Мысли о мерах борьбы с революционной партией конца семидесятых годов. 1880-й год.
...Революционная партия, как бы она ни называлась, – монтаньярами, карбонариями, фениями, клерикалам, воггабитами, дунганями, тайтенчами, социалистами, нигилистами или просто бандитами Италии и Испании, – может быть в разные времена слабою и сильною. Революционная партия не только не опасна, но презирается обществом, если за правительством стоит большинство народа. Если же народ раздражен административною неурядицею, равнодушием властей к его интересам, отсутствием способности, уменья и твердости управления, одним словом, – если кредит к управляющим лицам потрясен, революционные принципы начинают приобретать разрушительную силу. При этом народ обыкновенно становится раздражительным и восприимчивым ко всякого рода революционным бредням, не потому, чтобы он им верил, а потому, что он не верит более властям. В подобные времена политический смысл будто оставляет общество, и крайние учения начинают, если не поддерживаться, то покрываться людьми умеренными и состоятельными, т. е. самыми уважаемыми в государстве.
Следовательно, для успеха революционной партии необходимы три условия: 1) ослабление веры в способность правительственных лиц, и в их желание угадывать действительные нужды народа; 2) брожение общественного организма, вызванное чрезвычайными надеждами или разочарованиями и 3) содействие, оказываемое революционерами со стороны умеренных граждан.
Отсюда, как кажется, вытекает и программа действий для борьбы против революций. Эта программа может быть выражена так: 1) необходимо освежить и усилить правительственный элемент способными людьми; 2) успокоить народ, заставивши его перенести внимание с политики на свои собственные дела и 3) привлечь на правительственную сторону умеренных и влиятельных людей. По выполнении этой программы революционная партия должна потерять всякое значение, потому что исчезнет среда, в которой она могла распространяться, и пропадут элементы, которые ее питали и множили. Тогда инициаторы беспорядков попрячутся по своим углам, а менее фанатизированные люди искренне возвратятся на истинный путь.

...Петр Великий казнил десятки тысяч революционеров, которые в его эпоху поставлялись наиболее отсталыми людьми. Если серьезный историк не поставит это в вину гениальному преобразователю, если Россия могла снести его беспощадную суровость, то потому только, что он гораздо более творил, чем истреблял, потому что он много горячее заботился о благе всех, чем об ослаблении своих врагов.
Во время польского мятежа Муравьев безмилосердно казнил и давил поляков, но он имел право это делать, потому что, в то же время, он неустанно работал над упрочением свободы миллионов замученных и забитых панами крестьян.
В обеих приведенных случаях, люди, не щадившие врагов государства, нашли оправдание своим крутым мерам в сочувствии масс, в том, что они заставляли страдать некоторых, но улучшали материальное положение всех.
В этом и заключается различие между Ришелье, истребившим массу людей, чтобы создать единую Францию, и Фердинандом Бурбонским, делавшим то же самое, чтобы передать Неаполитанское королевство ненавистной ему Савойской династии.
И так, для успеха борьбы с революционерами нужно купить сочувствие главной массы народа рядом мер, направленных к улучшению его материального благосостояния.
Тот, кто этого достигнет, имеет право действовать против революции не только решительным, но и беспощадным образом, причем, во всяком случае, будет поддержан народом.
К несчастью, хозяйство России и ее материальный быт не озабочивает никого в высших правительственных сферах, между тем от большего или меньшего их процветания зависит покой страны и ее преданность существующему порядку. В Петербурге забывают, что народ кормится не циркулярами, не образчиками высокого канцелярского красноречия, – урожаем, скотом, хорошими путями и отсутствием болезней в городах и селах.

Оправдание добра. Нравственная философия (1894-1897)
Часть третья. Добро чрез историю человечества
Глава восьмнадцатая. Смысл войны *
Никто, кажется, не сомневается в том, что здоровье, вообще говоря, есть благо, а болезнь — зло, что первое есть норма, а второе — аномалия; нельзя даже определить, что такое здоровье, иначе как назвав его нормальным состоянием организма, а для болезни нет другого определения, как «уклонение физиологической жизни от ее нормы». Но эта аномалия физиологической жизни, называемая болезнью, не есть, однако, бессмысленная случайность или произвольное создание внешних, посторонних самому больному, злых сил. Не говоря уже о неизбежных болезнях роста или развития, по мнению всех мыслящих врачей, настоящая причина болезней заключается во внутренних, глубоко лежащих изменениях самого организма, а внешние, ближайшие причины заболевания (напр., простуда, утомление, заражение) суть только поводы для обнаружения причины внутренней, и точно так же те болезненные явления, которые обыкновенно людьми незнающими принимаются за самую болезнь (напр., жар и озноб, кашель, разные боли, ненормальные выделения), на самом деле выражают только успешную или неуспешную борьбу организма против разрушительного действия тех внутренних и большею частью загадочных в своем последнем основании, хотя фактически несомненных, расстройств, в которых заключается настоящая сущность болезни; отсюда практический вывод: врачебное искусство должно иметь главным предметом не внешние проявления болезни, а ее внутренние причины, оно должно определить по крайней мере фактическую их наличность и затем помогать целительным действиям самого организма, ускоряя и восполняя эти естественные процессы, а не насилуя их.
В подобном же положении находится вопрос о хронической болезни человечества — международной вражде, выражающейся в войнах. Симптоматическое ее лечение, то есть направленное не на внутренние причины, а лишь на внешние проявления, было бы в лучшем случае только сомнительным паллиативом; простое, безусловное ее отрицание не имело бы никакого определенного смысла. При нравственном расстройстве внутри человечества внешние войны бывали и еще могут быть необходимы и полезны, как при глубоком физическом расстройстве бывают необходимы и полезны такие болезненные явления, как жар или рвота.
По-настоящему относительно войны следует ставить не один, а три различных вопроса: кроме общенравственной оценки войны есть другой вопрос — о ее значении в истории человечества, еще не кончившейся, и, наконец, третий вопрос, личный — о том, как я, то есть всякий человек, признающий обязательность нравственных требований по совести и разуму, должен относиться теперь и здесь к факту войны и к тем условиям, которые из него практически вытекают? Смещение или же неправильное разделение этих трех вопросов — общенравственного или теоретического, затем исторического и, наконец, лично-нравственного или практического,— составляют главную причину всех недоразумений и кривотолковании по поводу войны, особенно обильных в последнее время.

...Итак, на первый вопрос о войне существует один бесспорный ответ: война есть зло. Зло же бывает или безусловное (как, напр., смертный грех, вечная гибель), или же относительное, то есть такое, которое может быть меньше другого зла и сравнительно с ним должно считаться добром (напр., хирургическая операция для спасения жизни).
Смысл войны не исчерпывается ее отрицательным определением как зла и бедствия; в ней есть и нечто положительное — не в том смысле, чтобы она была сама по себе нормальна, а лишь в том, что она бывает реально необходимою при данных условиях. Эта точка зрения на ненормальные явления вообще не может быть устранена, и на нее приходится становиться не в противоречии с нравственным началом, а, напротив, в силу его прямых требований. Так, например, хотя всякий согласится, что выбрасывать детей из окошка на мостовую есть само по себе дело безбожное, бесчеловечное и противоестественное, однако, если во время пожара не представляется другого средства извлечь несчастных младенцев из пылающего дома, то это ужасное дело становится не только позволительным, но и обязательным. Очевидно, правило бросать детей из окошка в крайних случаях не есть самостоятельный принцип наравне с нравственным принципом спасания погибающих; напротив, это последнее нравственное требование остается и здесь единственным побуждением действий; никакого отступления от нравственной нормы здесь нет, а есть только прямое ее приложение способом хотя неправильным и опасным, но таким, однако, который в силу реальной необходимости оказывается единственно возможным при данных условиях.
Не зависит ли и война от такой необходимости, в силу которой этот ненормальный сам по себе способ действия становится позволительным и даже обязательным при известных обстоятельствах? Вопрос этот может быть решен только исторически, но иногда его ошибочно переносят на более широкую почву — естественнонаучную, связывая необходимость войны с всемирным (будто бы) принципом борьбы за существование.
На самом деле борьба за существование ни в животном царстве, ни в человечестве не имеет ничего общего с войною. Когда говорят, что известный вид существ победил в борьбе за существование, то это вовсе не значит, что он одолел каких-то врагов в каких-нибудь прямых столкновениях или открытых боях,— это означает только, что достаточная приспособленность к внешней среде или окружающим условиям позволила этому виду сохранить и распространить свое существование, что не всем одинаково удается. Если мамонты в Сибири исчезли побежденными в борьбе за существование, а куницы победили, то это, конечно, не значит, что куницы были храбрее и сильнее мамонтов и истребили их в открытом бою с помощью своих зубов и лапок. Подобным образом еврейская народность, давным-давно обезоруженная и сравнительно малочисленная, оказалась несокрушимою в исторической борьбе за существование, тогда как многие века военных успехов не предохранили от гибели огромную Римскую империю, как и предшествовавшие ей воинственные державы.
Как борьба за существование происходит помимо войны и пользуется иными способами, не имеющими ничего общего с дракой, так со своей стороны и война имеет другие основания, независимо от борьбы из-за жизненных средств.

* Впервые опубликована в «Литературном приложении к «Ниве»» (1895. № 7. С. 420—462) с подзаголовком «Из нравственной философии». Сразу после выхода вызвала полемику. Наиболее замечен своим влиянием и ожесточенностью критики был А. Волынский, выступивший в «Северном Вестнике» (1895. № 9) с разгромной рецензией.