Это перевод истории с Reddit

Я не помню точно, когда подвал в моём детском доме стал опасным. Это случилось где-то летом, когда мне исполнилось одиннадцать, но ни недели, ни дня, ни момента, когда комната перестала быть безопасной по ночам, я назвать не могу. Изменение было постепенным, как молоко, которое скисает; хотелось бы знать, что испортило подвал, а может, и не хотелось бы. Что бы ни было причиной, один вечер я помню ясно — самый страшный вечер, что у меня был. Это было 18 июня 1999 года. В день моего рождения.

Оглядываясь назад, понимаю: знаки того, что с подвалом что-то не так, были всегда. Да и с домом целиком, если честно, но особенно — с подвалом. Иногда он казался больше, чем в другие дни. Температура в нём никогда не имела смысла: в августе мог быть ледяной холод, а в январе — духота, независимо от того, каково было в остальном доме. Порой, когда мы с Эммой ещё играли там, казалось, будто за нами наблюдают. Знаете это чувство, когда волосы на шее встают дыбом, потому что кто-то на тебя уставился? Я всегда думала, что это мама или папа заглянули проверить нас, но теперь знаю лучше.

К подвалу примыкал маленький погреб, куда мама ставила овощи из нашего огорода в стеклянные банки — мариновала. Не только огурцы, но ещё свёклу, бамию и даже ревень. В погребе странно пахло, не то чтобы плохо. Скорее… затхло. Старым. Пылью и растениями, скукожившимися в своих банках. На полу была земля, и когда шёл дождь, весь подвал наполнялся запахом мокрой почвы.

С двух лет и до одиннадцати мы жили на… ну, точный адрес я, пожалуй, не скажу — поверьте, вам не надо искать это место, — но скажу, что это была Лоу-Хилл-роуд. Наш дом был двухэтажный, с нежно-белыми стенами и узкой трубой камина. Фасад был усыпан окнами, большими, которые мама обожала распахивать летом, хотя папа заставлял держать в них сетки из-за насекомых.

Воспоминания о доме залиты солнцем: я с Эммой забираюсь на большой клён на заднем дворе. Осенью мы помогаем папе сгребать листья, а потом носимся по кучам, снова всё разворошив. Папа никогда не сердился. Просто улыбался и начинал сначала, а мы с мамой и Эммой помогали ему.

Всё было хорошо и светло — пока вдруг не стало. Когда мне было десять, папа потерял работу. Улыбаться он стал реже. Дом будто сжался, похолодал, и света стало меньше, хотя лето подбиралось всё ближе. Эмма говорила, что мне это кажется, но я знала, что и ей тревожно, просто она держалась храбрее — для меня. И не важно, что это было притворство; я любила её за это.

Эмма была моей старшей сестрой, моей лучшей подругой, моим маяком. Я пошла в папу — тёмные волосы, голубые глаза, — а Эмма была почти зеркальной копией нашей мамы: белокурая, красивая, с улыбкой, которая словно расплескивалась по всей комнате. Она была старше меня на три года, высокая, а я — маленькая; ловкая, а я — неуклюжая; отличница с той самой минуты, как взяла в руки книгу. Все обожали Эмму, и бывало, я её блеску завидовала — совсем чуть-чуть. Она была слишком добра, чтобы её можно было по-настоящему resentовать.

Когда в том году мама с папой начали ссориться, Эмма разрешала мне залезать к ней в кровать, если меня будил их крик. Она звала меня «Птичка», потому что я в детстве не могла оторвать глаз от птиц. Потом читала мне — чаще всего в сотый раз «Паутину Шарлотты», — и только так я могла снова заснуть, хотя ненадолго.

Этой весной мне почти каждую ночь снились кошмары. Всегда один и тот же: наша кухня ночью, дверь в подвал открывается, и внизу на лестнице — тень. Свет в подвале выключен, ничего толком не видно, но тень казалась знакомой. Она ничего не говорила, но я знала: ей нужно, чтобы я спустилась. Я не хотела. А когда пыталась отступить, удавалось сделать только два-три шага назад, и тут что-то начинало тянуть меня к распахнутой двери и ступеням.

Ночь за ночью я просыпалась с криком за миг до того, как меня утаскивало во тьму по ступеням вниз.

Эмма держала меня, пока я не успокоюсь. Иногда удавалось снова заснуть и больше не видеть сон. Иногда — случалось два или три раза за ночь. Этой весной я почти не спала. И Эмма — тоже.

За две недели до моего дня рождения мама начала бродить во сне. Во всяком случае, впервые мы поймали её на этом тогда; возможно, до этого она тоже ходила по дому. Я уже почти задремала, прижавшись к Эмме в её постели, когда услышала мамин крик внизу. Мы нашли её на кухне: глаза закрыты, она привалена к столу и дрожит.

— Мам? — позвала Эмма.

Мама не шелохнулась и не ответила. Я заметила, что она вцепилась в край стола так, что костяшки побелели, будто удерживая стол, чтобы он не уехал. Эмма велела мне звать папу, но его снова не было — так что мы остались вдвоём. Я потянулась к маминой руке, но Эмма меня остановила.

— Кажется, нельзя будить лунатиков, — сказала сестра.

— Думаешь, ей что-то снится?

— Не знаю, Птичка, может…

Мамину голову дёрнуло в сторону, и она снова закричала — тихий стон вырос и натянулся в пронзительный визг. Она кричала так, что у неё закончился воздух. Я плакала, уткнувшись лицом в Эммин верх от пижамы. Когда, наконец, крик скатился в беззвучное сипение, Эмма осторожно высвободилась из моих рук и подошла к столу. Медленно, бережно, она взяла маму за одну из дрожащих рук. Не стала её сдвигать, просто накрыла мамины пальцы своей ладонью. И начала тихо-тихо что-то говорить — так тихо, что я не могла разобрать.

Она убаюкивающе шептала, улыбалась и сжимала мамину руку. Маму трясло сильнее, и, на миг показалось, она снова закричит, но дрожь вдруг разом прекратилась, и мама открыла глаза.

— Девочки, чего вы не спите? — спросила она сонно, полуприкрыв веки.

— Мы как раз собирались, — ответила Эмма.

Мама кивнула и попыталась отойти, но одна её рука всё ещё мертвой хваткой держала стол. Она опустила взгляд, удивилась, потом расслабилась и позволила Эмме вывести её из кухни.

— Пойдём, Птичка, — сказала Эмма.

Я пошла следом, но на секунду задержалась и взглянула туда, куда мама смотрела, когда кричала. Её закрытые глаза были обращены к двери в подвал — которая, по идее, тоже должна была быть закрыта. Эмма каждый вечер проверяла, что она на задвижке, прежде чем мы шли спать. Только так я могла уснуть.

Но в ту ночь дверь была приоткрыта — щёлку.

Я пинком захлопнула её и побежала за Эммой и мамой.

За восемь дней до моего дня рождения папа поранился в подвале. Я была там с ним днём — читала на маленьком диване в углу. Тогда мы использовали подвал наполовину как семейную комнату, наполовину как кладовку, и ещё у папы вдоль одной стены был небольшой столярный уголок. После того как он лишился работы, он с головой ушёл в ремонт дома. Новые водостоки, новый пол в столовой, казалось, каждый день где-то шла покраска. Думаю, ему это помогало чувствовать себя лучше, и мне нравилось, когда у папы был проект: в такие моменты он больше всего походил на прежнего себя.

Но в тот день у него ничего не ладилось. Он делал для Эммы книжную полку; вид у дела был плохой. Я сидела в углу и читала, наблюдая, как оранжевый свет заката просачивается через маленькое высокое окно подвала. На мне были наушники — папина пила была очень громкая. В комнате пахло древесной пылью. Мама обычно ворчала, что мне нельзя спускаться в подвал, когда папа работает инструментами, но ему, похоже, это не мешало, а мне нравилось быть рядом, когда он был доволен.

Я помню, как меня вдруг передёрнуло от холода, и я подняла глаза от книги. Папа прекратил работу и застыл, держа циркулярную пилу безвольно в одной руке и глядя на дверь погреба.

— Пап? — позвала я, вытаскивая один наушник.

Снаружи темнело, и свет в подвале казался тусклым.

— Пап? — я вынула второй наушник и встала.

Я не слышала его из-за наушников, но теперь поняла, что он говорит сам с собой. Бормочет, не отрывая глаз от погреба. Сам по себе это был не погреб, а почти кладовка, где мама держала банки с овощами. С улицы туда было не попасть, только из подвала, и родители обычно запирали дверь, чтобы мы с Эммой там не играли.

Дверь была открыта.

Это была не просто темнота — в погребе стоял абсолютный мрак, словно кто-то нарисовал на стене подвала идеальный чёрный квадрат. Папа стоял перед этой чернотой; голос его был слишком тих, чтобы разобрать, но мне показалось, что он всхлипывает.

— Папочка? — позвала я, подходя ближе. — Всё в порядке? Мы можем подняться?

Он не отвечал, но когда я подошла настолько близко, что могла дотронуться до него, наконец уловила слова.

— Нет. Вас там нет. Вас там обеих нет. Пожалуйста. Нет. Вас там нет. Вас там обеих нет. Пожалуйста. Нет.

Он повторял это снова и снова, глядя в темноту и дрожа — точно так же, как мама в кухне несколькими днями раньше.

— Папочка? — прошептала я и коснулась его руки.

Когда пила ожила, рёв был как у льва. Это была циркулярка с круглым диском и сетевым шнуром. Папа всё ещё держал её опущенной вниз, когда зубья закрутились в размытую полосу.

— Пап?

Пилу повело из стороны в сторону, а взгляд он не отводил от погреба и не переставал бормотать. Я закричала, когда пила впервые чиркнула по его ноге. Диск вцепился чуть выше колена и оставил на джинсах красную линию. Он не отреагировал. Ещё один взмах, и пила снова коснулась ноги.

— Папа! Мам! Эмма!

Третий рез был глубже двух первых. Папа качнулся, будто вот-вот упадёт в обморок. Я до смерти боялась, что он рухнет прямо на пилу. Рёв был такой, что я не слышала, бегут ли мама с Эммой, — и я сделала единственное, что пришло в голову: бросилась к шнуру. Розетка была рядом с дверью погреба. Перед тем как выдернуть вилку, я почувствовала на ноге движение воздуха, но успела вытащить шнур без проблем.

Папа сразу очнулся, как от щелчка. С недоумением посмотрел на ногу и закричал. Эмма кинулась вниз по ступенькам, мама — в шаге позади. Следующий час — туман из полотенец, крови и поездки в больницу. Папе повезло: две неглубокие царапины и одна по-серьёзнее, в мякоть бедра. Итого — тридцать пять швов, один вечер в травмпункте и счёт, который, кажется, ранил папу сильнее всего остального.

Домой мы вернулись около часа ночи. Мы с Эммой помогли папе устроиться на диване, а мама собралась убирать подвал.

— Оставь до утра, Сьюзан, — сказал папа.

— Я не хочу, чтобы кровь въелась в ковёр, или…

— Оставь, — резко оборвал папа. Он увидел, как мы все трое вздрогнули, и смягчил голос: — Пожалуйста, Сьюзан, поздно. Иди спать. Я завтра сам справлюсь со ступеньками. В конце концов, это моя кровь.

Мама кивнула, но его вспышка её потрясла. Она ушла в ванную, а мы с Эммой принесли на диван одеяла. Папа поймал мою руку, когда я вернулась.

— Спасибо, Птичка, — сказал он. — Я не знаю, что на меня нашло… этот приступ. Но знаю: если бы ты не среагировала так быстро, я бы остался без ноги.

Я покраснела, а Эмма поцеловала меня в макушку.

— Птичка — герой, — сказала она.

Папа улыбнулся, но улыбка быстро сошла.

— Девочки, пообещайте, что будете держаться подальше от подвала, — сказал он.

— Но я там читаю, — запротестовала я. — Меня не за что наказывать. Ты же сказал, что я молодец.

Папа поморщился. — Тебя не наказывают. Ты ничего не сделала. Просто я не уверен, что подвал безопасен.

— Что там опасного? — спросила Эмма.

— Я… я не знаю, — признался папа. — То есть ничего опасного — это же просто подвал, но… ладно, хотя бы пообещайте, что не будете спускаться туда ночью, хорошо? Обещайте.

— Почему? — спросила Эмма.

— Просто обещайте. — Голос у папы был тихий, но острый, и мы обе поклялись, что не будем спускаться в подвал после темноты.

Мы держали слово — до тех пор, пока в день моего рождения в подвал не попала Шарлотта. Шарлотта — коричневая крольчиха, подарок от Эммы накануне моих одиннадцати.

— Знаю, день рождения завтра, но не смогла ждать, — сказала Эмма, вручая мне Шарлотту и большую переноску. — Папа делает ей вольер, чтобы она жила на улице, когда тепло, но пока Шарлотта может быть в твоей комнате.

Я влюбилась в Шарлотту мгновенно. Она была маленькой, рыжевато-бурой, и забавно проводила лапкой по носу. Мы с Эммой весь день играли с крольчихой в моей комнате, дав ей свободно бегать и угощая листьями салата. Мама с папой заходили проверять нас время от времени. Они оба казались счастливее, чем я видела их за долгое время. Папа во дворе строил вольер Шарлотте. После несчастья он перенёс почти все инструменты из подвала в сарай.

Мы с Эммой днём ещё могли спуститься в подвал — взять что-нибудь из кладовой, достать настольную игру или спрятаться в тихом углу с книжкой, — но папа сам туда не ходил совсем. Он даже поставил новую щеколду и каждый вечер запирал её. Когда мама спросила почему, он сказал, что боится, будто ночью через погреб могут забраться животные.

Мама удивилась, но не стала спорить. Уверена, все мы ощущали странный дискомфорт, исходящий от подвала — мои кошмары, мамино лунатинство, папина травма. Перед днём рождения я старалась об этом не думать, и часы, когда я смотрела, как Шарлотта скачет по комнате, наконец позволили мне выдохнуть. Крольчиха была ласковой, спокойной; уже в первый день она ела салат с моей ладони. Но Шарлотта была и сообразительной — или переноска от Эммы оказалась с дефектом. Так или иначе, когда я среди ночи проснулась от очередного сна, где меня тащат, и увидела, что клетка пуста, я в панике побежала к Эмме.

Было поздно, за полночь, и мы с Эммой крались по дому, шепча: «Шарлотта», стараясь не разбудить маму с папой. Вверх по дому мы обошли осторожно — крольчихи нигде. Не было её ни в гостиной, ни в столовой. На кухне Эмма замерла.

— Ты слышала? — спросила она.

— Что?

— Тише. Слушай.

Шорх. Шорх. Шорх.

С другой стороны двери в подвал доносилось слабое поскребывание.

— Птичка, смотри.

Эмма показала на щеколду. Папа запирал её на навесной замок каждую ночь, но этой ночью она была открыта. Замок лежал на полу рядом, будто упал.

— Может, папа забыл? — сказала я. Поскребывание усилилось. — Эмма, это точно Шарлотта.

Я уже потянулась к двери, но Эмма схватила меня за плечо.

— Нам нельзя. Позовём маму с папой. Они спустятся.

Поскребывание стало громче, отчаяннее. Затем раздался всхлип.

Я вырвалась из Эмминых рук. — Она может быть ранена.

Дверь в подвал распахнулась легко, будто кто-то толкал её изнутри. Я посмотрела вниз, ожидая увидеть Шарлотту на верхней ступеньке. Вместо этого там была тьма, такая густая, будто осязаемая.

— Шар… Шарлотта? — прошептала я.

— Птичка, вернись, — позвала Эмма.

Я обернулась к ней, но не успела ничего сказать — что-то холодное схватило меня за лодыжку и дёрнуло. Лестница была ковровая, но всё равно изрядно меня отходила. Я ударилась головой — не то чтобы потеряла сознание, но всё поплыло на минуту.

— Птичка, Птичка, очнись, — прошептала Эмма.

Я открыла глаза: надо мной склонилась сестра. Её глаза бегали, широко раскрытые. Она выглядела ужасно напуганной. Первая мысль — значит, я пострадала сильнее, чем думаю.

— Эмма?

Её взгляд щёлкнул на мне. Она приложила палец к губам.

— Тихо. Здесь кто-то есть.

Я села, поморщившись. Я знала, что найду не одну ссадину от падения. Мы были у подножия лестницы. В подвале было темно, но не так, как казалось из кухни. Свет тут был какой-то неправильный, выцветший, из-за чего всё выглядело серее и бросало глубокие тени. И из-за этого странного света я не сразу поняла, что весь подвал неправильный. Он был гораздо, гораздо больше, чем должен — раза в четыре-пять.

И мебель была другой. Почти нашей, но слегка «съехавшей». Диван — меньше и красный вместо серого, но той же формы. Он стоял не у стены, как обычно, а почти в центре. У стульев были слишком длинные ножки, а книжный шкаф в углу — слишком широкий и приземистый. На стенах висели картины и постеры, но из-за света разглядеть их было трудно. И я была этому рада. То, что удавалось увидеть, вызывало дискомфорт.

— Птичка, нам надо наверх, — прошептала Эмма. — Сейчас. Пока он нас не заметил.

— Кто?

Эмма не ответила. Она показала на диван. Я всмотрелась, не понимая, что ищу, и завизжала, когда увидела.

Над спинкой дивана медленно поднялась макушка бледной лысой головы. Он остановился так, чтобы всё ниже глаз оставалось скрыто. Эти глаза смотрели на нас. Рта я не видела, но была уверена — он улыбается.

— Мам! Пап! Мамочка! — закричала я.

Глаза не отрывались от меня, а лысая голова затряслась. Я поняла — он смеётся, сипло. Смех перешёл в скрежет — точно такой же, как тот, что мы слышали, когда искали Шарлотту. Потом снова — всхлип и опять смех.

— Бежим, — сказала Эмма и поволокла меня по ступеням.

Дверь в подвал всё ещё была распахнута, и я видела нашу кухню, залитую светом всех включённых нами ламп. Мы вприпрыжку, вполупадении взлетали вверх. Я захлёбывалась дыханием, когда Эмма наконец остановилась. Как ни быстро мы карабкались, ближе к двери мы не становились.

— Эмма, что происходит?

Сестра тяжело дышала и дрожала, но продолжала держать меня за руку. — Не знаю, Птичка. Не знаю. Может, это сон.

Я оглянулась вниз. Лысого не было видно. — Не думаю, что это сон.

— Да, похоже, нет. Но так или иначе, похоже, здесь выйти не получится.

Словно чтобы подчеркнуть её слова, дверь в подвал начала медленно закрываться. Мы снова рванули наверх — и снова без толку. Дверь не приближалась, а на лестнице стало темнее. Я взглянула в подвал и ахнула. Лысого всё не видно, но диван стал заметно ближе к нижним ступеням.

— Эмма, смотри.

— Всё будет хорошо. Мы справимся, — пообещала она, но руку трясло не меньше моей.

— Мама с папой нас точно услышали, правда? — спросила я.

— Да. Должны были. Посмотри на меня, Птичка, не плачь, всё хорошо. Они, наверное, уже идут. Нам просто надо…

Раздался жуткий скрежет. Пока мы с Эммой смотрели друг на друга, диван снова подвинулся — теперь он был футах в десяти от подножия лестницы.

— Птичка, думаю, нам надо двигаться, — прошептала Эмма. — Когда скажу «беги», просто следуй за мной и беги как можно быстрее, ладно?

— Куда?

— Просто за мной. Беги.

Эмма сорвалась с места, утягивая меня. На этот раз мы побежали вниз и, достигнув пола подвала, рванули во весь дух. Она провела меня мимо дивана. Я совершила ошибку — оглянулась и увидела, как лысая макушка снова выглянула над спинкой. Он следил за нами, но не выходил.

Мы бежали и бежали — казалось, минутами. Подвал не кончался. Иногда под ногами был ковёр, иногда паркет, однажды — какая-то плитка, но мы не приближались к выходу. Наконец, запыхавшись, мы остановились. Лестница была далеко — значит, всё-таки мы сдвинулись. Красный диван едва проглядывался. Впервые с момента падения я почувствовала, как из тела уходит часть напряжения.

За диваном кто-то поднялся. В выцветшем свете и на таком расстоянии рассмотреть детали было невозможно, но по размеру и силуэту это был человек — бледный, как рыбы с океанских глубин, куда не достаёт солнце. Он пошёл к нам, потом побежал на двух ногах — и вдруг перешёл на четыре, как зверь.

Я снова позвала маму с папой. Эмма дёрнула меня, и мы снова понеслись. Каждый раз, когда я оглядывалась, оно было ближе, а вокруг темнело с каждой секундой. Я заметила дверь погреба.

Я вырвала руку из Эмминой ладони и кинулась к двери. — Эмма, спрячемся здесь.

— Подожди!

Я не послушалась; я была уже почти в истерике, и становилось всё темнее. Сзади уже слышалось тяжёлое дыхание, почти пыхтение. Я распахнула дверь — и меня чуть не вывернуло. Запах был чудовищный. Он напомнил свалку, куда я ездила с папой летом. Если контейнеры были заполнены, приходилось подниматься на холм и скидывать мусор на площадке. В августовском солнце смрад стоял как газ: медленное гниение выброшенной еды, сырость, плесень.

От погреба пахло так же — только во много раз сильнее. Я попыталась захлопнуть дверь, но что-то изнутри упёрлось, и оно было сильнее меня. Дверь медленно разжималась, пока Эмма не бросилась всем телом на неё. Мы обе навалились, и на миг показалось, что сейчас захлопнем. Но тогда в узкую щель протиснулась тонкая, мелово-белая рука и вцепилась мне в запястье. За ней вытянулись ещё руки — они хватали меня, драли волосы. Я закричала, Эмма кинулась помогать: отрывала бледные пальцы с грязными ногтями, даже кусала их, если они не отпускали.

Вдвоём мы сумели меня высвободить, и я отшатнулась от погреба. Эмма шагнула ко мне — и тут чья-то рука вцепилась ей в волосы и дёрнула назад. Без нашего упора дверь распахнулась, и десятки рук потянулись к Эмме. Её глаза были прикованы к моим; она попыталась что-то сказать, но грязная ладонь закрыла ей рот. Рук становилось всё больше — они тянули её в темноту погреба.

Дверь с грохотом захлопнулась, и всё вокруг переменилось. Свет снова стал нашим — тусклым, но обычным. Мебель знакомая, стены — там, где им положено быть. Я была в нашем подвале, лицом к двери погреба.

С другой стороны крикнула Эмма. Это был страшный крик — будто боль была невыносимой.

— Эмма! — закричала я и распахнула дверь.

Сестры там не было. Только полки, заставленные банками.

— Мам! Пап! — закричала я. — Помогите. Помогите.

Я испытала невыразимое облегчение, услышав их шаги. Они спустились по лестнице, всё ещё в пижамах, и нашли меня в истерике — я снова и снова открывала и закрывала дверь погреба. Я попыталась рассказать им всё, что произошло с той минуты, как я обнаружила пустую клетку: как Эмма помогала мне искать по дому, как мы слышали звуки в подвале, как я упала с лестницы, про человека за диваном и про руки из погреба, утащившие Эмму во тьму.

Родители переглянулись.

— Кто такая Эмма? — спросила мама.

Я не смогла вымолвить ни слова.

— Эмма, — наконец произнесла я. — Наша Эмма. Моя сестра. Мы должны её найти. Вы должны её достать. Пожалуйста.

— Маленькая, думаю, ты сильно ударилась головой, когда упала, — сказал папа. — У тебя нет сестры. Ты у нас одна-единственная.

— Думаешь, у неё сотрясение? — спросила мама у папы. — Я принесу лед на шишку, — сказала она мне.

Меня затошнило. Я оглядела комнату — там было полно семейных фотографий — и увидела, что Эммы на них нет. Что-то во мне надломилось, и я расклеилась. Крики, рыдания, я рвала на себе волосы; в итоге родителям пришлось вызывать скорую — я была слишком буйной, чтобы везти меня в машине. Парамедики ввели успокоительное, и, когда я очнулась, я была в больнице.

Следующие недели прошли как в дыму. Меня продержали под замком и на лекарствах три или четыре дня — до тех пор, пока я перестала непрерывно кричать Эмму. За этим последовала вереница врачей и терапевтов, мама даже позвала священника, хотя в церковь мы ходили только на Рождество и Пасху. Никто не поверил моей истории про подвал, и все настаивали, что Эмма никогда не существовала. Что она была воображаемой подружкой.

Когда родители, наконец, привезли меня домой, я прочесала подвал дюйм за дюймом. Никаких следов Эммы ни там, ни где-либо в доме. Зато я нашла Шарлотту — снова в её клетке. Когда я спросила у мамы, где они её нашли, она сказала, что крольчиха вообще не выходила — просто зарылась в стружку и так идеально слилась, что я её не заметила. Они её кормили, пока я была в больнице.

— Мы пытались пару раз тебе сказать, — сказал папа, — но, эм, ну… общаться было трудно — таблетки, визиты…

Я разрыдалась, прижав к себе Шарлотту. Она была доказательством.

— Эмма подарила мне крольчиху. Эмма настоящая.

— Нет, милая, кролика купила тебе мама, — сказал папа.

Мама удивлённо посмотрела на него. — Мне казалось, это ты купил Шарлотту?

— Видите? — сказала я. — Это Эмма. Это была Эмма.

Они оба на миг потупились, как будто в голове у них хлынул туман, но тут же отогнали его.

— На самом деле, кажется, мы купили её вместе, — сказала мама.

— Ага, — отозвался папа. — Мы же были в том магазине у молла и, э… да, взяли крольчиху.

Это вызвало у меня новый приступ паники. Ещё один визит к врачу. Ещё одна ночь в медикаментозной полудреме — только бензодиазепины и рисперидон давали мне сон без сновидений.

После второго эпизода я научилась не говорить об Эмме при родителях. Когда меня снова отпустили, я тихо и тайком искала любые доказательства, что сестра была. Её подруги её не помнили, и учителя — тоже. Не было ни фотографий, ни следов, ничего. Но я ни на миг не сомневалась в собственных воспоминаниях. Их было слишком много. Они были слишком полными, слишком реальными.

Примерно через месяц после исчезновения Эммы мне снова приснился сон, где меня тащат. Я проснулась и на цыпочках спустилась к подвалу. Папа всё ещё запирал его каждую ночь, но в ту ночь замок снова валялся на полу. За дверью слышалось поскребывание. У меня дрожали руки, когда я взялась за ручку. Я была уверена: Эмма там, той ночью. Я могла найти её, может быть, вернуть, а если нет и меня затянет — по крайней мере, я буду с сестрой. По крайней мере, она не останется одна.

Когда я коснулась ручки, поскребывание перешло в всхлипы. Я хотела изо всех сил, но рука не поднималась повернуть ручку. Я снова и снова видела перед глазами то существо за диваном, руки в погребе, вонь, и слышала Эммин крик. Я не смогла туда вернуться.

Всхлипы перешли в сиплый смех, когда я отступила от двери, и этот смех преследовал меня, пока я бежала будить родителей. Я привела их на кухню, хотя сердцем знала: момент упущен. Замок снова висел на щеколде, и, когда папа открыл, подвал оказался просто подвалом.

Ещё один срыв. Третья госпитализация.

Мои кризисы становились дорогими. Нам повезло лишь в одном — папа нашёл отличную работу. Правда, ради неё нужно было переехать на другой конец штата. Я сперва протестовала, но втайне радовалась: хотела подальше от того подвала. После той ночи, когда я не смогла открыть дверь, я изо всех сил старалась слушать родителей и терапевтов. Пыталась убедить себя, что, может, Эмма и вправду была выдуманной, воображаемой старшей сестрой, которую я себе придумала.

Но всерьёз я эту сказку так и не приняла.

Моё детство прошло в тумане антидепрессантов и антипсихотиков. Подростковые годы принесли новые способы одурманивания: пить до сна, таблетки, порошки, трубки, иглы — всё, что могло подарить ночь без снов. Всю жизнь я бежала от той ночи 1999-го. Я даже перестала праздновать день рождения… хотя ни разу не забыла купить цветы в день рождения Эммы.

О, Эмма, прости меня. Прости, что я оставила тебя в темноте на столько лет. Прости, что не была смелее. Прости, что не попыталась тебя спасти. Но я сделаю это сегодня. Или исчезну вместе с тобой.

Я много лет гадала, что было в том подвале. Сначала думала, что это всегда там было — спало, ждало, пока наша семья станет раненной и уязвимой. Но теперь я знаю правду. Что бы ни случилось в нашем подвале, это было делом голодной, блуждающей твари. Зла, которое подкрадывается и захватывает. Инфекции. Нашествия.

Я знаю это теперь, потому что прошлой ночью на моей кухне появилась дверь, которой не должно быть. В моём нынешнем доме, где я живу одна, нет подвала. Ни в одном из домов в нашем районе его нет — мы слишком близко к океану. Но как-то так, дверь в подвал, которую я помню из детства до мельчайших деталей, сейчас здесь, передо мной, пока я пишу эти слова. Я слышу лёгкое поскребывание. Спустя все эти годы оно меня нашло.

Хорошо.

Эмма, прости, что я оставила тебя в темноте на столько лет. Прости, что я не была смелее. Прости, что не пыталась тебя спасти. Но сегодня я это сделаю. Или исчезну с тобой.

Как бы то ни было, больше не бегу. Скоро увидимся, Эмма.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

Это перевод истории с Reddit

Я никогда никому об этом не говорил. Даже семье. Но после того, что я увидел несколько дней назад, считаю необходимым это написать.

Люди любят думать, что их мысли приватны, что их никто, кроме них самих, не увидит. Но для меня чужие умы — как открытые окна. В них легко заглянуть и вторгнуться.

Это похоже на настройку радио. Я могу выбирать, чьи мысли слушать, и когда «дотянуться» до них.

Я просто родился с этой способностью. Не особо понимаю почему.

Я научился скользить по жизни, не привлекая лишнего внимания. Улыбаться, когда от тебя этого ждут, кивать, когда кому-то нужна поддержка. Легко, когда заранее знаешь, что люди хотят услышать.

Но, конечно, у любого дара есть обратная сторона.

Есть мысли, которых лучше не видеть. Я слышал такое, о чём искренне жалею. И речь не просто о болезненных истинах или тягостных сожалениях. Нет. Я видел куда более тёмные вещи. Самые больные и извращённые сексуальные фантазии. Пылающее садистское желание убивать и причинять страдания. Гнойную, извивающуюся ненависть к человечеству целиком. Вы бы удивились, что некоторые прячут за спокойной внешностью.

К чему я это веду: мне казалось, я видел уже всё. Я думал, будто знаю, какими тёмными и зловещими бывают вещи на этой планете. Всё изменилось несколько дней назад.

Последние пару месяцев я работаю в ритейле. Закрывающая смена в дешёвом продуктовом. В таком, где яркий свет, громкая поп-музыка и у входа стоят высохшие растения. Примерно настолько же безынтересно, как звучит. Пока он не появился.

Он просто как-то раз возник в графике под именем «Джек». Руководство сказало, что его перевели из другого магазина. Моя первая смена с ним была три дня назад: мы вдвоём раскладывали товар на задних стеллажах. Он почти не разговаривал. Не задавал вопросов. Ни в чём не выглядел растерянным. Просто знал, где чему место.

Это был первый тревожный сигнал.

Второй — тишина.

Как бы ни был созерцателен человек, никто не может по-настоящему перестать думать. Человеческий мозг так не работает. Даже во сне он всё равно рождает мысли. Сознание может быть тихим, да, но никогда — безмолвным.

В голове Джека стояла мёртвая тишина.

Его ум был как чёрная дыра. Тишина почти удушала. Никаких мыслей, никаких чувств, ни малейшего шороха. Просто холодная пустая яма там, где должен был быть человек.

Я не в силах описать, каким шоком стало для меня: в первый раз «считываю» его мысли — и натыкаюсь на ничто. Это было настолько неестественно, настолько невозможно, будто весь мой взгляд на устройство вселенной выбросили на помойку.

Я напрягся сильнее, изо всех сил стараясь копнуть глубже, отчаянно пытаясь найти хоть что-то. Что угодно.

И я действительно кое-что уловил. По крайней мере след чего-то.

Едва-едва, под всей этой тишиной. Как слабый прогорклый душок от чего-то далёкого, гниющего где-то в стороне. Это казалось зловещим. Мерзким. Отвратительным. Казалось, это смотрит на меня. Словно я глядел в чёрный мутный океан, а метрах в нескольких десятках ниже поверхности едва виднелось огромное нечеловеческое лицо, радостно ухмыляющееся мне.

А потом. На короткий миг. Я уловил нечто. Не просто след. Не просто ощущение. Я увидел это. Всего лишь миг, да ещё и размытый. Но на несколько секунд я это увидел.

Это не была мысль. Не было похоже ни на что, что я встречал в чьём-то уме. Не особо понимаю, как это описать, но попробую.

Насколько я смог разобрать: гигантский лабиринт, больше планеты, построенный из прогорклого, гниющего, покрытого плесенью красного мяса. Весь он кишел триллионами личинок, мух и прочих адских насекомых, некоторые мутировали до уродливых размеров. В лабиринте было несколько тысяч людей, каждый ужасно изуродован по-своему. Они с жадностью жрали гнилое мясо, их животы раздувались до нелепых размеров — только затем, чтобы в конце всё это высрать. Такова была их вечность. Думаю, им не позволяли умереть. Думаю, лабиринт не дал бы.

И вот я больше не видел этого. Видение кончилось. Это длилось меньше пяти секунд, но казалось, прошли часы. Я увидел так много и всё же понимал, что лишь скользнул по поверхности. Тот лабиринт был только верхушкой айсберга, и если бы я продолжил копать, нашёл бы вещи куда-куда-куда хуже.

Я помню, как несколько минут стоял, полностью парализованный, покрытый потом с головы до ног. Не думаю, что когда-либо в жизни мне было страшнее.

Казалось, мой разум расползается по швам. Я увидел то, что видеть было не положено. То, что никогда не должно было быть увидено. И хуже всего — оно увидело меня в ответ. Оно знало, что я на него смотрю. Я уверен в этом на сто процентов. Не знаю, откуда эта уверенность. Может, шестое чувство, а может, ему хотелось, чтобы я понял. Неважно. Важно лишь то, что оно меня увидело.

Джек на меня не обратил внимания. Всё так же молча раскладывал товар, будто меня вовсе не существовало, с пустым выражением лица.

Он не был человеком. Это даже не обсуждается. Он… нет… Оно просто носило безжизненное человеческое тело как дешёвый маскарадный костюм.

Я вылетел из здания так быстро, как мог, и, только оказавшись как можно дальше, позвонил начальнику. Сказал, что у меня семейная проблема, и, возможно, меня не будет несколько дней. Он человек понимающий, так что вошёл в положение.

Прошло три дня, а я не могу перестать думать об этом. О том, что я видел. О том лабиринте. О людях внутри. Подробности до сих пор выжжены у меня в памяти, и, думаю, мне от них уже не избавиться.

У меня не перестают дрожать руки, и я чувствую, как здравый смысл медленно ускользает. Но больше всего пугает то, что увиденное было не худшим. Лабиринт — это лишь то, что лежало на поверхности, то, что я заметил первым. Я чувствовал: там есть ещё. Гораздо больше. Эта кроличья нора уходит намного, намного глубже.

И теперь я не могу отделаться от ужасного ощущения, что за мной наблюдают. Я не знаю, что делать. Думаю, сделать особо нечего. Я краем глаза увидел то, что видеть нельзя. И теперь меня собираются наказать.

В этом мире есть судьбы хуже смерти. Остаётся лишь молиться, чтобы мне не довелось столкнуться с одной из них.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

Это перевод истории с Reddit

Это был худший кошмар для любого родителя.

Но, как бы, всего на неделю.

Когда я разглядывал свою опухоль — первую из сотен, — я не совсем понимал, на что смотрю, крутил предплечье под водой в душе просто из мимолётного любопытства. Мне было не страшно; скорее озадаченно. У этого нароста были знакомые черты, словно позаимствованные у вещей, которые я уже видел, но я никогда не встречал, чтобы их так странно совмещали и собирали вместе.

Она была куполообразной, как укус комара, только намного больше — размером с «Орео», а не с «M&M’s».

Цветом — как суточный синяк, ягодно-красно-синий, но оттенок ярче, живее, свирепо-фиолетовый, пугающе живой.

И, пожалуй, самое узнаваемое — сверху что-то торчало. Сверкающий белый камешек, вонзённый на вершине, как флаг.

Это был зуб.

Я вышел из душа и вытерся, опухоль оставил напоследок, аккуратно промокая внутреннюю сторону запястья, боясь, что новая «география» лопнет, если надавить сильнее. Сложил большой и указательный пальцы в щепоть и попытался выдернуть зуб, но упрямая мелочь не шелохнулась.

Расстроившись, я осклабился в зеркало, поддел пальцем уголок рта и потянул, открывая дёсны с неровной строкой молочных и коренных. Как ни прикидывал, не мог понять, какого зуба недостаёт. Того, что выпал у меня во сне и с такой скоростью, что, когда приземлился, намертво застрял в коже.

В девять лет это была единственная версия, которая имела смысл.

Вот и всё, решил я: он выпал изо рта и теперь застрял. Зуб — это Экскалибур, а моё тело — камень. Мысль о том, что он мог вырасти из окружающей кожи, даже в голову не пришла. Слишком уж нелепо. У меня выпадали молочные зубы, и один зуб оказался в руке. Простота подсказывала, что он изо рта.

Утром за завтраком я показал это маме. К сожалению, выражение её лица было совсем не простым.

Слабая улыбка дрожащими губами и стеклянные глаза, зрачки расширяются, расползаются, как нефтяное пятно. Точно такое же лицо у неё было утром после смерти бабушки — за секунду до того, как она мне это сказала.

Похоже, всё не так просто, подумал я.

Следующие несколько дней были как падение без земли; тревожное кувыркание из одного места в другое.

Родители носились со мной с ужасной поспешностью, но прямо объяснять, из-за чего волнуются, отказывались. Всё было слишком быстро и подавляюще. Чтобы не сорваться в собственной панике, я как будто «отсоединился» — психика спряталась за защитной спячкой. Поэтому воспоминания о том времени у меня местами обрывочные.

Помню мятно-зелёные стены кабинета педиатра, цвет почти как у зубной пасты, из-за чего я задумался, не стоит ли чистить зуб, который торчит у меня из запястья.

До или после обычных зубов будет лучше? Раз он снаружи рта, его надо чистить чаще, чем два раза в день, или реже? — думал я, но спросить не решился.

Помню, как мама шептала слово «онколог» каждый раз, когда произносила его. Так же, как она шептала о возможной прогулке с нашим доберманом, так же, как Эмма Уотсон шептала имя Волдеморта в фильмах.

Будто случится что-то плохое, если онколог услышит, что о нём говорят.

И я чертовски ясно помню, как видимое облегчение нахлынуло на неё, когда онколог позвонил с результатами биопсии. Она почти рухнула на кухонный пол — марионетка, у которой сверху вниз по очереди перерезают ниточки.

Для сравнения, папа остался неподвижным, загорелые руки скрещены, морщинистый лоб сведён, даже после того, как мама прикрыла ладонью трубку, повернула голову и прошептала волшебное слово.

«Доброкачественная».

Я раньше его не слышал, но оно мне понравилось.

Понравилось, как оно звучит — я катал его в голове, как ириску, каждый раз находя в нём новые сладкие нотки. Но ещё больше, чем его «вкус», мне понравилось, как оно действует на маму.

После появления моего нароста она выглядела ужасно зажатой. Завязанной в узлы, когда каждая мышца словно замотана невидимой колючей проволокой. Это слово, «доброкачественная», было заклинанием. Лучше, чем «абракадабра». Скажешь один раз — и она исцелена, полностью развязана, освобождена от болезненных пут.

У папы, впрочем, было своё заклинание.

Две словечки, которые будто заново впрыскивали в маму дискомфорт — капля за ядовитой каплей. Я почти видел, как колючая проволока шуршит по полу, звеня металлом о плитку, и снова обвивается вокруг неё, а я не успеваю ничего сделать.

«Второе мнение», повторял он. Не помню, чтобы он прямо распевал, но он был столь чёртовски настойчив, что мог бы и распевать.

«Мне плевать, что сказал этот шарлатан. Речь о нашем сыне. Он заявил, что есть девяносто семь процентов, что всё не вернётся после удаления, — да как вообще можно быть “на девяносто семь процентов уверенным” в чём-то? Либо вернётся, либо нет — есть только ноль процентов и сто процентов. Нам нужно второе мнение».

Я съёжился, вжимаясь в кухонный стул, пытаясь стать как можно меньше, чтобы занять минимум места в нашем забитом под завязку трейлере.

«Мы и так еле тянем медрасходы, — сказала мама. — Пожалуйста, скажи прямо, Джон, — что ты конкретно задумал?»

Папа усмехнулся.

«Хорошо, что спросила».

«О — оно точно вернётся после иссечения, сто процентов. Никаких сомнений». — заметил Хоторн.

Я изо всех сил держал протянутое запястье, пока потный мужчина в тройке и с галстуком-Боло его осматривал. Стоило ему оттолкнуться, и колёсики каталки жалобно взвизгнули под его тяжестью — я тут же убрал руку, будто убрал лезвие выкидного ножа.

Всё в папином «втором мнении» было не так.

Врач — Хоторн — хотел, чтобы к нему обращались по имени.

Кабинет был просто комнатой в его особняке.

Никаких плакатов с анатомией в разрезе, никаких колючих одноразовых рубашек или огромных кушеток — ничего знакомого. Я сидел в шатком деревянном стуле в своей одежде, вокруг — стены, увешанные целой ярмаркой ведьминых безделушек: бабочки, приколотые в прозрачной смоле, яркие растения в странных горшках, мерцающие кристаллы и рунические символы, нарисованные поверх карт таро, скобами вбитых в штукатурку, и так дальше.

Хуже всего, что Хоторн настаивал на стерильных, пыльных медицинских перчатках. Сначала я обрадовался — хоть что-то знакомое от других врачей. Капля привычности и небольшая преграда между мной и этим странным человеком.

Но какой смысл в перчатках, если у него такие длинные, острые, желтоватые, поражённые грибком ногти? К концу ощупывания большинство ногтей проткнули латекс.

От ощущения его ногтей по моей коже меня чуть не вывернуло.

«Другой доктор был не совсем не прав, — продолжил он, сдирая изуродованные перчатки с потных рук и запихивая в карман пиджака. — Это, конечно, тератома — опухоль из зародышевых клеток, которая может вырастить что угодно. Зубы. Волосы. Жир. Кость. На этом список остановлю. Не хочу, чтобы кошмары были на моей совести».

Хоторн подмигнул мне.

Я правда верю, что он пытался быть приветливым, даже игривым, но вышло наоборот. Я поёрзал, словно взгляд Хоторна оставил на коже жирную копоть, и мне хотелось стряхнуть её. Глаза у него были какими-то…бусинками. Две крошечные чёрные точки на ровной бледной плоскости лица, сидящие как будто на огромном расстоянии друг от друга.

«А это значит… злокачественная?» — спросила мама, привычно шепнув последнее слово.

Он покачал головой, промокая крупные капли пота на просторном лбу платком цвета яичного желтка.

«Нет, мэм. Я бы сказал — “рецидивирующая”, а не “злокачественная”. “Рецидивирующая” — значит, что вернётся. “Злокачественная” — значит, что вернётся и уби—» Хоторн резко захлопнул рот. Заговорился.

Впрочем, я и так понял, какое слово он хотел сказать. Я не младенец.

Убьёт.

«Простите за неловкую откровенность. Давно не лечил детей. Раньше лечил, конечно, но педиатрия стала слишком болезненна с тех пор как… впрочем, неважно. Перейду сразу к сути: вопреки словам того врача, тератома появится снова, и её следует удалять. Не потому, что она злокачественная, а потому, что если дать ей вырасти, это будет… тяжело. Для вашего мальчика я рад, что муж нашёл мою визитку и позвонил. Я в курсе, что с деньгами туго. Не фиксируйтесь на оплате. Я пришёл в медицину не разорять людей. Сделаем платежи исходя из дохода. Вопросы — моей прекрасной ассистентке Дафне. Боже знает, я и сам не всё объясню».

Мы прошли за Хоторном по пустому особняку на заднее патио. За маленьким круглым чугунным столиком сидела пожилая женщина спиной к нам, рассеянно помешивая чёрный чай крошечной ложечкой. Думаю, в лучшие времена их задний двор был на что посмотреть. Сейчас же — полная запущенность.

Клумбы превратились в зловонные кучи мёртвых стеблей и грибка. Ангелочек без руки, лицо стёрлось эрозией, возвышался над сухим фонтаном; чаша усыпана монетками — загадочное созвездие из давным-давно оставленных желаний. Маленький велосипед, медленно поглощаемый зарослями. Вдалеке — обветшалый домик на дереве.

Врач поманил нас. Мы с мамой сели напротив женщины. Сначала она будто рассердилась, что мы заняли два пустых места без разрешения: лицо скривилось в гримасу. Но, увидев меня, переменилась.

Злость расплавилась во что-то другое. Похоже на радость, только голоднее.

Она улыбнулась, показав зубы, испачканные помадой. В противовес мужу у женщины глаза казались слишком большими для лица: глазницы-кратеры, заполненные шариками сухого белого желе, почти не оставляли места чему-то ещё.

И эти глаза не отпускали меня. Ни на миг.

Даже когда она обращалась к маме.

«Дафна — объясни этим милым людям план платежей», — сказал Хоторн и пошёл обратно в дом, щёлкнув москитной дверью. Сквозь стекло он тоже не отводил от меня взгляда, но выражение у него было другое, чем у жены: мечтательное, но приглушённое.

В решении, которое логичным кажется только ребёнку, я сделал вид, что уснул. Закрыл глаза, свернулся и затих. Даже посапывать начал чрезмерно отчётливо, чтобы выглядело убедительно. Надеялся, что тогда они перестанут на меня смотреть.

В конце концов мама подняла меня и отнесла к машине.

«Это и есть твоё второе мнение?» — прошипела она на папу, когда мы вернулись домой.

Чувствуя в воздухе электричество назревающей ссоры, я бегом добрался до своей комнаты в хвосте дома, захлопнул дверь. Забрался под одеяло и начал теребить чужой зуб.

Я его ненавидел. Ненавидел и хотел, чтобы он от меня отстал.

На той же неделе мы вернулись к первому врачу, нормальному, к онкологу. Под сонным объятием наркоза мою опухоль удалили.

Через три недели я проснулся — и на том же месте выросла новая, такого же размера.

В итоге Хоторн оказался прав.

У этой зуба не было. В целом она была глаже. Более чётко очерченная. По краю, правда, торчали короткие волоски: тонкие, пушистые, каштановые.

Если бы пришлось угадывать, я бы сказал — ресницы.

Но я очень старался об этом не думать.

Если вдуматься, последние десять лет были относительно спокойными.

Я быстро привык к новой нормальности. Через год моя рецидивирующая тератома почти перестала меня задевать. Человеческий мозг — странная машина.

Иногда это занимало несколько недель. Иногда — всего пару дней. Но неизбежно нарост возвращался.

Мама звонила на мобильный Дафне и записывалась на иссечение. Та отвечала на первом гудке. Я представлял её на патио, как она водит ложечкой в тёплом чае и глядит на руины двора, в другой руке — телефон, сжат так, что костяшки побелели, — просто ждёт нашего звонка.

Хотя меня разрезали снова и снова, на запястье не оставалось шрама.

Хоторн приписывал чудесное заживление порошку, которым он обезболивал место перед скальпелем — ярко-оранжевая пыль с запахом кориандра, явно цветочная, с цитрусовой ноткой.

Я не любил смотреть, поэтому задирал голову и изучал те самые безделушки на стенах, чтобы занять глаза. Что ни говори о Хоторне, работал он чётко. Через пять минут опухоль исчезала, рану чистили и перевязывали, а я ничего не чувствовал.

Потом он аккуратно опускал сиротский нарост в баночку, передавал её Дафне, и та мгновенно уносила.

Мне всегда хотелось спросить, как они их утилизируют.

Я не спрашивал.

После каждой операции он повторял предупреждение. Одно и то же.

«Если цвет изменится — с фиолетового на чёрный — сразу приезжайте. Не звоните. Просто садитесь в машину и ко мне, днём или ночью. Никаких остановок, никаких сомнений».

Справедливо.

Подростковые годы пролетели. Вскоре после моего диагноза папу повысили. Мы переехали из трейлер-парка в приличный одноэтажный дом на другом конце города. Вскоре — ещё одно повышение. Потом третье и четвёртое. Финансовые тревоги ушли. Кроме рецидивирующей опухоли, меня беспокоила лишь лёгкая «мутность» зрения.

Начал учиться в старшей школе. Если сидел на задней парте, приходилось щуриться, чтобы видеть доску. Дело было не в фокусе как таковом. Мир казался туманным из-за слабого «наложенного» изображения. Многочисленные проверки зрения ничего не выявили. Всё было в порядке. Офтальмолог предположил, что это «мушки» — плавающие помутнения из-за слипшихся коллагеновых волокон, что в целом описывало моё ощущение: линии, трещины и паутина поверх реальности, неподвижные и неизменные.

И вновь я привык.

Сел на первую парту вместо последней.

Не беда.

Сейчас мне девятнадцать, я учусь в местном колледже и живу дома. Хотел поступать в Колумбийский, но папа настоял иначе.

«Слишком далеко от Хоторна».

Я был не в восторге. Трудно представить, что займёшься сексом на своём детском матрасе. Но он полностью оплачивает мне бакалавриат: без кредитов, без требования вернуть. Жаловаться особо не приходилось.

Честно говоря, всё шло хорошо. Поразительно, изумительно хорошо.

Тихое благополучие — проклятие. Предвестник перемен. Усыпляет бдительность, чтобы потом с садистским удовольствием выбить почву из-под ног.

Вчера около полуночи я проснулся в туалет.

Щёлкнул свет. Неудивительно, на внутренней стороне запястья — опухоль. Я уже был «в сроке».

Без зуба. Без ресниц.

Но чёрная.

Чёрная, как смерть. Чёрная, как зрачки у мамы в тот самый первый раз.

Я запаниковал. Даже не стал будить родителей. У меня же права.

Я выскочил за дверь, сел в машину и помчался к особняку Хоторна, выполняя его инструкцию дословно.

Через секунды после того, как открылась дверь, я понял, что ошибся.

Хоторн схватил меня своей мясистой лапищей за плечо и втянул внутрь. Даже при слабом свете прихожей я разглядел панику и на его лице.

Потом он произнёс слова, которые с тех пор без конца крутятся у меня в голове. Ещё одно заклинание. Я почувствовал, как невидимая колючая проволока начинает свиваться у меня на ногах, пока мы поднимались по лестнице; воздух становился всё холоднее, холоднее, холоднее — до того, что я видел пар его дыхания, когда мы добрались наверх, и он заговорил:

«Я всё собирался показать тебе комнату моего сына».

Я забился, дёрнулся, попытался вывернуться, но сил не хватило.

Из темноты вынырнули две знакомые белые «кратеры».

Дафна раскрыла ладонь у меня перед лицом и дунула. Частицы сладко пахнущей пыли попали мне в лёгкие.

Бездна сомкнулась.

Зрение потемнело до цвета моей опухоли, и меня не стало.

Сквозь тяжёлую седацию пробивались голоса. Сначала слова были непонятными: слоги разбухли водой, расползались и слипались, теряя смысл.

На полуслове речь прояснилась.

«…это было не из злого умысла, Хоторн. Ты добрый, терпеливый человек. Ты хотел, чтобы мальчику было безопасно. Хотел минимизировать боль. Это морально; даже благородно».

Стали различимы и другие звуки. Звон стекла. Торопливые шаги по полому деревянному полу. Мягкие щелчки — кто-то набирал на клавиатуре.

«Прошу без снисхождения, Дафна».

Тьма отступила. Зрение сфокусировалось. По телу прошёл ледяной сквозняк.

Я был голый, если не считать трусов.

«Я не снисхожу. Я лишь отмечаю: мы знали риск заранее, а ты всё равно поставил благополучие мальчика выше Дэвидова. Если тянуть мясо медленно, был шанс, что оно протухнет. Мы это знали. Вот и получили».

Я был в спальне, привязанный к стулу чем-то вроде самодельных ремней: витые вокруг торса интернет-кабели, грубая бечёвка на щиколотках и запястьях.

Один тусклый шарик лампы освещал комнату. В глазах плавало — облезлые постеры старых групп, кубки с малой лиги, рамки с фотографиями. На некоторых — Дафна и Хоторн, а ещё мальчик, которого я не узнавал.

Он пугающе походил на меня, только на десяток лет младше.

Не близнец, но сходство бросалось в глаза.

За письменным столом мои похитители работали. Дафна толкла семена в ступке. Хоторн что-то строчил в блокноте, бормоча себе под нос, и изредка стучал грязными ногтями по клавишам калькулятора.

В центре стола стоял пустой колбовидный стакан, вокруг — аптечно-алхимический набор: лепестки в тонких пузырьках, мясо в рассоле, банки с живыми насекомыми, парящие жидкости в чайных чашках.

Через комнату — кровать, выпирающая силуэтом под тёмно-синим одеялом. Тело не двигалось. Во всяком случае, не по-человечески. Поверхность пузырилась, как газировка. Под рамой негромко урчали что-то вроде морозильных агрегатов.

Когда крик уже подступил к горлу, взгляд поднялся к потолку. Именно над кроватью.

И с ужасом я узнал этот рисунок. Я видел его годами.

Линии, трещины, паутина.

Я выпустил нечеловеческий вопль.

Они почти не отреагировали.

«Дафна, не сходишь в сад? Нам нужно смешать ещё порошка для него…»

Она шлёпнула его по затылку.

«Нет. Времени. Нет», — рявкнула она.

Он на миг застыл, потом вернулся к блокноту.

Я выл.

Боже, как же я выл.

Но я знал не хуже их: в радиусе слышимости этого особняка никого нет.

Когда показалось, что голосовые связки вот-вот порвутся, я стих.

Минуты через полторы Хоторн швырнул карандаш, как отличник, закончивший экспресс-контрольную.

«Шесть с половиной. Шесть с половиной должно дать достаточно расширения, чтобы добыть недостающие двадцать граммов для обновления Дэвида до того, как всё окончательно протухнет. И, вероятно, не смертельно», — объявил он.

Молча Дафна наполнила пустой стакан физиологическим раствором. Хоторн отвинтил крышку с банки, где лежали прозрачные бордовые шарики с крошечными серебряными крестиками в сердцевине. Взял в руку камертон и щёлкнул. Два резких, диссонансных тона. Провёл шариком по камертону. Металл затих, а шарик завибрировал вместо него. Он бросил его в раствор — шарик сам закружился по стенке стекла.

Шесть с половиной шариков спустя их богохульная алхимия, по-видимому, была готова.

На что это похоже — скажу: седьмой шарик, когда его разрубили ножом для мяса, издал пронзительный визг.

Лучше бы я просто закрыл глаза.

Дафна сдёрнула тёмно-синее одеяло с силуэта, а Хоторн подошёл ко мне со стаканом в руке.

Под одеялом была огромная деревянная форма. Такая, в какой делали бы печенье — только человеческого размера и формы.

Она была почти полная.

Немного не хватало лишь наверху.

Котёл зубов, костей, жира и волос, охлаждённый и свежий благодаря «морозилкам» под кроватью.

И всё это было из меня.

Хоторн поставил стакан у меня между ног, подвинул его так, чтобы стоял прямо подо мной. Подцепил ногтем мой подбородок и развернул голову, заставив встретиться с его бусинками-глазами.

«Знай, мне жаль», — прошептал он.

Врач придвинул стекло точно под меня.

Скоро я «зацвёл».

Опухоли полезли по всему телу. На животе, на затылке, на верхней части стопы, между лопаток и так далее. Кожа тянулась, пока не лопалась. Во рту появился привкус железа. Дафна подрезала меня садовыми секаторами. Хоторн — просто скальпелем. Отрезанная плоть шлёпалась в стоящее рядом ведро.

Когда они набрали нужное, Хоторн вынул стакан из-под меня. Тело остыло.

Дафна вылила содержимое ведра в форму.

Дэвид был завершён.

Кажется, чуть-чуть меня ещё осталось.

Всё закружилось.

Я услышал, как Дафна спросила:

«Как думаешь, Дэвид поймёт? Ему понравится новое тело?»

Откуда-то из комнаты Хоторн достал кусок тёмно-красного мяса с инеем.

Сердце, возможно.

Он вжал его в форму.

«Конечно, — ответил Хоторн, чиркнув спичкой. — Это же наш сын».

Врач бросил спичку в мою законсервированную плоть.

Форма мгновенно вспыхнула серебряным пламенем.

Из ртутного жара донёсся гортанный, нечеловеческий стон.

Из огня поднялась фигура.

К счастью, прежде чем я по-настоящему понял, на что смотрю,

меня снова накрыла милосердная тьма.

Очнулся я в том же месте спустя какое-то время, развязанный, раны кое-как зашитые.

В руке — игла капельницы. Надо мной последние капли крови бежали по трубке. Судя по двум пустым пакетам рядом на стойке, это была третья. Моя одежда аккуратно лежала под стулом, сверху — телефон, полностью заряжен.

Меня будто ударило током: я вскочил, рыдая, ходил кругами, царапал себя, бормотал.

Послесотрясение после вчерашней ночи, не иначе.

Когда я выдохся настолько, чтобы мыслить, натянул одежду, раскрыл телефон и почти набрал номер.

Я был в одно касание от звонка папе, когда в голове защёлкнулось.

Слишком чудовищно, чтобы быть правдой.

Я осмотрел спальню. Алхимические принадлежности исчезли. Постеры, кубки, фотографии — тоже.

Почему-то, видимо в спешке, они оставили деревянную форму. Пустую, разве что с лёгкой пылью серебристого пепла.

Я помчался домой, молясь, чтобы не найти того, что собирался искать.

Когда я добрался, родители были на работе.

Я влетел в прихожую, по лестнице наверх, по коридору — в свою комнату.

Постучал по каркасу кровати.

Звучит поло, но это ни о чём не говорит.

Провёл пальцами по дубу.

Ничего. Гладко. Без признаков.

Не может быть, убеждал я себя. Не может. Папа просто усердно работал и его повышали, вот и всё.

Кровать стояла вплотную к стене. Оставалась последняя сторона.

Каркас заскрипел, будто умоляя меня не проверять.

Я почувствовал, как от натуги лопнул один шов на животе, но меня это не остановило — если что, боль даже помогала.

На середине обычно скрытой стороны я заметил тонкий разрез в дереве.

Нажал — и щёлкнул скрытый отсек.

Посветил фонариком внутрь — и вот он.

Небольшой стакан с физиологическим раствором и один красный шарик в нём, как раз под местом, где я кладу голову,

крутится,

крутится,

крутится.

И если я прищурюсь,

если действительно вгляжусь,

то вижу картинку, наложенную поверх реальности,

только она больше не статична.

Больше никаких линий, трещин, паутины.

Изображение непрерывно меняется.

Окно в глаза Дэвида,

которое, думаю, мне уже не закрыть.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit