glebklinov

Так мне нравится эта новость, я не могу! Она как хорошее вино — прекрасна изначально и постепенно ещё раскрывается.

В общем на выставку в «Ельцин Центр» в декабре привезли картину ученицы Малевича «Три фигуры» — на ней три абстрактные фигуры без лиц.

И пока она там висела, двум фигурам кто-то шариковой ручкой пририсовал глазки.

Картину сняли, обратились в полицию. А в полиции оценили ущерб как незначительный (ну правда, там просто круглые глазки) и не усмотрели признаков преступления. Сказали «идите в жопу со своим искусством», ой, то есть «картина своих свойств не утратила».

Оказалось, что глазки пририсовал охранник. У чоповца был первый день работы, он взял фирменную ручку «Ельцин Центра» и... и сделал перформанс. А потом он пошел домой и несколько дней не отвечал на звонки. Мужику 60 лет.

Для реставрации таких «повреждений» при нормальном раскладе нужен один реставратор, один микроскоп, полчаса на отработку технологии и час на удаление и тонировки утрат.

Но учитывая, что случай страховой и резонансный, потребовались усилия реставрационного совета из реставраторов и хранителей, химические и физические исследования, и фотосъемка, в том числе и орудия преступления.

А в полном объеме глубина раскрывается только тогда, когда видишь картину вживую. Глаза на картине на самом деле были! Художница сначала написала глаза, а потом поверх — лица. То есть на фотографиях лица абсолютно пустые, но вообще там видны фактурные очертания глаз под верхним красочным слоем. И охранник свои кружочки нарисовал не просто так, а аккуратно в просматривающуюся фактуру авторских глаз.

Такие дела.

Пожалуй, все мы с вами согласимся, что охранник совершил акт современного искусства, наглядно продемонстрировав всю иллюзорность безопасности. Метафорически он открыл людям глаза на то, что опасность для системы представляет сама система.

Охранника оправдать, картину оставить с глазами.

В какой-то момент оказалось, что нет прогулок более успокаивающих, чем прогулка по кладбищу. Едва ли каждому эта мысль покажется привлекательной, но я, конечно, не предлагаю, только рассказываю.

Меня кладбища не гнетут, мрачных мыслей не навевают, скорее наоборот. Есть что-то притягательное в этой спокойной неподвижности.

Поэтому мы с подругой изредка нет-нет да пройдёмся. И чем старше кладбище, тем сильнее эффект — вокруг монументальное, идёшь, смотришь по сторонам, восстанавливаешь в себе тишину.

Походив по петербургским погостам, стало любопытно, а как с этим в других странах. К нынешнему моменту мы уже походили по кладбищам в Берлине, Копенгагене, Барселоне, Венеции и кажется, где-то ещё, не могу вспомнить.

Если у нас кладбище — это всё-таки довольно очевидное место, то в Копенгагене это скорее парк и относятся к нему как к парку.

Например, горожане тут устраивают пикники. Идёшь и видишь: на полянке семья с двумя детьми расстелили покрывало, на нём какая-то еда. Мама читает книжку, прислонившись спинок к оградке. Папа играет с девочкой в мяч, а вторая девочка сидит на старой выщербленной плите и наблюдает за ними.

Или лежат загорают — стоит велик, рядом плед и тело в трусах. Вокруг всё утопает в солнце и зелени — идиллия полнейшая. Ну правда, круто же. Сел, привалился спиной к могилке Кьеркегора, и жрешь себе персик.

А в Венеции, например, вообще самое торжественное кладбище из виденных мной и из тех, которые я могу себе вообразить. Сан Микеле — целый кладбищенский остров. Я, если честно, даже обрадовался, когда перед поездкой нашел жильё с видом на него. На фотке вся суша, которая видна вдалеке — это Сан-Микеле.

Заранее планировал пойти туда, чтобы посмотреть на могилу Бродского и в целом повпечатляться. Впечатлился. Даже самые новые из захоронений выглядят древними, и заметного много могил людей в возрасте за 100 лет.

Недалеко от Бродского лежат Стравинский и Дягилев. К Дягилеву — вечное балетное паломничество. На могиле поленница из пуант, а кто не сложил сверху — привязал к столбику.

Но это всё редкие заграничные случаи. В Петербурге тоже есть, где пройтись. Не испытывая излишнего трепета перед кладбищенскими обитателями, мы с подругой гуляем, глазеем по сторонам и шутим шуточки — тем не менее, вполголоса.

***

Идём по Смоленскому лютеранскому. Если б не мощёные тропинки, тоже было бы больше похоже на лесопарк с могилами.

Ближе к центру кладбища сооружение, которое видно издалека. Не знаю, как называется, но выглядит как склеп без крыши — несколько ступеней к возвышению, на нём постамент, но без скульптуры, за ними полукруглая резная стена. На стене краской нарисована перевернутая пентаграмма и цифры 666.

Постамент перед ней выглядит как алтарь и, кажется, им недавно пользовались. Сбоку от сооружения кострище и вокруг него самодельные места для сидения, скамеечки какие-то. В общем, место явно намоленное.

***

Памятники, на которых несколько имен — иногда целые истории. Вот на камне четыре имени: Иван, Евлампия и ниже двое помладше — Зоя и Джесси.

Я, во-первых, почему-то сразу вспомнил чувака по имени Кирилл из города Королёва, который посмотрел сериал «Во все тяжкие» и изменил в паспорте имя на Джесси Гайзенбергович Пинкман.

Во-вторых, мне представилась сцена семейного скандала, когда мать Евлампия мягко увещевает дочь: «Душа моя, ну прекрасные же имена, чем тебе не по нраву — у сестры Зоя, у тебя Капитолина...» И дочь в ответ на ультразвуке: «Нет, я буду Джесси!!!»

***

Ну и на пути уже к выходу смотрим — древняя могила вся в малиновых кустах, даже памятника не видно.

— Марина, — говорю, — ты пробовала когда-нибудь кладбищенскую малину?

— Не-а.

— Ну вот, время пришло.

Пробуем — обычная такая малина, то есть очень вкусная.

— Кто-то тут плодородный лежит, похоже.

— Я ничего не утверждаю, но это может быть показателем, что человек-то был говно.

А потом дальше немножко прошли — и там могила, из которой растёт куст с белыми пыкающими ягодками. Ну знаете, такие много где по городу растут — на них если наступить, они с пыканьем или щелчком лопаются. Просто восторг. Хочу на своей могиле такой же.

***

Бродили по довольно новому Киновеевскому кладбищу, и я обратил внимание на одно надгробие: там муж с женой не отдельно, а вместе на одной фотографии — стоят рядом, вполоборота друг к другу. И сразу как-то, ну, человечнее смотрится, чем эти фотографии «на паспорт» в овальных рамочках.

— Марина, вот если мы с тобой плюс-минус одновременно откинемся, надо будет завещать какую-нибудь простую фотку поставить, где мы ржём. Ну, непостановочную. Лучше вообще самим выбрать, а то ты знаешь, никому нельзя доверить.

— Так давай ту из Берлина, из фотокабинки — там шикарные же! Ты рычишь, я высовываю язык и показываю «козу».

— Идеально, договорились.

По крайней мере по одному важному вопросу мы уже согласны.

Помните песню «Я верю друзья, караваны ракет...»? Если подумать, текст песни — это просто стихотворное ТЗ на проект. Ну правда, смотрите.

Цели проекта: оставить следы на пыльных тропинках далёких планет

Основные задачи проекта:

- взглянуть со стороны на родную Землю,

- поверить минимум в два каравана ракет.

Этапы проекта

1. нарисовать космические карты.

2. заправить карты в планшеты.

3. в последний раз уточнить маршрут.

4. закурить перед стартом.

5. подождать четырнадцать минут.

6. мчать от звезды до звезды.

Ограничения:

- планеты холодны,

- поля на планетах безмолвные,

- ни одна планета не ждёт нас так, как Земля.

Сроки проекта:

далекие планеты давно нас ожидают, коллеги, поторопитесь

Команда проекта: штурман и ребята

Аудитория проекта: друзья

Общественно-политическое значение проекта: возможность из каждого утюга припоминать с годами, как по дорогам звездным вели мы первый путь.

В семь лет я приехал из города в деревню и многое в ней поражало меня. Рафинированного городского мальчика — и вдруг с головой в жирную круговерть деревенской жизни.

Это вторая история про деревню, а первая вот: «Деревня удивляет».

Есть у меня знакомые, кто тоже проводил детство в деревнях, и все говорят про ощущения, что там прошла чуть ли не половина жизнь. А этом суть самого чувства удивления — оно умеет спрессовывать время. Длинная жизнь, пожалуй, тем только и отличается от короткой, что в ней вы бывали много чем удивлены. Но я отвлёкся.

Пятки

Я могу ходить только в обуви. Босиком не могу, ну только по ровному полу. По любой другой поверхности я неуверенно крадусь, потешно ойкаю и выгляжу со стороны ужасно глупо.

Поэтому деревенские всегда вызывали мою зависть своей пяточной выносливостью. Пацаны носились по любой поверхности как по паркету. Хоть по грунтовке, хоть по свежескошенной траве, хоть по лесу.

Нашей деревне совершенно не мешало быть глухоманью проходящее через неё шоссе. Я не совсем понимаю технологии дорожного строительства, но шоссе было устроено так. Сначала там положили ровный асфальт, как на любой городской улице. А потом посыпали его крупным щебнем и прокатали катком — ну как если булочку посыпать дроблёными орешками и так запечь.

Теперь покрытие состояло из торчащих острых осколков. Когда по такому свежеуложенному участку ехала машина, рядом лучше было не стоять, чтобы не упасть, пронзённому осколками в десяти местах.

Но пацаны даже по этому пыточному приспособлению умудрялись бегать бегом. Псковский шаолинь, я не знаю, как ещё это назвать.

Бензовозы

Как, вы спросите, до нашей глухомани добралось шоссе. Деревня была пограничная — сразу за ней был КПП в Латвию. Ну, пока его не закрыли году в 2001 или около того. И на границу всегда стояла очередь из несколько машин, две трети из них были бензовозами. Точнее «бензовозами» — в кавычках.

Это были не грузовики с цистерной, а частники на легковушках. Они покупали бензин на ближайшей к границе заправке на нашей стороне — и продавали его на ближайшей латвийской заправке. Между ними было километров тридцать пять плюс граница. Так они и мотались туда-сюда, делая по четыре ходки за день.

Увеличивали себе бензобаки, чтобы залить побольше. Многие вообще ставили прямо под капот пятилитровую бутылку с бензином, чтобы не тратить топливо из основного бензобака.

Кто-то из постоянных бензовозов подкармливал деревенских пацанов галетами. У одного мужика была кассета, полностью записанная песней Любэ «Давай за жизнь, давай, брат, до конца». И вот он стоял в очереди, двери открыты, а изнутри в тридцатый раз начинается «Серыми тучами небо затянуто...»

Насколько была выгодна эта торговля бензином, я не знаю, но носились они как сумасшедшие. Машин было мало, дпсников не было вообще, поэтому они вжимали газ в пол и мчались, не жалея автомобиля — а каждую кочку на дороге они уже выучили в этой бесконечной челночной гонке.

Однажды кто-то из них сбил нашу собаку по кличке Шик — немецкую овчарку удивительного рыжего окраса, с рыжим носом и жёлтыми волчьими глазами. Мы с дедом положили его в машину, ещё живого, и везли к ветеринару в райцентр. Нам казалось, что он ещё дышал, но сейчас я думаю, что нам просто нужно было что-то сделать, хоть что-то.

Лясик

Ну, велосипед. Но никто же в деревне не называет велосипед велосипедом. Мы говорили «ляс». А у взрослых псковский говор превращал его в «л-лсапед». Мы носились на великах — ну, у кого был — по любым буеракам, тормозили только юзом и норовили придумать что-нибудь эдакое.

Например, трамплины. Доска, кирпич и подходящее место для разгона — вот и всё, что нужно. Главное, вовремя дёрнуть руль на себя и лететь. Как-то я дёрнул руль на себя — и он прокрутился вперёд, а при приземлении — ещё раз. Издав квакающий звук я кувырнулся через руль и хватанул полный рот глиняной пылищи. Вывод из этого я сделал только один — надо крепче завинчивать руль!

А ещё за деревней шоссе спускалось с большой горы. Там был асфальт и можно было разогнаться и нестись вниз с сумасшедшей скоростью. А представьте то же самое, только ночью, в кромешной темноте. А если ещё отпустить руль! Оооо!

Когда я посмотрел «Титаник», где Джек с Роуз стояли на носу, раскинув руки — мне уже было знакомо это ощущение. Надо мной были звёзды, в ушах гудело от ветра и чувства скорости. Это был полёт.

Война

По-моему, в первый мой приезд в деревню я пришёл во двор к одному из приятелей и увидел, как его младшие сестры играют в свои детские игры — «в кухню», кажется. С кастрюлями, мисками и всем прочим. Я пригляделся и увидел, что вместо кастрюль у них — каски. Ржавые, но совершенно узнаваемые, местами пробитые каски времен войны.

Маленькие дети, играющие с касками прошедшей войны. Эх, если бы мне тогда было известно значение слова «символизм».

Потом я видел их часто — у каждого во дворе обязательно валялось что-нибудь из найденного обмундирования: советская или немецкая каска, штык, изгрызенный ржавчиной автомат, фляги, пряжки и ещё какие-то железки, назначения которых я не знал.

Добывались они скорее случайно. Я сам однажды увидел на лесной тропинке, в кротовом холмике гильзу. Копнул рядом — ещё одна. И ещё. Сбегал за лопатой и за пару часов мы с приятелями раскопали целую траншею, гильзы были будто насыпаны дорожкой, там же лежали какие-то части оружия и пробитая немецкая каска.

Поминки

Если в деревне кто-то умирал, то обычно по пьянке или от рака. Непонятно, почему так много было раковых больных в таком экологически чистом вроде регионе.

Но были и исключения. Молодой в общем парень Мишка, огненно рыжий, голубоглазый и почему-то похожий на актёра — как будто он не жил в деревне, а только играл деревенского жителя — пошёл однажды в ёлки прямо рядом с домом. И повесился там из-за несчастной любви. Ему было тогда примерно 35 лет, как мне сейчас.

Был в деревне ещё один странный житель, Боря. Неопределенного возраста, он ходил всегда в одном и том же синем брючном костюме и кремовой рубашке. На ногах — резиновые сапоги, на голове — кепка, такая плоская и широкая, как у Гарика Сукачева.

Боря был сварлив и мрачен и бывало по нескольку дней его не было видно на улице. Как-то однажды он опять не выходил на улицу, а мы, гуляя мимо его дома, стали чувствовать какой-то странных запах. А потом деревенские решили проверить. Мы с пацанами наблюдали чуть издалека. Один из мужиков зашёл в дом, а через несколько секунд вылетел оттуда, упал на карачки и его стало рвать от увиденного. Оказалось, Боря умер несколько дней назад, а на дворе было лето, жарко.

Когда кого-то хоронили на кладбище за деревней, то не знаю даже, чего в этом было больше — скорби или предвкушения. Мужики даже как-то с охоткой, лихо подталкивали телегу или сани на кладбищенский холм, перегружали гроб и забрасывали его землёй. Потому что поминки же, святое дело — выпить. Мы славно поработали — и славно отдохнём.

Художник

В деревне жил художник — тихий и деликатный Юрий Николаевич Наумов. Он родился здесь, в деревне, потом уехал во Псков, но вернулся. Юрий Николаич писал картины, сам делал для них рамы и иногда устраивал выставки в райцентре.

Как-то раз я нашел на чердаке заброшенного дома старую надломанную раму, очистил её от паутины и принёс ему. Ну просто, вдруг пригодится. А через какое-то время он подарил мне картину — в этой самой раме.

Они дружили с дедом и постепенно весь наш дом наполнился подаренными картинами — натюрмортами и пейзажами.

Парк

Со всех сторон деревню окружал лес, но почему-то с одной стороны деревенские называли его «парк». Я много раз спрашивал, почему парк-то? Но никто не мог ответить, только пожимали плечами — парк и парк.

Только через несколько лет я додумался спросить Юрия Николаича — вот уж кто знал историю родной деревни, тем более дом у него как раз стоял на краю «парка». Он сказал, что здесь было поместье, привёл меня к парку и стал показывать:

— Видишь, деревья тут стоят в ряд? — там правда в ряд стояли здоровенные деревья, пусть и местами поломанные. — Это липовая аллея, их специально там посадили. А во-он там, видишь, тоже? Лиственничная аллея.

Мы пошли по дорожке вглубь парка, и за нами увязались местные пацаны.

— А вот там видишь холм? Если его копнуть, увидишь кирпичи. Здесь стоял дом помещика — Пещурова. А помнишь низину, которую вы всегда проходите по дороге на речку? Там были купальни.

Ещё через несколько лет Юрий Николаич добился того, чтобы установить у входа в парк памятный камень. Оказалось, однажды в поместье Пещурова гостил лицеист Горчаков. И к нему заехал повидаться Александр Сергеич Пушкин. В 1825 года.

Вот ведь, глухомань глухоманью, а копнёшь — так исторические места.

Рыба

Я никогда не ходил на рыбалку, но однажды нашел на чердаке удочку и решил, что пора. Как-то приделал к ней леску, нашел у деда старый крючок, накопал червей и пошёл на пруд в лесу за домом. Потратил недельную дозу терпения, просидел там час и ничего даже не клюнуло.

Когда я вернулся грустный, дед сказал, что вместо червей лучше попробовать хлеб с подсолнечным маслом, и идти не днём, когда жарко, а рано утром. Он был уверен, что раньше девяти утра я из кровати не вылезу.

Но любопытство сильнее сна. В полшестого утра я уже сидел на пруду и насаживал на крючок жирный от масла хлебный шарик. Когда первый раз клюнуло — я просто ничего не сделал. Сам факт поклёвки так меня поразил, что я просто сидел и смотрел, как дергается поплавок. Но это только в первый раз.

Я вернулся к завтраку с несколькими карасями в пакете. Караси были торжественно зажарены бабушкой на обед и съедены. Больше в этом пруду ни до этого лета, ни после, никто ничего никогда не ловил. Так что я всем говорю, что выловил там всю рыбу.

Перекур

Когда меня спрашивают: «Ты куришь?», я отвечаю, что «выхожу на перекур» — просто постоять вместе со всеми. «И что? — продолжают они, — Никогда не курил?». Никогда, отвечаю я и вру, конечно.

Потому что трава, забитая в трубочки сухостоя, тоже считается! Нужно только найти и выломать подходящую по толщине трубку из цветка-зонтика, и напихать туда чего-то на свой вкус: вишневых или смородиновых листьев, щавеля или такой сладкой травы, не помню, как она называется.

Долго поджигать эту трубочку с одного конца и сидеть, свесив ноги с чердака, по-деловому зажав трубочку между пальцев, и хохотать над тем, кто первый закашляется. Плеваться горечью мокрых горелых листьев, смотреть, как наползает из-за леса грозовая туча и ждать ливня.

***

Ещё я ужасно любил строить шалаши — но об этом отдельная история: «Шалаши». Как и про ещё одну нашу деревенскую собаку — сенбернара Бетховена.