Герои рассказов М. Юровицкого действуют в сугубо реальных обстоятельствах.
Один мечтает о выходных на берегу затерянного озера, другой переезжает в давно
заброшенную деревню, третий ловит удачу на выгодной строительной халтуре.
Но внезапно айтишник влюбляется в русалку и отважно привозит ее в городскую
квартиру, а уставший от кризиса среднего возраста инженер ремонтирует с инопланетянами космический корабль. Достоверно, с юмором и перчинкой, автор перемещает героев из одной реальности в другую.

https://t.me/fairytales_3000/108

https://mybook.ru/author/mihail-yurovickij/gde-to-ryadom-4/r...

Писать начал в пятом классе, потом в ВУЗе, потом дочке сказки рассказывал, всегда считал, что работа важнее творчества и мало уделял внимания писательству. После 36-ти понял, что ошибался, дал себе пинка и стал трудиться, ни дня без строчки. Первая законченная книга, это радость. Делюсь.

Это единственный город, где я не был дальше аэропорта.

Прилетел туда в сусальный осенний день, спускался по трапу, напоминая самому себе Алена Делона в белом плаще. Рыцаря в брендовых латах, героя в доспехах от кутюр.

И также Аленом Делоном, с тем же зачёсом волос под фальшью борсалино, прижимистым росточком и недосягаемостью даже со спины, входил я в стеклянные двери здания.

Чувствовал себя в образе каким-то новым, свободным, более глубоким, умудрённым и зрелым, чем вчера.

Первым, что я увидел в киоске прессы ещё издалека, было твоё глянцевое фото. В лучшем стиле. Вся крупность глаз и губ, в общем — черт лица, выделялась здесь явственно, будто ты смотрелась со мной в одно зеркало. И, как обычно, заслоняла меня.

Ты любила, я любил.
Ты забыла, я забыл.
Ты не вместе, я не врозь,
Мы — не в лоб, а как-то вскользь.

Чёрт возьми! Или как там говорится-то это: каналья, дьяболо!.. Попутал всё. А потому что! Стоило ли уезжать, если первое, что я вижу, приехав, это твоё лицо! Прямо не спрячешься, не сбежишь — вот она, бонжурьте, смотрит. Как обычно, не прямо, а немного вбок. Уи, мон шер, я бы не прочь..

Сейчас поправлюсь, сейчас!! «Выглядывая лучшую партию для себя», — возвращаясь к галльскому такту, но не уму, безнадёжно плохо съехидничал я.

Не туше, конечно. О нет, миль пардон.

Подходя ближе к магнетическому фото, я разглядел идущую низом черную кайму. Такие жуть и слабость охватили вдруг меня, что, путаясь в сразу неудобном плаще, пускай и без шпаги, я побежал какой-то петушьей трусцой.

«Нашла лучший выход для себя...», «Трагический итог...», «Отвага или безысходность?»... На меня неслись обрывки заголовков, будто мусор, разнесённый ветром парижских трущоб из открытых контейнеров. Только теперь я понял, что она была повсюду. Витрина пестрела её портретами, борзописцы своими калёными перьями с отравленными слюной наконечниками высекали запальные искры на благодатном пепелище.

А я-то разглядел лишь один чудесный снимок. Такой верный ей. И равный — ей.

Вот почему я так и не вышел из аэропорта.

Под чистым золотом листопадным
Разлетались млечно-белые фалды...
И сердце под карденовской бронёй
Звенело колотой поллитрой.
И не спасибо, что душой живой,
Спасибо, грязный, пьяный, битый.

Камень Проклятых

Дымчатый свет падал сквозь витражи старой армянской церкви в Москве, окрашивая лица верующих в тревожные оттенки. Весть пришла, как удар колокола без звонаря: *Самвел Карапетян, благотворитель, защитник святынь, объявлен врагом у себя на Родине.* В епархии говорили о «произволе», о «кампании», о предательстве самой сути нации – носительницы древней культуры. Но знали они больше, чем писали в заявлении.

«С каких пор защита церкви – преступление?» – шептали в темных углах прихода. Боль была не только от несправедливости. Была обида древняя, как камни Эчмиадзина. Потому что Карапетян был не просто предприниматель. Он был *Хранителем Камня*.

Не того, что лежит на виду. Другого. Того, что принесли предки из глубины Араратских гор, спасая от чужеземных захватчиков еще в IV веке. Камня, на котором, по преданию, явился первому Католикосу свет, указавший место для главного собора. Камень хранил силу веры народа, его незримую связь с землей и небом Армении. Его прятали веками, передавая тайно из рода в род. И Карапетян, потомок древней линии Хранителей, вложил часть своего состояния не просто в ремонт церковных стен, а в создание сложнейшей системы защиты для реликвии, скрытой в подземелье под алтарем московской церкви.

Именно это и привлекло *Их*.

«Больно и обидно, что власти развязали кампанию», – говорили в епархии. Но кто стоял *за* властями в Ереване? Шепотом упоминали «Тень Араги»– тайное общество, возникшее в смутные времена. Они верили не в Христа, а в древние, искаженные культы земли, жаждавшие ее силы для власти. Они искали Камень. Они верили, что, завладев им и осквернив, обретут власть над самой душой нации, превратив древнюю культуру в инструмент порабощения.

Карапетян, защитивший церковь от вандалов-мародеров, на самом деле отразил первую, грубую попытку *Тени Араги* найти вход в подземелье. Теперь же враги действовали тоньше, страшнее. Они проникли в коридоры власти. Обвинения против Самвела – лишь дымовая завеса. Настоящая цель – изолировать Хранителя, лишить его поддержки, арестовать, вывезти. И тогда ничто не помешает агентам *Тени* под видом «обыска» или «реконструкции» войти в церковь, найти лаз в подземелье и вырвать Камень.

В епархии чувствовали это. Их решительное осуждение властей – это не только политика. Это *заклинание*. Слова «компрометирующее армянскую нацию как носительницу древней культуры» – древняя формула защиты, зашифрованное предупреждение о попрании священного долга. Каждая подпись под заявлением – как капля крови на невидимом щите.

Самвел Карапетян знал. Стоя у окна своего кабинета, глядя на купола, он ощущал холодное дыхание *Тени*, тянущееся через горы и степи. Он был на стороне Добра. Но Добро в этом мире редко ходит без меча. Камень в подземелье излучал тихий, теплый свет, который видел только он. Он чувствовал тревогу веков, запертую в его холодной поверхности. Преследование властей было лишь первой волной. Настоящая буря, буря тьмы, жаждущей погасить свет древней веры, приближалась. И он, Хранитель, должен был выстоять. Или умереть, унеся тайну Камня в могилу, обрекая врагов на вечные поиски и проклятие всех, кто поднимет руку на святыню.

Власти в Ереване думали, что воюют с человеком. Они и не подозревали, что развязали войну с самой *Памятью Камня*. А память, особенно проклятая, имеет обыкновение оживать.

na2rafire

Смотри также в группе телеграмм Pisaka ©

**"Тень в Овальном  кабинете"**

Канадские сосны струились за иллюминатором "Борт-1" мутной акварелью. Дональд Трамп щёлкнул ручкой, наблюдая, как облака рассекает крыло его самолёта. *«Макрон опять лжёт»,* — бормотал он, стирая с экрана Truth Social намеки на "перемирие". Человеческие игры утомляли. Особенно — игры "шестерок", как назвал их политолог Перенджиев в утренних сводках .

В Ситуационной комнате Белого дома холодно, будто морозильник. Не та метафорическая "холодная война", о которой трещали СМИ, а физический холод, заставляющий Рубио тереть ладони. На столе — карта ударов Израиля по Фордо: землетрясение в 2.5 балла, гиперзвуковые "Фаттах" Тегерана в ответ. *"Почти красиво",* — мелькнуло у Трампа.

— Господин президент, эскадрильи заправщиков переброшены, — доложил министр обороны, тыча пальцем в экран.

— **50 миллионов беженцев** — вот ваш прогноз? — Трамп усмехнулся, глядя на данные о возможном исходе иранцев в Армению . — Смешно.

Тень за его спиной шевельнулась. Никто, кроме Трампа, не видел, как струйки тьмы сползали со стены, принимая форму, напоминающую то ли скорпиона, то ли спираль ДНК. Холод усилился.

*«Они требуют ответа»,* — прозвучало в его сознании. Голос напоминал скрежет метала по льду.

— Вывезти посольских из Тегерана, — бросил Трамп в микрофон. — Остальных — предупредить.

Он вспомнил, как три дня назад в этой же комнате тень наложила на карту Ирана сетку из синих линий. **"Древние шахты"**, — прошелестело в голове. Не нефтяные. Те, что глубже. Там, где спит **Тот, Кто Разделяет Воды**. Существо старше тектонических плит, пробуждённое бомбами в Фордо.

— Зачем вам Россия в G8? — спросил Рубио, прерывая его мысли.

— **Потому что они помнят**, — отрезал Трамп. — Помнят тунгусский взрыв 1908-го. Помнят, как "гость" из Вилюйской впадины выжег тайгу в 50-х. Они знают, что войны людей — это детские шалости по сравнению с *Их* войнами .

Телевизор в углу замигал кадрами: Зеленский в Канаде, беспомощно ждущий встречи. *"Кукла",* — подумал Трамп. Макрон клянчит перемирие. Все они — пешки на доске, где истинные игроки давно стерли грань между биологией и камнем.

Внезапно тень сжалась, впиваясь в его затылок тысячей игл. Боль пронзила виски.

— Отозвать эсминец "Маккэмпбелл" из Персидского залива, — выдавил он. — И... передать Нетаньяху: следующая бомба в Кухистанской пустыне будет *сигналом*.

Рубио побледнел:

— Но там же гражданские...

— **Они проснулись**, — прошипел Трамп. — Вы хотите, чтобы 50 миллионов беженцев превратились в 500? Или в ноль?

Когда комната опустела, тень выползла на стол. На экране радаров Персидского залива замигали три точки — треугольник. **Знак**. Трамп достал телефон:

*"Сделка одобрена. Начинайте погрузку в шахту Чаршумбе"*.

Отправив сообщение, он улыбнулся. Люди думали, что он играет с Путиным или Нетаньяху. Никто не догадывался, что **настоящие переговоры** идут с теми, кто старше пирамид. Кто считает человеческие войны... *милым развлечением*.

В дверях замерла перепуганная горничная:

— Сэр, вы говорили с... тенями?

Трамп медленно повернулся:

— **Нет, дорогая. Тени говорили со мной.**

… истинная власть всегда в тени, а политика — лишь театр для тех, кто не видит кукловодов …

na2rafire

Также смотри группу в телеграмм Pisaka ©

https://ria.ru/20250617/tramp-2023311312.html

Максим Корсаков вернулся с войны, но война осталась в нём — живым гноящимся шрамом. Контузия не просто лишила его слуха на левое ухо. Она встроила в сознание петлю: каждую ночь он падал в одну и ту же воронку. Взрыв. Крик Саши, его наводчика: «Бронежилет не спасёт, Макс!» — и тишина, разорванная на куски хрипом рации. Он просыпался, зажимая рот ладонью, чтобы не орать. Ольга, его жена, включала свет и методично, как психолог, а не как любящая женщина, выводила его из кошмара:

— Ты дома. Ты в безопасности.

Она больше не произносила «Я с тобой». После третьего месяца бессонницы её профессиональная броня треснула.

— Создай саундтрек к своему аду, — сказала она однажды, указывая на синтезатор. — Музыка лечит. Я читала исследования.

Первая мелодия родилась из стука клавиш, похожего на пулемётную очередь. Максим не понимал, что творит. Он выплёскивал в звуки обрывки воспоминаний: рёв танков превращался в грохочущий бас, свист пуль — в пронзительный визг флейты. Ольга слушала, бледнея, но одобряла:

— Это катарсис. Ты должен продолжать.

Она не заметила, как её пальцы начали дёргаться в такт музыке.

***

Кирилл, их сын, украл треки из папки «Рабочие материалы» за две минуты до школы. Отец запрещал ему заходить в кабинет, но сын давно умел обходить пароли. Мальчик не любил тяжёлую музыку, но эти композиции... Они звучали как крик, запертый в коробку. На перемене он врубил трек «Прорыв» в колонку одноклассника.

— Вау, киберпанк! — засмеялся Витька, но через десять секунд его зрачки расширились, как у кошки перед прыжком.

Музыка не просто била по ушам. Она “взаимодействовала”. Низкие частоты резонировали с ритмом сердца, высокие — царапали мозг, высвобождая волну немыслимой агрессии. Дети не дрались — они *воевали*. Девочка с косичками, вечно молчаливая, разбила окно учебником и полезла на подоконник с криком: «Надо захватить высоту!» Мальчики, сплетясь в клубок, кусали друг друга, словно их зубы были не частью тела, а оружием.

Кирилл упал на пол, зажав голову руками. Музыка била в виски, но он не мог пошевелиться, чтобы выключить её. Его сознание раздвоилось: он видел класс и... траншеи. Тела под ногами. Лицо отца, искажённое яростью.

***

— Это не просто психоз, — Ольга листала отчёт ЭЭГ сына, руки дрожали. — Его мозг показывает активность, как у солдата в бою. Но он... не здесь.

Максим молча смотрел на монитор, где волны электроэнцефалографа скакали, как в припадке. Он узнал ритм. Свои ритмы.

— Я убил его, — прошептал он.

— Нет, — Ольга резко повернулась. — Ты создал вирус. И мы найдём антидот.

Но её уверенность была фальшивой. Всю ночь она рылась в исследованиях: «акустическое оружие», «инфразвуковые атаки». В одном из документов ЦРУ упоминались опыты 60-х, где определённые частоты вызывали панику у испытуемых. «Субъект начинает верить, что его галлюцинации реальны».

— Ты вложил в музыку свою боль, — сказала она утром. — Но боль — это энергия. Её можно перенаправить.

Максим попробовал. Сел за синтезатор, пытаясь выжать из клавиш что-то светлое. Но каждая нота превращалась в осколок. «Бездна не отпускает», — понял он.

***

Он вернулся на войну. Не за смертью — за жизнью. Для Кирилла. За тишиной. Той самой, что прячется между взрывами, как росток меж плит асфальта. Максим верил: если его мелодии родились из крика, то исцеление должно прийти из звука, который глубже боли. Из молчания, которое не пустота, а наполненность. Но как поймать тишину, если она разбита на осколки?

Капитан Ермаков, его бывший командир, плевал вслед:

— Ты ищешь в этой мясорубке ноты? Да тебя разорвёт, как ту падаль!

Но Максим не искал. Он слушал. В рёве миномётов — паузы между залпами. В треске костров — шелест пепла. Всё это он складывал в ритм, который вертелся в голове, как молитва. Даже когда пуля пробила ему бедро, он не стрелял в ответ, а записывал диктофоном вой ветра в воронке. Враги приняли его за сумасшедшего — а безумцев не берут в плен. Но он сам упал на колени перед их окопом, протягивая руки с диктофоном, как будто это белый флаг.

— Я — композитор, — сказал он на ломаном языке, зная, что его не поймут. — Мне нужен ваш страх. Ведь страх — это мост. Тот, кто боится, уже не враг. Он... нота в моей партитуре.

Его били не для допроса. Просто так — потому что войне не нужны причины. Пальцы, которые когда-то танцевали по клавишам, ломали один за другим. Но в перерывах между пытками он напевал. Не мелодию, а... антимелодию. Звуки, которые гасили эхо выстрелов, как вода гасит огонь.

Главарь боевиков, человек с лицом, изъеденным оспой, однажды застыл у двери камеры:

— Ты поёшь, как мой отец перед смертью, — пробормотал он, и в его глазах мелькнуло что-то человеческое.

Максим не понимал слов, но уловил интонацию. На следующую ночь он пропел колыбельную, которую Ольга пела Кириллу в младенчестве. Часовой, мальчишка лет восемнадцати, заплакал.

— Ты... врач души? — спросил он наутро, принося воду.

— Нет. Музыкант.

Максим не знал, как объяснить, что создаёт мелодию, способную перекрыть вой сирен в голове сына.
Парнишка в тайне от начальства стал помогать ему: приносил старый ноутбук, истёртый диктофон и маленькую флешку.

— Если ты можешь лечить звуками... вылечи нас всех, - однажды сказал пленнику ещё несозревший воин.

Максим собирал «Реквием тишины» по крупицам. Из скрипа двери камеры он вытянул басовую линию. Из капель воды — ритм. Даже крики пленных стали частью партитуры, но не ядром, а фоном, который нужно было перекрыть.

Флешку с мелодией часовой пронёс в гильзе патрона через линию фронта, сказав своим, что это ложные координаты для врагов. Погиб через час, но успел передать посылку медикам Красного Креста.

«Они не враги, — понял Максим, когда его вешали на дыбу. — Они зеркала. В каждом — осколок моего страха».

Перед смертью он усмехнулся. Потому что услышал — где-то далеко, сквозь гул вертолётов, зазвучала тишина.

***

Ольга вставила флешку в ноутбук сына. На экране мигало название: «Реквием тишины. Для Кирилла». Первые ноты прозвучали как шёпот — едва уловимый гул, похожий на гудение проводов под ветром.

Кирилл, три месяца назад застывший в кресле с остекленевшим взглядом, дёрнул веком. На мониторах ЭЭГ зелёные линии дрогнули.

Музыка нарастала. Это не была мелодия в привычном смысле. Она напоминала звук земли после дождя, скрип качелей на пустой площадке, шелест страниц забытого дневника. Всё, из чего состоит тишина. И тогда Ольга услышала его — Максима. Его дыхание между нотами, стук его сердца в ритме пауз.

— Папа... — Кирилл заговорил, не открывая глаз. — Он... не в комнате. Он здесь. — Мальчик прижал ладонь к груди.

В музыке появились чужие голоса. Хриплый смех капитана Ермакова, плач молодого часового, скрежет колючей проволоки. Но всё это тонуло в главной теме — колыбельной, которую Максим спел сыну в ночь перед отправкой на фронт.

«Спи, моя радость, усни...»

Кирилл впервые заплакал. Слёзы катились по его лицу, но тело оставалось неподвижным, будто душа оттирала замороженную плоть.

— Включи громче, — прошептал он.

Ольга прибавила звук. Последний аккорд ударил, как удар грома, и... тишина. Настоящая. Та, что живёт между звёздами.

Кирилл открыл глаза.

— Он умер? — спросил он, глядя на мать.

Она кивнула, не в силах говорить.

— Но он всё ещё здесь. В музыке.

Мальчик поднял дрожащую руку и коснулся динамика. Оттуда, сквозь шум, пробивался едва слышный стук — морзянка. «...- .. .-- ..» — «ЖИВИ».

Ольга обняла сына, а в кабинете за спиной сам собой заиграл синтезатор. Все клавиши опускались разом, как будто невидимые руки накрывали их грудью.

Играла сама война. Точнее, то, что от неё осталось — эхо, которое больше не хотело быть эхом.

_______________________________________
Этот же рассказ на Бусти: ▶▶▶▶ ТУТ ◀ ◀ ◀ ◀
Этот же рассказ на Автортудее: ▶▶▶▶ ТУТ ◀ ◀ ◀ ◀
Другие мои произведения на Автортудее: ▶▶▶▶ ТУТ ◀ ◀ ◀ ◀