишен толики гордости.

— А мне! Мне? Мне. Мне, — затараторил брат.

И тогда она достала ему из сумки маленький волчок, покрытый серебром, довольно дорогая игрушка, с привкусом континентальной задумчивости. 

Этого малого Гликерия любила самого, как игрушку, которой только предстояло стать человеком, и ей иной раз сложно было сказать, сколько действительного родства она видела в этих маленьких чертах, смягченных невинной мимолетной капризностью, которая спустя минуту сменится ничем, потом увлеченностью, потом снова ничем.

А когда радость воссоединения с близкими чуть остыла, взгляд девушки прошелся неминуемо по родной обстановке. И она ощутила, сколь они бедны, несмотря на все её усилия. Деревянные и каменные поверхности, немногая простая мебель, никаких ковров или металлической утвари. Конечно, здесь в Мерхоне, они были несомненно более богаты, чем обычные жители континентальных городов, но Гликерию интересовало достоинство по человеческим меркам.

"Куда в следующий раз… куда… Континент, снова континент," — лениво проплывали мысли.

«С врачами всё просто: или ты лечишь людей, или живёшь с ведьмой. Одновременное выполнение этих задач — клинически недоказуемо.»

Когда я спросил, где мне теперь жить, Архибальд захлопнул журнал учёта душ с такой выразительной вежливостью, что от стен отслоилось штукатурное проклятие.

— Вам выделена казённая изба. Два входа, два хозяина. Всё честно.

— Кто второй?

— Ведьма. Пожилая. Умеренно недоброжелательная. На учёте с XIII века. Не жалуйтесь — прошлый целитель жил с гончей преисподней. Без окон.

Я уже должен был насторожиться, но был слишком уставшим, слишком наивным и всё ещё с остатками пирога в животе, что делало меня необоснованно смелым.

Изба стояла на отшибе, на курьих ножках, которые старались не шевелиться при посторонних. Дверь с моей стороны была немного менее проклята, чем с её. Это чувствовалось по скрипу: мой — как больной позвоночник, её — как предсмертный вопль дерева, у которого срубили душу, но забыли тело.

Я вошёл, поставил сумку и попытался устроиться. В избе было всё: печь, кровать, стол и атмосфера, подходящая для медленной потери рассудка.

Я только начал распаковываться, как в стене зашуршало.

— Слышишь, целитель, — раздалось из-за перегородки. — Не топай, как мамонт в брачный период. Пол просил пощады.

— А вы кто? — спросил я, хотя уже догадывался.

— Твоя соседка. Ведьма. Аграфена. Без «тётя». Без «баба». Без «ты же ведьма, почитай судьбу».

— Приятно познакомиться, — соврал я.

С первого дня началась война.

Она заваривала какие-то травы — и у меня начинались зрачковые галлюцинации. Я видел, как чайник сначала улыбнулся, а потом признался в любви половнику.

Я варил куриный бульон — она вопила, что запах напоминает ей бывшего мужа. Которого она, кстати, вскипятила. Случайно. Возможно.

На холодильнике (он был зачарован и время от времени стонал) появилась записка:

«Ты громко дышишь. Прекрати. Я не подписывалась на дыхающих соседей.»

Я ответил:

«Сожалею, что живой. Постараюсь исправиться. Возможно, неудачно».

Я попытался наладить быт. Или хотя бы не умереть в нём.

Прачечная у нас была общая — таз, зелье для отстирывания неудач, и ворчливая верёвка, которая шептала обидные вещи про крой моих рубах. Я однажды повесил туда халат — через час он исчез. Вместе с носками. Аграфена утверждала, что это «пятновыводная утечка». Я подозреваю — ритуальное изъятие в пользу её гардероба.

— Видел мой халат? — спросил я утром.

— Видела, — кивнула она. — Он сам ушёл. Слишком много стыда в ткани. Такие вещи обречены на бегство.

Разделение продуктов мы тоже устанавливали экспериментально. Я сложил свою еду на левую полку, подписал: «Моё. Не трогать. Даже взглядом.» Через день там лежали сушёные когти, неизвестная пастила и записка:

«Голодная ведьма — общественная опасность. Спасибо за вклад в безопасность деревни.»

Я написал ответ. Дипломатичный. Всего из одного слова. Она его зачаровала, и теперь оно крутилось по кухне и материлось на всех языках.

Позже я попробовал установить границы с помощью верёвочки — повесил её посередине кухни. Утром обнаружил, что она теперь змейка.

— Она на пенсии, — пояснила Аграфена. — Считает себя психологическим барьером. Не мешай ей жить.

Мы поссорились из-за холодильника. Я хотел сложить туда бинты и лечебную сыворотку. Она — настойку из жабьей икры и чьё-то левое чувство вины, в пузырьке. С компромиссом не сложилось: холодильник обиделся, ушёл в подпол и теперь вылезает только по праздникам.

Кошмар наступил, когда мы оба решили готовить. Одновременно. Я варил перловку. Она — чёрное мыло из волос и тайных мыслей.

— Убери свою кашу, она мешает моей душе развариться, — бурчала она.

— Твоя душа пахнет гарью.

— Это аромат очищения.

Печь застонала. Сковорода заверещала. Ложка утопилась в кастрюле. Я поклялся, что в следующий раз съем бинт — он хотя бы не сопротивляется.

Позже я завёл тетрадь:

«Жизнь с ведьмой: симптомы и побочные эффекты».

Первая запись: «Мои вещи исчезают. А иногда — разговаривают. Сегодня плакали. Думаю, по мне.»

Я пробовал спать. Пару ночей. Потом понял, что веник под потолком смотрит на меня осуждающе.

— Он за мной приглядывает, — объяснила Аграфена. — Чтобы не прокрался кто-то… слишком милый.

На четвёртый день она начала молодеть.

Сначала — просто убрала капюшон. Потом — волосы. Потом — прошла мимо в чём-то, что, возможно, когда-то было занавеской… но теперь — вызов цивилизации, морали и термостойкости тканей.

— Доброе утро, доктор, — сказала она слишком бархатисто. Я уронил ложку в суп. Она всплыла. Как предчувствие.

— Вы хорошо выглядите.

— Спасибо. Я просто смыла сглаз. Твой. Ты смотришь завистливо. Это полезно для кожи.

С этого момента я начал бояться. Не смерти. Не болезней. Даже не вурдалаков. Я начал бояться… флирта.

Флирт у Аграфены был не намёками — а артобстрелом.

Сначала исчезла её хромота. Или она просто притворялась. Теперь она ступала так, будто под ней не старый деревянный пол, а взрывоопасная сцена. Платье — как будто шито из ночных туманов и чьих-то стонов. Когда она поворачивалась, ткань колыхалась с упрёком. Или с планами.

Она больше не шептала проклятия. Она мурлыкала.

Где-то между кофе и смертью от смущения.

— Птенчик, у тебя рубашка с плеча съехала, — сказала она однажды, не глядя.

— Я… она всегда так…

— Удобная форма для обряда соблазнения. Хвала лени.

Я стал менять рубашки каждые три часа. Вскоре остались только те, которые носил ещё до института. Однажды она повесила на них бирки с надписью: «Вымученный стиль. Очень даже.»

Однажды я застал её в коридоре. Она стояла спиной, расчесывала волосы. И пела.

Голос — как сироп из греха. Волосы — чёрное колесо несчастий. На конце расчёски сидела мышь и краснела. Я её понимал.

Она обернулась и улыбнулась так, как улыбаются волки: не потому, что рады — а потому, что ты уже в капкане.

— Как ты думаешь, доктор… — начала она.

— Что? — спросил я обречённо.

— Если бы я была проклятием, ты бы стал искать способ избавиться… или способ жить со мной подольше?

Я уронил травник. Он раскрылся на странице «Смерть от перегрузки эмоциями. Не редкость».

Она оставляла мне послания на зеркале: «Ты сегодня особенно живой. Это возбуждает».

Или: «Улыбайся чаще. Я уже делаю на это амулет.»

Она раз в два дня подсовывала мне свёртки: зелья, печенье, закладки. В одном я нашёл иглу с надписью: «Против дурных женщин. Не применяй — я обижусь.»

Однажды я проснулся — и обнаружил, что моя подушка пахнет её парфюмом. Хотя я к ней не подходил. Никогда. Насколько мне известно.

— Я вложила туда сны, — сказала она за завтраком. — Мягкие. С намёками.

— Я видел, как ты учишь жаб готовить штрудель.

— Всё лучше, чем твои сны. Вчера ты спорил с бинтом. И проиграл.

Я начал заикаться. При ней. У меня появилась аллергия на её духи. Нос покраснел, как совесть ведьмы (если бы она существовала).

— У тебя щёки горят, — заметила она. — Это от страсти?

— Это крапивница.

— Как романтично.

Однажды она вошла, села напротив и сказала без вступлений:

— Я нравлюсь тебе. Это не вопрос. Это напоминание.

— Вы старше меня на…

— На вкус, опыт и добрую сотню заклятий. Что делает меня идеальной.

Я не нашёл, что возразить. Только налил себе валерьянки. Забыл, что она её перезачаровала. Через минуту я пел колыбельную чайнику.

Вывод: ведьма, которая решила флиртовать — это не беда.

Беда — это когда она флиртует хорошо.

И ты начинаешь хотеть продолжения.

На седьмой день она принесла мне чай. С корицей. И розовой пенкой.

На чашке было написано:

«Зелье страсти. Пей, если хочешь глупостей».

Я поставил её обратно. Через перчатку. На отдельный стул. Который потом выбросил. Стул начал скучать.

«Некоторые травы собирают до рассвета, чтобы сохранить силу. Другие — чтобы никто не видел, как они ползут тебе в сумку обратно.»

Это началось примерно в полночь. Я сортировал мох по степени агрессивности, когда дверь вылетела, как будто ей пообещали доплату за драматичность.

На пороге стояла Аграфена.

Волосы — как змеевик после грозы.

Глаза — с блеском, который в медицине классифицировался как «интоксикация или сексуальная ловушка».

В руках — корзина. В ней что-то пищало. Возможно — я, мысленно.

— Надевай сапоги, доктор. Идём собирать травы.

— Сейчас?

— Полночь — идеальное время. Все приличные растения спят. Остались с характером.

— Это… санитарная проверка?

— Конечно. Я же не зову тебя на свидание. Пока.

Через пятнадцать минут мы были в чаще.

Лес перешёптывался. Один куст, кажется, покраснел, когда Аграфена мимо прошла.

— Вот это, — сказала она, — забвеница. Пахнет как бывший. Голову отшибает.

Она сунула мне под нос. Я забыл, кто я, и назвал корзину «мамой».

Дальше — хуже.

— Вот дурмолист. Он говорит правду, когда его срываешь.

Сорвала.

Растение прохрипело:

— «Ты ей нравишься, глупый мальчишка».

Я уронил корзину. Опять.

— Ну вот, — вздохнула она. — Теперь даже ботаника против тебя.

Следующий цветок обвился вокруг моей ноги.

— Это что?

— «Объятушник». Не он обнимает. Ты. Всё подряд.

Я отлепил от себя цветок, как пьяную тётку от чужого жениха, и попытался сделать вид, что всё под контролем. Хотя корзина снова пищала, мох сгинул в кустах, а одна из трав уверенно подмигнула мне из-за спины.

— Ты уверен, что это просто ботаника? — хрипло спросил я.

— О, это высшая ботаника, — сладко протянула Аграфена, присаживаясь на упавшее бревно, которое… дрожало. Я не винил его.

Она закинула ногу на ногу так, что даже у ближайших грибов началась фотосинтетическая паника.

— Природа любит уверенных, миленький. Ты просто не привык, что растения к тебе тянутся.

— Они пытаются меня съесть.

— Это форма признания.

Мы пошли дальше — и лес начал пятиться. Я не преувеличиваю: деревья тихо скрипели, отодвигаясь. Один дуб вообще сбежал — на своих корнях. Лягушка спрыгнула в воду и больше не всплывала. В воздухе повис запах дыма и феромонов. Моих, судя по дрожи в коленях.

— Кажется, нас боятся, — прошептал я.

— Конечно, боятся, — сказала ведьма. — Ты — с медицинским дипломом, я — в коротком плаще. Кто бы не испугался?

Мы подошли к поляне. Там росла синевица — редкое растение, распускающееся только в присутствии взаимной симпатии. Или в условиях неминуемой катастрофы.

Аграфена наклонилась к цветку. Я тоже. Мы встретились взглядами. Цветок вспыхнул, завыл, сам себя выдрал из земли и сбежал.

— Что это было? — спросил я.

— Психосоматическая аллергия к флирту, — пожала плечами она. — У некоторых цветов психика нежнее, чем у людей. Особенно у людей с перхотью.

Следующим был куст «раздевальник обыкновенный». Он мгновенно сорвал с меня плащ.

— Это не я! — взвизгнул я, прикрываясь корзиной.

— Я не жалуюсь, — мурлыкнула она. — У тебя очень… структурированная анатомия.

— Это мои рёбра. Они просто очень выпуклые от ужаса.

— Прекрасный стиль. Природная защита от женщин и вампиров.

Я натянул плащ обратно. Куст тихо всхлипнул.

Но и её понесло.

Она увидела гриб томнушку — и, забывшись, сорвала его. Гриб взорвался конфетти и криком:

«Кокетство достигло критической массы!»

Аграфена покраснела.

Настоящим румянцем. Не боевым. Не магическим. А живым.

— Ну, бывает, — буркнула она, отводя глаза.

— Вас тоже можно смутить?

— Нет. Это аллергия.

— На флирт?

— На тебя.

Мы оба замолчали.

Секунду спустя на тропу выполз крапивник — чудище с тремя глазами и хронической мигренью. Он глянул на нас… и лег обратно. Видимо, решил, что ничего не может быть страшнее этой сцены. Даже он.

— Знаешь, — сказала она наконец. — Если мы пройдёмся по деревне так, с веночком в волосах и объятушником в обнимку, нас запишут в летописи.

— Под рубрикой «экологические катастрофы».

— Или «романтические победы».

И она подмигнула.

Поляна вздохнула.

Вывод: когда лес боится тебя — не обязательно значит, что ты силён. Может, ты просто непредсказуемо влюблён.

Мы вернулись под утро. Туман стелился по тропинке, как влюблённый змей — липкий, вьющийся и с нечистыми намерениями. Дом на курьих ножках увидел нас первым — и, кажется, сделал вид, что спит. Или потерял сознание.

Аграфена шла впереди, босиком, с цветком за ухом и корзиной в руке, которая теперь пищала реже — возможно, растения внутри от ужаса впали в кому. Она целовала воздух, как будто он принадлежал ей. И немного — мне.

Я шёл следом, задевая каждый куст, каждый корень. В какой-то момент земля подо мной вздохнула. Я не стал уточнять, от чего.

Перед дверью она остановилась. Щёлкнула пальцами — и дверь сама открылась, слегка всхлипывая.

— Добро пожаловать обратно, доктор, — сказала она. — Ты был очень… полезен.

— В качестве кого?

— Амулета, отвлекающего манёвра и источника мягкой энергетики. Впечатляюще.

— Спасибо. Я горжусь своей неосознанной боевой функцией.

Внутри было темно, но уютно. Печь мурлыкала. Ложки строили что-то вроде баррикады — возможно, против новых трав.

Она подошла к стене, вздохнула и провела рукой по бревну — как по плечу старого друга или бывшего мужа. На этом месте из воздуха сложился венок — из шептуна, зверобоя, и чего-то, что выглядело как лунный волос, спутавшийся в грезах. Он засветился мягко, но тревожно. Как светильник, который знает, что ты не один в комнате.

— Это что? — спросил я, уже зная, что пожалею.

— Оберег. От одиночества. Я… добрая. Иногда. Пока ты не будешь слишком мил.

Она повесила венок над моей кроватью. Он сразу начал шептать.

Не слова. Намёки.

Мягкие всхлипы. Нежные упрёки. Моё имя — в разных интонациях. И, кажется, фамилия тоже. Хотя я её никогда не называл.

— Он будет звать тебя, когда ты будешь забывать, что ты не один.

— Это угроза?

— Это забота. Просто… ведьминская.

Я лёг. Не то чтобы хотел. Просто отказали колени.

— Доброй ночи, доктор, — раздалось за стенкой.

— Сомневаюсь, что она будет доброй.

— Ты мне нравишься, когда боишься.

Я не уснул.

Сначала венок шептал. Потом — запел. Потом начал обсуждать мои привычки. С собой. И с занавеской.

Я встал, снял его, положил под стол. Через минуту он снова был на стене.

Снял. Запер в сундук. Вернулся. Он уже на месте. Похлопал меня по плечу.

На третий раз я извинился.

Перед венком.

Вывод: настоящая ведьма не заколдовывает тебя.

Она заставляет тебя самому искать, где бы подписать соглашение о долгосрочном заколдовывании.

Читать книгу:

https://author.today/work/464925

"Клятва Целителя гласит: не навреди. В Мракополье это звучит как издёвка.

Здесь, если ты не навредил — значит, забыл расписаться в журнале погибших".

В день моего отбытия мама плакала.

Торжественно, с платочком и мукой на щеках — она всегда обсыпалась мукой, когда волновалась. Говорила, что так лицо выглядит бледнее, и вся сцена прощания приобретает нужный трагизм.

— Ты ведь не забудешь кушать, сынок?

— Никогда, маменька. Если пациенты не смогут.

Она прижала меня к груди, сунула в руки свёрток с пирогами, флакон с её слезами (на случай, если надо будет позвать на помощь), и долго махала платочком, пока моя телега не скрылась за первым перевалом.

Я тоже махал. Честно говоря — с лёгким пафосом.

Я чувствовал себя уверенно, весело и чуть-чуть героически. Юный целитель! Первый самостоятельный пост! Магистр третьей ступени по бинтам и снадобьям! Профи в лечении кашля заклинанием Expectorus Maximus!

Я вылетал из родного гнезда, как молодой филин — полный мечт, знаний и крайне наивного представления о смертности.

Путь до Мракополья занял ровно неделю.

Первый день я ехал, будто в имперской карете славы: пироги ещё тёплые, мама ещё в поле зрения, а настроение — как у героя перед вступлением в легенду. Я даже пел. И, кажется, насвистывал гимн Академии Целителей, пока лошадь не начала фальшиво подпевать.

На вторые сутки пироги закончились. Начался хлеб с тмином и пыльцой сомнений. Возчик впервые посмотрел на меня не как на пассажира, а как на возможную закуску. Я списал это на усталость.

На третий день закончилась дорога. Просто — закончилась. Словно её кто-то стёр. Дальше мы шли по следам прежней телеги, кости от которой попадались через каждые пару вёрст.

Пятые сутки прошли в молчании. Вечером я попытался завести беседу — возчик ответил цитатой из погребального устава и предложил пожевать кору. На остановке был трактир, но вывеска гласила: «Закрыто на вскрытие».

Мы поужинали молчанием и дождём.

На шестой день лошадь поседела. Полностью. Даже хвост.

Я тоже немного.

Мы оба старались не смотреть в сторону леса, откуда слышался детский смех и хруст человеческих зубов.

На седьмое утро я проснулся с мыслью: «Я всё ещё еду туда добровольно?» Возчик кивнул, не глядя. Я его об этом даже не спрашивал.

За очередным поворотом показалось село. Точнее, его призрак. Избы стояли перекошенные, будто собирались в пляс, но забыли музыку. Крыши провалены. Занавески — из бинтов. Колодец завален. Над ним висел деревянный указатель с выжженной надписью:

«Провалово. Раньше лечили. Потом перестали".

Я попытался спросить, что это за место, но возчик только мрачно сплюнул.

Мы медленно ехали по пустой улице. Птиц не было. Кошек — тоже. Только котёл на цепи, который сам себя варил. И рядом — надпись мелом на заборе: “Врач ушёл. Не возвращайтесь.”

У одного из домов дверь была приоткрыта. Внутри — аптечный шкаф, перевязочные столы, стеклянная витрина с жёлтыми банками. И дневник, валяющийся на полу. Я спустился с кареты и поднял его. Первая запись гласила: "Первый пациент. Кашель. Назначено: горчичники и молитва". Последняя: «Я уже не уверен, что кашлял он. Или я.»

Я положил дневник обратно. Он был липкий. Не от крови. От страха.

— Это место… раньше было постом, — наконец сказал возчик. — После третьего врача тут решили больше никого не присылать. Но потом снова решили. Вас.

— Потрясающе, — выдохнул я.

Он остановил телегу у таблички с перечёркнутой надписью «Провалово». Под ней кто-то нацарапал ножом: «Следующий — Мракополье. Удачи.»

Мы тронулись дальше. Лошадь теперь шла сама, будто хотела от нас избавиться.

Я не возражал.

Деревня Мракополье встретила меня радушно — избой без крыши, козлом с тремя глазами и старостой, у которого из уха торчала мышь.

— Это у него с детства, не обращайте внимания, — шепнул мне возчик и исчез.

Не доехав даже до остановки. Просто выпрыгнул на полном ходу и убежал в лес, не оглядываясь.

Я остался стоять на пустынной дороге с сундуком, пирогами и лёгкой дрожью в коленях.

⸻ Моя лечебница оказалась бывшей часовней. Готическое нечто с перекошенными окнами, ржавым колоколом, который звонил сам по себе — на приём, на похороны или просто так, «для атмосферы».

Дверь открывалась скрипом, похожим на плач младенца. Внутри было прохладно, сыро и… как-то одухотворённо. В дурном смысле. На столе в кабинете лежала записка: “Умерших не хоронить без вскрытия. Живых — без спроса не лечить. В случае сомнений — читайте ‘Salvus, damnatus, et cetera’ и бегите.”

Я глубоко вдохнул. Ошибся. Ладан. Плесень. Что-то сладковатое и зловещее, не имеющее права существовать в помещениях, где производятся хирургические вмешательства. И тут послышался скрип. Шарканье. Когти по полу. Я напрягся.

А затем… фанфары. Вернее, что-то фанфароподобное, исполненное на единственной дудке, которую явно кто-то проглотил ещё при жизни.

— Добро пожаловать, магистр! — произнёс голос с торжественностью живого скелета.

Из-за занавески вышли четверо сотрудников. Мой штат. Моя бригада. Моя боль.

1. Архибальд Костенцов — администратор, нежить (буквально) Высокий, с идеально выглаженным халатом. Без кожи. Череп сиял чисто и с гордостью. На затылке был набит штамп «временно годен». В одной руке — журнал учёта покойников. В другой — мешок неразобранной почты за последние 86 лет.

— Я отвечаю за документацию, похоронные листы, жалобы и погребальные речи. Раньше работал в канцелярии Смерти, но, знаете… там слишком живо.

2. Мамзель Штопка — сестра милосердия, тряпичная кукла Ростом мне по пояс. Пуговицы вместо глаз. Зубы — из рыбьих костей. Из каждого шва торчат иглы, из некоторых — дым. Её походка издавала звук, как будто кто-то отчаянно хочет выбраться из стиральной машины.

— Если кто будет буянить — я ему ротовое отверстие заштопаю, — мило сказала она. — У меня диплом с отличием из Академии Тканевой Реанимации.

3. Слизарий Бульк — аптекарь, получеловек-полуслизь В основном жил в банке. Или в двух. Он вынырнул с чавканьем, издал звук, похожий на лопнувшую жабу, и предложил фиолетовую настойку.

— Она укрепляет дух, тело, разум… и вызывает краткое ощущение полёта. Даже если вы — камень. Только не перепутайте с другой фиолетовой.

4. Практикант Кряк — стажёр, неопознанный вид. Смесь гнома, вороны и столярного инструмента. Молчит. Смотрит. Слишком долго.

Записывает что-то в блокнот, который держит вверх ногами. Бейдж: Кряк. 3 курс. Специализация — всё подряд.

Я попытался поприветствовать их, но вместо слов вырвался звук, напоминающий чихание под водой.

— У нас были врачи и похуже, — ободрил меня Архибальд. — Один пришёл и сразу лёг. Сказал: «Так я буду ближе к пациенту». Мы его потом лечили. И учились у него. Пока он не распался.

— Пироги хотите? — с надеждой предложил я.

— Лучше нет, — хором отозвались. — У нас после них староста начал говорить на древнедемоническом. А он вообще-то был глухонемой.

Так началась моя служба. В лечебнице, где санитарный день — это когда здание решает временно отвалиться от реальности. Где пациенты могут укусить тебя даже после кремации. Где единственный нормальный человек — это ты. Но это пока.

Я оставил вещи в чулане. Там уже лежал скелет. Он кивнул.

— Мой предшественник? — осторожно спросил я.

— Нет, — отозвался Архибальд. — Это просто шкаф. Он не жалуется.

Я откашлялся.

— Возможно, стоит начать с обхода?

— Сюда, магистр, — кивнул Архибальд, и повёл меня по коридорам, которые не заканчивались там, где должны были.

Лечебница была больше снаружи, чем внутри, но меньше внутри, чем казалось снаружи. Иногда — наоборот.

— Это приёмная, — указал он на комнату с дюжиной стульев, расставленных спинками наружу. На стене висел портрет… кого-то. У портрета были настоящие глаза, и они следили за мной с явной усталостью.

— Тут хранятся карточки пациентов, — открыл он шкаф, из которого вывалился ворох пергаментов, мокрых, шевелящихся и подписанных латынью, которой даже я не знал.

Один из них попытался укусить меня за палец.

— Здесь операционная, — продолжал Архибальд, указывая на комнату с каменным столом, подвешенным в воздухе.

Над ним плавали скальпели. Все — в крови. Некоторые — явно в чужой.

— А это лаборатория, — он распахнул дверь, откуда вырвался пар и крик. — Игнорируйте звук, — добавил он. — Это одна из настоек ещё ищет себя.

Мы шли мимо дверей без табличек, табличек без дверей, лестниц, ведущих вверх и одновременно вниз, и одной палаты, из которой доносился смех. Детский. В котором никто не участвовал.

— Как вы это всё… запоминаете? — спросил я.

— О, это не нужно. Лечебница сама ведёт учёт. Иногда. Если в настроении.

В конце обхода Архибальд протянул мне связку ключей. На одном была гравировка «ТВОЙ ПОВОД КРИЧАТЬ».

— Это от подвала. Но туда вы пойдёте потом. Если останетесь.

Он удалился. Двери за ним закрылись. Сами.

Я остался один. Не один. Но формально — один. И тогда впервые возникла мысль: А что, если всё это сон? Но мои пироги уже портились. А запах в перевязочной был слишком настойчив, чтобы быть выдумкой.

Я только начал разбирать сумку, как услышал скрип. Шарканье. Шёпот. Низкий, тянущийся, с интонациями уставшего некролога.

Дверь в приёмную отворилась сама. На пороге стоял… пациент.

Он был высокий, костлявый и пах, как библиотека, оставленная в болоте. Глаза жёлтые, мешки под ними настолько глубокие, что в одном можно было бы хранить инструменты.

— У вас приём по записи? — спросил он, голосом, будто только что вылез из земли.

— Э… вы первый. Добро пожаловать.

Я протёр руки салфеткой с заклинанием и пригласил его сесть. Он проигнорировал стул и встал прямо на потолок.

— Бессонница, — сказал он. — Мучаюсь. Уже неделю. Или век. Или… я сбился.

Я записал: вурдалак, бессонница, искажённое восприятие времени.

— Шёпот. По ночам. Шепчет диагнозы.

— Кто шепчет?

— Не знаю. Они в углах. В трещинах. Иногда из подушки.

— А диагнозы какие? Он закрыл глаза.

— Острое мракопо́лое состояние. Психо-осенний мрак. Ауто-некроз. Один раз просто сказали: «Тебе не поможет». Это было самое обидное.

Он вздохнул. С потолка посыпалась пыль.

— Я пробовал спать в гробу, в чанах с травами, на потолке, под кроватью…

— А под кроватью?

— Там кто-то есть.

Я почувствовал, как моё желание быть врачом ищет ближайший выход.

— Хорошо, — сказал я. — Давайте подберём лечение. Что-то мягкое…

Я достал болотный мох, положил на марлю, капнул настойку из жабьей печени.

— Приложите к вискам, выпейте чай и… не выходите на улицу до рассвета. Лучше вообще не выходите.

Он взял рецепт, понюхал его. Потом посмотрел на меня с благодарностью. Или голодом.

— Вы лучший врач, которого я когда-либо ел.

— …Что?

Он улыбнулся. Губы у него были как папирус — пожелтевшие, потрескавшиеся, и явно пережившие чуму.

— Это… фигура речи?

— Возможно.

Он исчез за дверью. Я ещё долго сидел, вглядываясь в стену, прислушиваясь, не шепчет ли кто.

С тех пор я веду записи. Не ради науки — наука сдалась на второй день.

А чтобы напомнить себе: всё это действительно происходит.

И, что пугает больше всего — кажется, я начинаю привыкать.

Можно почитать дальше:

https://author.today/reader/464925/4335537