Proigrivatel

– Тебе персональное приглашение нужно?

– Я видела это, мама, – уверенно заявляет Ринора и поднимает на меня большие светлые глаза. Их радужка затянута плотной белёсой плёнкой, и каждый раз от этого взгляда что-то нехорошо сжимается у меня внутри.

– Я не твоя… а, ладно, – прерываюсь я, не закончив обычную фразу. Упрямства у маленькой девочки больше, чем у меня терпения. Конечно, она видела. Во сне, где она ещё на это способна. – Идём, нужно отдохнуть, а то сил не хватит дожить до твоей предсказанной свободы.

Ринора беззаботно улыбается и безошибочно находит мою руку.

Когда я засыпаю, чувствую в полудрёме, как она легко гладит меня по давно немытым волосам. Ни кошмаров, ни снов, я просто проваливаюсь в темноту и по ощущениям почти сразу выныриваю обратно, когда Брэнс трогает меня за плечо, чтобы разбудить.

Время пришло. Я вскакиваю и начинаю скатывать спальник, просыпаясь и осматриваясь уже в процессе. Смотреть особо не на что. Неудачники или счастливчики? Группа пораженцев-отщепенцев, выживших после налёта гуманоидных насекомых. В нашем секторе галактики клуктоидов не ждали. Что им делать в этой глуши, в двух месяцах полёта от метрополии? Ошибка оказалась почти фатальной. Северные поселения разбомбили подчистую, запад пострадал меньше, там удалось организовать сопротивление, дать отпор врагам и удержать территорию. Надолго ли?

И сумеем ли мы вовремя туда добраться? Особенно нашим славным составом. Из военных в отряде осталось всего ничего. Я, высланная из столицы за неподчинение приказу. Сержант Брэнс, наш командир, отправленный на вечное прозябание в крошечный гарнизон на краю галактики. Сказал, что за хорошую службу ему дали возможность спокойно встретить старость. Трижды ха-ха! Чем провинился Пикки, уже не спросить; точнее, не получить внятного ответа. Остальные – гражданские, и что с них взять, если добродушная домохозяйка Ливия и долговязый шофер Хорнс из них самые адекватные.

Ринора рядом уже проснулась и пьёт суп из жестяной банки. Балуют девочку. Мне Брэнс сунул только сухой паёк.

– Мама, хочешь? – протягивает мне банку Ринора, словно прочитав мои мысли.

– Ешь, – отмахиваюсь я, – сегодня долгий переход.

Девочка кивает, а я сворачиваю её спальник, прикручиваю к своему. И почему только Ринора прицепилась ко мне, когда остальные её так любят, балуют, слушают её бредни, зовут видящей? Ещё и это «мама».

Уже достаточно стемнело, чтобы рискнуть высунуться наружу и надеяться не попасться воздушному патрулю клуктоидов. Перед тем как выйти из туннеля, Брэнс подзывает меня к себе. Ринора неохотно выпускает мою руку.

– Сегодня попробуем перейти границу у Вильского моста, – с места в карьер начинает сержант.

– Что? Мы же хотели уйти южнее и попробовать прорваться там. Связи уже неделю нет. Граница сто раз могла поменяться.

– Ринора видела… – неохотно говорит Брэнс.

– Опять? Нельзя опираться на выдумки слепой девочки.

– Про ядовитый дождь и засаду в городке – тоже выдумки? – устало говорит сержант, и я замечаю, как он сдал за последний месяц.

– Совпадение, – упрямо отвечаю я.

– Расскажи это погибшим Сэри и Виллину. Дина, мы идём, это приказ.

– Здесь же не армия, – повторяю я его слова.

– Не для тебя, Дина.

Пожимаю плечами, сержант прав. По-своему.

Жить в темноте, двигаться без света стало уже привычным, как и рука Риноры в моей. Мы идём последними, но практически не отстаём и не задерживаем отряд. Ринора необычно ловкая, и темнота не мешает ей, как остальным. Может, потому она и выжила одна в полуразрушенной деревне до того, как наш отряд проходил мимо и подобрал сиротку.

– Всё чисто! – чересчур громко рапортует Брэнс, вернувшийся с разведки к мосту. Уловив всеобщее ликование, Пикки начинает радостно угукать, пока Ливия не бьёт его по голове – тихонько, только чтобы заставить замолчать.

Брэнс смотрит на меня с видом: «Я же говорил», я в ответ пожимаю плечами: «Ещё не утро». Все встают и снова напяливают рюкзаки и спальники, Хорнс поправляет бластер на бедре, Ливия смотрит с завистью. Я невольно перевожу взгляд на свой. Только три штуки на весь отряд.

– Всё хорошо, – крепче сжимает мою руку Ринора, – я видела, что мы прошли по мосту.

Киваю, особо не вслушиваясь. Темнота уже не такая непроницаемая – скоро рассвет, и нам неплохо бы поторопиться. Кто знает, ждёт нас на той стороне безопасная зона или опять придётся срочно искать укрытие?

Мост свободен. На самом деле. Мы тихо перебегаем по широкому деревянному настилу, река лениво и спокойно течёт под нами. На другой стороне, кажется, даже дышится по-другому. И не пахнет гарью. Может, маленькая выдумщица и на этот раз окажется права?

– Идём! – командует Брэнс. – Проверим ближайшую деревню.

На разведку в этот раз отправляют Хорнса. И когда в крайнем доме минут через десять загорается свет, осторожное ликование заполняет меня. Неужели дошли до своих? Неужели всё это кончится? Перевожу взгляд на Ринору: девочка сидит рядом и спокойно смотрит в никуда.

Светает. Оставаясь под прикрытием деревьев, мы наблюдаем за деревней с пригорка. Обзор хороший, и когда из дома выбегает Хорнс, судорожно размахивая руками, его прекрасно видно. Как и ломаные фигуры клуктоидов, вышедшие за ним. Хорнс вспоминает про бластер, хватает его и палит во все стороны, ни в кого не попадая и почти сразу же выжигая напрочь заряд.

– Уходим, быстро! – командует сержант и судорожно хрипит.

В воздухе стоит запах озона. Я оборачиваюсь, чтобы увидеть, как Брэнс неловко заваливается на землю с ожогом на груди. На моём левом бедре, куда я тянусь, пустота. Ринора опускает руку с бластером, оборачивается ко мне и открывает большие фасеточные глаза. Раздаётся характерное шипение, и из-за деревьев выступает несколько высоких и несуразных клуктоидов, почёсывающих друг о друга верхние жвала.

Ринору, с тех пор как её увели, я больше так и не видела.

Мы стоим посередине деревни, к которой так долго стремились, в которую так истово верили, в кольце окружающих нас клуктоидов с бластерами в средних жвалах, и ждём, кто первым последует за сержантом.

Мы стоим налегке, без оружия и без вещей. Воздух такой сладкий и свежий. Под ногами мягкая живая земля. Вокруг всё зелёное: кусты, деревья, трава. И дома рядом стоят целые, а не раскуроченные от взрывов. И светло так, что больно глазам. Пикки радостно кричит и хлопает в ладоши. Никто его не останавливает.

— А молоко есть?

— Конечно! — Она хитро улыбнулась, — Значит, кофе с молоком?

— Нет, просто молока, сеньорита. Лучше кипячёного.

Агустина удивлённо уставилась на меня.

— Хорошо, сеньор. Будет вам молоко... А вот и ключ. Предлагаю вам лучший номер гостиницы — район Эшампле. Пришло время насладиться миниатюрами Храма Святого Семейства и Дома Бальо, а также полюбоваться фасадом дома Каса Мила. Их на заказ делали лучшие специалисты Испании, а именно мои двоюродные дяди. Направо, и второй этаж.

Я отодвинул ключ.

— Сеньорита Агустина, прошу прощения. Но могу я попросить другой номер?

— Но это самый лучший…

— Я уверен, что номер замечательный. Но мне нужен «Сантс Монжуик».

В глазах Агустины отразилось смятение.

— Сантс Монжуик? — произнесла она, задержавшись на последнем слоге.

Я кивнул.

— Вы уверены, сеньор? В последнее время гостям не нравился этот номер, он темноват. Постояльцы не задерживались в нём и часа, жаловались на стук в батареях…

— Ничего страшного, я хочу именно этот район.

Она без колебаний вытащила ключ из-под стойки, а не сняла его со стены, где висели все остальные. Мило улыбнулась и выдохнула:

— Что ж, как пожелаете, сеньор. Хорошего отдыха!

— Направо и второй этаж?

— Всё верно. Последний номер у окна.

— Так как насчёт молока? Принесёте?

— Si, сеньор. Молоко скоро будет у вас в номере.

Агустина наклонилась под стойку, и я, воспользовавшись моментом, скользнул в коридор. Поднялся на второй этаж, постоянно отлепляя мокрые штанины от ног (интересно, здесь есть прачечная?), дошёл до конца коридора и встал у двери с надписью «Сантс Монжуик».

Да, это тот номер. Вот позолоченные буквы с серебристым напылением, а у глазка справа — трещина, замазанная краской.

Мы на месте, Фернандо!

Зайдя внутрь, я осмотрел комнату. Те же покрывала, те же бархатные занавески и велюровые пуфики. Под потолком — знаменитая канатная дорога Монжуик с мини-трамвайчиками. Кровати, кажется, переставили. Раньше они были сдвинуты и стояли ближе к входу, а теперь одна кровать стояла у окна, вторая у двери.

Дойти до ванной комнаты я не смог, ноги подкосились. Я попытался схватиться за дверную ручку, но промазал. Рухнул на плюшевый ковёр, и, оттопырив нижнюю губу, громко зарыдал.

Эй, ты чего вдруг, парень?!

Я плакал и смотрел в потолок, махал руками. Потом перевернулся на живот и пополз. Ужасно хотелось есть. Потом я ещё раз обмочился. И ещё. Прекрати плакать, Фернандо! Ты из-за мокрых брюк? Я вовсе не злюсь на тебя, поверь, малыш! У меня куча сухих штанов. Ну, обмочился и будет! Ну, парень? Совсем скоро я дам тебе тёплого молока.

Напряжённые мышцы живота расслабились, слёзы успокоились. Я закрыл и открыл глаза, потряс головой, приподнялся. Тело вновь подчинялось мне.

Я встал и снял насквозь мокрые штаны и трусы, открыл чемодан и достал сменное бельё. Принял душ и спустился на стойку администрации.

— Я за молоком, сеньорита.

Агустина достала из-под стойки пакет и протянула мне. В животе радостно забурлило.

— В номере есть микроволновка. Прошу прощения, сеньор Адамс, у вас всё в порядке? — Девушка обеспокоенно посмотрела на меня, и щёки её вспыхнули. — Я поднялась на второй этаж, чтобы принести молоко, и… Мне показалось… вы плакали? Не стала вас беспокоить.

Я открыл рот, но тут же сжал губы. Опустил глаза и пожал плечами.

— Не обращайте внимания, сеньорита. Я борюсь с таким частым явлением в наше время как… депрессия. А это упражнение посоветовал мне мой психолог. Именно поэтому я попросил дальний номер.

— Ох, comprendo! Как я вас понимаю, сеньор. Знаете, я тоже хожу к психологу после того, как Карлос бросил меня… — облегчённо залепетала Агустина.

— Ещё раз доброй ночи, сеньорита.

Я развернулся и пошагал в сторону лестницы. Не хватало на ночь глядя ещё рассказов про бывших ухажёров.

— Buenas noches, — шепнула девушка мне вслед.

Я выпил полпакета молока, пару раз срыгнул, и только тогда малыш Фернандо успокоился и, кажется, уснул.

Расстелив одноразовую клеёнку на кровать, я тоже лёг. И почему я не купил взрослые памперсы? Многие молодые мужчины страдают… Даже не хочется об этом думать. Да это и не моя история — моя намного хуже! Вот уже на протяжении почти двух недель во мне живёт какой-то ребёнок! Да, это ужасно пугало меня поначалу, думал, схожу с ума. Но теперь я понимаю, что парень пытается что-то мне сказать. Вот только говорить он ещё не умеет.

Уставившись в потолок, я разглядывал белую люстру: тонкие металлические стебли с резными листами и три лилии. Я знал каждый изгиб лепестка, ведь Фернандо давно мне её показывал. Ещё мальчишка часто показывал лицо своей матери: смуглое, добродушное, с мелкими морщинками у глаз. Она наклонялась, горячо дышала, целовала в нос шершавыми губами и тихонько пела:

«Жил был кот,

Голова наоборот,

Лапы из мочала,

Хочешь всё сначала?».

И Фернандо сладко засыпал.

Я тоже.

Просыпался мальчишка от крика матери и грубого мужского голоса. Я проснуться не мог, просто сучил ногами и плакал. Так рассказывала мне Кэтти — моя уже бывшая девушка. И я её понимаю. Жить с человеком, который на ровном месте падает, плачет и мочится в штаны, — никому не захочется.

Фернандо на протяжении двух недель показывал мне одни и те же картинки:

Свою мать.

Дверь комнаты с табличкой «Сантс Монжуик».

Гостиницу «Барселона».

Я нашёл три отеля с таким названием, но только этот являлся симуляцией настоящего города, и вместо номеров имел названия районов. Купив билеты на первый рейс, я отправился в Испанию.

Пока Фернандо спал, я всё же спустился на ресепшен. Агустина смотрела новости на небольшом телевизоре в уютной гостиной, оформленной под Готический квартал, и пила кофе. Пряный запах кардамона обволакивал комнату.

— Агустина, могу я ещё кое-что у вас спросить?

— Si, сеньор, что-то не так? — отвлеклась она.

— Нет, — я присел на кожаное кресло напротив неё, — Всё хорошо, спасибо. Просто хотел узнать… Вы говорите, что в гостинице сейчас практически никто не останавливается, может, тогда вспомните одну молодую сеньору с ребёнком? Маленьким. Месяцев шесть, не больше. Мальчика звали… Фер-нан-до.

Агустина побледнела.

— Если честно, сеньор, я не могу разглашать информацию о постояльцах. Но история с этими гостями действительно показалась мне очень странной.

Девушка сделала глоток кофе и убавила звук телевизора.

— Сеньора Лючия со своим сыном заселились в отель около месяца назад. И это была чудесная женщина и совершенно чудесный малыш! Фернандо так мило надувал щёчки и показывал язык! Сеньора рассказала мне, что сбежала от мужа-тирана и искала место, где можно спрятаться на время. Конечно, я приютила её в своём отеле, поселив в самый дальний номер, не взяв ни сентимо. Моя милая madre всегда учила меня быть милосердной.

Я внимательно слушал.

— Недели две назад сеньора Лючия пришла ко мне на ресепшен бледнее этих занавесок! Она улыбалась, но глаза её были полны слёз. «Мы уезжаем, Агустина, — сказала она. — Диего встретил нас в парке и извинился за всё. Мы попробуем начать сначала». Рядом стоял супруг сеньоры, он был спокоен и вежлив. Вместе с Лючией и малышом он поднялся в номер за вещами, а я ушла за товарами для мини-бара. Когда вернулась, обнаружила на стойке только ключ. Представляете, Лючия даже не попрощалась со мной!

Голова моя закружилась, ноги поджались к груди, и я опять обмочился, а потом зарыдал от безысходности.

— Господь всемогущий, что с вами, сеньор?!

Агустина подбежала ко мне и озабоченно заглянула в глаза, а я надул щёки, показал язык и выдавил из себя:

— Агу…

Вскоре Фернандо отпустил меня, и мои мокрые штаны остались один на один с недоумённым взглядом Агустины. Я встал, извинился, пролепетал что-то про недержание после операции и попросил тряпку с моющим средством, чтобы убрать за собой.

Вскоре, сгорая от стыда, я поплёлся в сторону лестницы.

— Сеньор, no problema, — окликнула меня Агустина, — Не переживайте. Всё в порядке.

Я промолчал.

В животе опять забурчало — мальчишка хотел есть. Зайдя в номер, я разогрел ещё стакан молока и выпил залпом, а потом уснул.

Проснулся от стука.

Разлепив глаза, я встал и выглянул за дверь. В коридоре никого не было. Я вновь рухнул на кровать и только начал засыпать, как опять послышалось глухое дребезжание. Кажется, здесь и правда проблемы с водопроводом. Я закрыл глаза, а когда открыл, было так темно, словно я ослеп, и только слабый голос напевал у моего уха:

«Жил был кот,

Голова наоборот,

Лапы из мочала,

Хочешь всё сначала?».

Озноб прошёлся по телу, и я заплакал. Точнее, плакал Фернандо, а слёзы лились по моим щекам. Тогда я закутался в стёганное одеяло, и малыш успокоился. Согрелся.

Глаза стали слипаться.

Но…

Кажется, я начал контролировать мальчишку и даже успел добежать до туалета. Это хорошо. Пока мыл руки и смотрел на своё помятое и небритое отражение в зеркале, заметил, что вентиляционная решётка под потолком приоткрыта. Через щель что-то блестело. Забравшись на унитаз, я отодвинул решётку, и на пол упал железный крючок бронзового цвета.

Я вспомнил, что этот крюк мне показывал Фернандо, но картинка была размыта, и я не сразу понял, что это.

Спустившись на ресепшен, я обнаружил Агустину за стойкой, она читала книгу.

— Что-то ещё, сеньор? Может всё же поменять вам номер? — раздражённо произнесла она.

— Простите, что я опять вас беспокою, но я нашёл в ванной комнате это…

Я протянул ей крюк. Она тут же отложила книгу.

— Сеньор, где вы нашли его? Эта вещь использовалась для открытия дверей в подземную «Барселону»! — Девушка рассматривала железяку и что-то щебетала себе под нос на испанском. — Раньше в гостинице подземные ходы были предусмотрены под всеми районами… Секретные тюрьмы «Нижней Барселоны» всегда были интересны постояльцам. Но madre давно распорядилась избавиться от крючков и закрыть двери в нижнюю часть гостиницы, потому что однажды, когда я была совсем ребёнком, чуть не случилась беда…

— Кажется, я всё понял…

— Что такое, сеньор? У вас такое лицо… Por favor, пожалуйста, объясните наконец! — она всплеснула руками.

— Нужно открыть дверь в… как вы сказали? «Нижнюю Барселону»? Быстрей!

Я бросился на второй этаж. Агустина последовала за мной. Мы вошли в мой номер, и девушка открыла платяной шкаф. Села на корточки, сунула руку вглубь шкафа, дёрнула и вытащила нижнюю планку. Под ней находилась железная дверь с двумя дырками посередине. Подцепив крючком, Агустина дёрнула дверь на себя, и та открылась.

Снизу повеяло холодом.

Включив фонарик на телефоне, я спустился по грязной кирпичной лестнице.

— Тут дверь! — крикнул я, как только оказался внизу.

— По часовой стрелке, — ответила Агустина.

Я взял телефон в зубы и начал крутить железный маховик. Он плохо поддавался, скрипел на каждом повороте, но вскоре затвор щёлкнул. Я осторожно вошёл в тёмное помещение и осветил фонариком бетонные стены и пол. На столе валялись огарки свечей, тряпки, в углу стояла детская пластиковая бутылка. Пахло сыростью и кислым. На широкой дощатой скамейке лежала очень худая женщина. Тощими руками она обнимала детское тельце.

Я подавился воздухом и закрыл рот ладонью

Нет!

В груди больно зажгло.

Попятившись к выходу, я оступился и упал, телефон выпал из рук и осветил измождённое лицо Лючии.

Она сморщилась, прикрыла глаза высушенной ладонью. Я задержал дыхание, и по комнате громким эхом прокатился детский плач.

Через неделю я навестил мать и ребёнка в больнице. Женщина была сильно обезвожена, понадобилось время, чтобы окончательно восстановиться. С Фернандо же было всё намного лучше. Врачи не могли поверить, что у ребёнка прекрасные показатели и он совершенно здоров.

Лючия рассказала, что это муж запер их. Оказалось, что отец Диего двадцать лет назад участвовал в строительстве отеля «Барселона» и часто рассказывал сыну о подземных ходах и инсталляции тюремной камеры. Диего всё продумал заранее и решил таким жестоким способом отомстить жене за побег.

— Разум его совсем затуманился, сеньор, — грустно произнесла Лючия и отвела взгляд к окну. — Дьявол давно завладел его сердцем…

Ещё Лючия рассказала, как пила воду, что стекала по стенам их с Фернандо камеры — это и помогло женщине продержаться почти две недели.

— А сыночек постоянно спал и практически не плакал. Представляете, сеньор? Даже не писался. Сначала меня это жутко пугало…

Я посмотрел на упитанного карапуза в беби-боксе, что стоял у кровати Лючии. Малыш и сейчас спал, вытянув пухлые губки вперёд, тихонько причмокивая. Почему он выбрал именно меня? Хотя теперь это уже было неважно.

Лючия привстала на локти и наклонилась ближе, словно хотела рассказать какую-то тайну.

— Знаете, сеньор, а когда молока в моей груди совсем не осталось, и Фернандо сосал пустую, — распахнув огромные зелёные глаза, прошептала Лючия, — то он всё равно наедался и сладко засыпал, представляете? Будто сам Господь подкармливал его…

Я молча улыбнулся.

Я продолжала гладить твою полосатую шубку. Мне хотелось притвориться, что ты просто заснул, и потом, когда-то с солнцем, ты проснешься и вновь будешь капризничать в пять утра. Запустится колесо суетных дней и будет даже лучше! Я закажу корм из Европы, и стерплю, даже когда на пол полетит ваза с цветами. Да, к чёрту эти розы, если ты мне дороже!

Но я не ребенок — родители не скажут, что ты улетел отдыхать на Кубу и обязательно напишешь письмо: «Дорогая моя хозяйка, мне тут хорошо. Не скучайте!». У взрослой меня не было иного выбора, кроме как похоронить твоё остывшее тело.

Зарывая маленькую могилку, я уже тосковала по тебе. Этой ночью ты не лёг ко мне на живот, не вытянул белоснежную шею, чтобы прогонять частым биением сердца кошмары. Впервые за жизнь мы были порознь. Я сидела без света на кухне. Тебя обволакивала земная влага.

Сквозь окна пролился рассвет, а блюдце на полу так и осталось пустым. Дотронувшись до маленького шрама на запястье, я вдруг ощутила, что ты ещё рядом — крошечный настолько, что уместился в царапинке, оставленной в игре. Может это ты рассказал, что кошачье имя скрывается глубже чем можно представить? Оно — частичка кошачьей души, а, душа, как известно, не умирает.

Ты дал мне второе, кошачье имя. Оно потечёт по водостокам вместе с весенней оттепелью. Эхом раздастся по сырым подвалам. Будет нестись по продрогшим от северного ветра улицам, пока новый ты не услышишь его и не вспомнишь свою глупую хозяйку. Прошу тебя, если моя любовь к тебе была достаточно сильна, вернись, когда будешь уже совершенно другим. Что греха таить, я тоже буду не той, что прежде. Одно лишь останется вечно — на двоих у нас одно кошачье имя.

Только ненависть, чужая и ваша, дает вам силы удерживаться на поверхности. Каждый из вас будет частью треугольника, а треугольник, как вы знаете, жесткая фигура. Вы будете держать друг друга, чтобы не улететь к чертовой матери за пределы атмосферы!

Класс притих от его яростной тирады, в которой сквозила горечь. До сих пор никто так и не понял, почему однажды гравитация вдруг сменила вектор, и влияло это только на людей. Возможно, Земля просто попыталась стряхнуть человечество, как блох. И хотя мы придумали гравы, они действовали только до определенного веса, а дальше нужно было переходить на другой источник тяжести.
Страх навсегда оторваться от земли не отпускал. Случаи бывали.

Вообще рассказы о своих отношениях с хейтерами не одобрялись. Нам говорили, что сила ненависти, разделенная с кем-то, может не удержать нас у земли. Но это пугало меня меньше, чем пережитая реакция на письмо, и я показал его Мишке. Моему единственному другу, который родился всего на месяц позже меня.

— Да, меня б тоже встряхнуло, — сказал Миха. — Единственный вариант — думать, что все это неправда, но тогда можешь улететь. А если считать, что правда — то себя сам захейтишь в первую очередь. Ерунда какая-то получается. Понятно, почему взрослые все на антидотах сидят.

А через две недели сначала по школьным чатам, а потом и по городским пабликам сообщили, что Мишка пропал. Такие случаи бывали. Всегда в любом выпуске средней школы найдутся один-два человека, которые не станут вступать в тройки. Беглецов объявляли в розыск, и кого-то находили, но далеко не всех.

Мишка держал свой план в секрете, я ничего об этом не знал и разозлился до слез. Тоже мне, друг… Он, оказывается, добыл поддельное ай-ди, где было написано, что ему шестнадцать, и уехал куда-то на восток, за Урал. Там его следы терялись.

Я какое-то время думал о нем, а потом забыл. Да и к хейт-письмам привык. В тройке мы ненавидели друг друга как-то даже возвышенно. Катю выводило из себя то, что я толстый и не стесняюсь, а такого жирдяя вообще лучше из дома не выпускать. Я ненавидел Катю за то, что она записывала тупые несмешные посты о чемпионах по скайболу. Гена бесил меня тем, что он… ну, Гена. Как вообще можно не менять такое дурацкое древнее имя, если можешь? А он нас ненавидел лучше всех — исступленно и за всё сразу.

Мишка напомнил о себе года через три, когда к нам прибавилась еще одна девушка, Света. Наша тройка стала пирамидой, и мы получили право переезжать, куда захотим. Такая структура держала надежно, если кто-то перемещался.

Миха написал мне короткое сообщение, в котором звал в небольшой город на юге Урала.

«Посмотришь, куда я делся. Я бы позвал тебя раньше, но знаю, что ты очень послушный», — писал он. Это меня уязвило, я считал себя независимым от чужого мнения. И, конечно, поехал: в колледже как раз начались каникулы.

Поезд до Перми, а оттуда электричка до городка, названия которого я не мог запомнить, как ни старался. Попавшись на глаза, оно тут же стиралось из памяти. Я чуть не проехал свою остановку, если бы не контролер, которая как раз проверяла мой билет.

— …ск, тебе выходить сейчас, двигай к дверям! — рыкнула она, и я поторопился выскочить на платформу посреди тихого сонного городка. Навигатор повел меня к указанной точке, и я шел и шел по бесконечной пыльной улице, а потом по тропе через небольшую рощу.

— Бу! — из-за дерева на меня выпрыгнул Миха, еще более худой и лохматый, чем я его помнил. — Привет! Молодец, что на электричку не опоздал.
— Привет, — ошалело сказал я. — Это ты меня в березки эти звал?
— Не. Сейчас все сам увидишь. Тут собираются все, кто сбежал.

Миха закинул на спину небольшой рюкзак и двинулся рядом.
Роща кончилась, перед нами было просторное широкое поле, а за ним озеро. Я смотрел, как в небо, взявшись за руки, взлетают цепочки людей; смеясь, они выделывали в небе виражи и пируэты, летали компаниями, или поодиночке. Легкий ветер нес в сторону озера тех, кто не позаботился нацепить на себя реактивный ранец, и они махали руками, пытаясь сменить направление. У некоторых я увидел паруса, которыми они ловили ветер — кто-то умело, кто-то не очень. Но все они поднимались и опускались, когда захотят.
Летали не все — многие стояли на поле и следили за виражами в небе.

Странно. Почему они взлетают? Я-то крепко стою на земле и не чувствую никакого уменьшения веса, хотя в детстве, бывало, взлетал к потолку, если забывал зарядить грав. И каждый раз меня за это ругали.

— Миш, — спросил я, — что это? Как у них это получается? Почему они не улетают? Где их хейтеры?

— А нету хейтеров, — сказал Мишка, — они тут все на любви летают. На настоящей. Так же действует, только намного тоньше. Ты же, если человека любишь, принимаешь его. И недостатки видишь. И они вполне могут тебя раздражать, но в целом ты все равно его любишь. Тут главное научиться разделять в голове два этих потока. На любви взлетаешь, на ненависти меняешь высоту.

— А нас почему так не учили?
— А потому что очень много сил уходит на поддержание ненависти внутри тройки. Потом на настоящую любовь уже ресурса не остается.
Я подумал. Вспомнил родителей. Вряд ли они сильно любили друг друга, да и меня тоже. Зато были образцовыми хейтерами в своих группах...

— Поначалу человек влюблен по уши, и не видит недостатков, и тогда ему помогает в управлении кто-то на земле. Возможно, его хейтер. Им, кстати, не так сложно стать, достаточно просто договориться.

— Как вы вообще здесь собрались? — наконец я спросил то, что вертелось в мыслях.
— Пойдем, я тебя с Олегом Викторовичем познакомлю, — вместо ответа сказал Мишка, повернулся и пошел в сторону небольшого домика на краю поля. Я потопал за ним, с завистью ловя краем глаза летунов. Я уже забыл, что такое летать.

— Здрасте, Олег Викторович, я вам новенького привел, это Вадим, — сказал Мишка и подтолкнул меня вперед.
Мужчина за пятьдесят оторвал взгляд от планшета, и его лицо показалось мне знакомым. Где-то же он был в новостях… Нет, не помню.

— Здравствуй, Вадим, — сказал мужчина и поднялся. И тут я вспомнил, где я его видел. Олег Саблин. Сенатор, который со скандалом оставил свое место, демонстративно отказался от своей хейт-сети и поэтому был какое-то время на всех экранах. Отец, помнится, очень спорил с ним заочно, и каждое утро начиналось с разгрома Саблина.

— Михаил вам уже рассказал примерно, чем мы занимаемся. Мы учимся управлять полетом через эмоции. И когда-нибудь сможем летать свободно, как птицы, — сказал Саблин. — Нам очень нужны люди, способные переживать сильные чувства. И нарушать правила, когда это нужно. Миша рассказал про вас и пригласил сюда. Мне кажется, у вас есть потенциал.

Я молчал, пытаясь собраться с мыслями, и наверное, выглядел полным идиотом. Саблин понимающе улыбнулся.
— Михаил, покажи Вадиму, как это ощущается в реале. Потом поговорите, если что.
— Пошли, пошли, — Мишка тянул меня за руку, — сейчас сам вспомнишь, как это — летать. Я тебя страховать буду первые пару раз.
Он вытряхнул из рюкзака небольшой реактивный ранец и пристроил его на спине. Потом крепко ухватил меня за руку и оторвался от земли. Я стоял прочно и тяжело.

— Так, а теперь на хейтеров своих наплюй, — сказал Миха. — Всё, что они о тебе думают, это вообще тебя не касается никак. Ты от них свободен.
Я попробовал представить, как мне наплевать на Катю и Гену, и все, что они обо мне думают. Почувствовал, что теряю вес, но по-прежнему стоял на земле.

Черноволосая девчонка, которая неподалеку разговаривала с подругой, вдруг обернулась, улыбнулась мне во весь рот и помахала рукой. Я почувствовал, как тоже расплываюсь в улыбке.

И я взлетел.

Лицо пыталось выглядеть мужественным, а губы пыжились улыбнуться, но ничто не могло скрыть печать унижения, когда расчетливая Аннушка бросила сперва: "Неудачник!" в это небритое лицо, а затем Андрюхин чемодан в открытое окно. Даже крещенские морозы меркли в сравнении с сердечным холодом Андрюхиной возлюбленной, отчего и балкон в январе, и окно в спальне зачастую не закрывались.

К чести Андрея стоит сказать, что, униженный и оскорбленный, он не прыгнул вслед за вещами, но промямлив "прости", все же вышел за дверь и спустился во двор с помощью лифта. Как назло в лифте не оказалось никого, кроме раздавленной гордости, так что все тридцать секунд пути с девятого этажа Андрюха молчал.

Молчал он и на улице, подбирая вылетевшие из разбитого чемодана трусы, разбросанные по искрящемуся новогодним счастьем снегу. Молчал на вокзале, убирая чемодан в камеру хранения. Молчал, поднимая воротник на набережной Фонтанки.

Андрюха вообще любил помолчать. Бывало еще ребенком, пока другие мальчишки соревнуются и мутузят друг друга не на жизнь, а на смерть в вымышленных поединках, выплевывая ругательства и взаимные оскорбления, дабы разозлить оппонента и насытить адреналиновый голод, Андрюха задумчиво смотрел в небеса.

Молчал, когда увольняли; молчал, когда мать выбирала специальность; он промолчал даже родившись, словно не было ни малейшего желания посещать этот мир, где ничто не могло бы заставить его улыбнуться.

В небритую щеку прилетел снежок.

Снег искрился, укрывая замерзшую Фонтанку, и пытался сойти за звездное небо, но Андрюха знал — настоящее небо пряталось в проталине под мостом, как прячется любовь в подворотне, чтобы выскочить с ножом наперевес. Андрей подарил отражению звезд исполненный досады вздох и посмотрел на стоявшую поодаль компанию.

— Не спи! — выпорхнул из компании голосок.

Бисеринки шарфа подтаяли; зашевелились брови, силясь приблизиться к шапке. Андрюхе стало подозрительно тепло. Уж не опозорился ли он на глазах у веселой компании, чьи довольные лица словно не замечали морозов?

— И не думал, — пробормотал Андрюха.

— Иди к нам! — позвала его девушка, чье лицо вырвалось из общей массы незнакомых физиономий, как порой выделяется на вечернем небе первая звезда.

Звезды Андрюха любил. Еще больше он полюбил Василису. Так ее звали; и полюбил он ее в тот же миг, когда Вася разделила с ним бутылку вина. Нет, Андрюха не опозорился. Словно сам обернувшись вином, он влился в эту группу замечательных неудачников и таких же бездарей, кому не место в приличном обществе.

— А вон там Бетельгейзе, — показывал Андрюха в небеса окоченевшим пальцем правой руки. Левая примерзла к талии Василисы, словно не было между ними ни заморской перчатки, ни красной шубы, ни десятка слоев одежды под этой шубой.

Одежду он снимал долго. Окоченевшие пальцы не слушались; губы терялись в поцелуях; и никак не помогало это Андрюхе пробраться к горячей коже своей теперь уже новой возлюбленной. Василиса была как солнце! Горела ярко, обжигая короной. Сперва Андрюха даже смутился, впрочем взял себя в руки, затем — Василису, и род мужской Андрюха не посрамил.

— То, что тебя уволили, просто ужасно, — заявила Вася, устало потея на простынях.

— Иначе я не встретил бы тебя. — Колючий подбородок кольнул жаркое, нежное плечико.

— У меня завтра аренда кончается, — поникло плечико. — И куда податься?

— Всегда можно построить иглу, — воспряло теперь уже другое плечо: мужицкое, крепкое и с легким ароматом алкоголя.

— Ребята зовут на выставку современного искусства, — вспорхнуло плечико, уступая место локотку, и Андрюха поспешил уколоть и его. — Первое время можно пожить в музее, все равно туда никто не ходит.

— Откуда у них деньги на целый этаж в историческом центре? — удивился Андрюха.

— Ниоткуда. — Василиса поднялась с кровати, открывая не только Андрюхе, но и целому миру свою неземную, какая случается, наверное, только на Бетельгейзе, красоту. — Он достался Ване в наследство от бабушки. Помнишь Ваню? Это он бросил в тебя снежок.

— Повезло.Андрюхе тоже несказанно повезло. Зарплатушки хватило, чтобы облагородить их с Василисой уголок в музейных закромах широкой кроватью и набором дешевой посуды. Хватило даже на кольца, и хотя продавец уверял, что "кольца — чистое золото!", повезло купить по цене мельхиора. Повезло услышать "да!" и греющий душу смех, когда он пошел ва-банк; повезло заручиться поддержкой Василисы и заступить на должность ночного сторожа. Повезло держать ее за руку в тот момент, когда тоненькая полоска в другой руке Василисы тоже проявила положительное "да".

Повезло не выйти в окно вслед за чемоданом, не взлететь в отражение звездного неба в Фонтанке, не придумать новую, чуждую цель, когда Вася спросила после долгой бессонной ночи:

— И чем ты будешь заниматься теперь, когда нас трое?

— Тем, к чему лежит душа, — улыбнулся Андрюха.

— Ну скажи, звездами?!

— Глупая. — Андрюха звякнул ключами, поправляя на груди пропуск с эмблемой обсерватории. Мигнули последние звезды за окном, пропел первый городской трамвай. Андрюха торжественно открыл входную дверь, как открывают новые главы в жизни, и добавил совершенно серьезно: — Моя душа всегда лежала по направлению к тебе.