Все просто, Качинский совершает диверсии а Понасенков вдыхает газы
Показать полностью
1
0 просмотренных постов скрыто
Екатерина Волкова: «И я опять понимаю, почему полюбила Лимонова»
Когда моя собеседница сказала мне, что, мол, актёры ныне измельчали, я не удержался от вопроса:
А режиссёры у нас тоже измельчали?
- Ну… Вот, я могу сказать про театр, да… Меня спрашивают: "А почему вы не идёте служить в театр?" Это что значит? В 11 часов у тебя репетиция, до часу. Потом перерыв. Потом, в 19 часов – спектакль.
У тебя нет ни семьи, ни жизни такой, чтобы встречать рассветы и провожать закаты, да, и просто жить, наслаждаться. Это служить…
Я не могу назвать театр, в котором бы я хотела… Сейчас, когда ушли и Марк Анатольич Захаров, мой мастер, и Олег Палыч Табаков, и все они уходят… И, к сожалению, [не вырастил себе смену], может быть, эгоизм их, или невозможность подготовить кого-то…
Вот, кто может сейчас руководить "Ленкомом"?
То есть, такое какое-то вневременье в театре…
Зачем я буду куда-то служить, где там, будет распределение… Или «голые побежали»… Или раздеваются, секс на сцене, например… У нас сейчас очень любят эпатаж, который не закреплён никаким материалом и не оправдан. Просто чтобы: "А-а-а! - сказали. - Боже, там голые! Там практически оргии на сцене! Ах! Ох!"
Я к этому театру отношения просто не хочу иметь. Мне достаточно играть несколько антреприз именно ради этой тишины в театре. Чтобы была гробовая тишина, когда я говорю монолог, чтобы зритель заплакал…
Мне кажется, вы сейчас, может быть, сами того не желая, «обидели» и Константина Богомолова, и Кирилла Серебренникова и целую плеяду других модных режиссёров…
- У каждого разный театр.
Это просто не мой.
Я просто не хочу тратить свою жизнь на это, и всё.
Мне кажется, жить - это так классно…
Хорошо. А сериалы - это не растрата жизни? Многие считают, что сериалы - это низкий жанр, в отличие от полного метра.
- Ну, сейчас-то нет… Сейчас американские сериалы показали, что наоборот, можно рассказать историю подробнее. Другое дело, что на Западе и в Европе предпочитают снять сериал хороший, чтоб потом заработать, а у нас наоборот - заработать, а потом снять… Я вот это не очень люблю. Я люблю, когда режиссёр не говорит: "Гениально, поехали дальше!" Меня это не очень устраивает, хотя я и верю, что гениально. Но мне интересно, когда режиссёр чего-то ищет, требует, ставит задачу. Поэтому я не считаю, что это какой-то низкий жанр. Есть каналы, есть определённые сценарии, такие, рассчитанные для определённого зрителя; «мыло», что называется…
И когда это играешь, у тебя рвотный рефлекс возникает всё равно… Знаете, «Папа просил передать вам всем, что театр закрывается – нас всех тошнит», Даниил Хармс… Но, когда есть адекватные партнёры, адекватный режиссёр, который тоже это понимает, собираемся и говорим: «Давайте очеловечивать, потому что в жизни так не говорят!».
И сейчас очень большая проблема - прежде всего, сценарий.
Вы сейчас вот, когда этот пример говорили, в голове держали какой-то сценарий? Или какой-то сериал?
– Да. Но я опять не хочу никого обидеть… Вы знаете, я начиталась… Я сейчас перечитываю Лимонова… Я думаю: «Господи, всё, из меня опять попёрла эта революция, я её только затушила в себе»… Вот эта правда, вот, невозможность разговаривать или объяснять людям, которые не могут априори понять чего-то или захотеть понять. И спорить с ними бессмысленно, и лучше просто понять, что тебе не надо тратить на это энергию.
И я опять понимаю, почему я полюбила Лимонова, и почему его до сих пор люблю.
А как-то изменилось отношение к нему, супругу бывшему, отцу ваших детей, после того, как он ушёл в мир иной весной 2020 года?
- Нет, я до сих пор, могу сказать честно, нахожусь с ним в диалоге.
И я понимаю, конечно, его не переспоришь…
Слава Богу, остались его книги, стихи…
Я, наоборот, хочу больше в нём разобраться, потому что я нахожу его отражение в моих детях, наших детях.
Показать полностью
9
2
Я ПАНК / 1997(часть 2. из сборника "Дум-Дум")
Пёстрая пьяная толпа двинулась к метро. Со стороны это выглядело, будто в город высадился апокалиптический десант из падших на Землю демонов и чертей. Грязь, торчащие на головах, как у дикобразов шипы, выжженные раствором хлорки знаки анархии на рваных одеждах, незримые печати Сатаны — «666» — на прыщавых лбах. С минуты на минуту ожидается проезд по небу огненной колесницы, в которой Архангел Михаил грозно сдвинет брови и, взмахнув десницей, подаст знак небесному воинству оросить этот мерзкий городишко — Moskow City — метеоритным дождём. Струи раскалённой лавы падут на беззащитные плечи его жителей, как татарские стрелы. А из динамиков встроенных в золочёные бока колесницы понесётся рёв гитары вперемешку с воплями Джонни Роттена: «God save the Queen and her fascist regime!!!»…
У ларьков и магазинчиков толпа начинает дробиться на мелкие сегменты — народу охота догнаться алкашкой. Возле одной из винных точек я замечаю двоих, что стреляли деньги на билет.
— Привет…
— Привет, водку будешь?
— Буду… — сказал я, протягивая заготовленную двадцатку.
Внутри к нам прилип ещё один. Странный. Представился Валерычем. На вид лет 35. С рыжими усами и чуть заикается. Куртка изрисована символикой группы «Metallica», на лацкане значок с В. Цоем. Глаза ввалились внутрь его лица. Словно неведомый узник тела поставил на изнанке черепа два засоса. То были глаза пожилого актёра, прославившего себя в сериалах и шумных театральных постановках на злобу дня. По ночам, когда в не задёрнутое окошко падает свет Луны и старческая жажда сушит гортань, он встаёт с одинокой постели, бредёт в ванную и, похлебав из-под крана воду частыми пригоршнями, замирает глядя на отражение в зеркале. Изучает поры, бежит по бороздкам на коже, забирается в гулкие прорехи лица и вдруг безоглядно понимает, что просрал жизнь впустую. Потратил её на тухлое кривлянье, питаясь ролями, как гриф-падальщик. На потеху ярмарочной толпе, вместо того чтобы жить свою. От начала и до конца. Петрушка-однодневка. А теперь он застыл на финальном пит-стопе, как капля на краю полного стакана, грозящая тяжестью слизнуть за собой плёнку натяжения, создавая тем на столе мелкую катастрофу. В том то и дело, что МЕЛКУЮ. Промокнул салфеткой — и сиди себе дальше, наблюдай за пределами летнего кафе: свежие девки в коротких юбках цокают каблучками по площади, ароматы цветущих деревьев, ворчанье прилипших на тенте над головой голубей… У некоторых людей судьба будто с младенчества живет на лице. Имя ей — Глубокая Жопа. И ни сойти с неё, ни свернуть по прямой кишке ближе к свету.
Смеркалось. Распивать решили во дворике возле детской площадки. Упали прямо на землю, у подставивших небу ржавые хребты «гаражей-ракушек». Земля вся в бутылочных осколках и окурках. Дети барагозят. Дома со всех сторон наблюдали за нами недрёмными жёлтыми оками. В оках пульсировали и туда-сюда, иногда пропадая, редкие силуэты. Жители-зрачки.
— Никогда больше на Летова не пойду, — заявил категорично тот, что завел себе на футболке рассадник опарышей. Звали его Игнатий (кличка?), 25 лет, нигде не работает, с матерью из-за этого скандалит.
— Ага… чмошник он, — покивал вихрастой башкой, соглашаясь, второй мой знакомец похожий на Вишеза (кличка Керс) и опрокинул в глотку из одноразового стакана дозу гари.
Минут через 15 все изрядно закосели. Валерыч, как и ожидалось, оказался из хилых. Он отвалился навзничь и валялся на окурочно-бутылочной подстилке, как довольная высокогорная горилла, съевшая для тепла в морозную ночь своих экскрементов. Крутил в воздухе согнутыми в локтях руками и что-то напевал себе под нос.
— Чё за хуйня в мире творится? — задался риторически-философский вопросом Игнатий, — Летов продался, как скот… мелкие эти довольны — по сцене прыгают… настоящих панков в Москве совсем не осталось. Все панки Москвы здесь.
Я мысленно погладил себя по голове, решая не уточнять географию своего постоянного (до сего дня) проживания.
— Фотки хотите посмотреть? — спросил он, доставая из-за пазухи бумажник. — Это я с Русланом Пургеном на концерте. Он сам по Новому Арбату шастает, деньги стреляет — не работает нигде.
Группа «Пурген» до определённого времени считалась в нашей стране чуть ли не аутентичным образчиком западного классического панка, как он есть. По одежде, по саунду, по поведению в реальной, внесценической жизни. Естественно, года через три успешно продадутся и они, и их даже станут показывать в передаче для тинэйджеров «До 16-ти… и старше» на Первом телеканале.
Внезапно в арке ведущей во двор были замечены две идущие вразвалочку и блестящие кожаным флёром фигуры. В руках их лениво болтались чёрные эбонитовые «демократизаторы».
— Менты… — констатировал я вслух.
Эти шакалы всегда бегут на запах водки. К счастью, всё уже кончилось и тварям не перепадёт ничего кроме наших бренных тел. Разве что они вставят нам в задницы по клистирной трубке и попытаются отсосать водку из них.
Игнатий спрятал назад за пазуху фотографии. Я торопливо заныкал последнюю сотку рублей из кармана штанов в носок на ноге.
— Распиваем?
И почему этот их извечный вопросец звучит как радостный перезвон колокольцев на свадебной упряжке?
— Да устали после концерта, отдыхаем… а чё нельзя что ли?
— Из карманов достаём всё.
Все послушно встали на ноги. Кроме Валерыча. Приводя себя в вертикальное положение, он на миг потерял контроль, и его центральная нервная система дала осечку. Грохнулся на четвереньки.
— Та-а-ак… — смешливо протянул один из служителей закона и нравственности. — Один кандидат есть.
— Да отстаньте от него — устал человек, — вступился за Валерыча Игнатий.
— Разберёмся, — сказал второй мент и неторопливо стал перелистывать наши паспорта. На моём запнулся.
— Тверской?
— Да…
— А это у тебя чё?
— Не знаю, бумажка просто… — ответил я ему с тревогой наблюдая за его рыхлыми пальцами, теребящими какой-то бумажный комочек, который застрял в прорехах моего бумажника.
— Да, нет… он не наркоман, — подал голос Керс, — мы тут просто… водку пили…
Мент разочарованно вгляделся в бумажку с цифрами какого-то накорябаного телефонного номера. Стал театральным жестом сыщика Глеба Жеглова постукивать себе кошельком по ладони; думу думать. Денег у нас всё равно не было — смысла вызывать нам персональное ментотакси тоже нет. Глаза его смотрели в точку на земле, а под козырьком серой кепки кипела мысль.
Сейчас он смахивал на американским кришнаита, который у себя в Штатах пол жизни косил под аскета, жрал одну горстку риса в месяц, прочёл от корки до корки Упанишады с Бхагаватгитой и, наконец, решился навек поселиться в индийском ашраме. И вот он стоит на его пороге терзаемый смутными сомненьями: то ли повертать назад к кабельному телевидению, макдональдсам и Голливуду, которые всё ж какие-никакие, а его культура, корни и Родина (мать её растак!), то ли до гроба заточить себя в каменной келье с вшивым индуистским садху. Садху ещё — не дай Будда! — окажется гомиком, и станет, пользуясь приближенным к горним сферам положением, поёбывать его по святым праздникам. А потом и просто — от скуки. Да и вообще, там, за океаном, всё казалось воздушным, одухотворённым, а здесь вона… жара, болезни заразные, мухи кусачие, грязища, вонища, без одежды шландают. Не вернуться ли назад, под крылышко дяди Сэма?
— Ну и какой смысл нас забирать? — решил я перехватить у мента инициативу, — Вам от нас толку никакого. Ну, подумаешь, водку пили. Было бы лучше, если мы понадевали малиновые пиджаки, побрились наголо и пошли магазины грабить или народ на улицах ебашить? Мы ж не наркоманы. Просто устали после концерта… Мы же нормальные русские люди. Братья ведь мы… — выбрасывал я слова в грудь менту, словно Ленин на броневике во время митинга.
Моя тирада выглядела в данной обстановке нелепо. Будто бы я обнажил в улыбке волосатые зубы.
Я просто представил, как нас сейчас отвезут в отделение, а там чёрти сколько продержат, да ещё по почкам отмудохают так, что месяц кровью ссаться… словом, решил слегка прозомбировать слуг закона. Кашпировский и Алан Чумак в одном флаконе…
Мент странно на меня посмотрел, вспомнив о чём-то своём, потаённом, из детства. Молча вернул мой бумажник и пошёл назад в арку. Второй бросил под ноги окурок, который сосал на протяжении экзекуции. Внёс в мусорный орнамент на земле последний штрих. Ушёл следом.
В воздухе посветлело. Мой рейтинг среди собутыльников скакнул вверх. Они стояли в таком же трансе, как и менты. Лишь Валерыч обретался где-то в инфернальных сферах на уровне колен. Взяв его с двух строн за подмышки, мы споро двинули к метро.
***
Турникет на станции прошли, разжалобив сердобольную бабушку-контролёра. В вагоне упали на ободранное сиденье мясным клубком, то и дело поддерживая норовящего клевать пол при торможении Валерыча. Ко всему привычные в отвратном мегаполисе редкие пассажиры бросали в нас укоряющие взгляды. На сиденье напротив дремал просветлённый боддисатва — обоссаный бомж без руки.
Вызнав с трудом у Валерыча его станцию, высадили его полутруп. Керс, провожая взглядом его бредущую по платформе, сгорбленную фигуру, сказал:
— А ты клёвый… — и лизнул языком замызганное стекло. Мы с Игнатием инстинктивно повторили жест, модный в тот год в молодёжной среде — сползли нашими пятернями по стеклу, как Кейт Уинслет в фильме «Титаник» после того, как Леонардо Ди Каприо ублажил её оргазмом. Ещё один человек промелькнул и исчез в спектакле моей жизни навсегда, подумал я.
— У тебя ночевать-то есть где? — спросил Игнатий, перекрикивая шум электрички, когда мы выгрузили и Керса.
— Неа…
— Поедешь со мной в Ясенево. Это жопа такая. Я там живу. Домой не поведу — мать ругается. Отведу к бомжам в один подвал. Там переночуешь. Нормально?
— Нормально.
— Завтра назад? В Тверь?
— Ну, да… наверное…
— А ты чего приезжал-то?
— На концерт.
— Я бы ни за какие деньги не поехал, — сказал он, мотая поникшим — будто лопух в закатных лучах — ирокезом.
— М-м-м… я тоже… больше никогда…
***
В подвал нужно было пробираться через отверстие коллекторного люка в ста метрах от девятиэтажки, где меня намеревался поселить Игнатий. Протиснувшись в узкое чугунное чрево, мы согнулись в три погибели, и стали продвигаться вперёд в полной темноте. И правда… жопа это Ясенево.
Игнатий ступал впереди, освещая путь зажигалкой, которую то и дело приходилось гасить, чтоб не ожечь пальцы. Мне от этого было ни жарко, ни холодно. Я шёл ничего не видя, уткнувшись лбом в его спину, а руками держался за стены, дабы не сверзиться в говняной ад — балансировал ногами на двух трясущихся железных трубах. Трубы несли москвичам хлорированную влагу. И наоборот — избавляли их от отходов жизни.
Пока мы продвигались, Игнатий, как опытный риэлтор, расписывал достоинства моего будущего жилища.
— Этот наш подвал даже в криминальной хронике показывали по телику. Здесь раньше другие бомжи обитали. Парни жёсткие: поссорились по пьянке, двое убили одного — 27 ножевых ранений. Потом ещё глаза у него выкололи. Но их всё равно нашли. Сами проболтались где-то, тоже спьяну. Но ты не боись, те, к которым идём, нормальные. Я их давно знаю. Они не криминалы, просто бабки на улице стреляют — на пожрать, на водку.
Тут я вспомнил, что на мне вполне себе приличный кожаный пиджак, из-за которого, будь я бомжом, сам кого хочешь укокошил. Сторублёвка, опять же, в носке…
Забрезжил электрический свет. Мы спрыгнули с труб на твёрдый бетон и, пройдя пару пустых помещений, оказались в «номерах». Номера были люксовые. На полу стоял, непонятно каким образом, затащенный сюда диван, на котором валялось двое спящих, обёрнутых в чёрные фуфайки. Один персонаж сидел.
Рядом лежали две поролоновые подушки со стёртой подчистую обшивкой. Видимо, сидячие места для гостей. Посредине стоял деревянный ящик накрытый газетой. На газете томилась недогрызенная палка варёной колбасы с ярко-кислоными пятнами зелени, перца и кусочков чего-то генно-модифицированного. Возле — початая бутылка водки и пирамида из пластиковых стаканов. «Хотя бы не человечина…» — мелькнула мысль.
— Я вам постояльца привёл, — сказал Игнатий сидячему, одновременно пожимая его руку. — Не обижайте, он нормальный чувак. Переночует. Просто он из Твери на концерт приехал. Я завтра утром приду проверю живой или нет, ага?
— Пучком всё будет, не ссы. Говоришь нормальный, значит, не обидим, — сидячий осклабился и отсканировал меня глазами. Я — его.
Лет ему было за тридцатник. Жизнью тёртый. Чего нельзя сказать о его одежде: щёгольские туфли «под крокодила» на ногах, джинсы с неприметной дырочкой на левом колене, рубаха-ковбойка и турецкая рыжая куртка. Знаю, что турецкая, ибо у самого была одно время такая.
— Серёга, — представился он.
— Тимоха.
— Жрать хочешь, Тимоха? Водку вот пей. Пацаны спят уже. Устали после работы, — кивнул он в сторону спящих. — А ты-то, Игнатий, бухнешь? — обернулся он к провожатому.
— Я домой. Тоже устал, — ответил мой благодетель, — Ну как? Договорились? Не обижайте пацана. — Игнатий пожал нам ладони и исчез в темноте.
— Да не тронем, иди-иди уже, — буркнул Серёга.
— Ты сам тут разбирайся — ешь, пей. А я отваливаю… — сказал Серёга и, в самом деле, откинулся к стене. Через минуту он уже сопел, свесив из губ клейкую нить слюней.
Я махнул немного водки и откусил кусок колбасы.
«Не так уж и плохо. По крайней мере, не холодно, вонь в подвале терпима, люди вокруг интеллигентные: глаза пока никто не выколол. На улице хуже. Только лампочка сильно слепит. И куда меня опять угораздило втесаться? Поехал не знаю куда, не знаю зачем, а суть-то одна и та же. Что там, что здесь. От себя не убежишь. Везде человек это жалкая вошь и дрянь. Везде он обслуживает три своих сакральных дырки — задницу, передницу и рот. В этом старик Фрейд прав. Религии эти, культуры, музыки — всё наносное. Никто ничего не понимает, хоть обчитайся Платона с Кантом. Все мы в Жопе-Матрице. От перемены мест слагаемых и разлагаемых сумма не меняется. И кумиры эти, пока сидишь у себя в провинции, в норе, как премудрый пескарь, кажутся идеалами. Вон как Летов со сцены сигал — прямо Майкл Джексон! И суть человеческая точно не в одёжках является. Те, что лежат сзади, кожей ловишь их дыхание (а вдруг мочканут?), — считай, святая „Троица“ Андрея Рублёва. Серёга этот у них за бригадира — наряды на работу раздаёт, за порядком на точке отъёма денег у сердобольных граждан следит, потому и одет лучше. У низших чинов — опорки, униформа по-нашему, по-цивильному. Всё как у людей. Только мерила успеха разные. На водку с хлебом хватает, — значит жить можно! И жизнь их бомжовская течёт, продолжается. И нет в ней, так же как и у „нормальных людей“, ни цели явной, ни чёткой стратегии с тактикой…»
Сон не шёл. Я встал и, разложив подушки впритык друг другу, попытался соорудить из них лежак. Никто из моих сожителей не шелохнулся. Я лёг на подушки и отвернулся к стене, чтобы свет лампочки поменьше ел глаза. Вся стена сплошняком была обклеена рекламными газетами. Похоже, это заменяло бомжам обои. Для красоты. Прямо перед носом висел листок с объявлениями, предлагавшими туры за границу:
ОТЛИЧНЫЙ ПОДАРОК ДЛЯ ЛЮБИМОГО ЧЕЛОВЕКА —
ЭТО ПУТЕШЕСТВИЕ!
Романтично — Париж, Венеция, Прага.
Шикарно — Шри-Ланка, Доминикана,
Мальдивы, Сейшелы.
Экономично — Египет, Турция, Таиланд.
Да уж… у меня тут Сейшелы. Обоссанные диванные подушки — великолепно сконструированный шезлонг. Зудящая 60-тиваттная лампочка как тропическое солнце, а спящие бомжи — это угнетённое белокожими конкистадорами туземцы. Вместо практикуемых до завоевания — охоты и собирательства — изображают перед туристами в шортах ритуальные танцы и попрошайничают. Изредка промышляют мелким воровством.
Неплохое путешествие подарил я себе, любимому.
Поворочавшись с часа два на неудобных, вечно норовящих разъехаться подушках, я решил бежать. Пусть Игнатий с бомжами сам разбирается. Спасибо ему, конечно, за приют… но всё это как-то тошнёхонько… и непонятненько…
Прости, Игнатий, но надо мне с собой разобраться. И в этом ни ты, ни эти ребятки мне не помощники. Кем я буду в этой Москве через месяц, если останусь? Таким же гонимым судьбой аутсайдером? Я пока до этого не дозрел. Если и бежать от цивилизации, то куда-нибудь в глушь, к медведям со старообрядцами. Или в монастырь (женский!). Но никак не в самое её логово, точнее, на задворки этого логова, — побираться у тех, кого презираешь. Так что звиняйте… — удаляюсь по-английски.
Обратно полз в кромешной темноте. Зажигалки у меня не было, поэтому разок прогулялся по трубам вдвое больше положенного — пока не упёрся в тупик. Запаниковал. Решил, что свернул не туда и теперь мне придётся сидеть в коллекторе неделю. Пока не сдохну от голода, а мой труп не сожрут кровожадные крысы. Двинул назад. Но теперь уже вскидывал голову кверху в надежде заметить свет уличных фонарей. Получилось: минут через пять увидел дырку колодца и нарисованное в ней звёздное небо.
Значит — живём.
Побродив полчаса по глухим спальным дворам с силуэтами бродячих собак, потыкавшись в подъезды, забаррикадированные железными дверьми с домофонами, нашёл открытый. Поднялся в лифте на девятый этаж и улёгся на лестнице. Кто-то оставил у мусоропровода бутылку с глотком пива. Понюхал, что не моча — выпил. Попробовал заснуть. Но был спугнут голосам. Громко споря о чём-то в лифте, — мужик да баба — поднимались ко мне, на девятый. Ретировался по лестнице вниз и, решив не искушать судьбу (вдруг ментов позовут? А общаться с ними два раза — это перебор!), выскочил на улицу.
Холодало. Начал задрыгивать в своём тощем пиджачишке, и пошёл на свет ночного павильона. Одинокий мотылёк, уставший одиноко мотыляться по жизни. Прошёл мимо бильярдной. Большие витрины занавешены поперечинами жалюзи, сквозь которые чернели силуэты игроков с киями наперевес. Типа австралийские аборигены. с копьями, измазанными ядом безделья. Круглосуточные охотники за забвеньем, выхваченные безо всяких поблажек из тьмы жёлтыми треугольниками света. Возле барной стойки восседала на высоком стульчаке хохочущая во всё горло мадама. Бармен колдовал со стаканом и полотенцем у себя в промежности, нёс околесицу в её адрес. Счастливые…
В павильоне, похожем изнутри на аквариум, тихо сопела полная продавщица в бьющем глаза голубом переднике. Подле кассы мужик, устремивший взгляд к стеллажу с водкой. Я аккуратно, как угорь, не мешая его думам, просочился к прилавку. Вывел из транса тётку — постучав костяшками пальцев по фарфоровому блюдцу для денег — «кусок сыру этого дайте, пожалуйста».
вышел снова на воздух. Присел на ступеньки и стал грызть. Через минуту явился и мужик. С пузырём.
— Будешь?
— Будешь, — ответил я
Мужик выудил из кармана два пластиковых стакана — разлил, сел рядом.
— Ты чего ночью-то шароёбишься? Не местный?
— Ага… на концерт приезжал. Из Твери. Жду, когда метро откроют.
— А я собаку выгуливаю. Жена в отпуске…
Он засунул два пальца в рот и громко свистнул во тьму. Оттуда выбежала немецкая овчарка, по всему, весившая мегатонну. Кожаный поводок волочился за ней по земле. Лизнула мужика в нос, уткнулась языкастой пастью в пах. Зажмурила глаза. Мужик почесал псине за ухом.
Выпили половину, когда из-за угла вышла сгорбленная фигурка какой-то бабёнки. На бабёнке болтались растянутый до колен свитер ручной вязки и потёртые джинсы. Волосы — вялыми лохмами, а руки она от холода скрестила пред грудью. Или перед местом, где она должна быть.
— Галь, ты?
— Здрасьте… — улыбнулась та тощей улыбкой.
— Ты чё бродишь?
— Со своим подралась… — баба глянула из-под чёлки, засветив на секунду припухлость на скуле. Фингал у неё заиграет завтра полновесной радугой-дугой.
— Он опять вмазанный пришёл?
— Ну да…
— А ты-то щас колешься?
— Да, нет… я уже давно… нет… полгода уже, — было видно, что мужик наступил на больное.
Но его уже понесло, и по горячечному блеску в его похотливых глазках я понял, что супружеская кровать без жены не заплесневеет.
Я встал и, не прощаясь, зашагал к горящей у входа в метро букве «М». Мужик подхватил мой стакан и стал наливать. За спиной заполоскал тоненький, забитый внутрь слабого тела, смешок. Бывших джанки не бывает — бывают до смерти напуганные.
Утрело.
***
В Твери, сойдя с первой электрички, я завернул в ближайшую парикмахерскую. Подождал пока из мужского зала не выйдет пожилой мужичок: Карлик Нос с панкреатитным хлебалом. Он встал перед зеркалом в холле и стал оглаживать редкие волоски металлической расчёской. По виду — строительный прораб или главбух.
Я плюхнулся на нагретое его ягодицами кресло.
— Как стричь?
— Наголо.
За те две минуты, что парикмахерша лишала меня побывавшего в передрягах «ирокеза», она не промолвила ни слова. Только под конец, забрав деньги и сметая в красный пластиковый совок мёртвые комья, спросила с сельской негой:
— Кто тебя так обкарнал-то, касатик?
— Мои друзья… — усмехнулся я.
Показать полностью
1
Я ПАНК / 1997 (часть 1. из сборника "Дум-Дум")
Should I stay or should I go now?
Should I stay or should I go now? If I go, there will be trouble And if I stay it will be double So come on and let me know
Clash «Should I Stay Or Should I Go»
Е-гор! Е-гор! Е-гор! — разгорячённая толпа скандировала и вскидывала лес рук к темнеющему в вышине потолку. Актовый зал московского ледового дворца «Крылья Советов» трещал по швам. Я был зажат внутри толпы, как кусок падали в клешне морского краба. Панки с намыленными (или поставленными «на пиво») петушиными гребнями и прочее рок-отребье. У некоторых в руках мечутся скрученные из газет горящие файры. От тел рядом несёт удушливым потом, крепким сигаретным смрадом и перегаром.
Я и сам панк. Стал месяц назад. Намалевал на футболке масляными красками «Capitalism must die!», «Буй вам!» и тому подобное нигилистическое говно. Сосед по общаге — Головня — после 40-минутной пытки тупыми ножницами и одноразовой бритвой оголил мне кожу на висках. Мой гребень-атрибут не стоит, а лежит плашмя, как у запорожского казака. Ставить лень…
Со времён Диогена, жившего в бочке, ничего не изменилось. Если ты слаб, чтоб избить и отобрать материальные ценности да кусман хорошей женской жопки у ближнего своего, плюй в гребальники безликому окружающему и пытайся изнасиловать «ВЕСЬ МИР» лозунгами и имиджем. Попавший под каблук глист тоже извивается и брызгает в тебя — Гулливера цепляющего плечом небоскрёбы — жидкой мерзостью. Это его последний рывок пред отлётом на пастбища Великого Маниту.
Когда Бодлер в возрасте 18-ти лет впервые приехал из провинции в Париж, то первым делом выкрасил себе волосы зелёнкой и заразился сифилисом от проститутки. После чего, от злости и бессилия, и сочинил свой эпатажный, прославивший его в веках стих о лежащей в придорожной пыли дохлой лошади с развороченным брюхом и наглыми мухами.
Аналогия очевидна.
За последние полгода меня достало всё и вся. С утра я выносил тело на улицу и глушил мозг поездками на трамвае. Без конца и без начала, как лента Мёбиуса. Покупал у потёртой жизнью кондукторши бумажный лоскут и ехал, повиснув подгнившим бананом на поручнях. До кольцевой. Лишь бы убить Пустоту внутри. Иногда билет попадался «счастливый» и я ел его, растирая резцами чёрные цифры. Машина по переработке вселенской злобы жгущей кишки в жидкую целлюлозу. Остатки бумажных волокон стряли в зубах, после их ещё долго приходилось выковыривать языком. Ни рыба ни мясо.
Счастья не прибавлялось…
Грызла сердце очередная любовная безответка. Мутило от постсексуального похмелья. Но старался жить, не тужить.
Сжав зубы. Как олдскульный фашист…
…Загнал её, Тварь-Любовь, пинками хромовых сапог в самый душевный угол. Выдрал голыми руками ей челюсть, как лошадь вырывает вмёрзшие в первый ледок девчачьи салазки. Заставил её скулить и ссаться от страха на бетонный пол. Куском раскалённой проволоки выжег ей глаза. Забил под ногти ударами молота десять стальных игл. Сделав широкие надрезы сапожным ножом, так что на свет божий повылезло жёлтое сало с кровавым кетчупом, содрал с неё кожу — парусными полосами. Распилил ножовкой на бесформенные куски, так чтобы сам Господь Бог не узнал, где что крепилось изначально. Растоптал в резиновый фарш, скользкое чёрт знает что… И всё равно её аромат витал повсюду… Будто впился узором в перекруты её тонкого шерстяного одеяльца — оно лежало юным удавом на панцирной сетке опустевшей шконки. Покрыл слоем лака залитые кровью стены. Выглядывал из-за решётки малюсенького окошка, позолоченного зимним солнцем. Распевал в соседней камере, как еврей, приговорённый к газовой аннигиляции: «…ах, мой милый Августин! Августин! Августин!»… Я вышел вон из душного цементного куба. Солдат у входа втянул живот и вскинул конечность в римском салюте. Эсэсовская выучка. Я прошёл мимо в прострации. Железный крест «За боевые заслуги» на моей груди выгнулся, бликуя лучами. Я прищурился и посмотрел солнцу в глаза. Оно смолчало и продолжило делать свою, непонятную смертным, работу. Уже миллиарды лет. Я не мог ему возражать. Огладил пальцами, на ходу, заиндевелых стальных ёжиков. Их повесили рядами на колючей проволоке забора. Боли не было. Следом, топоча красными каплями-лапками, бежала невидимая мышь-полёвка. Полированным стеком, зажатым в руке, я бил голенище…
***
Головня был парень ленивый до крайности. Илья Обломов конца 20-го века. Часов до трёх дня он дрых, завернувшись, как мумия, во все казённые одеяла и выставив наружу русый чуб. На лекциях он бывал меньше моего. Приходил сразу на зачёты и экзамены. Одногруппники (и особенно одногруппницы) его обожали. Воспринимали явлением Христа народу и млели. Подсказывали ответы.
Во все времена на филфаках Руси нехватка самцов.
Свой бэйбифэйс и долговязое тело Головня, опять же по причине половой лени, отдал во власть психической, с раскосыми глазами густо крытыми фиолетовой тушью, татарки. Татарка на три года старше. Из глухой деревни (смолоду умеет ходить за разной скотиной) и зовётся Галькой.
Головне и в 16-тичасовом кошмаре не могло присниться, что Галька, по итогу, женит его на себе и родит ему сына. А он — для прокорма семьи — будет маяться истуканом (сутки/трое) на пороге московского суши-бара «Якитория». В кимоно и белой повязке с красным кругом корчить уроженца Японии. Несмотря на страшенный остеохондроз в поясничном отделе, из-за которого Головня откосил от армии. Хостесс. Перспектив — ноль. Пройдут годы и он пьяный будет ползать у Гальки в ногах и лобызать их, моля не отбирать сына при разводе.
Знал бы прикуп — жил бы сочно…
А пока Галька строит из себя припадочную графиню из бразильского сериала пополам с татаро-монгольским игом: кидается в Головню банками солёных огурцов; стучит по роже колхозными кулаками. Он же, как натура музыкальная (неплохо бренчит на гитаре), — терпит. Лишь матерится и плюёт Гальке в харю, похожую на треуголку Петра Первого. Выходит любит?.. Какой мудак ляпнул, что браки делаются на небесах?
До диплома сокурсницы Головню так и не дотянут.
***
Перед концертом народ тусил во дворе, у стеклянных дверей «Крыльев». Ментовский «воронок» в домовой арке держал толпу на коротком поводке. Всё как и 10 лет назад, когда эпатажная сибирская группа «Гражданская оборона» покоряла столицу. Кассеты с записями её вокалиста-провокатора ходили по рукам, бередили антикоммуняцкими «телегами» слабые умы молодёжи. Позднее (после октября 1993-го — время Путча №2) телеги сменились на «антиельцинские». Сейчас, по отчётам «сарафанного» радио и фэнзинов, передающих былины о группе из г. Омска, — на эколого-пофигистские.
Словно попугаи «ара» из южноамериканских тропиков, облепили панки крыльцо, бетонный забор, сидят на бордюрах: жрут какую-то дрянь, смеются, выпивают — опять же дрянь, орут под гитару песни любимцев.
Постороннему глазу кажется, что все одеты кто во что горазд. Но несмотря на рваный антураж, панк-движение консервативно. Зиждется на трёх китах: «Sex Pistols», «Clash», «Exploited» — английских группах первой волны. Первая отвечает за музыку, которую клонируют по миру 30 лет подряд; вторая за идеологию — замес примитивного марксизма и анархизма под Бакунина; третья — за образ. Допускаются отклонения в сторону «Г.О.» (выбрит один висок, чёрные «слепые» очки на переносице, философская мешанина на устах).
Но это уже российская специфика.
В плане прикида панковская ревность друг к другу круче, чем у модниц, закупающих оптом шмотки итальянских дизайнеров. С упором на максимальное копирование кумиров. А то, что в Америке ещё в 1968-м году имелись «Stooges» (так называемый прото-панк), мало знают даже внутри движения.
Отдельной кучкой примостились на ступеньках дворца птенцы из гнезда Эдички Лимонова. Юные интеллигентные мальчики в пионерских галстуках. Смешные. Их не трогают, но особо и не привечают. Мало кто из фанатской гвардии «Г.О.» оценили политические эскапады её лидера в сторону красных бригад и ленинского комсомола.
Никто ещё не догадывается, что эти милые отроки со временем обрастут бицепсами, наденут военные берцы и нарекут себя пафосным именем «нацболы». Именно они будут врываться, выкрикивая лозунги времён Парижа 1968-го года, в администрацию президента России; творить безумные акции в Латвии, единственные отстаивая там права русских ветеранов; забрасывать яйцами «великих» режиссёров и закупать нелегально оружие для подпольной борьбы. И получать за это срока огромные. Честь им и хвала, конечно… но мы пойдём другим путём. Путём отделения себя от государства. Желательно с телепортацией на луговые просторы Швейцарии — ближе к сисястым альпийским молочницам и 100%-ному шоколаду…
***
В Москву прибыл утренней электричкой. Вдоволь наглядевшись на вокзальных детей-беспризорников с пакетами клея «Момент», жирные орясины ментов и (Б)ывших (И)нтеллигентных (Ч)еловеков в обоссаных лохмотьях, я двинул к «Горбушке». Пока имелась наличность, хотелось закупиться компакт-кассетами.
Как пойдет моя здешняя жизнь неясно, а музло есть музло..
Будет ли на что пожрать в этом городе-монстре через три дня ‒тоже неясно. Но тем я и отличен от обывателя, начиная с 10-ти лет. Ещё когда разгуливал по улицам родного поселка в образе Чингачгука-Великого Змея (рубаха навыпуск, школьные брюки обшитые абажурной бахромой, веревка-лассо на поясе, два голубиных пера в волосах) — тотальным похеризмом. Сказано же в Библии: «не думай о пропитании, подобно птицам небесным». Или типа того…
А может, я просто даю моей карме явиться во всей красе? Мол моё дело сторона. Собрался — приехал. Формально на концерт, но с тайной мыслишкой: «…а вдруг получится, по волшебству, покончить со старой жизнью! Бросить и учёбу, и эту провинциальную до мозга костей Тверь… забомжевать в Москве… устроить в голове полную tabula rasa.
Бред, конечно…
Первый класс, вторая четверть.
«Горбушка» — террариум полный фриков: готы-пидормоты, хиппи-дриппи, панки-рванки, рокеры-мудокеры. Я здесь со своим кожаным пиджачком и дряблым хаерком теряюсь в толпе. И почему любая альтернатива в нашей жизни: физическая (бодмодинг, пирсинг, тату, шрамирование) и интеллектуальная (всегда найдётся чел, поболе тебя начитанный Фейербахом) так тупикова? Никому не выпрыгнуть из мясной избушки и не прыгнуть за пределы черепа в Космос, не рискуя стать слюнявым овощем на каталке. Джеком Николсоном в роли Макмерфи из «Полёта над кукушкиным гнездом». И никакие героины с джойнтами не помогут тем паче. Куда им тягаться со старой доброй лоботомией!
Торговые столы на «Горбушке» были завалены записями, каких я и не слыхивал. От вороватых покупателей столы осмотрительно затянули рыболовной сетью. Покупаю ветеранов американской панк-сцены «Dead Kennedys» (альбом «Plastic Surgery Disasters») и русский сборник «Панк-Революция» — надо же быть в курсе будущих конкурентов по мировой славе…
Решая противопоставить себя СОЦИУМУ, надо же как-то толкать ему свою рьяную позицию. То бишь писать альбомы, давать концерты. Всё, конечно, не без тайной мыслишки заработать на лимузин и выигрышную в человечьей стае комбинацию: блондинка-брюнетка-рыжая с силиконовыми вздутиями + саквояж американских баксов
Самообман и наебка…
Купил поэтому месяц назад у знакомого барабанную установку «Amati» и гитару с дырками в деке в виде скрипичных ключей. Восхитительная в своей дури поделка от бывших соцбратьев. Гриф кривой, крашена морилкой, не строит. Но панкам ноты не нужны! Я Человек-Оркестр. Найти сподвижников не удалось. Головня музицирует, но его хер подымешь из его лежбища, пока над ухом не загремит стакан с самогоном или не запахнет каннабисом недалече.
Играю всё сам. Пишу опусы накладками: сначала перестук по барабану, завернутому в два слоя в покрывало (соседи по общаге в ахере), затем шизофреническая басовая партия на одной струне, далее самовыдуманные аккорды (Головня учил «трём блатным», но уже через час мне скучно и пальцы в кровь) и, наконец, — стихотворные вопли в микрофон доисторического магнитофона «Весна-220». Диоды индикаторов краснеют, гнутся от стыда.
Мои cтихи на бумажке получше будут…
***
— Мужики, на билет не подкинете?..
Прямо на меня смотрели два ярых представителя панк-движения. Один в футболке с неизменной надписью «Sex Pistols» поверх обложки их первого и последнего официального альбома «Nevermind The Bollocks». Впрочем, под слоем грязи, который футболку покрывал, надпись без микроскопа мог опознать только знаток. Может, он специально уделал её до такой степени, чтоб выращивать, как в парнике, в её складках заготовки на зиму: грибы, насекомых, опарышей? Второй был красавчик. Ожившая копия с плаката Сида Вишеза. Я зажал во рту сгрызенную наполовину «крабовую палочку», которой со мной поделился сидящий рядом, на ступеньках крыльца, гадёныш лет 12-ти (в чёрной косухе с чужого плеча и с глазками вороватого беспризорника), порылся в закромах и протянул им пятёрку.
— Спасибо…
— Кайфуйте…
Вокруг нас уже вовсю бесновался пипл. Предконцертное гормональное напряжение, усиленное алкоголем, достигло апогея. «Воронок» с ментами уже загрузил в своё тёмное чрево пару ретивых — больно громко орали, били о парапет бутылки и скакали размалёванными шимпанзе. Концерт у них будет персональный. В отделении.
Кого-то из малолеток панки закинули плашмя с раскоряченными руками и ногами, наподобие морской звезды, в стоящий во дворе мусорный контейнер ЖЭУ. Захлопнули крышку — пусть побудет подводной лодкой, что крадется в океанских глубинах…
Через пару минут звездюк выбивает ногой крышку контейнера и является на свет божий этакой рождественской ёлкой. Украшен рыжими гирляндами из апельсиновых корок, мишурой из полиэтилена. На голове корона из картофельных очистков. Рот его пьяно изгибается красным червяком и плюет в воздух визгливое «Панки!..», и все откликаются дружным, известным в этой субкультуре по всему миру, приветствием «Хой!». Своеобразная инициация. Со стороны звучит как сводный хор Красной Армии — мощь грубых солдатских голосов вторит тщедушному тенорку запевалы. Народ подходит и хлопает пацана по худенькому плечу. Сегодня он герой и имеет законное право заблевать унитаз. Проспит весь концерт в туалете Дворца, пока охранники не выпрут на улицу, уже после того, как в зале погаснет сценический свет, а толпа разбредётся по домам.
Начали впускать. Давка, как в винный магазин времён горбачёвского «сухого закона». Всех тормозит металлоискатель. Рюкзак на спине готов просочиться мне в утробу. Терплю. Искусство требует жертв. Всегда знал, что человечьих…
На разогреве команда из Череповца, которую Егорушка Летов таскает за собой в турне в свете последних «красно-коричневых» политических взглядов. Называются «RAF». Как террористическая группировка 70-х годов из Германии. Занималась похищениями министров, экспроприацией банков. Все они, само собой, были испорчены высшим образованием, как кампучийский диктатор Пол Пот, закончивший Сорбонну, и наш, родной, семинарист Иося Джугашвили.
От говна до мёда в истории лишь полшага…
У череповецких фюреров гитары в форме «шмайсеров», за барабанной установкой сидят сразу два барабанщика, сами обриты наголо, как тифозники из кинохроники о Гражданской войне. Поют на немецком лающие куплеты. Лабают хорошо — аж мурашки по коже, но народ в шоке. Неужто этим эсэсовским ослоёбам невдомёк, что панки и бритоголовые — это извечные враги? В группу летят пивные бутылки, скомканные бумажки и сигаретные пачки. Солист ловко уворачивается и мутузит микрофонной стойкой первые ряды, в промежутках вскидывая руку вверх и крича «Зиг Хайль!». Пипл в ответку удваивает бутылочный артобстрел. Их закалки хватает на полчаса.
Такой выдержке нужно поучиться, если рассчитываешь в перспективе завоевать сердца фанатов…
«Суки! Суки! Суки!» — с обидой выдаёт напоследок в микрофон солист «RAF», показывает нам два «фака» и с оторванной осколком снаряда культей уползает за кулисы. Остальные из группы маршируют за ним, волоча на ремнях понурые автоматы-гитары. Народ провожает их дружным улюлюканьем и смехом. Наверное, так же провожали пленных немцев в опорках одинокие бабы и старухи в русских деревнях, когда НКВДэшники вели их под дулами через всю страну — строить грандиозные коммуняцкие стройки. Дети бросались говном.
«Игорь Фёдоры-ы-ыч, не тормози-и-и!» — какой-то безумный панк стоящий рядом со мной в толпе сложил руки рупором и взывает к кумиру, как дети взывают в новогоднюю ночь к Деду Морозу. Он похож на капитана речного судёнышка, который переговаривается с мимоплывущей баржей, груженной щебнем и грозящей вот-вот задеть своим чугунным — не видно ни конца ни края — боком утлую скорлупку. На барже никого не видать, слышна рвущаяся из динамиков музыка, матросня вся перепилась и валяется по каютам, а капитан заперся у себя в рубке со смешливой поварихой и жарит её во все тяжкие прямо на дощатом полу.
Из колонок на сцене вот уже минут двадцать растекаются «Времена года» Вивальди в оркестровом исполнении. С завидной регулярность кто-нибудь из толпы орёт истошным голосом цитату из летовской песенки «Ну что за попсня?! Вырубите на хуй!». Толпа приуныла, переговаривается вполголоса, но ждёт — не расходится. Наконец из темноты выныривает легендарный басист «Гражданской обороны» Кузя УО, известный не менее легендарными игрой и пением мимо нот, и толпа тут же взрывается звериным рёвом. Кузя втыкает шнур в комбарь и по залу начинают плыть пробные тяжёлые толчки баса. Толпа превозмогает себя, наподдаёт, и усиливает и так уже запредельный «тарзаний» вопль. Вслед за Кузей на сцену вереницей выползают остальные участники. Кроме Летова.
Барабанщик с гитаристом подстраиваются под долбящего по железобетонным струнам Кузю и проигрывают ударный кусок из своего арсенала. Губы их мокры, а морды красны от выпитой в гримёрке водки. Все на взводе. Ждём только «Бога». Бог выплывает в белом круге софита маленькой, сгорбленной фигуркой — к пивному пузику прижата оклеенная переводными детскими картинками гитара, в руке список играемых песен. Бог прислоняет гитару к колонке и бросает листок на пол. Листок планирует к его ногам, и все присутствующие провожают глазами волшебный полёт.
Летов подходит к микрофону: «Рад приветствовать вас!». Конец фразы тонет в акустическом водовороте. Суп из мозговых костей в зале закипает и начинает ходить ходуном от стены к стене, возбуждаясь собственными соками.
«Всех поздравляю с днём трудящихся — 1-е Мая!» — толпа вторит воплю, не особо вдаваясь в смысл. Я ору вместе со всеми, подхваченный волной первобытного ликования, которую современный Homo sapiens и способен-то почувствовать только на таких сборищах.
Подобное, вероятно, испытывали кроманьонцы, загнав в вырытую яму волосатого мамонта: адреналин и гормон радости прут изо всех щелей; копья с обожжёнными на огне деревянными наконечниками едва-едва протыкают шкуру чудища, причиняя вреда не более, чем настырные насекомые; камни, бросаемые сверху, рассыпаются в пух и прах, ударяясь о громаду черепа — а всё равно чувствуешь себя победителем, сверхсуществом. Не кучкой кала среди себе подобных чумазых оборванцев, а значимой единицей племени. Теперешнему современному жителю Земли такое не дано. Где ему!
Нынешний обыватель чувствует себя суперменом только по уикендам. Когда вышагивает величавой поступью в ярко-стерильном пространстве супермаркета. Остальные пять дней в неделю он раб своей зарплаты. Идя меж разноцветных рядов и толкая корзину с товарами, он похож на глупого, но запасливого муравья, что толкает в свою квартирку в муравейнике жирную гусеницу, пропитанную от входного до выходного отверстий смертельной кислотой. Именно она будет давать ему до следующего «королевского» загула необходимые минералы, витамины, протеины, углеводы, моющие средства, туалетную бумагу, зубочистки, стеклянную посуду, книжки-раскраски для воспитания потомства, лазерные диски с хитовыми блокбастерами для муравьиного досуга. Именно она — его «Α» и «Ω» по жизни. До тех пор, пока самого не зароют в гумус, а родственники, выкроив минутку между работой и супермаркетом, не почтят место зарытия сонным молчанием.
— А теперь слово скажет мой друг и соратник Эдуард Лимонов! — вопит Егор в микрофон.
Лимон выходит из-за кулис. Толпа затихает. Одет гауляйтер всея Руси в клубный клетчатый пиджак и чёрные слаксы. «Сталин-отец! Буржуям — пиздец!» — вдруг ни с того ни сего начинает скандировать пиджак, воздевая в пространство сжатый кулачок. Глаза за квадратами очков вспучились и пронзают пустоту, силясь узреть в темноте зала абрис Сталина-отца с курительной трубкой в зубах. Толпа подхватывает, лишь бы что орать, да погромче. На периферии аудитории всплывает одинокая картонка с намалёванной наскоро маркером надписью «Лимоныч, руки прочь от Егора!» — намекая на гомосексуальную подоплёку первого романа писателя «Это я, Эдичка». Назло картонке радостные Летов и Лимонов обнимаются. Писатель-сталинист убегает за кулисы, а Егор поднимает, до того стоявшие на полу полуторалитровые бутылки с прозрачной жидкостью, и подставляет губы к микрофону: «В одной — самогон, в другой — водка… с праздником, товарищи!» — делает глоток из той что с самогоном. Народ одобрительно ржёт. И тут же из колонок завизжали первые гитарные аккорды и замолотили барабаны. Бог запел.
«Во-осстаёт с колен моя советска-а-ая Родина-а-а-а!..» — подпевает хором зал. Охранники по краям сцены в униформе какой-то профашистской партейки то и дело засаживают берцами и пудовыми кулаками в пах всем желающим послэмовать. Те, в свою очередь, скрючившись в три погибели и суча ножками, опрокидываются обратно в толпу и уплывают на волнах из рук во тьму. Либо просто проваливаются вглубь биомассы. Их лица в момент погружения застывают в немом крике, как греческие театральные маски, изображающие микс скорби с весельем. Их обглоданные добела экзотическими рыбами скелеты будут изучать дайверы следующих панк-поколений…
Один из недоумков таки прорвался на сцену, подбежал вплотную к Летову, почти смахнув рукой на пол, из-под носа, микрофон, и, ослепив его на секунду вспышкой фотоаппарата, сделал вожделенный снимок. Перекачанный секьюрити, не долго думая, хватает наглеца лапой за шкирятник и рывком опрокидывает навзничь. Фанатик грохается башкой об пол. Фотоаппарат, закреплённый на запястье шнурком, волочётся по полу, так же, как и его владелец, — за кулисы. Что с ним там сделают, его маме лучше не знать. Никто из группы не обращает внимания на инцидент. Show must go on! Но толпа выражает протест градом из бумажек и бутылок, не забывая бесноваться и подпевать. В белокурого, с хайром до жопы, гитариста по кличке Махно летит, знакомая каждому из целевой аудитории группы, книга статей о «Гражданской обороне» — «Я не верю в анархию». Зря не верят.
Вот-вот истерия перерастёт в массовый бунт. Никто из присутствующих ещё не знает о том, что сам и Махно через пять лет вывалится пьяным из окна под Новый Год и разобьётся насмерть, а Кузя УО, окончательно разругавшись с Егором, станет с завидной частотой полёживать в психлечебницах. В перерывах он будет посещать концерты «Обороны» и пытаться пьяным забраться на сцену вопя, что он настоящий басист группы, и чтоб новый басер валил на хер. Охрана будет аккуратно его изолировать.
Взмахами рук, подобным взмахам грифа после сытной трапезы, Егор останавливает музыку: «Вы чё охренели?! Вы в кого кидаете?! Вы чё не видите в кого кидаете?!». В шоке от того, что паства осмелилась поднять длань на БЪГА ЖИВАГО. Это уже наглость! Пахнуло Аллой Пугачёвой с «Ласковым Маем». Так охреневать на своих слушателей могут только попсюки, но не музыканты, позиционирующие себя, как андерграунд и (на глазах у публики, заплатившей бабло) хлещущие водяру из горла. Тем паче, и песен без мата в арсенале группы раз, два и обчёлся. Должен сам всех говном со сцены забрасывать. Здесь народ продвинутый — за то и уплочено. За драйв, за анархию, за то, чтоб хоть здесь, на концерте, почувствовать что-то ЖИЗНЕННОЕ. Когда аж распирает, и кишки свои наружу, напоказ. Сам же об этом в каждом интервью лопочешь. А на деле — всё коммерцией провоняло. Плакатики в фойе на продажу с автографами выставлены. Вон уже сколько рож недовольных в толпе. В следующий раз не придут — не надуешь! Это ж отбросы общественные, подонки. Их на мякине не проведёшь. Да эти фашики, которые тебя разогревали, и то живее будут, паскуда! А тебе самому уже в Г. Р. О.Б. пора…
Побуравив осоловевшими зенками толпу, Летов возобновляет концерт. Отыграв ещё четыре песни, он вдруг начинает стягивать с себя футболку с ликом Че Гевары (дохлый кубинец устал вертеться в асфальтовой берлоге, в которую его закатали боливийские спецслужбы).
— Чегой-то он? — спрашиваю у рядом стоящей малолетки, увешанной с головы до пят бисерными феньками. — Стриптиз решил устроить?
— Значит, последнюю песню отыграли, сейчас в толпу бросаться будет. Всегда так.
— В толпу? Концерт один час идёт!..
Малолетка не ответила, продолжая с ленивой ухмылкой наблюдать за происходящим. Видно решила, что я к ней клеюсь. Дура. Не мой типаж. Да и в сердце моём до сих пор сидит та сука, из-за которой я здесь. Из-за которой не знаю опять, куда приткнуться. В суицидники б пошёл, пусть меня научат…
Разбежавшись, худенькое, но животастое тельце опрокинулось в толпу и забарахталось в людском месиве. У режиссёра Оливера Стоуна есть фильм «The Doors», где актёра Вэла Килмера в роли рок-звезды 60-х Джимми Моррисона, после точно такого же прыжка, зрители несут на руках аки распятого Христа. С Христом у Летова не задалось.
Народ сразу стал рвать и драть на части тщедушную фигурку. Чуть не вытряхнули из штанов, как лягастого кролика из мешка на птичьем базаре. Не удивлюсь, если прошарили по карманам. Враз чего-то испугавшись (как всамделишный кролик), Летов запрыгал назад к сцене. «Ну, его на хер! — верно подумал он. — Ещё затопчут святыню…»
Собрав манатки и не попрощавшись с публикой, группа в последний раз вдарила по инструментам и исчезла за задником сцены. Народ повалил на сцену и стал там колобродить. Охранники закрыли телами вход в гримёрку. Панки ещё немного побродили по сцене, подёргали за шнуры; кто-то продырявил ударом кеда пластик на басовом барабане. Заскучав, все двинули к выходу.
Уже на улице, когда стояли во дворике и курили, из дверей выскочил какой-то волосатик с хипповой повязкой на волосах, как у богатыря из древнерусской былины. На повязке красовался лист марихуаны.
«Кто из вас, мрази, микрофон свистнул? — стал кричать он. — Вы чё творите, уроды? Микрофон дорогой, фирменный…».
Пипл вокруг хитро молчал.
«Я знаю, это тот Рыжий в чёрной куртке украл, — вполголоса сказал над ухом один панк другому, — я видел». «Суки…» — пролепетал уже совсем обречённо волосатик и скрылся, вихляя задом, за стеклянными дверьми Дворца. «Во урод», — сказал второй из стоящих рядом. «Да ты чё! Это Жека Колесов, который перебрался в Москву», — возразил первый, процитировав известный летовский стих. Повезло мне, подумал тут я, ВЕЛИКИХ посмотрел. Теперь можно и подыхать. «Да долбать его в сраку… — бросив окурок под ноги, молвил второй панк, — все они говно зажратое…».
Показать полностью
Ответ на пост «Эдуард Лимонов был прав, его не слышали»
Эдуард Лимонов и другие "предсказывали" этот конфликт...
Они его не предсказывали. Он его и создавали.
Они и есть классические амбассадоры этого конфликта. Они его и создавали, начиная раскачивать лодку, вносить раскол, рассказывать через такие "аналитические откровения" всё гавно, что сеят вражду и рознь. Сейчас понятно как это работало, кто был инициатором и платил деньги за всё это. А тогда казалось, что вот они и есть настоящие патриоты (нет).
В результате в 1994 году Лимонов создал партию НБП. Фактически создал частную военную компанию, собирая русских ребят и вливая в голову им крайний ультранационализм. Приветствие там было ... ВНЕЗАПНО... "От сердца к солнцу - древний русский символ!1!!" - традиционная фашистская зиговка.
Мой друг попал к ним. Еле вытащили. Благо были вокруг авторитетные взрослые люди, с нормальным мировоззрением.
Он уже был на стадии, что "узкоглазые буряты, должны съебать в свою Бурятию, а татары в Татарию. Нахуй нам не нужны эти люди с их землями! Россия - для русских" и взмах рукой. 🤦🏼
Это всё , что вам надо знать про Эдуарда Лимонова.
Эдуард Лимонов был прав, его не слышали
Нет, увы, пророков в своём отечестве ©:
Показать полностью
Литературные вечера
Это отдельный рассказ в серии. Кому надо, ссылка на начало основной истории : Начало
Для тех, кому непонятны сокращения: Глоссарий
Середина августа 2017 года.
Вечернее совещание в Центре началось очень поздно. Ну прям очень. Да ещё и пришёл шеф от Кабанова с кривой рожей и минут десять сидел в своём кабинете запершись. Даже самому бестолковому из нас было понятно, что Толича драли как ту сучку, вдоль и поперёк. За что, кстати, было непонятно, ведь коллектив исправно поставлял неплохие материалы и оперативно решал все накатывающие, как волны-убийцы в море, проблемы.
Когда Толич всё же соизволил открыть кабинет и позвать оперсостав (аналитики то съёбывали домой в шесть, минута в минуту, такая вот привилегия бумажной работы), в воздухе стоял запах табака и скандала.
Манеру шефа все знали, поэтому ни для кого не было удивительным, что после накрутки хвоста у Кабанова он будет доёбываться до нас.
- Вот скажите мне, товарищ майор – начал он с Мелкого, который сразу уткнулся рылом в свой ежедневник – почему у нас до сих пор не отработаны спортивные залы? Где информация, которую Вы мне обещали ещё в июне?! (А, ну вот и причина. Наверняка в каком-нибудь зале что-то произошло и Минина и чпокнули за отсутствие профилактики)
- Работаем, тащ полковник! – скопировал Мелкий доклады Кабанову и на этом попался. Напоминание о разъёбе у начальника полиции выбесило Толича вконец. Лицо Толича налилось красным, почти фиолетовым, глаза учеперились в насчастного
- Какого хуя «работаем»?! - сделав голос гулким, как труба, заговорил Толь Толич Я тебе, блядь, долбил, две недели, как дятел! А ты нихуя не съездил ни к боксёрам, ни к этим борцам сраным! Там чурки, даги, фанаты твои, вообще хрен знает кто тренируется тебе же пизды давать на улице, а ты, сука бейзиков по экрану гоняешь! Вот сейчас пиздуйте, товарищ майор хуев, и пишите справку, где что и как. Начинайте сейчас, а завтра её закончите, как проедете по всем организациям. И положите мне на стол. Ясно?
- Ну…, а ка.. – Мелкий начал было выбивать себе преференции, но посмотрел в налившиеся кровью глаза шефа заткнулся.
- Хорошо.
- Вот прям сейчас и идите – через час ко мне зайдёте.
- А ты Николай? – переключился Толич на НС, когда Мелкий вылетел из кабинета- ты что не следишь за этим утырком? Тебя и.о. заместителя для чего тут сделали? Чтоб ты к бабам в ИЦ ходил и хвоста распускал?
Рома не выдержал и улыбнулся. В ИЦ сидели в основном сотрудницы пенсионного возраста, перед которыми хвоста распускал как раз Толич, а вовсе не Ломтёв, интересы которого всегда крутились где-то около прокуратуры.
- Что Роман Саныч, смешно тебе? – от взгляда это Толича не ускользнуло – Ты, типа всё передела уже? Дел оперучёта у тебя сечас сколько?
- Три. Одно большое, два маленьких!
- Мало. Плохо информацию получаешь. Чтоб завтра я тебя в кабинете вообще не видел, иди встречи проводи с источниками.
- Обязательно, Толь Толич! – Рома скрыл довольную улыбку за дуболомским выкриком. (Было понятно, что завтра он съебет и мы его увидим послезавтра, переделавшего все свои шкурняки. Но с инфой, непременно)
- Николай, проконтролируй, чтоюы к концу недели Веслов и Арнов информацию принесли. Качественную а не то говно, что мне бездельники таскают – Толич злобно посмотрел на дверь.
( Пфф Толич, у нас для тебя всегда всё самое вкусное)
- Так, Арнов – Минин перевёл налитый кровью бычий взгляд на меня - тебе сегодня надо будет поработать вечером.
(Ну вот, посмотрел кинцо с женой как планировал)
- Без проблем, Толь Толич - ответил я и из бычьего взгляда сразу пропала предвкушающая злость.
- Останешься, я тебя проинструктирую. С собой вон, «Промокашку» возьмешь, как раз через час выезжать – Рома и НС опять хохотнули (Толич иногда, за глаза, особенно когда злился, называл Мелкого Промокашкой) - все свободны.
Сидевший рядом со мной Вова, которого волна наездов не затронула, тихонько выдохнул. Повезло.
- Так – продолжил Минин когда все вышли - там дело очень деликатное. Поаккуратней там. У нас проездом из Питера остановился какой-то писатель в гостинице «Губернаторская». Пендось, (американцев Толич именно так и называл, через «е» и с мягким знаком) говорят. Политический говорят. Про какие-то интриги политические пишет. Так там из за него какие то ушлёпки хотят к гостинице толпой подойти, собираются в интернете и хотят то ли бунтовать, то ли чествовать его. Это всё Кабанову довёл начальник по городу. А нам, сам понимаешь, не надо ни того ни другого. Надо чтоб и скандала не было и чтоб пендосям жизнь малиной не казалась. Понимаешь?
- Понимаю, сделаем.
-В общем к девяти подъезжай в центр, там тебя будет от городского УВД ждать начальник, и кто там с ним. Поработай в этом ключе. И Мелкого заставь работать, я ему сейчас хвоста накручу.
Мне действительно подобные вещи были не впервой. К нам частенько, в провинцию выезжали различные различные публичные люди, политизированные или скандальные актёры, оппозиционеры, журналисты, писатели, от громких имён которых милицейское руководство фалломорфировало и старалось не допустить никаких новостей с ними на территории оперативного обслуживания. Ни плохих, ни хороших. В этом как раз и есть весь смысл бюрократического существования любого чиновника рангом повыше среднего. «Главное чтоб всё было ровненько», а там трава не расти.
Например, первым моим подобным «экспириенсом» стал случай, когда в один из книжных магазинов к нам приезжал Эдуард Лимонов. Приехал он представлять свою новую книгу, заодно пообщаться с людьми,, для чего директор магазина выделил и место и время, а так же организовал сидячие места человек на пятьдесят. Наше руководство разумеется завибрировало. Ебать, это же Лимонов едет, тот самый «La revolution…Mais «mouzhik»…vont de bruler, detruir et puis – se calme» с рязанским акцентом! Срочно свистать всех наверх! Еле убедил их тогда, что достаточно пары человек для общего понимания приезда. Мне выделили на подготовку день (который я доблестно посвятил своим личным делам) и целый последующий день я с девяти утра ежечасно докладывал обстановку по цепочке: я – Толич – Кабанов – генерал. Творческий вечер был намечен на восемь вечера, Лимонов приехал к нам на поезде в четыре, поэтому с девяти до четырёх доклады укладывались в два слова «Всё спокойно». Да и потом все рапорта командирской надстройке не содержали какого либо криминала. «Приняли под наблюдение», «Обедает там-то», «Заехал в музей», «прогулялся по центру». Ну бред же!
В восемь вечера я зашёл в книжный, оставив в машине спать далёкого от идей нацбольшевизма и вообще от литературы Игогошу. Народу в зале собралось человек сорок. Матросов с перекинутыми крест на крест пулемётными лентами, угрюмых очкастых студентов с топорами и бомбами, коварных бабок с плакатами «мыздесявлассь!» и знакомых горлопанов от политики среди них видно не было. Лимонов только начал рассказывать о свеженаписанной книге, которая назвалась в тренде происходящих внешнеполитических событий «Киев капут!».
Я же о Лимонове, знал только общие факты, и короткие выдержки о идеях нацбольшевизма (которые лично мне не совсем импонируют). Ну и видал пару фоток с Летовым, так как Летов мне куда более интересен чем Лимонов. Ну и решил тут ознакомится, подрасширить кругозор. Деньги с зарплаты у меня ещё не закончились, поэтому я разрешил себе трату семейного бюджета на живо описываемую Лимоновым книжку. И купил. И даже немного, страниц двадцать прочитал. ( Потом прочитал всю, и даже прикупил пару ещё для понимания). Мне понравилось. С идеями хотелось спорить, многие мне не зашли совсем, где-то что-то казалось наивным, но книга вызвала лично у меня тот же интерес, как вызвала, например, ранее приобретенная монография Примакова «Мир без России?».
В итоге после обсуждений, я подошёл и взял у Лимонова автограф.
Так, тихо мирно, прошёл тот литературный вечер, и многие другие, на которые я стал ездить даже с удовольствием. И не только литературные. Например, я слушал «Порнофильмы», когда они не были никому особо известны, пробовал пиццу от Собчак, когда она пыталась в предвыборы президентов (сена и соломы в пицце не было) , слушал излияния Одувана Варламова, о том как он бы разнёс по кирпичику наш «архитектурно недоношенный» город (да и половину жителей бы деструктурировал нахуй) и построил заново.
Но вот американца, писателя, причём политического к нам занесло в первый раз. Интересно, кто ж там такой? Посидев немного в интернете, в клоаках и отстойниках нашей местной политической тусовки, я никаких сведений о том кто приехал не нашёл, как и признаков того, что кто-то из наших куда то собирается.
К половине девятого красный как рак, наоравшийся Толич, отпустил из своего кабинета спокойного прокуренного Мелкого. Едва переступив порог к нам, Мелкий улыбнулся. Весь вид его олицетворял старую, проверенную поговорку «Да меня ебать – только хуй тупить». Сложно активизировать криком человека, который является патентованным похуистом. А наше руководство, в основном, только и может, что бесцельно выдавать в эфир децибелы. Что при встрече с похуистами для него частенько заканчивается нервными срывами и сердечными приступами.
Однако Толич, хоть и относился к числу любящих повысить голос на нерадивого сотрудника, умел надавить и другими методами. Пока мы собирались, да ехали, Мелкий всё же уронил несколько фраз, показавших, что он мотивирован, и, в ближайшее время, всё же сделает то, что хочет Толич и отработает залы.
Подъехав по почти пустому городу к недавно отремонтированной гостинице «Губернаторская», построенному в девятнадцатом веке зданию мы застали там … никого.
Не было ни полицейских машин, ни политических акций, ни взволнованных журналистов, только висели на полном штиле флаги разных стран на длинных флагштоках.
Я парканул машину прямо у знака « парковочное место для сотрудников отеля», оставил уткнувшегося в телефон Мелкого её охранять, и пошёл в гостишку.
Не доходя до тяжёлой дубовой двери, меня окликнули.
- Валерьян!
Это был заместитель начальника УМВД по городу Дмитрий, мой давний знакомец, с котором пересекались тогда, когда он был ещё опером в УБОПе.
- О, привет, Дим! – Мы поздоровались – а я смотрю тут пусто как то.
- Приветствую. Да я взял два экипажа пепсов снял и один гишников, расставил их по закоулкам. Они все подходы сюда наблюдают.
- Так кто приехал? И что тут наши учудить хотят?- перешёл к делу я.
- Не знаю. Мне сделали распечатки только – пожал плечами Дима, отчего его голубенькая повседневка с погонами подпола смешно сморщилась – информацию прислали в дежурку с областного, с БСТМ. Ну , знаешь, там на них мониторинг интернета тоже повесили. Вот смотри, распечатка – Дима протянул мне три замацанных листика свёрнутых в трубочку.
Там нихрена нет – продолжил он. Кто, что, зачем? Я звонил туда, они сами потерялись… Про американца тоже толком не сказали, только что пишет про политичекие интриги, войны какие-то, отравления… Я позвонил Кабанову, он сказал ждать, специалисты приедут. Вот я тебя и дождался. ( Ну понятно, теперь главный по тарелочкам я, и по получению пиздюлей, если что, тоже)
- Часа полтора вот сижу в форме в машине, всё тихо. Я, блин, потею и отсвечиваю как тополь на Плющихе – грустно глядя на мою футболку, джинсы и кеды, сообщил Дима.( Ну а ты как хотел? Минус руководящей работы. Плюс двадцать пять, а в он в шестяных тёмно-синих брюках, придуманных кем-то, ненавидящим ментов).
Пока он ныл, почитал листочки. Там действительно была переписка кого-то с кем-то, что «Он» приехал и «пойдём ему покричим в окошко». Короче хреномпампень полная.
- Ну, пойдём тогда в гостишку, пообщаемся – предложил я
- Пойдём. Хоть узнаем кто там.
Зашли в гостиницу, представились. Позвали администратора. Как могли, объяснили суть ситуации. Администратор, молодая симпатичная девчонка, почти сразу же нбрала номер на внутреннем телефоне.
- Сейчас к Вам спустится представитель, подождите, пожалуйста, здесь – указала она нам на диванчики со столиком.
Мы приземлили туда свои жопы, и, минуты через три на столик нам поставили по маленькой бутылочке холоднющей «Колы».
Минут через пятнадцать ожидания, когда Дмитрий выдул свою колу и стал проявлять признаки нервозности, к нам подошёл молодой человек в костюме, с бородой и в очках в коричневой оправе.
-Здравствуйте, я Александр, представитель и переводчик издательства «Аист». Что-то случилось?
- Здравствуйте – начал объяснять Дима – у нас есть информация, что сегодня вечером или завтра с утра к Вашему клиенту под окна хотят подойти несколько активистов из нашего города, с политическими лозунгами. Мы хоти этот вопрос урегулировать.
- Странно, я позвоню начальнику группы охраны. Он сейчас подойдёт.- Александр набрал номер и коротко с кем то переговорил - Очень странно. Мистер Мартин никогда не связывается с какими-то политиками, и вообще, мы не планировали у вас в городе останавливаться.
- Подождите – перебил его я – Мистер Мартин? Джордж Мартин?! «Песнь Льда и Пламени»?
- Ну да – улыбнулся Александр - Мы из Питера в Москву ехали, а мистер Мартин решил завернуть сюда , осмотреть монастырь. А там задержались, представляете, монахи тоже читать любители…
- Кто это, ты понял? – толкнул меня под руку Дмитрий
- «Игру престолов» смотрел?
- Ну..
- Гну, это он её написал! Ну да, там про политику, про войны. Про отравления – хихикнул я.
- Божечки, сколько же дебилов у нас припасено! –тихо сказал мне Дима, пока переводчик ещё что то бубнил.
В этот момент прискакал озабоченный главохранник, спортивный качок в чёрном костюме. Вчетвером присели на диванчики. Вопрос был плёвый, разрулить его было как два пальца. Я быстро нашёл переписку с листиков на страничке нашего местного фан-клуба фэнтези ( неведомым способом получившего инфу о Мартине). Нашёл и телефон самого главного там. Дима с ним созвонился, объяснил всю «глубину наших глубин», а в качестве пилюли Александр предложил ему подъехать в гостишку и получить пятнадцать фоток с автографом Мартина, явно заготовленных заранее. И всё. Никто никуда , ни под какие окна не шёл. Минут через двадцать в гостиницу влетел взмыленный старикан, который оказался тем самым главным, и забрал фотки низко кланяясь Александру.
С переводчиком договорились, что назавтра с утра мы проконтролируем отбытие писателя, в целях безопасности. Наши шкурные интересы Александр понял и не возражал.
Потом, когда все разошлись, позвонили Кабанову, доложили, сообщили что всё улажено. Дракон, прозванный кстати, в честь Мартиновских персонажей, именем автора не интересовался.
О том, кто проживает в гостинице "Губернаторская" мы с Димой договорились никому не пездеть.
Наутро я и Дима стали обладателями шикарной фотографии с Джорджем Мартином в холле гостиницы «Губернаторская»
А Мелкий проебал вспышку, тупя в телефоне.
Показать полностью
1
Эдуард Лимонов про Жириновского и Солженицина
17 марта дата - 5 лет со дня смерти Писателя...
Некогда Эдуард Вениаминович Лимонов дебютировал на страницах моего «Нового Взгляда» в жанре, который стал популярен у его последователей (и у жен №2 и №3, и у Славы Могутина) – ИНТЕРВЬЮ С САМИМ СОБОЙ. Подписано было: «сентябрь 1993 года, Париж-Москва». Читать интересно и 30 лет спустя.
В СПИСКАХ НЕ ЗНАЧИТСЯ
«Первым, кажется, жанр самоинтервью употребил Дидро (1713-84), французский философ-энциклопедист. Я обращаюсь к этому жанру, когда мне хочется ответить на мои собственные вопросы, а мне их никто не задаёт, не догадывается.
Или когда нужно врезать моим врагам. Раз в год, но больно.
– В тебе сомневаются, тебя оспаривают, тебя высмеивают, тебя ненавидит интеллигенция. Ты об этом знаешь? Как ты к этому относишься?
– Находиться под надзором, жить круглый год, двадцать четыре часа в сутки под въедливым взором неприятеля есть вторая профессия всякого известного человека. Звёзды, плывущие с общим потоком интеллигентного стада, разумеется, не избегают внимания, но их держат за своих, потому внимание к ним всегда доброжелательно. (Вообще же доброжелательность – чувство слабее ненависти).
Вот, скажем, хитрые Ростропович и Солженицын.
Первый всегда с комфортом жил. Не сидел, не нуждался, выучился на деньги Советской власти, потом фыркал на неё, фрондировал, умно приютил, когда нужно было, у себя Солженицына и тотчас после этого с комфортом отбыл со всей семьёй на Запад. Где его, только что приютившего Солженицына, встретили с восторгом. Ростропович всегда на стороне сильных. Его вместе с Барышниковым и ещё с кучкой эмигрантов-коллоборантов принимал у себя Рональд Рейган. Когда нужно было, немедленно появился под Берлинской стеной с виолончелью, сыграл восторженно похоронный марш миру и покою в Европе. 21 августа 91-го г., движимый сильным инстинктом приспособленчества, прилетел к «Белому Дому», на сей раз российскому. Ростропович – неумный, но изворотливый большой музыкант. Ему везде хорошо. И с Рейганом, и с Ельциным, и с Еленой Боннэр. Бывают такие счастливо устроенные звёзды мировой величины, которые умеют ходить только в ногу со всеми.
Александр Исаевич – тот мрачнее дядя. Самое сильное обвинение Солженицыну исходит от него самого: «Бодался телёнок с дубом». – отличный портрет комбинатора и манипулятора. Солженицын умело использовал своё несчастье: относительно небольшой срок отсидки, сделал из него начальный капитал, с которого он собирает жирные проценты уже сорок лет. Разобидевшись на Советскую власть, не давшую ему Ленинской премии в 1964 г. за «Один день Ивана Денисовича» (Хрущёв, разрешивший самолично печатать «День», дал бы, но Хрущёва убрал Брежнев), Солженицын – человек сильный и мстительный – затаил обиду. (Интересно сравнить его судьбу с судьбой другого писателя лагерной темы – Варлама Шаламова, тот был куда талантливее, но не изворотливый и не мстительный). Опубликовав «АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ», Солженицын вызвал ненависть всего мира к нам, русским. И дал тем самым на десятилетия вперёд карты в руки (доводы, доказательства) врагам и коммунизма, и России. Сторонник русского национального феодализма, он выступил как враг российской империи. В том, что у нас теперь нет могучего государства, а есть рассыпающаяся Российская Федерация – есть его доля вины, и крупная доля. Уехал на Запад с чадами и домочадцами. Жена позднее даже мебель из России вывезла в Вермонт.
Теперь (напомню, это 1993 год - Е.Д.) возвращается из одного красивейшего поместья и вовсе в заповедные места: прямиком на берег Москвы-реки. «Ждёт (цитирую по статье В. Фёдоровского в журнале «Валёр Актюэль» за 9 августа 1993 г.) лишь окончания работ в великолепной даче, которую русское правительство отдало в его пользование. Солженицыны займут виллу, расположенную в берёзовом лесу, о подобной могли мечтать только высшие сановники коммунистического режима. Лазарь Каганович, зловещий исполнитель самых низких поручений Сталина, занимал дачу в этом же районе». Интересно, он понимает, что, принимая подобный дар, уже помещает себя в определённый политический лагерь? Или мания величия застилает ему очи, и он считает, что всё сойдёт Солженицыну? Очень неприятный тип между прочим. Навредил нашему государству больше, чем все сионские мудрецы, вместе взятые. А ведь русский.
– Ты отвлёкся. Я тебя спросил о том, как ты относишься к тому, что тебя высмеивают, оспаривают и ненавидят?
– Насмешка – это не враждебность. Это недоумение, непонимание. Насмешка обращается обыкновенно на объект, который непривычен, непонятен.
Вот пример: Жириновский. Прессе был смешон грозящий кавказцам высылкой, а прибалтам – радиоактивными отходами Владимир Вольфович. Хотя если бы Владимир Вольфович поимел власть привести свои угрозы в исполнение, было бы вовсе не до шуток. Сегодня (напомню, это 1993 год - Е.Д.), когда он-таки стал смешным, потому что не осуществил угроз, опозорился, пустой болтун, кончивший собачкой у сапога Ельцина, над ним не смеются. Ты заметил! Потому что его поняли, он вошёл в сферу нормального, понятного. Хотя именно сейчас он смешон: неудачливый политик, на трибуне на фоне Ельцина, довольно взирающего на Владимира Вольфовича как на блудного сына, возвратившегося к отцу. Ельцин, подперев лицо кулаком, слушает, как Владимир Вольфович убеждает граждан принять его, ельцинскую Конституцию: «Конституция, как ГАИ на дорогах, никто ГАИшников не любит, однако, они нужны. Так и Конституция». Обхохочешься!
Насмешки меня не пугают – это хороший знак. Высшая форма насмешки – анекдот. Найдите мне политического деятеля, который не хотел бы, чтобы о нём ходили анекдоты. Дело в том, что я стал фигурой первого плана, одним из основных актёров на культурной и политической сцене России, стал интеллектуальной силой. Мои мнения и приговоры ценны, они замечаются, с ними считаются, даже если для того, чтобы высмеять или атаковать с крайней ненавистью. (Когда я молчу, меня просят высказаться!)
Ненависти, впрочем, на меня изливается много больше, чем насмешек. Так как коллеги-интеллектуалы – профессионалы пера, потому они свою ненависть имеют возможность выплеснуть читателю. Только за последние несколько месяцев урожай ненависти велик. В «Московских новостях» № 7 писатель Александр Кабаков в своей фантазии «Вид на площадь» расправляется со мной руками и ногами персонажей: «ближайший солдат ударил его носком ботинка в голень под колено»; «Саидов… прямой ладонью ткнул писателя сзади в почки…»
В «Литгазете» № 16 (напомню, это 1993 год - Е.Д.) писатель Виктор Астафьев требует судить меня: «Почему же не судят разнузданных воинствующих молодчиков – Зюганова, Проханова,.. да и Эдичку Лимонова тоже? Ах, он – «не наш»! Он забугорный гражданин и приехал бороться за свободу на русских просторах? И судить его не можно?! За горсть колосьев, за ведро мёрзлых картошек судили, гноили в лагерях русских баб и детей, а тут, видите ли, снизошла к нам стыдливая демократия!» (Демагог Астафьев ошибается, у меня паспорт СССР, как и у него).
Словно сговорившись с «Литгазетой», «Русская мысль» публикует в тот же день произведение Георгия Владимова «По ком не звонит колокол», сочащееся ненавистью ко мне, плохо упрятанной в насмешку. «В кого же вы их (пули) садите, мсье? В артиллерийскую позицию или в крестьянский двор?» – морализирует Владимов по поводу сцены в моём репортаже из Боснии, где я стреляю из пулемёта.
Другой нервный моралист Виталий Коротич в «Новом Взгляде» пишет из Америки: «Лимонов призывает гильотинировать Горбачёва… Попробовал бы кто-нибудь в Америке вякнуть, что хочет ухлопать президента! Уже несколько таких сидит – и надолго». Им так хочется, чтоб меня посадили, бедным!
Маленький Павел Гутионтов в «Московском комсомольце» резюмирует страстную мечту интеллигенции, пишет, адресуясь прямо куда следует: «Прокуратура ОБЯЗАНА возбудить дело по факту публикации парижского писателя в российской газете». (Сейчас разбегутся, милый, им только Лимонова в «Матросской тишине» не хватает!) Потому подобно Пазолини могу сказать: «Для меня известность – это ненависть».
– Может быть, не столько ненависть, сколько зависть? Ведь большинство этих людей – «бывшие». Бывший писатель-диссидент Владимов, кому придёт в голову читать его книги сегодня? Бывший главред эпохи перестройки – Коротич. Бывший «большой писатель» Астафьев… А ты популярен, тебя читают, любая твоя книга, выпущенная любым тиражом, исчезает, раскупается. О тебе говорят: о твоих книгах, твоих жёнах, о твоих войнах, о твоей партии. Слушай, а чем ты объясняешь вот такой феномен: тебя нет ни среди сорока писателей, представленных к премии Букер, ни среди ста политиков, рейтинг их публикует ежемесячно «Независимая газета»?
– Зависть? Наверное. Вся эта публика обсуждает с ревностью мои фотографии, «покрой» моей шинели (у которой нет покроя, шинель да и только), постарел я или помолодел. (И то, и другое мне запрещено ИМИ, надзирателями моих нравов). Владимов пишет о шинели особого покроя, Бенедикт Сарнов в «Новом времени» (№ 7 1993 года) тоже о шинели. Все эти дяди коллеги комментируют мои войны: я «вояжирую по окопам» («Россия» № 17 1993 года), я не туда стреляю (Владимов в «Русской мысли»), не из того оружия («Комсомольская правда» за 13 марта 1993 года) и т.д. и т.п. Наши дяди «интеллигенты» похожи на компанию инвалидов: сидя в колёсных стульях на стадионе, они критикуют атлетов: не так, не туда, слишком сильно! Или ещё одно сравнение, менее лестное, приходит на ум: Астафьев, Владимов, Кабаков и компания очень смахивают на доходяг-импотентов, дающих советы (кто их трогает? я их в упор не вижу) мужику, сношающемуся с дамой: «Не так! Не туда! Потише! Будь скромнее!» В Астафьеве, Владимове и их компании «бывших» скорее ревность – импотентов ревность и инвалидов к человеку живому, Лимонову, совершающему живые поступки и активности. Пока у меня бурный роман с Историей (пусть я у этой дамы и не один), они сплетничают обо мне, как скучные соседи. У них у самих ведь ничего не происходит, не о чем даже поговорить. Они мне деньги должны платить, что я есть. «Савенко-Лимонов, конечно, не Ульянов-Ленин», «Лимонов, конечно, не Маяковский» – чего ж вы меня рядом с ним ставите!
Теперь о сорока буккерах и ста политиках. Прежде всего что такое «Букер»? «Букер» – унизительная колониальная премия, присуждаемая, кажется, каким-то английским гастрономом в поощрение русским туземцам: как бушменам или готтентотам или, кто там отсталый, безлитературный народ: папуасам? Так что я её бы и не взял, не смог бы, пришлось бы отказаться.
А почему меня нет среди названных в кандидаты, об этом следует спросить ИХ: устроителей, выдвигающих на премию журналы. Социальная группа, назовём её по-научному «культурной элитой», сознательно делает вид, что меня нет. Между тем я очень даже есть. Книгу Маканина «Лаз» издательство «Конец века» продаёт (вместе с книгой некоего Борева) в наборе – в качестве обязательного довеска к моему роману «Это я, Эдичка». Ибо «Конец века» затоварился Маканиным и Аксёновым, а с отличным мясом моих романов можно продать всё что угодно, мослы будущих Букеров (Маканин – кандидат) и даже археологические кости Аксёнова. Пока они там кублятся в английском культурном центре или при германском консульстве (потому что Пушкинскую премию присуждают русским писателям германцы!), российские прилавки завалены иностранными авторами. А Лимонова всегда не купить. Находиться же вне литературного официоза мне привычно. Ведь я был вне его до 1989 года. Сейчас сложился из осколков старого новый литературный официоз, где для таких, как я, непредсказуемых и ярких, – места нет. Так что всё хорошо. Я бы очень расстроился, если бы они меня приняли. Я бы заболел, решил бы, что лишился таланта.
Моего имени нет среди «ста политиков» по той же причине: и здесь официоз меня отвергает, профессионалы официоза. В предисловии к списку «НГ» от 4 августа (напомню, это 1993 год - Е.Д.) разъясняет принцип отбора. «Меру влиятельности определяли 50 экспертов – руководители ведущих средств массовой информации, известные политобозреватели и политологи, директора политологических центров… Как нулевая расценивалась роль политиков, фамилии которых оказались вовсе незнакомы экспертам». (Я отказываюсь верить в то, что хоть один из пятидесяти экспертов не знает моей фамилии!) Список «ста» выглядит как иерархическое перечисление функционеров – высших должностных лиц государства. Цитирую начало: 1. Ельцин, 2. Хасбулатов, 3. Черномырдин, 4. Шахрай, 5. Руцкой, 6. Козырев и т.д. Только 23-е место неожиданно занято красочным Джохаром Дудаевым, а 24-е Бабуриным; и опять пошли серыми рядами функционеры: Шейнисы, Бурбулисы и Степанковы…
Напрашивается сразу же несколько объяснений такому количеству функционеров: 1. Наше общество (в лице 50 экспертов) вымуштровано, как отличная армия, и на вопрос «Кто лучшие люди на свете?» без запинки шпарит, стоя по стойке смирно, имена командиров. Сверху вниз. 2. Эксперты страдают чинопочитанием. 3. Эксперты сами не решили, что есть политика.
В списке столько же депутатов, сколько министров. Трудно возразить против того, что депутат – политик. Однако на практике подавляющее большинство из более чем тысячи народных депутатов России каждодневно решают не политические задачи. С ещё большим основанием то же самое можно сказать и о министрах. Можно ли определить как политика Черномырдина? Он – функционер, исполнитель чужой политики. Собственной – нет, или он тщательно прячет её. Маршал Шапошников и генерал Грачёв – профессиональные военные. Оба назначены на должности сверху. Некоторые словари определяют политику как борьбу за власть. Отказавшись штурмовать «Белый Дом», оба – Шапошников и Грачев – совершили выгодный манёвр, выгодный карьеристский шаг. Но делает ли их этот единственный манёвр, определивший их возвышение, политиками? Если, конечно, называть всякие администраторские функции политикой, тогда да, политики и они. 50 мудрецов-экспертов считают, что политик только тот, кто имеет должность? Подобное понимание попахивает гоголевской комедией «Ревизор».
На 89-м месте Солженицын. У этого должности нет, очевидно, политической деятельностью признано его влияние на умы. Но мы все знаем, что ещё три года назад исчезло это влияние в связи с публикацией архаического «Как нам обустроить Россию». Тогда кто вежливо, кто равнодушно, мы поняли, что король-то голый, что История хищным прыжком перескочила через Александра Исаича и его вермонтский садик. Редактор «Известий» Голембиовский на 82-м месте. Получается, что Голембиовский больше влияет на умы, чем Солженицын? Будучи противником последнего, всё же не могу согласиться с этим. И почему тогда, если уж речь зашла о тех, кто «глаголом жжёт сердца людей», нет фамилий Зиновьева и Лимонова? Мы в последние несколько лет, и Зиновьев, и я чрезвычайно популярны в России. И в первую очередь не как писатели, это наши политические идеи и взгляды вызывают бури эмоций и полемики.
Дудаев великолепный тип, кавказский Каддафи, но он что – русский политик? Он сам не согласится с этим, такое звание унизительно для него, я уверен. Дудаеву место среди популярных персоналити.
Алексию II – тоже.
Политик Явлинский? Он неудачливый эксперт в экономике и только. Улыбку вызывает то обстоятельство, что его имя выделено жирным шрифтом. Явлинский – президент? Шутите, эксперты. «Съесть-то он съест, да кто ему…»
Последнее впечатление такое, что список и рейтинг составлен ОДНИМ чинопочитающим чиновником, куда он по блату и за взятки насовал случайных людей и даже своих родственников. Что касается меня, политик5ой я занимаюсь и буду заниматься. Я автор по меньшей мере трёх политических книг (одна из них вышла, две на подходе: «Убийство часового» и «Дисциплинарный санаторий» выпускаются «Молодой гвардией»), я знаю, что влияю и на общественное мнение, и на мир идей. Это мне и в первом МБ (КГБ) ребята-генералы недавно сказали.
В качестве иллюстрации к сюжету вот тебе почти анекдот. 23 июня (напомню, это 1993 год - Е.Д.) я присутствовал в Дзержинском райсовете Москвы на встрече кандидата в президенты Руцкого с народом. Началось с того, что при входе в зал охрана заставила меня расстегнуть куртку. Я показался им типом, способным на покушение? (Узнав, извинились.) Я сел себе тихо в первый ряд и слушал, записывал в блокнот. Должен был уйти, не дожидаясь конца, потому со своего первого ряда пошёл мимо трибуны с Руцким на ней к выходу. Аплодисменты, крики «Лимонов! Эдик! Эдик!», половина зала встаёт, не обращая внимания на Руцкого. Так политик я или не политик? Я только гогочу, читая все эти их списки.
Если ты хочешь знать, в списках меня никогда не было. Ни в каких. В списках советских писателей меня тоже не было. Кто теперь помнит советских писателей? Скоро имена последних затянет илом речки Леты.
Если деятель культуры на карту ставит – в политической игре – свои достижения, он должен быть готов к проигрышу. Для художника стать неудачливым политиком это значит проиграть, потерять реноме создателя чего-то выдающегося. И это не то же самое, что после всенародно любимой мелодии сочинить проходную песенку, нет, в политике другой расклад, там «Акелла промахнулся» и былые заслуги никто не зачтёт.
Показать полностью
5
1