Хрущёв и Мао. Последняя встреча
30 сентября 1959 года состоялся последний визит в Китай Н.С. Хрущёва.
Пекин.На столичном аэродроме приземляется самолет.
Н.С. Хрущев и сопровождающие его лица спускаются по трапу. Внизу их встречают премьер Государственного совета КНР Чжоу Эньлай со своей свитой.
Обмен рукопожатиями. Протокольно вежливые улыбки и ничего не значащие фразы. Никаких прежних братских объятий и лобызаний (чуждых китайским обычаям, согласно которым поцелуи между мужчинами — мерзость). Никаких приветственных речей.
На здании аэровокзала ни единого плаката с привычными аршинными иероглифами, оповещающими о «вечной и нерушимой дружбе между советским и китайским народами».
Нет и толпы восторженных трудящихся с бумажными флажками и иконостасом из портретов вождей мирового пролетариата, как усопших, так и продолжающих здравствовать.
Молчат динамики, из которых прежде мощным потоком лилась мелодия песни В. Мурадели и М. Вершинина о том, что «русский с китайцем — братья навек» и что «Сталин и Мао слушают нас».
Теперь все по-другому: Сталин отошел в мир иной, а у Хрущева с Мао Цзэдуном сложились совсем другие отношения.
Хрущев за глаза называл Мао Цзэдуна «старой галошей», а тот Хрущева - «тухлым яйцом». У китайцев это одно из самых оскорбительных ругательств.
Прозвучали государственные гимны Советского Союза и Китайской Народной Республики. Почетный караул отчеканил шаг. И вереница черных лимузинов помчала высоких гостей и хозяев по пустынным улицам Пекина.
Утром следующего дня — визит к председателю Мао в его резиденцию в Чжуннаньхае.
Переводчиком на переговорах выступал Н. Т. Федоренко.
Представим его воспоминания, как очевидца всего происходившего:
"В просторной приемной Мао Цзэдуна, где участники встречи расположились в огромных, европейского вида, креслах, царила атмосфера сдержанности и взаимной настороженности. После обычной в таких случаях словесной разминки Хрущев с присущей ему прямотой приступил к цели своего визита.
Он как бы стремился к тому, чтобы доказать свое намерение выполнить в духе интернационализма общесоциалистические задачи, стоящие перед нашими странами. Говорил о важности единства нашего содружества, единстве целей построения социализма и коммунизма. О стремлении к дальнейшему развитию и укреплению всестороннего сотрудничества между Советским Союзом и Китаем, отвечающего интересам наших народов.
При этом Хрущев отметил особую ответственность двух великих держав в ядерную эпоху, говорил об обеспечении справедливого и прочного мира и международной безопасности.
Выслушав довольно пространное высказывание Хрущева, который, как обычно, мало следил за подбором слов, был косноязычен, заполнял паузы словами-паразитами, Мао Цзэдун выразил понимание по поводу существующей опасности ядерного столкновения.
— Именно поэтому нам чрезвычайно важно иметь у себя ядерное оружие, но у нас его нет, — произнес Мао Цзэдун, бросив взгляд на собеседника.
— А зачем оно вам, когда мы его имеем и готовы защищать Китай, как самих себя, в соответствии с условиями Договора о дружбе, союзе и взаимной помощи между СССР и КНР? — выпалил Никита Сергеевич.
— Благодарим, но Китай — великая и суверенная страна, и нам самим нужно обладать ядерными средствами, чтобы защитить себя в случае войны. Если не склонны поделиться с нами этим оружием, то помогите нам технологией создания ядерной бомбы, — продолжал хозяин.
— Но ведь производство атомной бомбы, знаете ли, чрезмерно дорогостоящее дело. Помимо всего, оно отнимет у вас буквально всю электроэнергию, которую вы вырабатываете в стране, — не отступал гость.
— Ну что ж, справимся и своими силами с американским «бумажным тигром», — не без самоуверенности сказал Мао Цзэдун.
...Время от времени собеседники касались как бы отвлеченных вопросов. Но и в этом случае говорили только Мао Цзэдун и Хрущев.
— Вы не ку́рите сигарет и, кажется, не одобряете нашей заварки зеленого чая, тогда как я непрерывно затягиваюсь никотином и все время пью чай, а потом еще съедаю чайные листья, — сказал Мао Цзэдун и, беря пальцами зеленые лепестки из чаши, отправлял их в рот, пережевывал и проглатывал.
— Как говорят чукчи, у меня нет мелких пороков. Впервые вижу, однако, чтобы «закусывали» чайным листом.
— Европейцев, по моим впечатлениям, многое удивляет в Китае. Мы редко едим хлеб, хотя мучные блюда у нас не редкость. Питаемся рисом, без которого не можем обойтись, тогда как иностранцы употребляют рис редко и мало. Кстати, прошлый год в Китае был очень удачный, мы собрали весьма щедрый урожай зерновых. У нас образовались солидные излишки пшеницы, и мы озадачены что с ними делать. Не дадите ли полезный совет? — неожиданно спросил хозяин.
— Откровенно говоря, у нас никогда не было избытка зерна. Напротив, все время испытываем недостаток. Поэтому затрудняюсь предложить вам что-либо полезное, — ответил советский гость.
Мао Цзэдун, разумеется, прекрасно знал напряженное положение с зерном в Советском Союзе. Похоже он рассчитывал на другой ответ собеседника, но тот повел себя, как это принято в дипломатии, довольно уклончиво.
У Хрущева были свои соображения на этот счет. Ведь он, как известно, предсказывал скорую победу коммунизма в Советском Союзе, а Мао Цзэдун стремился еще быстрее добиться этой цели в Китае.
Главной проблемой в переговорах Хрущева и Мао Цзэдуна был вопрос о культе Сталина.
— Решение съезда КПСС относительно культа личности Сталина, на наш взгляд, вряд ли было обосновано в полной мере, — как бы между прочим начал Mao Цзэдун.
— Решение это не вызывает сомнений ни в нашей партии, ни в народе, — отчеканил Хрущев.
— Вы, естественно, вправе сами решать внутренние ваши вопросы, партийные и государственные. Но Сталин... его выдающаяся роль как вождя мирового революционного движения, китайского в том числе, — такие проблемы, как нам представляется, следует решать не в одностороннем порядке, а с учетом международной взаимосвязи, — продолжал китайский лидер.
— Сталин и сталинизм — явление, прежде всего, национальное. Оно возникло и сложилось в Советском Союзе. Поэтому мы вправе выносить свое решение. И мы его вынесли, — стоял на своем советский гость.
— Решение вынесли, но одностороннее и по существу, и по самому подходу. Решали так, будто это — явление исключительно местного значения, дело одной партии, одной страны. Но ведь это не так, это слишком узкий взгляд.
— Культ личности Сталина — порождение национальное в том смысле, что он создавался в нашей стране, и мы за это несем ответственность.
— Но правильно ли ограничивать сталинизм одной страной, Советским Союзом, когда он приобрел международное значение?
— Но именно мы, советские коммунисты, должны были дать культу Сталина правильную оценку.
— Не слишком ли поспешно и субъективно было принято решение об осуждении Сталина? Ведь ему принадлежит огромный вклад в коммунистическое движение во многих странах. А великое дело революции, в том числе в Китае: разве допустимо все это отрицать или преуменьшать?
Наступила пауза. Мао Цзэдун взял стоявшую на столике чашу с чаем, не спеша отпил из нее, поставил на место и вновь посмотрел на собеседника.
— Вы говорите об огромном вкладе Сталина, — продолжал Хрущев, — но забываете, какой ценой наша партия, народ заплатили... Разве можно оправдать его произвел, расправы, массовые жертвы, миллионы загубленных жизней при коллективизации или в ходе Великой Отечественной войны?
— Не об этом речь. Никто не собирается оправдывать Сталина за проведение коллективизации в Советском Союзе. Это — внутреннее ваше дело. Кто в этом повинен — Сталин или не только он один, — вам лучше знать. Речь о другом. Имя Сталина глубоко почитаемо во многих странах мира, он служил высоким образцом убежденного революционера, мы верили в него, в его учение и опыт. И теперь все это перечеркивается. Мы рискуем потерять то, что накапливалось десятилетиями мужественной борьбы, потерять авторитет коммунистов, потерять веру...
— Веру? А разве это не было заблуждением, обманом? Об этом мы должны были сказать. Мы обязаны были обнажить ложь, раскрыть правду, как горько это ни было для нас.
— Мы хорошо знаем, что такое горечь. Вся история нашей борьбы — горький опыт. Мы давно постигли, что горькое лекарство — самое верное. Но вашим решением осуждаются не только промахи и ошибки — кто от них застрахован? Вы подвергли безоговорочному осуждению все, что связано с именем Сталина, не дав себе труда отделить больное от здорового, негативное от положительного, что должно быть объективно признано.
— Мы сказали правду!
— Решение ХХ съезда КПСС крайне осложняет обстановку. При таком положении дел невозможно рассчитывать на нормальные отношения между нашими партиями.
— Едва ли разумно спешить со столь далеко идущими выводами, — ответил Хрущев.
Столь крутой поворот серьезно охладил нашу возникшую было вначале надежду на примирение. Когда одна из сторон бескомпромиссно претендует на истину, может ли идти речь о примирении? Наше руководство заняло тогда твердую позицию. И это не могло не породить новых трудностей.
Иногда мне казалось, что переговоры эти напоминали дискуссию людей, теряющих временами способность отличать то, что говорится, от того, кто говорит и как говорит.
У Никиты Сергеевича, по моим впечатлениям, от природы было в высшей степени развито политическое чутье, которое, однако, нуждалось в подкреплении научными знаниями и культурой, но их ему не удалось приобрести.
Вдумываясь в причины занятой китайским руководством непримиримой позиции в отношении решения ХХ съезда КПСС, я не мог и не могу отделаться от личного впечатления, что Мао Цзэдун усматривал в этом неотвратимую опасность подвергнуться обличительной критике в адрес его собственного культа личности. Он, мне думается, понимал, что после разоблачения культа Сталина грядет его черед. И тревога эта не была беспочвенной».
И еще из воспоминаний Н. Т. Федоренко:
«Мао Цзэдун устроил банкет в честь советской делегации. Шло дружеское застолье. Бесконечные блюда, тосты, шутки. И вот разговор зашел о былых сражениях китайских коммунистов в их нелегкой войне против гоминьдановцев.
— Скажите, товарищ Мао Цзэдун, — игриво обратился Никита Сергеевич к хозяину, какова в конце концов ваша философия стратегии и тактики, проводившейся в столь трудных условиях борьбы?
— О, это очень просто, — ответил Мао Цзэдун и, взяв куайцзы (костяные палочки для еды), ловко приподнял из стоявшего перед ним блюда скользкого морского трепанга. — Видите, это ускользающее чудо теперь в моих руках. И я с удовольствием отправляю его в свой рот, из которого, как вы догадываетесь, выход только один. Итак, трепанг у меня в зубах. Он неразделим с моим пищеварением.
— Может быть, окропим это живительными каплями маотая? — вопросил Булганин.
И все тотчас же осушили по малой стопке напиток, от которого воспламеняется даже вода.
— Так вот, — продолжал Мао Цзэдун насчет философии стратегии и тактики, — трепанга я пережевываю и проглатываю. Можете не сомневаться, что это именно так. Теперь облюбовываю второй экземпляр трепанга, покрупнее, столь привлекательно возлегающий на блюде. И беру его палочками — вот так. Но поместить его в свой рот, чтобы раскусить, пока что не тороплюсь. Предпочитаю подержать его, пусть повисит в воздухе, так сказать, для убедительности. А теперь сосредоточиваю внимание на третьем трепанге, который так возмутительно возбуждает мой аппетит.
— И что же происходит? — вырывается у А. И. Микояна, который до сих пер не подавал о себе знать.
— Вот об этом, третьем трепанге мы и должны поговорить... — закончил Мао Цзэдун свое повествование по предложенному сюжету.
Какой-либо заинтересованности в продолжении разговора на эту тему советские гости не проявили. Они предпочли промолчать. И судьба третьего трепанга так и осталась невыясненной".
Проводы советской делегации во главе с Хрущевым выглядели еще более холодными, чем встреча. Миссия Никиты Сергеевича завершилась полным провалом. Ему не удалось устранить образовавшиеся к тому времени трещины в советско-китайских отношениях. Более того, он их расширил и углубил до размеров непримиримых противоречий. И вскоре годами благоухавшее поле дружбы и сотрудничества между двумя великими соседями стало походить на лунный пейзаж.