Упырь

Бьющий женщину мужчина этим самым утрачивает (теряет) мужское достоинство как в своих собственных глазах, так и в глазах той женщины, которая его спровоцировала на этот мордобой. Женщина таким образом (скорее, неосознанно, чем намеренно?) уничтожает в мужчине всё мужское - он становится импотентом. Мужчина если не вешается (не стреляется, не топится), то спивается, наркотизируется, ударяется в трудоголизм (умирает от непосильного труда).

Женщины - каста "неприкасаемых". Им логичнее было бы жить отдельно от мужчин - в каком-нибудь гареме, в публичном доме. И позволять мужчине связываться с женщиной только на короткое время - на его страх и риск.

Женщина - такой же наркотик, как опиум, марихуана, кокаин, героин. Необходимо соблюдать дозировку (знать меру) при употреблении мужчиной женщины. В противном случае возникает типичная зависимость, пристрастие (бабо-голизм), которое заканчивается импотенцией мужчины.

Кухонный боксёр - такая (далеко зашедшая) стадия бабо-голизма. Единственная причина появления кухонного боксёра в мужчине - та самая женщина (ведьма), на которой мужчина упражняется в мордобое. Мужчина становится кухонным боксёром от передозировки наркотика - женщины.

Вскоре после вечера Анны Павловны в Москве был день именин матери и меньшой дочери у богатых знакомых князя Василия, Ростовых, обеих звали Наталья. С утра не переставая подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной. Она была женщина с восточным типом худого лица, изнурённая детьми, которых у ней было двенадцать человек. Граф Ростов встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.

— Очень, очень вам благодарен, за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, ма шер. Душевно прошу вас от всего семейства, ма шер . — Эти слова с одинаким выражением на полном, весёлом лице говорил он всем без исключения и изменения.

— Марья Львовна Карагина с дочерью! — басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной. Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа.

— Замучили меня эти визиты, — сказала она. — Ну, уж её последнюю приму. Чопорна очень. Проси, — сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: «Ну, уж добивайте».

Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицею улыбающеюся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: «Очень, очень рада» — и опять, зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени — болезни известного богача и красавца екатерининского времени старого графа Безухова и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вёл себя на вечере у Анны Павловны Шерер.

— Я очень жалею бедного графа, — говорила гостья, — здоровье его и так было плохо, а теперь это огорченье от сына. Это его убьёт!

— Что такое? — спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухова.

— Вот нынешнее воспитание! Ещё за границей, в царстве Зверя — продолжала Мария Львовна, — этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда.

— Скажите! — сказала графиня.

— Он дурно выбирал свои знакомства. Сын князя Василия, он и один Долохов, Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухова выслан в Москву. Анатоля Курагина — того отец как-то замял. Но выслали-таки из Петербурга.

— Да что бишь они сделали? — спросила графиня.

— Это совершенные разбойники, особенно Долохов, — говорила гостья. —Можете себе представить; втроём достали где-то одичавшего упыря, завязали ему пасть, спилили когти, посадили с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина с спиной к упырю и пустили чудище в Мойку; упырь плавает, а квартальный на нем.

— Хороша фигура квартального, — закричал граф, помирая со смеху.

— Ах, ужас какой! Чему тут смеяться, граф?

Но дамы невольно смеялись и сами.

— Насилу спасли этого несчастного, — продолжала гостья. — И это сын графа Кирилла Владимировича Безухова так умно забавляется! — прибавила она. — А говорили, что так хорошо воспитан и умён. Вот всё воспитание заграничное и жизнь под сенью Антихриста куда довело. Надеюсь, что здесь его никто не примет, несмотря на его богатство. Мне хотели его представить. Я решительно отказалась: у меня дочери.

— Как старик Безухов был хорош, — сказала графиня, — ещё прошлого года! Красивее мужчины я не видывала.

— Теперь очень переменился, — сказала Мария Львовна.— никто не знает, ежели он умрёт, кому достанется огромное состояние, Пьеру или князю Василию. Сорок тысяч душ и миллионы. Я это очень хорошо знаю, потому что мне сам князь Василий это говорил.

— Однако, ма шер, это славная штука, — сказал граф и, заметив, что старшая гостья его не слушала, обратился уже к барышням: — Хороша фигура была у квартального, я воображаю.

И он, представив, как махал руками квартальный, пытаясь высвободиться от плавающего в Мойке дикого упыря, опять захохотал звучным и басистым смехом, колебавшим всё его полное тело, как смеются люди, всегда хорошо евшие и особенно пившие.

***

Наступило молчание. Графиня глядела на гостью, приятно улыбаясь, впрочем, не скрывая того, что не огорчится теперь нисколько, если гостья поднимется и уедет. Дочь гостьи уже оправляла платье, вопросительно глядя на мать, как вдруг из соседней комнаты послышался бег к двери нескольких мужских и женских ног, грохот зацепленного и поваленного стула, и в комнату вбежала тринадцатилетняя девочка. В дверях в ту же минуту показались студент с малиновым воротником, гвардейский офицер, ещё одна девочка немного постарше первой и толстый румяный мальчик в детской курточке.

Граф вскочил и, раскачиваясь, широко расставил руки вокруг вбежавшей девочки.

— А, вот она! — смеясь, закричал он. — Именинница! Ма шер именинница!

Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, выскочившими из корсажа от быстрого бега, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребёнок, а ребёнок еще не девушка. Вывернувшись от отца, она подбежала к матери, спрятала свое раскрасневшееся лицо в кружевах материной мантильи и засмеялась чему-то, толкуя отрывисто про куклу, сделанную в виде молодой упырицы в сарафане, которую вынула из-под юбочки.

— Видите?.. Кукла... Мими... Видите.

Клыки куклы были измазаны вишнёвым вареньем. Девочка упала на мать и расхохоталась так громко и звонко, что все, даже чопорная гостья, против воли засмеялись.

— Ну, поди, поди с своим уродом! — сказала мать, притворно сердито отталкивая дочь. — Это моя меньшая, — обратилась она к гостье.

— Скажите, моя милая, — сказала Мария Львовна, обращаясь к Наташе, — как же вам приходится эта Мими? Дочь, верно?

Наташе не понравился тон снисхождения до детского разговора, с которым гостья обратилась к ней. Она серьёзно посмотрела на гостью.

— Мадам, какая же она мне дочь, если это кровопийца-душегуб? Вы что, клыки не видите? Я насилу вырвала от неё кролика! – и девочка вынула из под юбочки ещё одну фигурку, на сей раз сделанного из плюша милого кролика, шубка которого торчала разодранными клочьями.

Графиня в ужасе вскрикнула.

— Да кто же сделал для неё эту жуткую куклу? Николя! Борис!

Между тем все это молодое поколение: Борис Друбецкой — офицер, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой, Николай — студент, старший сын графа, Соня — пятнадцатилетняя племянница графа, и маленький Петруша — меньшой сын, — все разместились в гостиной и, видимо, старались удержать в границах приличия оживление и весёлость, которыми еще дышала каждая их черта. Изредка они взглядывали друг на друга и едва удерживались от смеха.

Борис и Николай, друзья с детства, были одних лет и оба красивы, но не похожи друг на друга. Борис был высокий белокурый юноша с правильными тонкими чертами спокойного и красивого лица. Николай был невысокий курчавый молодой человек с открытым выражением лица. Николай покраснел, как только вошел в гостиную. Видно было, что он искал и не находил, что сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими, куклу, он знал ещё молодою девицей с не испорченным ещё характером, как она в пять лет на его памяти состаре́лась и как у ней по всему черепу треснула голова и она стала кидаться на плюшевых кроликов. Сказав это, он взглянул на Наташу. Наташа отвернулась от него, прыснула от смеха и побежала из комнаты так скоро, как только могли нести её быстрые ножки.

Борис вышел тихо в двери и пошёл за Наташей; толстый мальчик сердито побежал за ними.

***

Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отенённым длинными ресницами взглядом и густою чёрною косою, два раза обвивавшею её голову. Плавностью движений и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котёнка, который будет прелестною кошечкой.

— Да, ма шер, — сказал старый граф, обращаясь к Марии Львовне и указывая на своего Николая. — Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет, и меня, старика: идет в военную службу, ма шер. А уж ему место в архиве было готово, и всё. Вот дружба-то? — сказал граф вопросительно.

— Да, ведь война с упырями, говорят, объявлена, — сказала гостья.

— Давно говорят, — сказал граф. — Опять поговорят, поговорят, да так и оставят. Ма шер, вот дружба-то! — повторил он. — Он идет в гусары.

Гостья, не зная, что сказать, покачала головой.

— Совсем не из дружбы, — отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь, как будто от постыдного на него наклепа. — Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной службе и ненавижу упырей.

Он оглянулся на кузину и на гостью-барышню: обе смотрели на него с улыбкой одобрения.

— Я уж вам говорил, папенька, — продолжал Николай, — что, ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, — говорил он, все поглядывая с кокетством красивой молодости на Соню и гостью-барышню.

Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и выказать всю свою кошечью натуру.

— Ну, ну, хорошо! — сказал старый граф. — Всё горячится. Алый Рассвет всем голову вскружил; все думают, как это он из живой мумии попал в властители Европы, все жаждут бороться с ним. Что ж, дай Бог, — прибавил он, не замечая насмешливой улыбки гостьи.

Большие заговорили о Алом Рассвете. Жюли, дочь Карагиной, обратилась к молодому Ростову:

— Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас, — сказала она, нежно улыбаясь ему.

Соня страстно-озлобленно взглянула на Николая и, едва удерживая на глазах слезы, а на губах притворную улыбку, встала и вышла из комнаты. Все оживление Николая исчезло. Он выждал первый перерыв разговора и с расстроенным лицом вышел из комнаты отыскивать Соню.

— Как секреты-то этой всей молодёжи шиты белыми нитками! — сказала Мария Львовна, указывая на выходящего Николая. — Беда – двоюродные братья и сестрицы, — прибавила она.

— Да, ваша правда, — ответила графиня. — До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, — говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них.

— Да, славные, славные ребята, — подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы тем, что всё находил славным. — Вот подите! Захотел в гусары! И Наташенька: хоть и моя дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить. Вы знали, что нынче на границе у всех иностранцев клыки измеряют?..

— Не рано ли? Говорят, вредно для голоса учиться в эту пору.

— О нет, какой рано! — сказал граф. — Как же наши матери выходили в двенадцать-тринадцать лет замуж?

— Уж она и теперь влюблена в Бориса! Какова? — сказала графиня, тихо улыбаясь.

Гостьи встали и уехали, обещаясь приехать к обеду.

— Что за манера! Уж сидели, сидели! — сказала графиня, проводя гостей.

***

Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной. В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору в гостиной и ожидая выхода Бориса. Когда же заслышались его шаги, Наташа быстро бросилась между кадок цветов и спряталась.

Из двери вышла раскрасневшаяся Соня, сквозь слезы что-то злобно шепчущая. Наташа удержалась от своего первого движения выбежать к ней и осталась в своей засаде. Соня шептала что-то и оглядывалась на дверь гостиной. Из двери вышел Николай.

— Соня! что с тобою? можно ли это? — сказал Николай, подбегая к ней.

— Ничего, ничего, оставьте меня! — Соня зарыдала. – подите к ней!

— Соня! мне весь мир не нужен! Ты одна для меня все, — говорил Николай. — Я докажу тебе.

— Я не люблю, когда ты так говоришь.

— Ну, не буду, ну прости, Соня! — Он притянул ее к себе и поцеловал.

«Ах, как хорошо!» — подумала Наташа, и когда Соня с Николаем вышли из комнаты, она пошла за ними и вызвала к себе Бориса.

— Борис, подите сюда, — сказала она с значительным и хитрым видом. — Мне нужно сказать вам одну вещь. Сюда, сюда, — сказала она и провела его в цветочную на то место между кадок, где она была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею.

— Какая же это одна вещь? — спросил он.

— А хотите меня поцеловать? — прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волнения.

Борис покраснел.

— Какая вы смешная! — проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.

Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи, и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.

— Вы влюблены в меня? — спросила его Наташа.

— Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас... еще четыре года... Тогда я буду просить вашей руки.

Наташа подумала.

— Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать... — сказала она, считая по тоненьким пальчикам. — Хорошо!

И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.

— Навсегда? — сказала девочка. — До самой смерти?

И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.

***

Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и действительно был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связыванье квартального с упырём. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Пьера не тревожили, и он всё время проводил один наверху, в своей комнате.

В тот день Пьер ходил по комнате, изредка останавливаясь в углах, строго взглядывая сверх очков и делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой.

— Англии конец... Конец!, — проговорил он нахмуриваясь и указывая на кого-то пальцем. — Месье Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к... — Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Алым Рассветом и мысленно уже совершив опасный переезд через Па-де-Кале и завоевав Лондон, — как увидел входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера.

— Вы меня помните? — спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. — Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.

— Да, кажется, нездоров. Его все тревожат, — отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.

— Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. — сказал Борис.

Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчёлы напали на него.

— Ах, вы Борис! Ну, что вы думаете о Булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Алый Рассвет переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнёв бы не оплошал!

Борис ничего не знал о Булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльнёве в первый раз слышал.

— Мы здесь, в Москве, больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой. А вам должно казаться, — говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, — вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что-нибудь от богача.

«Так и есть», — подумал Пьер.

—Может быть, вам неприятно, вы меня извините, но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо... Вы поедете со мной сегодня обедать к Ростовым?

И Борис, видимо, свалив с себя тяжелую обязанность, сделался опять совершенно приятен.

— Нет, послушайте... Мы так давно не видались... детьми еще... — сказал Пьер. — Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. — Он пожал руку Борису. — Вы знаете ли, я ни разу не был у графа Ростова. Он меня не звал... Но что же делать?

— И вы думаете, что Алый Рассвет успеет переправить армию? — спросил Борис, улыбаясь.

Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды Булонского предприятия.

***

Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей-мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Все без исключения уважали и боялись ее.

В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на оттоманке и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.

Один из говоривших был штатский, с морщинистым лицом, человек, уже приближавшийся к старости. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Другой, свежий, розовый гвардейский офицер слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк.

Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.

— Ну, как же, батюшка, Альфонс Карлыч, — говорил Шиншин, посмеиваясь. — С правительства доходец хотите получать, с роты доходец получить хотите?

— Нет-с, Петр Николаевич, я только желаю доказать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаевич, мое положение.

Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво.

— Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать. Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду. А я откладываю и еще отцу посылаю, — продолжал он, пуская колечко.

— Ну, батюшка, вы и в пехоте и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, — сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с оттоманки. — А упырь-то ведь, сказывают, всяко одно и быстрее человека, и быстрее лошади бежит.

Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу.

— Вы недавно приехали? — спрашивала у него графиня. — Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно. Выдали вы упырей?

— Очень интересно, мадам. Но придворные Алого Короля... да, я понимаю, что здесь никто не зовёт его королём... простите великодушно,  не любят, когда их так называют. Эшке-зу-арах – алый дар, который они получили от него,  делает их теми, кто...

Графиня переглянулась с Анной Михайловной, но не успела ничего сказать, потому что что в комнату вошла Мария Дмитриевна.

Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей.

— Имениннице дорогой с детками, — сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. — Ты что, старый греховодник, — обратилась она к графу, целовавшему ее руку, — чай, скучаешь в Москве? собак гонять негде?

— Ну, что, казак мой?, — говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. — Знаю, что зелье девка, а люблю.

Она достала из ридикюля яхонтовые серёжки и, отдав их Наташе, обратилась к Пьеру.

— Подойди, подойди, любезный! Я и отцу-то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе-то и Бог велит.

Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.

— Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!.. Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на упыря верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.

Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.

— Ну, что ж, к столу, я чай, пора? — сказала Марья Дмитриевна.

«Все настояли на переезде.»

- Все (не только родители) хотят поскорее освободиться (спастись) от вас – от упыря, от вампира (какого белый свет ещё не видывал?). SOS (cпасите наши души) от вас! Будьте так любезны, смилуйтесь над нами. Уезжайте как можно дальше и никогда не возвращайтесь. "Память о вас навсегда останется в наших сердцах".

Поблагодарив Анну Павловну за ее обворожительный вечер, гости стали расходиться.

Пьер был неуклюж. Толстый, выше обыкновенного роста, широкий, с буграми крепких мышцами на огромных красных руках, кроме того, он был рассеян. Но движения его были пугающе быстры для человека такой тяжёлой комплекции.

— Надеюсь увидеть вас ещё, но надеюсь тоже, что вы перемените свои мнения о этих ужасах, мой милый мсье Пьер, — сказала Анна Павловна.

Князь Андрей вышел в переднюю и, подставив плечи лакею, накидывавшему ему плащ, равнодушно прислушивался к болтовне своей жены с князем Ипполитом, вышедшим тоже в переднюю. Князь Ипполит стоял возле хорошенькой беременной княгини и упорно смотрел прямо на неё в лорнет.

— Идите, Аннет, вы простудитесь, — говорила маленькая княгиня, прощаясь с Анной Павловной.

— Па-звольте, сударь, — сухо-неприятно обратился князь Андрей по-русски к князю Ипполиту, мешавшему ему пройти. — Я жду тебя у себя, Пьер.

Форейтор тронул и карета загремела колёсами.

Пьер, приехав в дом князя Андрея вперёд него самого, прошел в его кабинет и тотчас же, по привычке, лег на диван, взял первую попавшуюся с полки книгу — это оказались Новейшие Способы Убиения Нелюдей – и принялся облокотившись, читать её из середины.

— Что ты сделал с мадемуазель Шерер? Она теперь совсем заболеет, — сказал, входя в кабинет, князь Андрей и потирая маленькие белые ручки.

Пьер поворотился всем телом, так, что диван заскрипел, улыбнулся и махнул рукой.

— Нельзя, мон шер, везде всё говорить, что только думаешь. Ну, что ж, ты решился, наконец, на что-нибудь? Советником по связям с упырями ты будешь или пойдёшь в Охотники? — спросил князь Андрей после минутного молчания.

Пьер сел на диван, поджав под себя ноги.

— Можете себе представить, я всё ещё не знаю. Ни то, ни другое мне не нравится.

— Но ведь надо на что-нибудь решиться? Отец твой ждёт.

Пьер с десятилетнего возраста был послан с гувернёром за границу, где он пробыл до двадцатилетнего возраста и мог ближе прочих наблюдать восхождение Алого Рассвета к вершинам власти. Когда он вернулся в Москву, отец сказал молодому человеку: «Теперь ты поезжай в Петербург, осмотрись и выбирай. Я на все согласен. Вот тебе письмо к князю Василью, и вот тебе деньги.». Пьер уже три месяца выбирал карьеру и ничего не делал. Про этот выбор и говорил ему князь Андрей. Пьер потёр себе лоб.

— Вот он точно из ордена Охотников должен быть, — сказал он, разумея аббата, которого он видел на вечере.

— Все это бредни, — остановил его опять князь Андрей, — поговорим лучше о деле. Был ты на пирах, где ели людей?..

— Нет, не был, но вот что мне пришло в голову, и я хотел вам сказать. Теперь война против Зверя, коего считают абсолютным злом. Ежели б это была война за свободу, я бы понял, я бы первый поступил в военную службу; но помогать Англии и Австрии против величайшего существа в мире... это нехорошо.

Князь Андрей усмехнулся.

— Если бы все воевали только по своим убеждениям, войны бы не было. – сказал он.

— Ну, для чего вы идёте на войну со Зверем? — спросил Пьер.

— Для чего? Я не знаю. Так надо. Кроме того, я иду... — Он остановился. — Я иду потому, что эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь — не по мне!

***

В соседней комнате зашумело женское платье. Вошла княгиня. Она была уже в другом, домашнем, но столь же элегантном и свежем платье. Князь Андрей встал, учтиво подвигая ей кресло.

— Отчего, я часто думаю, — заговорила она, усаживаясь в кресло, — отчего Анет не вышла замуж? Как вы все глупы, что на ней не женились. Вы меня извините, но вы ничего не понимаете в женщинах толку. Какой вы спорщик, мсье Пьер!

— Я и с мужем вашим всё спорю; не понимаю, зачем он хочет идти на войну с Алым Рассветом, — сказал Пьер.

Княгиня встрепенулась. Видимо, слова Пьера затронули ее за живое.

— Ах, вот я то же говорю! — сказала она. — Я не понимаю, решительно не понимаю, отчего мужчины не могут жить без войны, тем паче войны с упырями? Отчего мы, женщины, ничего не хотим, ничего нам не нужно? Ну, вот вы будьте судьёй.  Как вы думаете?

— Чего ты боишься, Лиза? Я не могу понять, — сказал князь Андрей.

— Вот как все мужчины эгоисты; все, все эгоисты! Сам из-за своих прихотей, Бог знает зачем, бросает меня, запирает в деревню одну.

— С отцом и сестрой, не забудь, — тихо сказал князь Андрей.

— Все равно одна, без моих друзей... И хочет, чтоб я не боялась.

Тон её уже был ворчливый, губка поднялась, придавая лицу не радостное, а зверское, беличье выражение.

— Всё-таки я не понял, чего ты боишься, — медлительно проговорил князь Андрей, не спуская глаз с жены.

— Я тебе давно хотела сказать, Андре: за что ты ко мне так переменился? — сказала маленькая княгиня. — Что я тебе сделала? Ты едешь в армию, ты готов драться с чудовищами, чтобы только бы не быть со мной, ты меня не жалеешь. За что?

— Лизе, я прошу вас перестать, — сказал князь Андрей выразительно.

Пьер, все более и более приходивший в волнение во время этого разговора, встал и подошёл к княгине. Он, казалось, не мог переносить вида слёз и сам готов был заплакать.

— Успокойтесь, княгиня. Вам это так кажется, потому что, я вас уверяю, я сам испытал... отчего... потому что... Нет, извините, чужой тут лишний... Нет, успокойтесь... Прощайте...

Князь Андрей остановил его за руку.

— Нет, постой, Пьер. Княгиня так добра, что не захочет лишить меня удовольствия провести с тобою вечер.

— Нет, он только о себе думает, — проговорила княгиня, не удерживая сердитых слёз и вышла из кабинета.

Друзья молчали. Ни тот, ни другой не начинал говорить. Пьер поглядывал на князя Андрея, князь Андрей потирал себе лоб своею маленькою ручкой.

— Пойдём ужинать, — сказал он со вздохом, вставая и направляясь к двери.

Они вошли в изящно, богато отделанную столовую. В середине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что-нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить:

— Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет. Я охотнее сойдусь в схватке с самым лютым упырём, нежели останусь гнить в этом доме. Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество — вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Да, не женись, душа моя, не женись!

Он энергически махнул рукой.

— Мне смешно, — сказал Пьер, — что вы себя, себя считаете неспособным, свою жизнь — испорченною жизнью. У вас всё, всё впереди. И вы...

— Что обо мне говорить? Расскажи мне подробнее об этом Алом Рассвете, — сказал князь Андрей, помолчав и грустно улыбнувшись своим утешительным мыслям.

Эта грусть в то же мгновение отразилась на лице Пьера.

—Что ж мне вам сказать? Начну с общеизвестного. По первости Франция услышала звуки его имени вскоре после возвращения Наполеона из Египетских походов. Молвят, что настоящее имя Зверя – Энхуш Махгуль. Да, да, и сказать только... звучит совсем по-варварски... дай Бог памяти, переводится сие с древнего языка народов Междуречья как Яростный Владыка, Могучий Разрушитель, не уверен, право... Ведь наш Бонапарте взял с собой не только блестящую армию, но и большую свиту из учёных, археологов, Бог знает кого. Пока войска располагались лагерем у подножия Великих Пирамид, учёные мужи рыскали по окрестностям в поисках своей славы. Конечно же, согласно законам начинавшейся шеспировской драмы, вместо славы они нашли свою погибель.

Князь Андрей пустыми глазами смотрел на него. Пьер продолжал.

— В трёх днях пути к западу от дельты Нила лежит оазис, он не отмечен ни на одной карте.  В оазисе том руины храма забытых богов, построенного древними, а в тех руинах гробница, которую как будто бы нашли совсем случайно. Случайный выстрел из пушки смёл вековые пески, и под ногами, представь себе, явились каменные рукотворные плиты, а как их сняли, так там и узкий лаз ведёт глубоко под землю. Как же звали того храброго малого, который первый спустился в лаз... да, Пьер Бушар! Этот лейтенант уже приобрёл себе имя, найдя Розеттский камень, тот самый, что испещрён античными литерами. Что же, ему хотелось большего, и большее он получил.

Пьер наконец нашёл себе внимательного слушателя и речь лилась сама собой.

— Никто из смертных более никогда не видел отважного лейтенанта. Остальные же, прождав некоторое время приказали египтянам-носильщикам спуститься за Бушаром, но туземцы отказались наотрез, и дело пошло только тогда, как скоро нескольких несчастных затолкали в лаз ударами ружейных прикладов. Никто более не видал и их. Оставшиеся египтяне молили французов уйти из проклятого места, но бросить своего лейтенанта было решительно невозможно. Только надвигавшаяся песчаная буря и симптомы кишечной болезни, которые одновременно начались у большинства оставшихся членов экспедиции, заставили их вернуться в Каир.

— Не понимаю всё же, — сухо отвечал князь Андрей, — как эти господа могли бросить своего офицера.

— Порой, — назидательно сказал Пьер, смешно морща брови, — порой обстоятельства бывают сильнее людей, и мы не в праве их винить... Через несколько недель в Каире появился и Алый Рассвет. Это был бледный человек — человек ли! — одетый в лохмотья, в глазах которого сияла неведомая сила. Позже мы все узнали, что кровь спустившихся в гробницу людей придала ему сил и освободила от тысячелетнего заточения. Он ходил по улочкам и базарам города, вслушиваясь в незнакомую ему речь, глядя на невиданные наряды. Вероятно, не один бедняга остался лежать высушенным в каком-нибудь тёмном переулке, но можем ли мы винить Махгуля... Рассвета за это... право, не знаю... Бог ему судия.

— Убийца, тем не менее, — сказал князь Андрей.

— Да, —сказал Пьер, — но кто тому виной? За какие прегрешения древние наложили на него проклятье, сотворив из человека чудовище, ведь он был человеком, Андре!.. мы не знаем, мы не можем знать, были ли эти прегрешения, или случился неправденый суд. Как бы не было ему тяжело в его первые каирские дни, Алый Рассвет не стал бросаться на толпу, раздирая её когтями ради быстрого удовлетворения своего чудовищного голода. Вместо этого он обратился к толпе. Право, не знаю, как он смог выучить коптский и арабский языки так быстро... а после и французский... его голос был так могуч и убедителен, а глаза сияли таким огнём, что люди не обращали внимание на его ужасный лик. Вскоре он стал их мессией. Вероятно, тогда же он обратил первых своих слуг, потому что пришёл во французский лагерь не один, а с целой свитой из вождей местных племён. Быть может, отдай Наполеон тогда приказ своей артиллерии... но корсиканец всегда был малодушным, ах, не спорь, Андре, всегда!

Князь Андрей рассмеялся, но быстро замолк.

— Пожалуй, я бы с тобой поспорил, но ведь теперь уже ведь всё равно. — сказал он.

— Любому человеку тяжело сохранить обладание собою в присутствии Махгуля, — отвечал Пьер. — Я видел как-то раз его вблизи... Но, право, уже поздно. Отложим остальное на потом... Я хотел посоветоваться с вами.

Князь Андрей пристально смотрел на него.

— Ты мне дорог. — сказал он. – Я знаю, о чём ты. Выбери, что хочешь: это всё равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идёт тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё... Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?

— Честное слово!

***

Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел от своего друга. Ночь была июньская петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Доро́гой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина, второго сына князя Василия, нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера.

«Хорошо бы было поехать к Курагину», — подумал он. Тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина, но, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать.

Подъехав к крыльцу большого дома у конногвардейских казарм, в котором жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь на втором этаже. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.

Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышалась возня, хохот, крики знакомых голосов и глухой рёв, как будто смутно знакомый Пьеру. Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Из окна было видно, как внизу во дворе твое возились с заросшим грязной шерстью одичавшим упырём, которого один таскал на цепи, пугая им другого.

— Держу за Стивенса сто! — кричал один.

— Смотри не поддерживать! — кричал другой.

— Я за Долохова! — кричал третий. — Разними, Курагин.

— Ну, спускайте Гульку, тут пари.

— Одним духом, иначе проиграно, — кричал четвертый.

— Яков! Давай бутылку, Яков! — кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. — Стойте, господа. Вот он, Петруша, милый друг, — обратился он к Пьеру.

Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна:

— Иди сюда — разойми пари! — Это был Долохов, семёновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя.

— Ничего не понимаю. В чем дело? — спросил он.

— Стойте, он не пьян. Дай бутылку, — сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьеру.

— Прежде всего пей.

Пьер стал пить стакан за стаканом, исподлобья оглядывая пьяных гостей, которые опять столпились у окна, и прислушиваясь к их говору. Анатоль наливал ему вино и рассказывал, что Долохов держит пари с англичанином Стивенсом, моряком, в том, что он, Долохов, выпьет бутылку рома, а затем поборет одичавшего упыря, которому предусмотрительно сточили когти и связали пасть. Упырь был изрядно отощавщий, но даже связанный представлял собою настоящую опасность.

— Ну, пей же всю, — сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, — а то не пущу!

— Нет, не хочу, — сказал Пьер, отталкивая Анатоля, и подошел к окну.

Вид одичавшего был знаком Пьеру, он видал таких во время своей жизни во Франции.

Алый Рассвет редко делился своим даром крови даже с ближайшими соратниками. Он никоим образом не желал обратить всё человечество в себе подобных, и так же хорошо было понятно — чем больше упырей, и меньше людей, тем меньше пищи. Но порою обращённые Алым Рассветом втайне пробовали заводить своих собственных обращённых при помощи собственной крови, нередко терпя неудачу в этом мероприятии. Чем больше звеньев в цепи обращений отдаляло новое обращение от истока, то есть от самого Алого Рассвета, тем скорее новый обращённый мог получиться одичавшим.

По первости такой обращённый ничем не отличался от своих обычных собратьев. Затем неутолимая жажда крови, та самая, которую умели сдерживать его старшие собратья, неудержимо охватывала его, полностью затуманивала разум и человек становился зверем. Никто уже не мог бы спутать такого обращённого с обычными людьми. Клыки уже более не умещались во рту, пальцы скрючивались от выраставших длинных когтей, тело болезненно искривлялось и покрывалось шерстью. Словом, зверь побеждал.

Алый Рассвет внимательно следил за всеми случаями обращений и тем паче одичаний, но, со временем, случаи одичания стали столь обильными, что стало решительно невозможно скрывать их от населения. Однако, вспышки одичания не ставились в вину Алому Рассвету, поскольку население было твёрдо убеждено в любви своего нового владыки к своему дорогому стаду. Не всех одичавших убивали на месте, многих из тех, что сохранили остатки разума и понимание человеческой речи, отправляли служить в войска.

Откуда у конногвардейцев взялся одичавший, Пьер не знал, да и не хотел знать, ведь, если задуматься, стоило бы донести на эту безответственность — владеть живыми упырями в России тогда запрещалось – но не мог же Пьер выступить причиной серьёзных неприятностей своих хороших знакомых. Быть может, один из сбежавших одичавших добежал из Франции до польских лесов, где был отловлен и привезён в Петербург для увеселения, а может Курагины выкупили дикого упыря у одного французских эмигрантов.

Долохов держал за руку англичанина и ясно, отчётливо выговаривал условия пари, обращаясь преимущественно к Анатолю и Пьеру.

Он был человек среднего роста, курчавый и с светлыми голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры и был небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы.

Бутылка рома была принесена; раму, не пускавшую сесть на наружный откос окна, выламывали два лакея, видимо, торопившиеся и робевшие от советов окружавших господ и стонов упыря внизу.

Анатоль с своим победительным видом подошел к окну. Ему хотелось сломать что-нибудь. Он оттолкнул лакеев и потянул раму, но рама не сдавалась. Он разбил стекло.

— Ну-ка ты, силач, — обратился он к Пьеру.

Пьер взялся за перекладины, потянул и с треском где сломал, где выворотил дубовую раму.

— Всю вон, — сказал Долохов.

— Англичанин хвастает... а?.. хорошо?.. — говорил Анатоль.

— Хорошо, — сказал Пьер, глядя на Долохова, который, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари.

Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно.

— Слушать! — крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали.

— Я держу на пятьдесят империалов, хотите на сто? — прибавил он, обращаясь к англичанину.

— Нет, пятьдесят, — сказал англичанин.

— Хорошо, на пятьдесят империалов, — что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте, затем спрыгну во двор, хорошенько поколочу одичавшего и выйду со двора на своих двоих.

— Очень хорошо, — сказал англичанин.

Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать её, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и распершись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, отпустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.

— Господа, это глупости; его упырь поломает, — сказал этот более благоразумный человек.

Анатоль остановил его.

— Не трогай, ты его испугаешь, он убьётся. А?.. Что тогда?.. А?..

Долохов обернулся, поправляясь и опять распершись руками.

— Ежели кто ко мне еще будет соваться, — сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, — я того сейчас спущу вот сюда. Ну!..

Сказав этого, Долохов осушил бутылку и спрыгнул к упырю, которого предварительно спустили с цепей.

Раздалось необыкновенно страшное рычание, у большинства присутствующих побледнели лица. Пьер внимательно смотрел вниз. Долохов, дразня упыря подобранной с пола палкой, медленно обходил одичавшего, стараясь отвлечь его внимание круговыми замахами своего импровизированного оружия.

— Долохов, брось палку, это нечестно! – выкрикнул кто-то.

Долохов сплюнул и отбросил палку в сторону. Упырь метнулся вперёд, разбрызгивая по сторонам клочья кровавой пенистой слюны. Долохов также, отбросив осторожность, рванулся навстречу, затем, рухнув на бегу на колени, проскользил под кряжистыми ногами упыря и дёрнул его сзади на ноги, повалив на землю спиною кверху – и тут же прыгнул на него, заломав одичавшему руки. Упырь ревел и бился, как бьётся тяжело раненый зверь, чутьём осознавая последние минуты своей жизни, но всё не мог никак скинуть со своей спины Долохова, который смеялся, как обезумевший. Внезапно Долохов отпустил упыря, и, воспользовавшись его секундным замешательством, быстро и тяжело три раза ударил упыря кулаком по затылку, затем отскочил и зайцем подбежал к стене, подпрыгнул, схватился руками за раму и влетел обратно в комнату.

Внизу во дворе упырь продолжал заходиться в истошном рёве, который, впрочем, стал перемежаться с сиплым кашлем. Пытаясь подняться на ноги, он окончательно запутался в цепях.

— Отлично! Молодцом! Вот так пари! Черт вас возьми совсем! — кричали с разных сторон.

Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов, отряхивая с себя клочья грязной свалявшейся шерсти, хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.

— Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, — вдруг крикнул он. — И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю... вели дать.

— Пускай, пускай! — сказал Долохов, улыбаясь.

— Что ты, с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, — заговорили с разных сторон.

— Я выпью, давай бутылку рома! — закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.

Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему.

— Нет, его так не уломаешь ни за что, — говорил Анатоль, — постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к ***.

— Едем, — закричал Пьер, — едем!.. И Гульку с собой берем...

И он, прыгнув к ошалевшему упырю, обнял его и подняв, стал кружиться с ним по двору.