Серия «Мини - фентези от Маруси»

Жил-был гоблин. Зеленокожий, курносый, с ушами, как весенние лопухи. Звали его Губило. И был у него пунктик — он хотел стать человеком. А лучше — белокожим, как барышни в календарях с кефиром.

— Хочу, чтоб на меня не плевали, а сватались! — рыдал Губило в лужу. — Чтоб не “фу!”, а “ах!”… Ну хоть бы “ничего так”.

Носил он белую рубашку, натирался мелом и даже мазался сметаной. Но ни один человек так и не спутал его ни с собой, ни даже с коровой.

Тогда Губило отправился к ведьме.

Ведьма жила в доме на курьих, но уставших, как пенсионеры, ножках. Звали её Устинья Костовна, и она давно не брала заказы без объяснительной. Но Губило пришёл не с пустыми руками — принёс ей банку солёных мух и подписанный отказ от гоблинской расы.

— Хочу быть белым, как творог, и тонким, как укор, — заявил он.

Устинья прищурилась.

— А голову ты не забыл?

— Она при мне.

— Будешь человеком — забудешь, как веселиться в болотах, как гонять жаб, как выть на кузнечиков. Оно тебе надо?

— Я хочу на бал! Чтобы меня на руках, а не за шкирку!

— Ладно, — вздохнула ведьма. — Есть у меня зелье. Но предупреждаю: не все, что бело — к добру.

Она сунула ему пузырёк с жидкостью, пахнущей леденцом и виной.

— Выпьешь — станешь белокожим. Но если хоть раз врать начнёшь, или шельмовать, или яблоки чужие рвать — белое с тебя соскочит, как краска с фасада весной.

Губило выпил. И о, чудо! Кожа стала, как у младенца в рекламе мыла! Он даже немного поблёскивал на солнце, как поглаженный батон.

Сначала всё было прекрасно. Его пригласили на ярмарку — он продавал ромашки, и ни одна бабка не дала ему метлой. Его пустили в баню! В баню, Карл! И никто не орал “а ну, выйди, нечисть!”

А потом его позвали на бал.

И тут началось.

— Какой вы белый! А где родились? — спрашивала барышня в кружеве.

— В… Бархатове, — соврал он.

— Чем занимаетесь? — интересовался толстый дядька.

— Я поэт. Пишу про… мёд и бабочек, — опять соврал.

— А усы у вас… натуральные?

— Естественно! — соврал в третий раз.

И вдруг — хруст.

Кожа на шее треснула. Затем — на лбу. С лица стали сползать белые хлопья, как штукатурка. Под ними проступила родная, болотная зелень. Барышни закричали. Музыкант упал в обморок. Кто-то крикнул:

— Это не человек! Это — Губило, из болота!

И только ведьма Устинья, сидевшая у буфета с салатом, хихикнула:

— Ну что, поэт… Белокожесть — не цвет кожи, а суть. А суть у тебя… всё ещё лягушачья.

Губило побежал в болото, плача и размазывая по щеке сметану.

С тех пор он больше не мечтал быть белым. Он стал зелёным и гордым, открыл кружок по вытью на луну и однажды завёл роман с болотницей по имени Фрося. Та говорила:

— Ты у меня как лягушонок. Зелёный, но родной. И не ври — а то облупишься снова.

Переходите и читайте: https://author.today/u/mosan_and_soul/works

В селе Клыково, под бревенчатым мостом и внутри печки одновременно, жил домовёнок Пломба. Он был невелик ростом, щетинист, как ёршик, и обладал двумя страстями:

— наблюдать за гигиеной,

— лечить зубы.

Появился он лет сто назад, когда бабка Евлампия съела конфету, найденную под иконой, и на всю избу загремела кариесом. С тех пор Пломба прижился и объявил себя независимым стоматологическим духом при хозяйстве.

Каждую ночь он шуршал по дому, заглядывая в рты всех живущих, включая козу и самовар. Если видел налёт — вызывал сквозняк. Если пломбы были кривые — проклинал. Один раз выдернул челюсть у соседа — но тот, как оказалось, просто храпел громко.

И вот однажды в дом Евлампии пожаловал гость из столицы — граф Николай Кармесий фон Язь. Вампир, между прочим. Но скрытный: на шее — жабо, во рту — золотые коронки. Приехал «на воды», а остался переночевать.

— Ох, не люблю гостей, — проворчал Пломба. — У городских всегда или брекеты, или брехня.

Ночью он пробрался к графу и заглянул в рот. Что он там увидел — не рассказывал, но до утра выл под лавкой.

— Это не зубы, это пантеон! Там гниют герои и свищет мифология!

Утром Пломба выдвинул ультиматум:

— Либо вычистим, либо выметайся, княже-карамель!

Граф вздохнул.

— Анестезия будет?

— Веники, по жопе и фольклор, — гордо ответил домовёнок.

Так началась операция “Коронный Пациент”. Граф стонал. Домовёнок пел. Где-то с потолка капала святыня. Старая икона сама отвернулась.

После процедуры граф, обессиленный, еле держался на ногах — но улыбался. Ибо впервые за сто лет у него ничего не ныло. Даже совесть. А она у него, к слову, была с протезом.

В знак благодарности он подарил домовёнку позолоченный зуб мудрости, на цепочке. А тот — ему щетку из хвоща и заговор на «не скрипеть клыками от обиды».

С тех пор все знали: если у тебя во рту ад и позор — езжай в Клыково. Домовёнок Пломба поможет. Без боли. Зато с причёской и посланием предков.

Где-то между деревнями Полуночье и Хохотки стоял дом, в котором не пели петухи. Потому что петухов там не держали — держали тишину, приличия и подоконники с вышивкой. В этом доме жили три сестры: Пелагея, Матрёна и Аглая. Старые девы, добрые душой и страшные лицом, как всякое наследие дореволюционного ужаса.

Именно в этот дом, под покровом ночи, и вломился он — вампир Ферапонт, уставший от вечного рока, судеб и погонь за бессмертной плотью. Ему просто хотелось тёплого угла и немного овсянки без крови.

— Кто ты, страдалец? — спросила Пелагея, выглядывая из щели в двери.

— Путник, — прохрипел Ферапонт. — Беглый… казначей.

— Ах, из налоговой! Заходи, родной!

На первое утро Аглая принесла ему кувшин парного молока и сказала:

— Пей, Ферапонтик. Глазки налей, щёчки раскрась. Кровь с молоком — это о тебе будет!

Он попытался отказаться. Но девы настояли. Пелагея ворожила на простуду, Аглая — на брак, а Матрёна просто ворожила, потому что скучно. Они подсыпали в еду мак, клали под подушку ладанку с вышитым словом “любовь”, и по очереди показывали альбомы с фотографиями молодых себя. Трудно сказать, что пугало больше — сами фото или подписи вроде “Я и козёл. Козёл — справа.”

— Вот тут я у памятника картофелю в Костромской. Видишь — какой урожайный год! А мужика нету, — грустно вздыхала Матрёна.

Ферапонт чах. Никакой святой воды не надо — чай с облепихой и разговоры “а ты не женат? а почему?” медленно лишали его бессмертия. Он пытался бежать. Но дверь сама собой захлопывалась, а за окном всегда оказывалась Пелагея с клюкой, которая подозрительно светилась в темноте.

— Рок… нашёл меня, — шептал он, кутаясь в кружевной плед.

— Это не рок, милый, — шептала Аглая. — Это забота.

В отчаянии он решился на побег. Ночью, прокравшись мимо спящих сестёр (каждая храпела в своём диапазоне — от утки до кузнеца), он открыл люк в подвал и спустился по лестнице, скрипевшей, как совесть налогового инспектора.

Подвал встретил его вязким холодом и тусклой лампой под потолком. В центре сидели… вышивальщицы. Семь женщин, молча шивших что-то огромное, пушистое и розовое.

— Вы кто?.. — прошептал Ферапонт.

— Кружок, — сказала старейшая. — Мы здесь с девяносто шестого. Нас тоже никто не отпускал. Ты принёс нитки?

Он взвизгнул. Крыса, наблюдавшая за ним из угла, сочувственно вздохнула.

Утром его нашли под столом. Он вышивал салфетку с надписью «Дом — это судьба» и тихо напевал что-то о заливных щах.

Через неделю отпали клыки. Через две — он подал заявление на фамилию Матрёны. Через три — кошки уже спали на его груди.

Когда в дом пришёл Инквизитор искать «того самого вампира», Пелагея с невинной улыбкой подала ему блинчиков с повидлом.

— Тут никто не пьёт кровь, милок. Тут её сдают, ежемесячно, в медпункт.

— А где же… Ферапонт?

— Ой, был тут один… Да одомашнился.

И в это время в кресле-качалке Ферапонт читал газету «Сельская жизнь», обмазан валерьянкой и вяжущий носки. Он поднял глаза и прошептал:

— Спасите.

Но было поздно.

Переходите и наслаждайтесь: https://author.today/u/mosan_and_soul/works