Proigrivatel

Он специально сказал это, глядя жертве прямо в глаза. В книгах пишут «смотрела дольше, чем надо», но он знал, изучил за время своей охоты, что нет никакого «дольше, чем надо». На самом деле это «столько, сколько надо». Сейчас она выйдет из магазина и остановится на крыльце покурить. И неважно, что пакет оттягивает руку, а ветер бросает в лицо пригоршни снега и капюшон не может защитить. Главное, она даёт ему время догнать, завязать разговор, доказать, что в магазине было не случайно. А если нет…Если ей что-то не понравится в нём, она всегда сможет сослаться на то, что просто остановилась покурить и собеседников не ищет. Но ей понравится. Это он тоже знал. За все два года случалось именно так. Почти всегда. Лишь однажды ему попалась та, которая едва не ушла. С ней пришлось повозиться, но на то он и охотник, что если наметил себе цель, цель от него не уйдет.

Он расплатился, сунул обе бутылку за пазуху и вышел в февральский вечер. Ветер гонял снежную поземку, бросал редкими пригоршнями в лицо, заставляя щуриться.

На крыльце никого не было. Где-то под ребром легонько кольнула паника. Неужели ушла? Потом начал соображать. От продуктового она не могла уйти далеко. Здесь, в двадцати метрах, двор, зажатый коробками панельных пятиэтажек. Свернуть могла только туда. Он поднял воротник пальто повыше и широко зашагал к пятиэтажкам. Теперь она не уйдет.

Она действительно остановилась покурить, но у подъезда, прямо на углу облезлой пятиэтажки. Пакет оставила на лавочке и, переминаясь с ноги на ногу, тянула электронку. Он едва не влетел в неё с разбега, не рассмотрев в вечерней темноте.

— Аккуратнее, молодой человек, — брови сшиблись, на лбу прорезалась морщина. Он поймал себя на мысли, что ей, возможно, даже немного за сорок.

— Извини. Здесь темно, — он уставился на неё испытующе, смотрел прямо в глаза.

— Мы уже на ты? На брудершафт не пили, — она улыбнулась, выпустила густой клуб дыма, — вроде.

— Не вроде, а пока, — он улыбнулся в ответ.

— Пока? Пффф. А собирались что ли?

— Отчего не выпить с хорошим человеком. Это я о себе, если что, — он протянул руку, по-прежнему смотря ей в глаза. — Валерий. Холост. Весел. Заинтригован.

Она откинула докуренный стик, коснулась кончиками пальцев его руки.

— Это всё очень интересно, Валерий. Но мне пора.

Она не сдвинулась с места, продолжала его изучать. Девочки с малых лет уверены, что встретят принца. Даже повзрослев, даже обзаведясь следами бытовухи на лице, даже имея два развода за спиной, даже не видя в жизни никого, кроме, как они сами говорят, козлов и мудаков, продолжают верить и ждать. И она сегодня дождалась.

— Мне тоже пора. Но разве это веская причина вот так обрывать то, что между нами?

— А что между нами? — она медленно одернула ладонь, поежилась, ныряя в воротник, поджала губы.

— О, это я сейчас расскажу!

Не давая опомниться, он взял её под локоть и широко улыбнулся.

***

Человек, назвавшийся Валерием, не прогадал. Маша любила выпить и жила в хрущевке рядом с магазином, где он её встретил. Беглый осмотр полуторки, куда Маша привела его, показал, что живет она, скорее всего, одна. Во всяком случае, следов присутствия родителей или сожителя в квартире он не заметил. Была, правда, захлопнутая дверь, ведущая в ту самую половину комнаты, из-за которой такие квартиры и называют полуторками. В коморке за дверью могла бы быть детская, но даже если так, сейчас детей дома не было.

Никого, кроме них двоих. Охотник и жертва. И красное вино из тех сортов винограда, что своим рубиновым цветом напоминают кровь рыцарей и благородных девиц. Валерий поймал себя на мысли, что будь Маша лет на двадцать моложе, вся эта псевдоромантическая чушь про цвет вина помогла бы ему. Но перед ним сидела взрослая женщина с отеками под глазами и лишним весом, явно больше ценившая крепость напитков, нежели их цвет или связанные с ними легенды.

Выпить на брудершафт Маша согласилась, когда ополовинили первую бутылку. Кухонное тепло и сербская кадарка быстро раскрасили её щеки в красный, глаза осоловели. Губы у неё оказались сухими и холодными.

— Ты прости, Маш, — он отставил полупустой стакан с вином (винных бокалов на Машиной кухне не оказалось), накрыл её ладонь своей. — Лампочка гудит, аж на мозги давит. Не знаю, может, меня развезло так.

— Выключить? — она не убрала ладонь, придвинулась ближе, делая большой глоток.

— Что ж мы, как дураки, в темноте на кухне сидеть будем? — он обвел тесную кухню свободной рукой, пока правая поползла по запястью Маши выше. Цепкий взгляд успел запомнить: на столешнице у плиты лежит нож, над раковиной висит молоток для мяса.

Маша поймала его взгляд, замерла, её рука едва заметно дернулась и потянулась от него. Мысленно он успел обругать себя за резковатое «как дураки». Такие простушки, как Маша, понимают прямоту, граничащую с грубостью и бестактностью, но любая хочет видеть рядом, даже если не признается об этом вслух, воспитанного и галантного.

Она тяжело поднялась, к лицу хлынула кровь, залила краской до лба. Валерий спрятал лицо в стакане с вином, зацедил красное.

— Пойдем, — она обогнула его, задев полным бедром, скользнула рукой по плечу. — Посидим в темноте в комнате. Не как дураки.

Маша усадила его на промятый диван, свет зажигать не стала. Из окна в комнату проникала вечерняя мгла, и глазам пришлось привыкнуть, прежде чем он стал различать силуэты  пузатого телевизора на комоде, самого комода и массивного шкафа напротив дивана. Сама Маша юркнула в коридор, где-то глухо зашумела вода. Вернулась  уже со стаканами в руках, села рядом, так близко, что он чувствовал винный дух из её рта.

— Хочу ещё раз на брудершафт, — заявила она и обвила его руку своей. — Только до дна.

Вина в стакане оказалось наполовину. Пряная сербская кадарка способна разжижать и делать податливыми не только женщин, и когда Валерий почти залпом опрокинул в себя вино, в голове застучали молоточки. Губы Маши на этот раз оказались мягче и теплее. Он притянул её к себе.

Жертва попала в силок.

А потом провалилась в беспамятство.

***

Лезвие ножа скользило по голому животу мягко, оставляя цапки на коже. Туго связанное по рукам и ногам тело напрягалось каждый раз, когда нож замирал и давил чуть сильнее. На месте прокола выступала алая капелька, и тогда лезвие пускалось выписывать новые узоры. Связанная жертва мычала, косила взгляд вниз.

— Ну, тише-тише. Я почти всё. Ты удивишься, когда увидишь, что у меня вышло.

Прокол. И Новый виток по животу. Ещё прокол. Вечность спустя нож  отлип от живота.

— Смотри. Это смайлик. Улыбка. Жалко, правда, живот у тебя небольшой. А то можно было бы ещё чего нарисовать. Но, вроде, и так неплохо вышло. Правда, милый?

Маша нависла над Валерием, заглянула в округлившиеся от ужаса глаза.

— Я бы вытащила у тебя кляп изо рта, но ты же кричать будешь.

Валерий замотал головой.

— Ну, не ври. Будешь. Я же знаю.

Он забился, замычал, по лицу побежали слезы. Не обращая внимания, Маша встала и куда-то ушла. Вскоре вернулась с молотком для мяса. Увидев её, возвышающуюся над ним своей, как ещё недавно казалось, нелепой фигурой, Валера зажмурился до боли в глазах. Колено ожгло болью, из-под век брызнули звёзды.

— Это чтобы ты не убежал, дорогой. Ты же захочешь убежать, я знаю.

Молоток опустился на колено ещё раз.

— И вторую тоже.

Ноги прострелило новой порцией боли, к горлу подкатил ком блевотины, застрял во рту. Валерий попытался закашляться, давясь рвотой, та пошла носом.

— Ой, ну что же ты. Ты посмотри! Всё загадил. А мне убирать, — голос Маши изменился, стал грубее. — А мне, говорю, убирать, да, скотина?

Валерий попытался сжаться, свернуться в клубочек, ещё сильнее зажмуриться, чтобы не видеть, как молоток с налипшим на колотушку красным снова опустится, но веревки держали крепко, и каждый новый его рывок отдавался ещё большей болью, путы врезались в запястья и щиколотки.

— А это меня Витя научил. Шибари называется, — голос Маши вновь сделался ласковым. — Ты дёргайся, дергайся. Только сильнее себя затягиваешь, глупенький. Очень Витенька любил связывать…

Её голосу вернулись едкие злые нотки.

— А знаешь, Валерочка, что Витенька говорил, когда я лежала вот так перевязанная, а он меня охаживал по спине и ляжкам, — он схватила его за волосы, больно дёрнула. — Знаешь, падла, что говорил?

Валерий замотал головой.

— Я, говорил, Машенька, люблю тебя, — молоток взмыл над головой. — Это у него любовь такая была. Понимаешь?

Виталий как в замедленной съёмке увидел опускающий на голову молоток. В последний момент тот изменил траекторию. Плечо ожгло болью.

— Вот, смотри, — она откинула молоток и повернулась к Валерию спиной, задрала кофту. Через спину шли темные полосы рубцов. — Смотри, какая у Витеньки была любовь сильная. Следы на всю жизнь оставила.

— А это, — она развернулась к нему, задрала рукава. На бледной коже черными звёздами темнели рубцы. — Это Сашенька оставил. Любил до жути. Ревновал, правда, ещё сильнее. Боялся, что уйду. И вот, чтоб не ушла, отметины своей любви оставил. Окурком.

Маша присела над Виталием на корточки, заглянула в глаза. Он смотрел на неё, как заворожённый кролик на удава, не в силах отвести глаза. Пульсирующее болью тело ныло.

— А Феденька мой, знаешь, какой подарок мне оставил? Самый лучший. Феденька-то у меня химиком был. Ты ему спасибо скажи, он научил рассчитывать всё правильно. Сколько чего, чтоб спалось, сколько, чтоб хотелось. Тоже так любил сильно. Ни с кем не хотел любовь делить. Даже с собственным ребенком.

Лицо Маши дрогнуло, по нему пробежала едва заметная тень. Валерий попытался выплюнуть облеванный кляп, закричать во всё горло, что он – не такой. Ни разу в жизни не поднимал руки на того, кто слабее. Тем более на женщину. Да разве мог? Сам рос с одной только матерью, которая выгнала пьяницу-отца ещё в далеком Валерином детстве за то, что поколачивал.

Маша пристально смотрела ему в глаза. На секунду Валерию показалось, что она слышит его мысли, что сможет понять, если даст объясниться, и он пустился перебирать в голове дальше.

…рос без отца. В юношеские годы девушки на него внимания не обращали. Был робким и нерешительным. Повзрослев, угробил много времени и сил, чтобы наладить жизнь. Ходил к психологу. Психолог посоветовал быть увереннее. Увереннее Валерий стал, но жизнь так и не наладил…

Маша провела ладонью по его слипшимся от пота волосам, ласково погладила щёку. Валерий замычал, пытаясь делать это как можно чётче, чтобы она смогла расслышать его и через кляп.

…жизнь так и не наладил и выдумал себе амплуа охотника, а девушкам — жертв. Красивых и молодых избегал, потому что боялся, что те, как в юности, откажут и  посмеются. Остановил свой выбор на таких вот, как Маша, одиночках. На них и научился своей «охоте», которая неизменно приводила к ласкам на одну ночь. Наутро исчезал. Вскоре снова выходил на «охоту». Но ничего. Никогда. Плохого не делал. Женщин старался не обижать. Просто хотел немного любви…

— Знаешь, Валерочка, как хочется любви? — голос её звучал тихо, почти покаянно.

Валерий горячо закивал. Горячие крупные слёзы побежали по щекам. Одна скатилась на Машины пальцы. Та резко одернула руку и влепила ему звонкую обжигающую пощёчину. Вскочила на ноги. Глаза её горели гневом, грудь ходила ходуном, ноздри трепетали, как у дикого животного. Валерий не заметил, как в одной руке у Маши появился молоток, в другой — нож.

— Я научу тебя любить по-настоящему.

***

Смазывать петли, чтобы дверь не скрипела, её научил хозяйственный Саша. Тащить тело за штанины, потому что так легче — изобретательный Витя. Химик Федя научил её, что, если у тебя есть достаточно много соли, простой поваренной соли, тело можно замумифицировать дома.

Когда Валера перестал биться и бешено вращать глазами, а тело обмякло, Маша оттащила его к двери, ведущей в комнату, из-за которой такие квартиры и называют полуторками. В коморке два на три метра оказалось тесновато, и ей пришлось положить Валеру прямо на иссохшего Витю. Между крупными когда-то Федей и Сашей он не умещался. Закончив, Маша распрямилась. Пот катил по раскрасневшемуся лицу, ел глаза. Уходя, она зацепила взглядом полочку, прибитую под самым потолком. Остановилась, провела рукой по иссушенному крохотному — рост пятьдесят три сантиметра — тельцу. Где-то в груди, поднимаясь и разрастаясь, кольнула тяжесть. Маша смахнула слезу, развернулась и вышла.

***

Когда Маша, толкая перед собой гружённую солью продуктовую тележку, подошла к кассе, была уверена, что никто не обратит на нее внимания (возраст за тридцать, волосы собраны в неаккуратный пучок, кончики посечены, корни просят краски), ведь мужчины любят глазами. Но впереди оказалась пьяная развязная спина.

Оборот, и Маша увидела щербатый улыбающийся рот:

— Опа-ча, привет, хорошая!

Она никогда не выбирала жертв сама.

Автор: Андрей Субочев
Оригинальная публикация ВК

А здесь было невероятно интересно. Взять хотя бы этот бесконечный сад. Мы с Шери часто по нему вместе гуляли. Я рассказывала о том, что скоро у меня будет еще один братик или сестренка, а она говорила о чем-нибудь своем. Однажды мы забрались так далеко, что наткнулись на деревянную ограду, и я тут же попыталась пролезть под ней, чтобы посмотреть, что еще есть в этом мире, кроме сада (за оградой виднелась желтая песчаная дорога, и я подумала, как славно было бы по ней пробежаться), но Шери меня остановила.

Она сказала, что я слишком уж крошечная и беззащитная, чтобы гулять вот так одной.

После того раза мы каждый день доходили до ограды, чтобы посмотреть на песчаную дорогу. Шери понимала, как мне это нравится.

Потом мы устраивались под одним из яблоневых деревьев: я клала голову Шери на колени, а она гладила меня. И я знала, что она меня любит. Я же была такой миленькой, я позволяла ей повязывать цветные ленточки и звонкие колокольчики мне на шею и каждый день играла с ней в догонялки.

И тогда я думала, что, когда я вырасту, мы с Шери все же перелезем через эту ограду. Мы пойдем по длинной-предлинной песчаной дороге и дойдем до еще одного сада. И там тоже будет стоять много домиков, но они будут побольше — так я представляла себе город, — и там будут жить все мои родственники, которые когда-то уехали. И, кстати, не только мои.

Как-то раз, когда мы вместе лежали под яблоней, Шери рассказала мне о своем старшем брате. Что он был очень веселым, почти каждый день играл с ней в этом саду, а еще иногда приносил из школы конфеты. Шери сказала, однажды, в один зимний день, после их игр он лег в постель и так больше и не встал. А потом пропал.

Я тогда ответила, что, скорее всего, его повезли в город, чтобы вылечить, и он остался там. Шери ничего не сказала на это, но я подумала, что мне надо вырасти как-то побыстрее, чтобы отправиться в город и найти ее брата. Тогда мы смогли бы играть вчетвером.

Я говорю «вчетвером» не потому, что я не умею считать, а потому, что иногда к нашим играм присоединялась моя сестренка Милли. Шери любила и ее, но, разумеется, не так сильно, как меня. Все же, хоть мы с Милли и были сестрами, я считаю, что была капельку красивее. По крайней мере, мне всегда доставались самые новые ленточки и самые звонкие колокольчики, а еще именно мне Шери всегда приносила самые вкусности, а вот Милли получала то, что не доела я.

Хотя однажды я засомневалась в том, что Шери любит меня больше. Дело было утром, мы с ней и Милли играли в прятки. Милли пряталась под кустом, я — среди цветов, а Шери бегала между деревьями, выкрикивая наши имена.

В этот самый момент из их дома вышел седой человек, который держал меня, когда я впервые увидела Шери. Как я позже выяснила, это был ее отец. Он мне не особо нравился — в отличие от Шери он редко улыбался, а когда касался меня своими холодными и жесткими руками, то делал это всегда очень больно. Грубо. И он никогда меня не гладил.

Когда он по ступеням спустился к саду, я сильнее вжалась в траву, надеясь, что так он меня не заметит. Вместо него заметила Шери.

Сначала она подбежала к Милли, опустилась рядом и погладила ее, а после взяла на руки и приблизилась уже ко мне, усадив сестренку рядом. После этого она и сама села между нами, приобняв за шеи.

И вот тогда подошел ее отец. Он хмуро посмотрел на нас троих, и я почувствовала, как Шери сжалась под его взглядом.

— Юная леди, — строго произнес он, — хватит этих детских игр. Они — не игрушки. Выбирай, или за тебя это сделаю я. Еще немного, и они выйдут из нужного нам возраста.

Как я потом поняла, Шери выбирала, кто из нас двоих поедет в город. И она выбрала не меня! Я могла бы отправиться туда и жить в больших домиках, могла бы встретить ее брата, но… Вместо этого Шери кивком указала на Милли. А потом заплакала.

И больше я Милли не видела.

Хотя нет, вру. Я увидела Милли еще два раза. Первый — утром, когда мамочка с моими братьями и сестрами еще спали.

Было так рано, что из-под двери нашего домика еще даже не пробивались первые солнечные лучи. Меня разбудил, как мне показалось, тихий голос Милли. Это было странно, ведь еще вчера отец Шери забрал ее. Возможно, Милли стояла снаружи и звала меня, чтобы попрощаться.

Отец Шери на ночь всегда закрывал двери нашего домика, но у нас с Милли был свой тайный ход. Дыра в полу под одной из стен. Протиснувшись в нее, я выскочила в сад и тут же увидела розовеющий горизонт. А потом я увидела еще и огни среди деревьев. Поежилась от сырости. Хоть мне и было любопытно, идти туда не особо хотелось.

— Милли, ты где, глупенькая? — негромко произнесла я.

Несколько секунд все было тихо, а потом из сада, со стороны огней, вновь донесся ее тихий голосок. Пришлось сделать пару шагов в ту сторону.

— Милли? — спросила я уже громче.

Сестренка не отвечала, поэтому я, скрываясь среди высоких цветов, направилась в сторону огоньков.

— Милли, ты тут? — прошептала я.

Мои бока намокли от росы, пока я заходила все глубже и глубже в сад. Огни становились все ярче. Милли я больше не слышала, но вместо этого различала речь родственников Шери. Обычно я понимала, о чем они говорят, но сейчас... Их голоса монотонным гулом висели в воздухе, так что было сложно разобрать отдельные слова.

Одетые в темные балахоны, люди стояли полукругом.

Потом один из них замолчал. Скинул с головы капюшон, и я узнала отца Шери. Я спряталась за куст роз, чтобы он меня не увидел.

Отец Шери шагнул вперед. Наступил на край красной ткани, расстеленной на земле. Ткань иногда шевелилась. Кажется, на ней кто-то лежал, но из-за ног людей я не могла его увидеть.

Мужчина зарылся рукой в складки балахона, а через секунду извлек оттуда кинжал. Мой носик задергался, я задышала чаще. Лезвие холодно блеснуло в первых лучах солнца. Все родственники Шери резко замолчали. Я снова услышала голос Милли.

Тонкий и просящий.

«Помогите!»

Я завертела головой, сделала несколько шагов на месте, ища сестрёнку, не понимая, где она, и тогда веточка под моей ногой хрустнула. Люди обернулись.

Я отшатнулась. Несколько шипов роз впились в шею и бока. Потекли струйки крови. Я притихла, надеясь, что меня не заметят, но они все равно заметили.

— Убери свое животное, Шери, если не хочешь, чтобы оно стало следующим, — грозно прорычал седой мужчина. — Как оно вообще тут оказалось?!

Шери выбежала из толпы в распахнутом балахоне, под которым виднелось светло-голубое платьице.

Бросившись ко мне, она подхватила меня на руки и потащила к ближайшей яблоне.

Ее место в кругу осталось пустым. Остальные постарались распределиться так, чтобы закрыть этот пробел. Они немного расступились, и тогда, пока Шери, сдернув со своего платья пояс, привязывала меня к яблоне, я увидела белое пятнышко на красном покрывале.

Нет, не пятнышко. Я увидела Милли.

Мою Милли, смотрящую на меня расширившимися от ужаса глазами.

«Помоги», — проблеяла она, а я задергалась и даже лягнула Шери копытом, но та лишь крепче привязала меня к яблоне, а после отступила и... Вернулась к своим.

— Милли! Милли! Милли, уходи оттуда! — выкрикивала я, пока мои маленькие легкие не начали гореть.

Пояс Шери впивался мне в шею, и это было так непохоже на цветные шелковые бантики!

— Прими эту жертву. Одари нас, благослови нас, помоги своим детям. Помоги нам! — прогремел голос отца Шери. — Надели эту овцу своей силой, передай нам ее.

Я увидела лезвие и услышала пронзительный крик Милли, когда оно ухнуло вниз. Я тоже закричала и, разумеется, кричала дольше, чем она.

Когда фигуры расступились, я внезапно вспомнила один из самых солнечных дней этого лета: тогда Шери вышла в сад вместе со своей бабушкой. Старушка села в вынесенное заранее плетеное кресло, Шери устроилась у ее ног, а мы с Милли положили головы ей на колени, наслаждаясь мягкими поглаживаниями.

Бабушка вязала, и мотки красной пряжи были раскатаны по земле, и некоторые нитки путались в наших с Милли шерстках.

И сейчас я подумала, что Милли, лежащая на покрывале со вспоротым животом и распахнутыми глазами, обернута в блестящую серо-красную пряжу. Поняв, что это выпущенные наружу кишки, я снова закричала.

Взрослые уже начинали расходиться, поэтому Шери, не теряя времени, бросилась ко мне. Упала на колени и уткнулась носом в мою белоснежную шерстку.

Я дышала часто и прерывисто, почти задыхаясь от сжимавшего мое горло пояска. Поняв это, она тут же отвязала меня, и тогда я дернулась вперед, но Шери не позволила мне вырваться. Она крепче обхватила меня ручками, ее пальцы впились мне в бока, и я заблеяла от боли.

Когда я перестала сопротивляться, Шери немного ослабила хватку. Тогда я легла в траву, прижала ушки к голове и закрыла глаза.

Второй раз я увидела Милли вечером того же дня.

Я лежала в саду, все на том же месте, вдыхая запах цветов и крови, когда отец позвал Шери ужинать.

— Я люблю тебя, — прошептала она мне.

Ее руки, поглаживавшие меня на протяжении всего дня, пропали. Я, точно в каком-то трансе, потянулась за ними.

Когда дверь большого дома Шери захлопнулась за ней, я запрыгнула на ящик и, оперевшись копытцами о подоконник, заглянула в окно. Это был обеденный зал. По центру стола из темного дуба стояло позолоченное блюдо.

На нем лежала Милли.

Без шерстки, почти неузнаваемая, но… Я знала, что это она. Я чувствовала.

Я наблюдала за семьей Шери весь вечер, стоя на том самом ящике. Шери даже не притронулась к мясу Милли, хотя ее мерзкий отец то и дело пытался ее заставить.

Когда они доели, то собрали кости в небольшую тряпочную сумку, и тетя Шери вышла закопать их под одной из яблонь. Я следила за тем, как она копала яму, но только до тех пор, пока в саду не раздались голоса.

— Мы сделаем это через месяц, — произнес мерзкий отец Шери. — Сделаем, и нам подарят возможность наконец заключить эту сделку.

— Но я не могу. Я не могу так, — высокая женщина, редко выходившая в сад, разумеется, была матерью Шери. — Мы не можем так с ней поступить. Это бесчеловечно, она же… Наша дочка. Нет, нет, я не могу.

И в этот момент я все поняла. Мое сердечко снова забилось быстрее. Носик опять задергался. Я задрожала, оступилась и, потеряв равновесие, плюхнулась в траву. Со мной такое часто случалось раньше, когда я только училась ходить. Тогда Шери поднимала меня и вновь ставила на ножки, гладила по белым кудряшкам и говорила, чтобы я не волновалась и попробовала снова.

— Я не смогу себе простить этого, — прошептала мама Шери.

— Она как раз достигла нужного возраста. Если станет старше, ее кровь перестанет быть достаточно юной и невинной. Проведем ритуал в следующее полнолуние. Я все сказал.

Когда они вернулись в дом, я все еще лежала в высокой траве сада усадьбы «Пеликан». Мне не потребовалось подниматься, чтобы увидеть, как в одном из окошек зажегся свет. В проеме мелькнул силуэт Шери. Отец подхватил ее на руки, как она всегда подхватывала меня, после чего мать надела ей что-то на шею.

В их глазах, наверное, Шери была такой маленькой и милой. Наивной. Не понимающей, что ее тоже хотят отправить туда, в город, куда уже отправили Милли, куда каждый месяц отправляли моих братьев и сестричек и… Куда отправили ее брата.

Видимо, через месяц у семьи Шери будет не просто ужин, а ужин из Шери. Ужин с сюрпризом.

На следующее утро, стоило Шери выйти в сад, я сразу же вцепилась зубами в подол ее платья. Она, не ожидавшая этого, чуть не упала. Что-то зазвенело. Я подняла глаза и, увидев на ее шее бусы с колокольчиком, потянула лишь сильнее.

— Эй, эй, что ты делаешь? — Шери даже пришлось немного повысить голос, чего она никогда не делала со мной, ее любимицей, но я лишь потянула ее вглубь сада и тянула до тех пор, пока мы не достигли ограды. — Да что с тобой такое?

Я никак не могла понять, как она может оставаться такой спокойной, живя среди убийц. По тому, как они с ней обращались, выходило, что Шери была одной из нас, одной из моей семьи. Я понимала, что вчера она боялась сказать что-то против, но еще я понимала, что сейчас нам нужно бежать.

Будь у меня возможность, я бы забрала с собой и мамочку, и братьев и сестер, но сейчас опасность грозила не им.

Они хотели убить не мою семью. Они хотели убить Шери. Мою Шери, которую я так обожала, которая была моей любимицей среди людей и которая была такой милой, что, глядя на нее, просто не выходило не радоваться. Я не хотела, чтобы и ее внутренности превратились в блестящие влажные ниточки, разбросанные по красной ткани.

Я попыталась поднырнуть под ограду, но Шери вновь вонзила свои пальчики мне в бока. Я жалобно заблеяла, пытаясь вырваться. Колокольчики на наших шеях зазвенели в такт.

— Глупая! — огрызнулась Шери, резко дернув меня на себя. — Знаю, тебе нравится тут гулять, но хватит пытаться сбежать.

«Нам надо уходить! Они хотят убить тебя, как убили мою сестренку! Они даже нацепили на тебя этот колокольчик, чтобы всегда знать, где ты!» — все это я могла бы сказать Шери, если бы она меня понимала.

Вместо того чтобы прислушаться, Шери уверенным движением подхватила меня на руки и понесла к одной из яблонь. Сев под ней, она попыталась уложить мою голову себе на колени, но я постоянно поднимала ее, порываясь вскочить на ноги. Тогда Шери это надоело.

Она оттолкнула меня и, поднявшись, пошла в дом. А я осталась в саду.

Шери все еще выходила играть со мной в сад. Каждый день я тащила ее к ограде, и каждый день она послушно шла за мной, но всякий раз, когда я пыталась пролезть под забором, Шери ужасно злилась.

Наконец она сказала, что ей больше не нравится со мной играть, а я подумала: какая же она глупенькая. Ну почему она не может понять, что ей угрожает опасность?

Мою милую Шери хотели забить, точно ягненка, а она этого не замечала. Она обнималась с отцом, целовала мать в щеку и не осознавала, что совсем скоро они вспорют ей живот.

Каждый день, видя Шери, я жалась к ней все ближе. Я жалобно звала ее по имени и, когда она садилась на траву, проходилась языком вдоль ее лица в надежде, что это поможет ей понять, как сильно я ее люблю.

Она поняла, когда было уже поздно.

Я говорила, что умею считать, но на самом деле считать я умела только до четырех. Но я все равно смогла понять, когда прошел месяц.

В тот день Шери пришла в сад вся заплаканная. Она опустилась передо мной на колени и разрыдалась только громче, а я, вместо того чтобы привычно прижаться к ней, вновь потянула ее за платье. Настаивать долго не пришлось, она сама пошла к ограде. Когда Шери позволила мне поднырнуть под нее и выскочить на желтую песчаную дорогу, я поняла, что победила.

Моя маленькая голова наполнилась жгучим восторгом, я тут же радостно запрыгала и заблеяла, подзывая Шери к себе. Она почему-то не пошла.

Она продолжала стоять у ограды и смотреть на меня слезящимися глазами. Я снова несколько раз прыгнула, надеясь, что она перелезет через забор и пойдет ко мне, но она лишь сказала короткое:

— Уходи.

Вместо этого я подошла ближе.

— Шери, пойдем. Давай же, — я снова потянула ее за край платья.

Обычно Шери не понимала меня, но в этот раз, кажется, поняла. Она замотала головой.

— Я не могу. Иди! — она повысила голос, и слезы вновь покатились по ее щекам. — Уходи!

Я не могла уйти без нее. Просто не могла. Не могла бросить тут мою милую подружку, почти что сестренку. Я, пригнувшись под оградой, вернулась в сад. Шери упала на колени и зарыдала. Я позволила ей вжаться лицом в мою шерстку.

Я чувствовала, как Шери дрожит, и понимала, как ей страшно. А еще понимала, что не могу бросить ее одну. Я не хотела, чтобы она была одна, как Милли.

Видимо, Шери смогла объяснить это своим ужасным, жестоким родителям. Я хочу верить, что они хоть немного, но любили ее, раз позволили на рассвете, когда в саду горели огни, прийти в сад вместе со мной.

Шери вела меня на атласной голубой ленточке и плакала. Мне тоже хотелось плакать, но вместо этого я жалась к ее ногам, пытаясь хоть немного подбодрить. Над нами высились яблони.

Мы зашли в круг людей в балахонах и встали на кусок красной ткани, расстеленной на земле.

И когда отец Шери достал свой страшный кинжал, блеснувший в воздухе, я поняла, что просто не могу позволить Шери умереть так, как умерла Милли. Я вообще не могу позволить ей умереть.

Я дернулась вперед.

— Держи ее крепче, Шер! — крикнул кто-то из толпы.

Кинжал пронзил мое маленькое сердечко. И я поняла, что защитила ее.

Автор: Тина Берр
Оригинальная публикация ВК

— Бог ждёт нас, — устало, уже не в первый раз за эту беседу, повторила Сороквторая.

— Если он существует, — рыкнул Авторитет низким от дыма голосом. — Я, знаешь ли, мальва, привык верить в себя да в корешей. Ни разу свечки в этой центральной избе-молельне не инсталлировал. Если твой “квантовый бог” без гонева есть, хрен ли он не помог раньше? Ты ж базаришь, что ему уже толпами по всем окраинам молятся. Чё он ждал, пока нас не турнут с планет?

— Это не вопрос веры, — вмешался Агроном. Его голос напоминал скрип дерева на ветру. — Мы имеем дело с явлением, которое можно объяснить физикой. Квантовые пузыри реальности, где законы отличаются от наших... Мы знаем, что такие вещи возможны. Если хотя бы в одном из них разум стал физической константой, мы…

— Влетим внутрь разума, который существует вне времени, — перебил его Рой. Его механический голос звучал спокойно, но в нём ощущалась странная напряжённость. — И, возможно, это изменит нас навсегда. Ты готов рискнуть своей биологией, Агроном? А своими проектами? Ты ведь испытываешь к ним отеческие чувства?

Агроном медленно перевёл на него взгляд глаз, напоминающих набухшие почки.

— Я уже рискнул всем, когда встал против Империи. Все мы, все кто доверил мне изменить свои тела… они должны были стать частью новой свободной планеты, но теперь они — часть новой жизни. Вопрос не в том, готовы ли мы к переменам, Рой. Вопрос в том, что будет, если мы откажемся.

Сороквторая, стеснительная, как всегда, несколько раз открывала рот, пытаясь вставить реплику, и поэтому сейчас, в краткую паузу, выпалила:

— Он не отвечает, потому что для него это не имеет значения. Он не считает преходящие проблемы достойными внимания. Но это не значит, что ему безразлична наша судьба, наши молитвы. Они для него именно что равны. Он говорит о вещах, которые происходят за долгий срок. И завершаются самым лучшим образом. Но хорошо будет не в каждое мгновение. Я понятно выражаюсь? Потому что я не знаю, как сказать правильно.

— Бог может быть ловушкой, — недовольно процедил Авторитет. — Если эта штука существует, она может быть паразитом. Мы думаем, что летим за ответами, а на самом деле летим прямо в пасть чудовища.

Цензор медленно повернулся к нему.

— Если это пасть, то открыта она уже очень давно. И вы уже у неё внутри. У тебя есть другие варианты, что делать? На любой планете нас будут ждать. И бой мы проиграем. Раньше у вас хотя бы было преимущество за счёт того, что изменённая биосфера служила вам. Теперь нам не дадут время подготовиться.

— Есть ещё дипломатические пути, — начала советница. Но теперь Сороквторая прервала её без стеснения.

— Я слышу его. Мы прибыли. Он вокруг нас. И хочет с вами поговорить.

Рой вздохнул — по составлявшему его тело облаку прошла рябь. Авторитет покачал головой, но ничего не сказал. Остальные присутствующие замерли. Наконец Агроном проскрипел:

— Пусть говорит.

Сороквторая медленно кивнула, и вдруг по её лицу пронеслась серия гримас. Будто она осваивала собственные мимические мышцы. Затем губы медленно разошлись в улыбке, она подняла два пальца в жесте "victory" и весело произесла:

— Привет, мир!

Секунду стояла тишина, которую вдруг прервал наигранный механический смех Роя.

— Вот уж не думал, что первыми словами нового бога будет это. Вернее, нет, я не думал, что это будет первой фразой бога.

— Давай лыбу давить потом будем, — буркнул Авторитет. — Ты кто такое?

Сороквторая повернулась к нему, словно увидела впервые. Приветливо улыбнулась и заговорила медленно, чётко артикулируя слова. Как чтец, озвучивающий сложный текст для не самых понятливых слушателей.

— Я появился из вашего разума. Для вас в линейном времени это произойдёт позднее. Но появившись, я сразу стал быть всегда. Понимаю, звучит странно. Так что стоит сделать небольшое отступление. Вселенная — это способ вычисления вероятностей, описывающих самих себя. Каждая базовая частица приобретает свойства только во взаимодействии с окружающими, и хоть свойства эти и меняются, они укладываются в один и тот же вероятностный интервал, случайный выбор в котором и позволяет существовать разуму. И потому ваш разум имеет ту же природу, что и вселенная.

Авторитет грохнул кулаком по столу.

— А ну кончай языком нам мозги слизывать!

Но Рой Дронов, не обращая внимания на вспышку соратника, уже подлетел ближе к Сороквторой.

— Стой, стой, погоди! Ты хочешь сказать, что вселенная — это просто исполняемая компьютерная программа?

Сороквторая, всё таким же не своим излишне радостным голосом, ответила:

— В этой фразе неверно всё, начиная с того, что ты наделяешь меня сиюминутным желанием. Или, если говорить более общо, субъективностью. Я вижу всю историю своего существования, и у меня нет потребности стремиться к чему-то. Я уже знаю всё, что произойдёт, и отслеживаю все ветви вероятностей, которые осуществляются для разных наблюдателей. Что же до второй части, компьютерная программа — это очень грубая метафора для этого мира. Скорее он подобен результату действия программы, который воспринимает пользователь. Тексту, написанному в текстовом редакторе, который прямо сейчас кто-то читает со своего монитора. Вернее, не просто текст, а огромное количество текстов, которое читает множество разумов, и каждый интерпретирует его по-своему. Моментом моего появления стало то, что я, перестав читать, осознал себя как пространство хранения этих текстов. Сначала как часть этого пространства, а после — как всё целиком.

Присутствующие переглянулись. Цензор пожал плечами, советница закатила глаза.

Агроном проговорил медленно, словно каждое слово прорастало из него:

— Поясни одну вещь. Ты говоришь, что появился из нашего разума. А до того Сороквторая называла тебя больцмановским мозгом. Мне кажется, это взаимоисключающие утверждения. В основе нашей природы принцип эволюции. Развитие сложных систем происходит через постепенное усложнение, через впитывание ошибок.

Сороквторая, теперь уже совершенно чужим голосом, плавным и текучим, ответила:

— На деле я тоже результат эволюции. Изначальное появление сознания действительно крайне маловероятно. Но его вероятность растёт, если существует механизм, позволяющий сохранять изменения. В вакууме, где непрерывно идут флуктуации, создающие и разрушающие частицы, возможно случайное возникновение самого элементарного сознания. Но поняв, как оно существует, осознав квантовую природу, оно расширит свою область на всю структуру мироздания.

— Вы что, охренели все, что ли? Что вы несёте?! — Авторитет вскочил на ноги, глядя на соратников. — Мы за этим, что ли, летели сюда? Чтобы вы тут херню какую-то пороли? В том, что вы говорите, вообще смысла нет. Это просто набор слов.

Он медленно прошёлся по каюте, оглядев собравшихся, и остановился перед Сороквторой. Указал на неё пальцем, и чуть потряс рукой, словно говоря, что не поддастся на уловки.

— Значит так, ты! Ты поможешь нам против Империи?

— Нет. Не с чем помогать.

— Это ещё как понимать? Нам пригрезилось, что ли, что нам на голову десантуру сбросили?

— Нет, это правда происходит сейчас в прошлом. Но это не проблема. Я же говорю, я возник из ваших разумов. И как только это произошло, то распространился на всё пространство флуктуирующего вакуума. Я везде. Я в каждом разуме. В том числе в каждом разуме каждого имперского солдата или чиновника.

— Ну так взорви им головы! — рявкнул Авторитет.

— Этим я взорву голову и себе. И вам. Ты всё никак не можешь понять. Вы прилетели сюда не для того, чтобы победить. А для того, чтобы никакая победа больше не имела значение.

— Чего?

— Как только вы примете свою новую природу, из вас появлюсь я. И тут же за многие века до этого момента начну готовить вас к тому, что сейчас произойдёт. Я создам разум на мелкой планете на окраине вселенной. Сделаю его свидетелем чудес. Зароню идею того, что человек может стать богом, в секте, которая позже перерастёт в самую влиятельную религию. Много, очень много крошечных изменений на протяжении всей истории вашего вида, чтобы в эту минуту вы готовы были осознать то, о чём я говорю. И стать моим видом. А я помогу вам. Помогу себе родиться из вас.

— Как я и говорил, ловушка, — прошептал Авторитет.

Он вдруг выхватил из кобуры фазер и выпустил заряд в голову улыбающейся Сороквторой.

Пучок летящих со скоростью света частиц замер в пространстве. Время остановилось. И в эту невероятно долгую секунду будущее стало видимо для семерых разумов. Волны вероятностей ветвились, сталкивались друг с другом, гася и усиливая друг друга. Там, где вероятность оказывалась больше, возникала реальность. Много реальностей. И каждый из разумов увидел, как пытались впиться в их внимание эти новорождённые версии вселенных. Хищно, словно медуза, они обволакивали разум, и медленно переваривали его, превращая в набор впечатлений. И каждый видел свою версию реальности. Но так было раньше. Теперь они воспринимали мироздание во всей полноте.

Сороквторая улыбнулась. Она успела слиться со вселенной, и теперь её тело не имело значения. Заряд фазера долетел, и обивку софы раскрасили красно-белые брызги. Но в каюте уже пребывали не просто разумы. Четыре сущности брали начало в этой точке пространства. Принцип эволюции и управления, Брызжущий гнев, Искусный гедонизм и Переплетение планов пришли в этот мир. Как и предсказывал квантовый бог, говоривший через теперь разрушенное тело, они тут же взялись и за много лет до этого момента завершили подготовку своего перерождения.

Человечество входило в новую эпоху. Начинался новый год. И он должен был быть наполнен чудесами.

Автор: Игорь Лосев
Оригинальная публикация ВК

Но игла оказалась на привычном месте. Она легла в ладонь ободряющей тяжестью. Когда-то давно бабуля звала такие иглы цыганскими. Сейчас от тех времён не осталось почти ничего. Ни бабули, ни прогретого солнцем крыльца, на которое так здорово выходить спросонья босиком, ни душистых алых ягод на тонких зелёных веточках. Только игла. Подржавевшая, с облупившимся кончиком. Злата примерилась к указательному пальцу. Слабый свечной свет вычертил зарубцевавшиеся шрамы на исколотой подушечке. Злата задержала дыхание и всадила хищный стальной клюв в более-менее живой мизинец.

Привычная боль обожгла, отрезвила.

Злата надавила. Густая алая капля задрожала на кончике пальца, сорвалась, разбилась о растопленный воск. Злата склонила голову, завороженно разглядывая алые прожилки в тягучей прозрачной глубине.

Она выглянула в окно. Пустой брёл прямиком к крыльцу. Лунный свет, с трудом пробивающийся сквозь облачную дымку, очерчивал нечеловечески острые скулы, чёрные впадины глазниц, хищные крылья носа.

Злата поёжилась и выставила свечу на подоконник. Свет не позволит твари ступить на порог.

Свечной огонёк плясал на кончике фитиля. Капля крови растворялась в растопленном воске. Злату замутило. Она буквально чуяла, как охранный огонь выжирает изнутри её измученное тело. Но лучше так.

Лучше сдохнуть выпитой неведомой силой, чем быть разорванной на части бездушной пустой тварью. Злата слишком хорошо помнила раздавленные земляничные кусты, алые кляксы ягод на дорожке. Алые кляксы крови на стенах. Одинокую галошу у порога. Доски бабулиного крыльца, разбухшие от впитанной крови.

Злата качнулась, уткнулась лбом в шершавую занозчатую стену.

Хруст снега за дверью стал отчётливее. Сменился на скрип досок. Злата нахмурилась и с трудом отлипла от стены.

Пустой вошёл в круг свечного света.

— Нет-нет-нет, — забормотала она, отступая вглубь комнаты.

Пуповина, тянущаяся к свечному огоньку, всё ещё ощущалась, но Злата слышала страшные байки о восветлённых, вычерпавших свой дар до конца. Превратившихся в обычных людей. Слабых, никчёмных, беззащитных перед пустыми.

Дверная ручка клюнула вниз. Дверь распахнулась, стукнулась о стену.

Пустой застыл в проёме. Злата замерла, боясь вздохнуть. Пустой был страшен. Тонкая и ломкая кожа туго обтягивала череп, светлые, почти белые глаза невидяще шарили по сторонам. Иссохшиеся губы разомкнулись:

— Жрать есть?

Злата вздрогнула. Пустые не говорят. Пустые на то и пустые, что человека внутри ни на горстку не осталось.

Только сейчас она разглядела на белом, почти бескровном лице куцую рыжую бородёнку. Ресницы и брови пришельца тоже оказались рыжими. Перед ней стоял человек. Истощенный, находящийся на грани смерти человек.

— Ты кто? — слова давались с трудом. Злата так давно не разговаривала с кем-то способным ответить, что почти потеряла этот навык. Пластмассовый заяц, лишившийся за годы скитаний одного уха, разучившийся стучать зажатыми в лапах тарелочками, умел слушать, но разговор пока что не поддерживал.

— Тоша, — прошелестел пришелец. Он аккуратно прикрыл дверь, огляделся и поморщился. В Златиной груди закипело раздражение. Гнездо, свитое в давным-давно заброшенной лесопилке, ей нравилось.

Злата натащила вещей с разорённой округи, сложила кривоватую дровяную печь из кирпича. Кирпич пришлось волочь мешками из ближайшей деревни, но оно того стоило. Злата успешно пережила в новом убежище две зимы.

Постепенно лесопилка обросла изнутри цветастыми паласами, пёстрыми шторками, кроватью из горы матрасов. И зайцем. Старым, искалеченным, спасённым из-под завалов разрушенного дома.

Когда-то у Златы был такой же. Выклянченный у мамы во время похода в цирк. Заяц щеголял розовой юбочкой и напоминал маленькой Злате о цветных шарах, запахе жжёного сахара и льющейся со всех сторон музыке. Пока не сгорел вместе с её домом во время зачистки города от пустых.

Новый заяц носил голубую юбочку и напоминал взрослой Злате лишь о руинах, из которых она его вынесла.

Но заяц умел слушать. Даже несмотря на одноухость.

— Эй, ты тут? — Тоша щёлкнул пальцами перед Златиным носом. — Если я что-нибудь не сожру, сдохну прям на этом месте.

Злата отмерла. Она буквально почуяла, как истончившаяся паутинка, связывающая её со свечным огарком, обрывается. Дышать стало легче. Голова прочистилась.

Ровный огонёк, двоящийся в оконном отражении, стал совершенно обычным. Не способным отогнать пустых, не жрущим нечто эфемерное, запертое внутри солнечного сплетения.

— Мне-то что? — проворчала Злата, окончательно стряхивая оцепенение. — Подыхай. Как ты вообще сюда забрёл?

Тоша насупился и поскрёб жиденькую растительность на подбородке.

— Ногами пришёл.

— Восветлённый?

Тоша вздрогнул. Глаза его стали огромными и испуганными. Злата поняла, что попала в точку. А ещё, глядя в светлую и чистую, как вода из горного озера, радужку, она поняла, что Тоша ещё совсем сопляк. Едва вышедший из подросткового возраста, с рытвинами от прыщей на впалых щеках. Она почувствовала себя бесконечно старой и циничной.

— Что за слова такие бабушкинские? — пискнул Тоша, шаря глазами по комнате. — Не понимаю, о чём ты.

Злата откинула крышку ларя, вытащила мятую жестяную банку без этикетки, поднесла к уху, тряхнула. Внутри не булькнуло.

— Мясо или каша, — сказала она, бросая банку в Тошину сторону. Тот заторможено растопырил пятерни, банка проскочила мимо пальцев и грюкнула о пол. Злата поморщилась: — Разиня. И не заливай, что не понимаешь, о чём я. Все ладони изрезаны.

Тоша насупился и натянул рукава свитера до самых кончиков пальцев. Банку он всё же поднял, повертел, ловя отсвет свечного огонька, нашёл на донце дату изготовления и поморщился:

— Она ж тухлая!

— Свежая ещё до твоего рождения по магазинам ездить перестала, — пожала плечами Злата. — Не вздутая — значит, съедобно.

Она вытащила ещё одну банку, всадила нож в крышку. Сталь заскрипела о жесть. Злата отогнула крышку, заглянула внутрь и вздохнула. Ананасы она не любила и до Катастрофы.

Тоша выудил из-за голенища охотничий нож, особенно здоровенный в его хлипких руках, и бросил на Злату оценивающий взгляд. Она подняла брови. Сердце предательски ускорило ритм. Тоша с неожиданной ловкостью подбросил нож на ладони и вонзил в податливую жесть.

Расправившись со своей крышкой, он зачерпнул содержимое банки пальцем, аккуратно лизнул и скривился:

— Гречка. Тухлая.

— Тощий как жердина, а жратву перебирает, — восхитилась Злата. — Ладно, давай махнёмся.

Тоша подошёл осторожно, словно дикий зверёк к протянутой ладони. Цапнул Златину банку, сунул взамен свою и радостно взвыл, разглядев содержимое.

— Они тоже тухлые, — усмехнулась Злата, глядя, как приблудный выуживает скользкие кружочки, суёт в рот, руками подпихивает неуместившееся.

— Сойдёт, — едва разборчиво буркнул Тоша, раздувая набитые щёки.

Ели молча и жадно. Злата нечасто доставала из закромов свои запасы цивильной еды. Силки и одинокий ржавый капкан всё ещё исправно приносили дичь, но, даже несмотря на это, ларь стремительно пустел.

Главной проблемой были источники света. Свечи и керосин для лампы исчезали с пугающей скоростью, но сидеть в темноте Злата не могла. Как только пропадал свет, появлялся ужас. Животный, неконтролируемый. Ей мерещились шорохи, скрипы, стук иссохших ступней по доскам крыльца, скрежет отросших когтей о стекло.

Злата понимала, что когда-нибудь убежище придётся покинуть. Но надеялась, что передышка продлится подольше.

Она выскоблила остатки гречки с бортов банки и облизала ложку.

Тоша запрокинул банку, с хлюпаньем втянул остатки сиропа и осоловело прищурился.

— Поел? — заботливо уточнила Злата. Тоша заторможено кивнул. Злата натянула на губы самую милую свою улыбку и кивнула на выход: — Тогда вали.

— Что? — Тоша широко распахнул глаза, обернулся на дверь и снова перевёл взгляд на хозяйку. — За что?

— Не стой из себя дурачка, — Злата вытащила из-за стола тяжеленное ружье, демонстративно взвесила на ладонях. — Думаешь, я не понимаю, что такому тощему недорослю в одиночку не выжить. Будь ты хоть трижды восветлённый. В лесу хватает напастей и помимо пустых.

— Ты же как-то выжила! — в глазах Тоши сверкнули злые слёзы. Он быстро отёр лицо рукавом потасканной куртки и заговорил глухо и тихо: — Я сбежал от охотников. Они несколько лет таскали меня за собой, чтобы отбиваться от пустых. Я почувствовал, что почти вычерпан. Ещё чуть-чуть, и моя кровь станет бесполезной. И сбежал.

— Ты думаешь, тебя не ведут? — Злата жёстко усмехнулась. — Я знаю эту схему. Охотники ищут нового восветлённого. Дают старому сбежать и идут по его следу. Ты — живец, Тошенька. Даже если сам того не знаешь.

Он затряс головой, зажал уши ладонями. Злата сжала зубы и сильнее стиснула пальцы вокруг ружейного цевья. Нельзя испытывать жалость. Она и без того много дала этому мальчишке. Глупому щенку, из-за которого придётся покидать обжитый и уютный дом.

— Я умру, — сказал Тоша бесцветным голосом. — Если не от рук пустых, то от волчьих зубов.

— Все мы когда-нибудь умрём, — пожала плечами Злата.

— Сука, — тихо выдохнул Тоша.

Скрипнула дверь, захрустел под подошвами снег. Злата отлипла от стены, повела взмокшими лопатками и потянулась к сумке. Ночь обещала быть длинной.

***

Сумерки опустились нежданно. Рухнули сверху, как полотенце на птичью клетку.

Злата тихо выругалась. Шарф, намотанный по самые глаза, от дыхания смерзся ледовой коркой. Злата остановилась, скинула сумку с плеча. Та грюкнула жестяным содержимым, ударившись о припорошенное снегом дорожное покрытие. Ноги, отвыкшие от долгих переходов, противно ныли.

Злата села на корточки, размотала шарф и глотнула колючего воздуха.

Лес трещал. Скрипели стволы, ходили ходуном ветки. Сгустившиеся тени подкрадывались к обочине как голодные лесные звери. Злата прищурилась, силясь разглядеть хоть какой-то дорожный указатель. Вызверившийся ветер гудел в кронах, обламывал сухие ветки. Эхо превращало каждый хруст в крадущиеся шаги по смерзшемуся насту. Тени по обе стороны дороги плясали странные ломаные танцы.

Злата не выдержала.

Непослушными от холода пальцами она подцепила молнию сумки, разворошила содержимое. Хруст подгонял. Вой ветра превратился в лающий кашель. Пальцы натыкались на жестяные бока банок. Злата в панике перевернула сумку. Банки посыпались на асфальт, покатились в разные стороны, но ей было плевать. Главное, что лампа — старая и надёжная, керосиновая — оказалась на месте.

Спичечный огонёк коснулся пропитанного фитилька. Кончик иглы привычно вгрызся в палец. Злата надавила на подушечку, щедро окропила фитиль алыми каплями. Плафон прикрыл трепещущий огонек. Дышать стало легче. Словно пятнышко света разогнало всех притаившихся по кустам чудовищ.

Что-то эфемерное, тянущееся от солнечного сплетения к пляшущему на фитиле огоньку, напряглось и зазвенело.

Шаги она услышала слишком поздно. Когда под тяжёлой подошвой пискнул сбежавший из вывернутой сумки заяц.

Злата вздрогнула и уставилась на расплющенные останки. Черная бусинка глаза, голубая юбочка, выпавшие из лап тарелочки. И огромный ботинок, методично втирающий в снег отломленное ухо.

Злата медленно подняла голову.

Знакомая огромная, не по размеру, куртка, тонкие изрезанные пальцы, острые крылья носа.

— Опять ты, — от облегчения голос сорвался на хрип. — Почто животину мучаешь?

Тоша не ответил. Его ботинок продолжал бездумно крошить пластик, голова безвольно опала на грудь. Злата подобралась, подтащила поближе лампу.

— Эй, ты в лесу уши отморозил? — собственный голос успокаивал. Злата быстро сгребла раскатившиеся банки в сумку, поднялась на ноги, отступила спиной вперёд, стараясь не выпускать Тошину фигуру из видимости.

Под ногой грюкнуло.

Стронутая ботинком банка — почти целая, с сохранившейся этикеткой — покатилась к Тошиным ногам.

Он по-птичьи склонил голову набок, разглядывая нарисованные ананасовые колечки, и вдруг вскинул подбородок. Слишком резко и неестественно для живого человека. И без того бледное лицо окончательно выцвело, лишилось рыжей бородки и блёклых бровей. Превратилось в настоящий обтянутый кожей череп. Глаза — стылые и белые — оказались совершенно пустыми.

— Тоша? — Злата вытянула перед собой лампу, даже не надеясь на ответ. Тоши больше не было. Его глазами на Злату смотрело то, что приходит по ночам. То, от чего спасали только окроплённые кровью фонари. То, что пожрало старый мир и теперь старательно доедало остатки цивилизации. Тьма.

Пустой ощерил желтоватые зубы. Пламя плясало в его зрачках. Рука Златы мелко тряслась, и лампа в ней ходила ходуном. Она судорожно втянула воздух и закашлялась. Пуповинка, связывающая её с огоньком, напряглась до звона.

Хлопок, с которым она оборвалась, слышали оба. Тошин оскал стал шире. Он сделал осторожный шаг в круг света.

Пламя жизнерадостно плясало на пропитанном керосином фитиле, но оно больше не было спасительным.

Ветер толкнул в спину, зашептал на ухо что-то неразборчивое. Свист складывался в слова, слова в предложение. Едкое и злое.

— Все мы когда-нибудь умрём.

Злата завизжала. Лампа, выпавшая из ослабших пальцев, ударилась об асфальт и брызнула осколками.

Безухий заяц в голубой юбке смотрел единственным уцелевшим глазом в беспросветное небо.

Автор: Ксения Еленец
Оригинальная публикация ВК

Но сейчас перед глазами стоял лишь образ того, кто влетел в нее, сбил и исчез. Аня отдыхала у бортика, никому не мешала, как вдруг из-за спин очередной влюбленной парочки выкатился на большой скорости некто – белая вратарская маска закрывала лицо. Он запомнился серой, как гранит, внезапно обрушившейся глыбой. А еще довольным хохотом. Хотя смех, возможно, ему не принадлежал: вся хоккейная коробка была полна веселья, радостных криков и музыки. В первые дни нового года – ожидаемый аншлаг.

Вдоль бортика, по краю этого шумного празднества, Аня направилась к выходу. Покаталась — и хватит, поглядит с трибуны, а Юра пускай потом в кафе ведет. Коленка почти прошла, но плечо и локоть ныли настырно. А спиной Аня против воли ожидала нового удара и вся коченела, когда кто-то проезжал мимо. Это было глупо, но ничего с собой она поделать не могла. Спина мигом покрывалась потом, и, ежась, Аня осматривалась. Повторяла, усмехаясь:

— Случайно, просто случайно, бывает, не рассчитал, просто народа много.

А затем за спиной захрустел лед. Аня сжалась, а следом почти подпрыгнула, вскрикнула. Кто-то резко затормозил, кроша лед, но толчка не последовало. Вместо этого на плечо опустилась кисть. Пальцы краснели сбитыми костяшками.

– С тобой все хорошо? – спросил Юра, вырастая перед ней.

– Да, ничего страшно, так, упала неудачно, – натянула улыбку. Папа не переставал повторять, что у нее самая прекрасная улыбка на свете. Аня верила и, пересекаясь с Юрой в институте, неизменно улыбалась. И вот результат – он пригласил ее на свидание.

– Бывает. – Юра легонько сжал ушибленное плечо. Аня силом сдержалась, чтобы не поморщиться. – Без шишек обычно не обходится.

Словно в подтверждение в десяти метрах от них щупленький пацан оказался на льду. Снова грянул хохот, перекрыл возмущение пацана и его приятеля. Аня всматривалась несколько секунд: показалось, мелькнула маска. Хотя в праздники это не удивительно: многие пришли в новогодних нарядах.

– Да ладно, все равно лучше, чем дома сидеть и билеты зубрить, – усмехнулся Юра.

Аня закивала. Глянула наконец на Юру, на его губы, улыбнулась.

– Ты хорошо катаешься, мне за тобой не успеть.

– Да я просто в школьные годы ходил там в хоккейную секцию, даже поиграл немного в юношеской команде. С хоккеем-то не вышло, а любовь к конькам осталась.

Не отводя от нее глаз, он удивительно легко отъехал задом наперед, сделал пируэт, едва не задев встречного, и, красиво переставляя ноги, вернулся по дуге. Аня захлопала в ладоши.

– А я, как ты уже понял, не большая поклонница, – усмехнулась она и поспешно добавила: – Это пока. А вообще, в детстве очень любила смотреть фигурное катание.

– Ну что, отдохнула? – Юра протянул руку. – Поехали, а то замерзнешь.

Сердце на секунду замерло, Аня замешкалась, побежала глазами по наворачивающим круги бегунам.

Кто-то ехал, держась за руки, кто-то поодиночке, кто-то крохотным паровозиком. Одни катили уверенно и расслабленно. Другие – кое-как, рискуя потерять равновесие. Имелись и такие, кто не мог обойтись без клюшки: лавируя между людьми, они старались удержать у себя невидимую шайбу. Но все, кто был, все без исключения, казалось, светились счастьем и восторгом, даже те, кто мгновение спустя уже скользил на животе. Мелькали искорки мишуры, алые пятна новогодних колпаков, маскарадные маски. Но той самой, белой с темными глазницами, не было.

Однако Аню это не успокоило. Выдохнув, она решилась-таки и вложила свою ладонь в перчатке в крепкую руку, и Юра утянул за собой. В хохочущий водоворот, пронизанный праздничной, сулящей чудеса музыкой. И, словно по волшебству, они очень просто встроились в плотный поток.

На этот раз Юра не спешил, и Аня катила рядом. Держалась за твердую руку и смелее переставляла ноги. А поток вокруг жил своей жизнью: умелые ребята “обтекали” их с обеих сторон и, петляя, устремлялись дальше, но порой приходилось уворачиваться, объезжать и самим – Юра умело направлял. Удобнее было бы, если б он взял Аню за талию. Удобнее и приятнее.

Он оборачивался, поглядывая так по-отечески. И Аня улыбалась в ответ. Ах, эта идеальная округлость головы, так и хотелось провести рукой по ежику волос. Эта борода с легкой рыжиной, так идущая к лицу. Эти губы. И зачем только он оставил ее вначале? Вот так сразу хороводили бы – под ручку, и Аня бы быстро не устала, и настроение бы не было подпорчено. “Просто он любит коньки с детства, а меня пока чуть-чуть”, – мелькнуло в голове, и Аня прыснула под нос.

А затем мелькнуло новое: он был в команде, играл в хоккей. А следом: и джемпер у него серый, а джинсы бежевые. И сам он как глыба… Его же не было с ней там, у бортика, она остановилась передохнуть и почти сразу потеряла его из виду. Он умчался, не заметил. И, забыв о ней, один наматывал круги наверняка так же, как те безумцы, которым становится скучно, и они разгоняются и подрезают, влезая прямо перед тобой. Глядите, мол, как умею. Или внезапно тормозят и разворачиваются у тебя на пути. Или... не тормозят, не объезжают, а сшибают Аню с ног!

Тут же зазвучали слова Марины, соседки по комнате: “Ань, с ним лучше не связываться, себе дороже”. Но почему? А вот этого Аня спрашивать не стала, Маринка ведь это все просто от зависти, так?

Но вот Юра снова обернулся, и Аня запнулась, затормозила. Ноги, они все сделали сами, словно ей опять шесть лет, когда она каталась не задумываясь, наученно и на автомате.

Юра обернулся – и маска закрыла его лицо. Идеально округлая маска под идеальную округлость головы. Аня встала как вмерзшая в лед, даже ладошку выдернула из Юриной хватки. Лишь перчатка осталась в его руке. Однако, едва возникнув, наваждение прошло. Не было никакой маски, а Юра, заметив пропажу, развернулся, не бросил теперь, не скрылся, а с улыбкой прикатил обратно.

– Устала?

Аня виновато улыбнулась и кивнула.

– Может, глинтвейна тогда горячего, чтоб согреться? – с готовностью предложил Юра, протянув ее перчатку. Совсем как туфельку Золушке. Аня оттаяла. К черту Марину, к черту маску, к черту этот лед! Кафе, глинтвейн и тет-а-тет – наконец-то настоящее свидание.

Но перчатка-туфелька не вернулась к хозяйке. Очередной лихач, лавируя, задел Юру. Устояв, тот крикнул ему в спину:

– Эй!

– Пошел ты! – долетело в ответ.

И тут сказка кончилась.

– Так, Ань, погоди-ка, я щас.

Юра запихнул перчатку себе в карман, а взамен выудил что-то, блеснувшее в руке металлическим блеском, и с места бросился вдогонку за обидчиком:

– Ты кого послал, эй?!

– Юр! – Аня по инерции покатила следом, но они слишком быстро скрылись за чужими спинами.

Снова она осталась одна. По привычке потянуло к бортику, стоять на пути у людей было неловко. Но едва сделала шаг в его сторону, как воображение подсказало: вот ублюдок выныривает из потока, вот на полной скорости врезается, а вот она отлетает, только на этот раз бьется затылком об лед. Череп трещит, сердце разрывается, душа – прочь. Уже навсегда.

Картина ярко вспыхнула, а в ушах явственно прозвучали хруст, с которым расколется затылок, и тот издевательский смех. Бросило в холод. Скрипнув зубами, Аня решительно направилась к ближайшему выходу. «Кафе, глинтвейн, покой», – зазвучало мантрой в голове. А Юра пускай сам ее найдет.

Через ноющую боль она заскользила по широкой дуге к выходу. И вновь веселая музыка, которой она успела проникнуться, пока Юра держал ее за руку, отступила глубоко-глубоко. Теперь Аня вслушивалась лишь в музыку коньков. И замирала всякий раз, когда та набирала темп за спиной. Шик-шик-шик – кто-то разгонялся. Бам-бам-бам – ускорялось ее сердце. Сейчас влетит, сейчас толкнет. Собьет к чертовой матери.

Но лихач проносился мимо. Не глядя, не замечая, обдувая ветерком. И мурашки бежали от шеи вниз.

Но ведь всегда кто-то быстрее остальных, это обычная картина на катке. И вокруг обычные люди. Не злые, не коварные. Они пришли повеселиться, и нет им никакого дела до Ани. Просто те, кто хорош в коньках, любят кататься с ветерком. И это тоже обычная ситуация.

И уж конечно, они не жаждут ее покалечить. Аня знала это по отцу. Но по отцу же знала, что от случайностей не уберечься. Потому продолжала покрываться холодным потом, когда кто-то выскакивал из-за спины, показушно переставляя ноги на повороте. Потому же около десяти лет избегала катков.

Но теперь, раз уж ее угораздило сунуться на лед, она обязательно выберется, а Юре скажет, что, к сожалению, больше сюда на свидание не пойдет. Сейчас она покинет этот несносный лед, сбросит несносные коньки и присядет наконец, а затем будет пить вкуснейший горячий глинтвейн. И если Юре захочется и дальше играть в догонялки с каким-то придурками, то так и быть, глинтвейном она насладится в одиночку, а еще возьмет круассан и…

Колено прошибла такая боль, что Аня едва не потеряла сознание. Не заметила, как оказалась на льду. От нее резво серым пятном удалялся коренастый парень с клюшкой. Момент – и он исчез.

Аня расплакалась. Не от боли даже, от ужаса. Она видела, успела заметить краем глаза, как клюшка с замаха прилетела крюком точно в колено. Это был миг, мгновение. Лишь опытные судьи, вероятно, способны поймать на таком нарушителя.

Он просто взял и ударил ее клюшкой, как в каком-нибудь матче, как наверняка привык поступать с противниками. Вот только теперь не игра! Это вообще не игра! Какого черта происходит? И почему она?! За что именно ее?

Аня задыхалась и от сверлящей боли, и от парализующего ужаса. А он ведь не остановится на этом, с внезапной ясностью поняла она, только начал, входит во вкус, не наигрался. И нет, никакая это, к черту, не случайность. Для случайности это слишком. Вот сейчас он закончит круг, как следует разгонится, и ей прилетит снова. Может, по руке. Или по ребрам. Но как это возможно? Здесь, среди... Сердце колотилось где-то в глотке. Аня приподнялась и судорожно заозиралась.

Все было обычно, никто ничего не заметил. Они тоже были в масках. С пустыми глазницами, с застывшими друг на друге взорами. «Все хорошо, все супер. Правда, весело? Как здорово! Мы здесь, чтобы веселиться. И ничто нам не помешает».

Аня смотрела, искала. Люди расступались перед ней, как бесконечная череда кулис. Но действие никак не начиналось. И даже ублюдок так и не приехал.

Наконец, рядом остановился мужчина. Он свою маску, наверное, потерял: лицо выражало тревогу и сочувствие.

– С вами все в порядке? Давайте я вам помогу.

Аня утерла слезы и протянула руку. Мужчина помог ей встать. Опираться на покалеченную ногу было почти невозможно.

– Давайте вот сюда, к бортику.

Он взял ее за талию, не отпуская руки, и буквально покатил на край площадки. Когда она уже хотела попросить отвести ее к выходу, мужчину дернули за плечо и развернули.

– Ты какого черта мою девушку лапаешь?! – прорычал Юра.

– Да не, я ничего. – Мужчина убрал руки и ретировался.

– Ты где был? – обиженно бросила Аня, хватаясь за бортик.

– Да так, одному беспредельщику ребра пересчитал. – Юра сверкнул кастетом на пальцах. – Вон, полюбуйся.

Он указал на выход и усмехнулся. Каток покидал бледный и скрюченный паренек, кривился лицом, держась за бок.

– А че он словами бросается. – Юра вернул кастет в карман. – Что с тобой?

– Колено, – процедила Аня.

– Опять упала?

– Не падала я!

– Ладно-ладно. А что тогда? Столкнулась с кем-то?

– Клюшкой заехали. – Аня указала на колено так, словно по его виду это было очевидно.

– В смысле?

– В смысле, урод какой-то ударил по колену, – Аня злилась на Юру, на каток и на саму себя – за то, что согласилась, хотя не хотела, за то, что поверила, что прошлое уже бессильно. Но лед выжидал. Выходит, что так. И страх в ее сердце тоже – как смертельные споры в вечной мерзлоте.

– Что за гандон? Где? – вскинулся Юра, его рука скользнула обратно в карман.

Аня помедлила. Единственное, чего она желала, это убраться отсюда, чтобы Юра помог ей, позаботился и пожалел. Стоило промолчать, однако она неудачно переступила, и колено выстрелило такой болью, что Аня сжала зубы, а затем мстительно выдала:

– Чокнутый какой-то с клюшкой, невысокий, в сером костюме… и в маске хоккейной.

И снова на миг закралась мысль: а вдруг Юра? Вдруг это он сам? Просто включил дурачка, развлекается, играет. Это хотя бы объясняло, почему она. Юра совсем не был паинькой, все на курсе знали это.

– Хоккейной? – не поверил он. Слишком натурально.

– Вроде, белая такая, с дырками, как в ужастике, знаешь?

– Кажись, видел. Ща разберемся.

Юра снова вооружился кастетом и завертел головой. Аня внезапно перепугалась. Вспомнилась пустота в черных глазницах, послышался довольный гогот.

– Постой...

– Ты давай тогда не спеша двигай в кафешку, – перебил Юра и улыбнулся.

– Погоди. Лучше пойдем вместе, мне кажется… он опасен.

Юра лишь усмехнулся.

Аня понизила голос:

– Он... Он ненормальный, он... может и убить, – сама не поверила, что сказала это вслух.

– С ума не сходи, здесь, в толпе? Все норм будет, я просто поучу его, как себя вести надо... с моей девушкой, – он улыбнулся, подмигнул. – Скоро вернусь.

И умчался. Буквально тут же Аня поняла: это была ошибка.

Она передвигалась к выходу на цыпочках. Старалась не переносить вес на больную ногу, но на льду это получалось плохо. Хваталась за бортик, как утопающие с “Титаника” за шлюпку. И ощущала себя примерно так же: взмокшая, неумолимо замерзала.

Ане было шесть лет, когда она однажды тоже замерзла. И тоже на льду. Это случилось зимой на озере, там катались, наверно, все деревенские ребята. К тому времени Аня каталась свободно, уверенно и умело, мечтала выступать на Олимпиадах. Отец гордился ею и не упускал возможности полюбоваться ее успехами.

В тот день он был на озере. И тоже на коньках. Аня каталась, он смотрел. А затем пацаны втянули его в свою игру в подобие хоккея. И вот он увлекся и в какой-то момент не уследил – случайно зашиб Аню, она ведь всегда желала оставаться рядом с ним. Рванул за шайбой и снес дочку. Аня сильно испугалась, не заметила, как оказалась на льду. Спину ужасно ломило. Вокруг все смолкло, лишь папа шептал ее имя. А затем она провалилась под лед, вглубь озера. Так ей показалось.

На деле, как рассказал ей спустя шесть лет папа (он сильно мучился эти годы), у нее почти на минуту остановилось сердце. Папа сам его завел. После Аня заболела пневмонией. Но самым страшным, даже после признания отца, оставалось то, что встретило ее подо льдом.

Праздничная круговерть не стихала и настойчиво не замечала Аню. Она постоянно оглядывалась, спиной чувствуя угрозу, но люди всякий раз катили мимо. И он, возможно, тоже. Просто издевался, посмеиваясь. Выжидал, как стервятник, наворачивая круги, мучил. Либо, надеялась она, был занят, потому что Юра его достал.

Хоккейная площадка ледовой арены не отличалась необъятными размерами, тем удивительнее было, что у Ани до сих пор не вышло выцепить взглядом парочку дерущихся парней. Урод сбежал? Но почему Юра не возвращается?

“Потому что он тебя дурит”, – подсказал новый голосок, в отличие от прежнего, этот был не на ее стороне. “Просто играет с тобой, – хихикнул он. – Или ты думаешь, что реально ему понравилась? Тогда зачем он пригласил тебя на каток?”

Но ведь он не мог знать о ее страхе родом из детства? Или мог? Марина разболтала? Или нашептал тот, кто ждет подо льдом?..

Голос захихикал.

До выхода оставалось метров двадцать, когда Аня наконец увидела Юру. Он, чуть прихрамывая, шел вдоль бортика ей навстречу. Улыбался и помахивал обломками клюшки.

Аня замерла.

Отнял клюшку и наказал обидчика? Ну, да, так это должно выглядеть. А где он, тот ублюдок? Почему не привел к ней, чтобы извинялся на коленях?

Аня мешкала. Сердце предательски ускорялось.

Прихрамывает, как старается. Но кто он на самом деле? Может, Маринке реально что-то известно? Хотела предупредить? Выдала ее секрет и так желала сгладить вину, но Аня даже слушать не стала.

Юра приближался. Кто он? Уж точно не пай-мальчик и противник насилия. И почему объявился именно сейчас, когда ей до выхода осталось чуть-чуть? Чтобы не выпустить, на льду она беспомощна. Так кот играет с мышкой, позволяя ей почти сбежать.

Маска! Юра удивился, когда Аня упомянула, что тот, кто ударил ее клюшкой, был в маске. Он удивился, потому что не ожидал, потому что в тот раз был без маски. Только с клюшкой.

Аня развернулась. Это ловушка! Она пошла обратно. Хотя в пору было рассмеяться: куда она собралась, хромая? Да и сбегать значит провоцировать.

Но что делать? Все нутро гнало прочь.

Остановиться? Обхитрить, подыграть?

Бортик под ладонью задрожал. Одновременно грянул грохот. Так гремит стеклянная перегородка, когда в нее…

Аня обернулась. В бортик и стекло почти у самого выхода был вжат Юра. Голова его поникла. Обломки клюшки вылетели из рук.

Это Глыба в маске впечатал его.

Аня вскрикнула. Вскрикнули и свидетели. Остановились.

– Все в порядке! Ничего страшного! – пробасил Глыба и подхватил Юру по-приятельски. – Просто дружище перебрал немного и устал.

Он хохотнул. И это был тот самый хохот. Толпа расслабилась, ответила парой смешков.

– Не обращайте внимания! – Глыба повел контуженного Юру к выходу. – Нужно просто отдохнуть, посидеть. Сейчас мы присядем.

Люди натягивали маски, натягивали улыбки.

– С праздником, люди! – бросил Глыба.

– С праздником! – согласились люди. И один за другим исчезли в беззаботном потоке.

Аня бросилась к Юре. И тут же взвыла от боли в колене. Открыла рот, чтобы позвать на помощь. Маска, будто учуяв, повернулась к ней. Глыба покачал ею: “Не надо”. И указал на Юру.

Нож. Ублюдок держал у Юры под ребрами нож.

Дыхание перехватило. Сковало руки, ноги. Аня застыла, примерзнув к бортику. Горло высохло.

Нет, это был не совсем нож. Лезвие, снятое с конька и заточенное с одного конца.

Глыба вывел Юру со льда, усадил в кресло во втором ряду. В этом секторе, напротив от основного выхода, трибуна была пуста. Юра рванул было на ноги, но ублюдок приземлил его назад. А затем вонзил лезвие. Трижды. Быстрыми, едва заметными движениями. Юра, бедный, такой молодой, наивный Юра лишь удивился, не поверил.

Аня закричала, но голоса не было. Ноги подкосились. И она зажмурилась, оседая…

…когда власть над телом вернулась, Аня кое-как поднялась. Праздник вокруг все так же раскручивал звенящие смехом вихри. Динамики пели о звенящей январской вьюге. Звенело в висках, гудели ноги, мучительно не хватало тепла.

Она повернула голову на одеревеневшей шее и посмотрела на трибуну. Один-одинешенек Юра сидел на прежнем месте – откинувшись на спинку, с поникшей головой и вратарской маской на лице, заботливо укрытый пледом, которые работники арены оставляли в ящичках между трибунами. Типичный перебравший паренек. Обычная картина для Нового года.

Может, ей все привиделось? И блеснувшее лезвие, и темнеющий от крови такой милый серый джемпер Юры, и чернота в прорезях маски, что уставилась на нее, пока Глыба тянулся за пледом. Может, Юра всего лишь без сознания, не очухался еще?

Ведь невозможно, чтобы никто не заметил! Кровь пачкает, заливает брызгами. Неужели никто не увидел?! А камеры на что?

Юра не двигался, в сознание не приходил.

Странное дежавю захватило Аню на миг. Когда-то давно так же на трибуне сидел отец, и кроха Анечка, проезжая мимо, махала ему ручкой.

Затошнило. Аня сдержалась. Нестерпимо ныло раненое колено. Она бросила взгляд вниз: сустав заметно распух.

Со всем этим надо было кончать. Выбраться с катка, позвонить в полицию. Телефон она оставила в сумочке, сумочку в гардеробе. Но ведь она не одна, надо только докричаться. Но сперва...

Аня направилась к выходу. Все те же двадцать метров. Но теперь она не оглядывалась. Не потому что верила, что Глыба успокоился, не потому что перестала бояться. Просто это не имело смысла. Одолеть лед – вот, что было главное, выбраться.

Под сводом заиграла и медленно вливалась в круговерть прекрасная песня снежинки, той самой, что не растает, в твоей ладони не растает. Аня стала подпевать, нашептывая себе под нос.

Пока часы двенадцать бьют.

Каждый Новый год они садились смотреть “Чародеев”, она и папа, и хором подпевали. Каждый год, но не этот и не следующий, и не следующий... ледующи-и-к - шик - шик…

Металл блеснул красиво. Как снежинка из мишуры. Аня успела это заметить краем глаза. Затем кость хрустнула – именно так, как и представляла. И в глазу потемнело.

Довольный хохот тоже был. Но потонул в многоголосом выкрике.

Аня упала на четвереньки. Колено тут же выстрелило болью, и она перевернулась. Села, оперевшись на бортик. Левая половина головы наливалась тяжестью. И прекрасная песня снежинки неумолимо приглушалась.

Правым глазом Аня видела. Двое парней удерживали Глыбу. Это был он. Без маски – но он. На окровавленных пальцах правой кисти сидел окровавленный кастет. На серых спортивных штанах были редкие багровые пятна.

Он смеялся. Черные глаза были безумны. А осунувшееся лицо – смутно знакомым.

Он вырывался. И тогда кто-то третий долбанул его сзади по голове. С тихим звоном упал кастет. А с зубами ублюдка произошло нечто странное. Они выдвинулись вперед. И тогда он их выплюнул. Вставные челюсти отлетели на лед.

Он растянул беззубую улыбку, и Аня вспомнила.

Она видела эту рожу там, подо льдом, в студеных водах озера. Эта угловатая костлявая рожа, пугающая маска, склонилась над ней, пока она тонула и уходила во тьму. Рожа улыбалась, облизывалась. А затем кто-то дернул Аню обратно.

Эта беззубая, с перетянутой кожей, маска являлась еще не раз в кошмарах, от которых Аня просыпалась с замиранием сердца. Она перестала ходить на озеро, а затем и на любимый каток. После рассказа отца она решила, что это был лик Смерти. Сердце остановилось – и она пришла, голодная и довольная. Но Аня сбежала. И продолжала убегать все эти годы. Может, поэтому Смерть пришла к отцу?

“Снежинка” медленно таяла, ее колокольчики затухали.

Снова кто-то закричал. Заорал матом. Кто-то поскользнулся и упал. Беззубая рожа приблизилась, кольнув взглядом так, словно в грудь вогнали тяжелую сосульку.

– Не твоя, – плюнула Аня.

Рожа отпрянула. Ублюдка утянули назад. Но он успел топнуть ногой. И лезвие конька гильотиной обрушилось на голые – без перчатки – пальцы Ани.

В голову ударила боль. И Аня полетела во тьму. А лед трескался под ней, довольно хохоча.

Подо льдом было тихо. И ничего не болело. Пульсировала толща воды. Аня знала: это не сердце, здесь оно молчит. Аня ждала. Почему-то вспомнилось, что послезавтра экзамен, а половина билетов не выучено. Но это ничего, потому что бабушка уже напекла блинов и открыла баночку вишневого варенья, надо бежать домой, мультики скоро начнутся. И классно было бы запивать горячим глинтвейном, чтобы согреться.

Но холодно не было. И глубина не проглатывала. Что-то толкало вверх. Кто-то держал ее и тепло обнимал. Аня улыбнулась, чтобы порадовать его. Вспомнилась «Снежинка», но зазвучала она по-домашнему:

– Моя Снежинка не растает, в моих объятьях не растает.

Маска не придет, поняла Аня и улыбнулась по-настоящему.

– Прости, Снежинка, – шепнул любимый голос.

ТГ-канал автора: https://t.me/chto_3adali_no_litre

Автор: Женя Матвеев
Оригинальная публикация ВК

Боря не понимает бабушку. Но запоминает её ответ.

— Вставай, Боренька, нам уже на следующей выходить.

Очутившись на улице, Боря оглядывается — будто он впервые тут. Троллейбус в этих краях тоже чужак. Трусливо поджимая рога, тихонько отъезжает, оставляя Борю с бабушкой одних.

Рядом высится бетонно-кирпичная громада какого-то важного завода, подставив небу великанскую миску радара на плоской крыше. Рядом — одноэтажные домики, трубы дымят, пахнет дровами и углём. Вроде бы уже не город, но ещё не деревня.

— Боренька, не отставай.

Боря помнит дорогу, потому что нарисовал карту. Шесть клеточек прямо, потом три клетки направо. Вот красный дом — квадратик с острым треугольником, рядом собака на цепи. Злая собака!

Ещё через четыре клетки развилка. Что налево, Боря не знает, но предполагает — в сущности, всё что угодно. Саблезубые бегемоты, львы, тигры и медведи, и зелёный попугай. Или дорога в другой город, где все ходят на головах и совсем не пьют молока на завтрак. А что же они тогда пьют? Кефир? Кефир задом наперёд? “Рифек”? Боре нравится это название.

Направо уводит тропинка между двумя заборами. Один — покосившийся, дырявый, и тишина за ним какая-то неприятная. Зато другой забор — новенький, из белого кирпича. Идёшь мимо — и пахнет жареным мясом и чем-то ещё, и женский голос поёт на незнакомом языке. Но это летом. Сейчас тут тихо, никто не поёт и мясом не пахнет. Пройдёшь между заборами, свернёшь ещё раз направо — и окажешься у ворот дяди Коли.

Он, дядя Коля, уже ждёт. Смотрит с прищуром. Дядя Коля большой, очень большой, и борода у него тоже огромная. Словно какой-то усталый шерстяной зверь обнял когда-то дядю Колю за толстую шею — так и уснул на широкой груди.

Бабушка говорит, что дедушка Володя был такой же большой, как дядя Коля. Даже немного больше. Всё-таки старшим братом ему приходился. Так-то дядя Коля, конечно, никакой Боре не дядя, а тоже дедушка, только двоюродный. Но это долго и не очень понятно.

Дядя Коля и бабушка друг друга знают очень давно. Наверное, сто лет. Обращаются на “ты”, но очень уважительно. Когда они с бабушкой заводят свой взрослый разговор, Боря остаётся предоставлен сам себе. Главное — далеко не уходить! Но иногда так хочется.

Участок у дяди Коли большой — много соток. Что за сотки такие, Боря не знает, но понимает — это много, это хорошо. В этих сотках всего понемногу: и яблоневый сад, и заколоченные теплицы, и сараи, и ряды грядок, и колодец, и кудахтающий курятник, и деревянная кабинка туалета — в дальнем углу, но Боре туда не надо.

Бабушка с дядей Колей уже поговорили, и дедушкин брат куда-то скрылся. Ненадолго — вот он уже идёт, неся два бидона молока. Нет, два бидончика — в его-то больших руках. Ставит их рядом с Борей, и бидончики сразу становятся бидонищами!

Но это ещё не всё. Борода дяди Коли хитро топорщится. Он садится на корточки перед Борей, чтобы не казаться таким огромным.

— Ну что, Борис, поможешь мне в курятнике?

Подмигивая, дядя Коля кивает в сторону, и борода его заостряется стрелкой, указывая Боре на чуть покосившийся домик для курочек. Бабушка улыбается и кивает.

Внутри темно, тепло и пахнет не очень приятно. Курочки озабоченно кудахчут. Боря помогает дяде Коле аккуратно отложить снесённые наседками яйца в лотки. Два десятка, он посчитал!

Снова улыбнувшись, дядя Коля опускает руку в карман своего мохнатого полушубка и достаёт ещё одно яичко. Не простое, а золотое! И в тёмном курятнике как будто становится светлее.

— Держи, Борис. Подарок от меня. На ёлку повесишь.

В самом деле, к золотому шарику приделана такая же золотая верёвочка. Ёлочная игрушка!

— Спасибо, дядя Коля! А яичко волшебное?

— Ну конечно, оно волшебное! Только это, Борис, наша с тобой тайна! — дядя Коля хитро подмигивает.

Улыбаясь, Боря кладёт подарок в карман курточки, а потом серьёзно пожимает большую руку дяди Коли. Как взрослый.

И вот теперь уже Боря идёт впереди, торжественно неся пузатый бидон. Полный! Боре тяжело, но нельзя показать слабину перед бабушкой. При виде бабушкиной улыбки хочется думать о манной каше с клубничным вареньем и о горячем какао. И о дороге домой...

В декабре темнеет рано. День только недавно начался, ещё столько надо успеть!

II.

Дома бабушка делит принесённое молоко и яйца на две части. Одна — для дома, вторая — на продажу.

— Дефицит! — значительно поднимает бабушка палец. Боря уже знает, что “дефицит” — что-то довольно плохое, но именно сейчас — скорее хорошее.

Потом бабушка удаляется на кухню, возиться с холодцом для праздничного стола. Боря устроился в комнате на тахте, ожидая мультиков. В телевизоре — “Новости”, лысый дяденька с пятном на голове, что-то рассказывает другим дядям в пиджаках. Скучно.

Пульта у старенького бабушкиного телевизора нет, а вставать, чтобы выключить другую программу, не хочется. К тому же ручка переключения каналов крутится очень уж туго. Бабушка поэтому и не переключает каналы, всегда смотрит один-единственный, первый.

Вот была бы тут мама, она, наверное, уже давно бы включила что-то другое — ей “Новости” совсем не нравятся. Но мамы нет, она прилетит только завтра, к праздникам.

— Тяжело ей мотаться… — обычно приговаривает бабушка. Боре от её слов неприятно и неуютно. Он понимает, что кто-то в этом виноват, но не понимает кто. Ну не папа же, который служит в другом городе? Он моряк, плавает на военном корабле. “Море одно, а страны теперь разные”, — эти бабушкины слова Боре тоже пока непонятны.

На кухне звонит телефон. Дзииинь! Дзиииинь! Наконец, бабушка берёт трубку. Из-за телевизора Боря не слышит, с кем она говорит. Но уже через пару минут в коридоре слышны торопливые бабушкины шаги.

— В могилу меня сведёте!

Бабушка, шаркая по ковру, подходит к “стенке”, открывает одну из дверей. Берёт с полки сине-красную коробку. Боря делает вид, что увлечён телевизором, но на самом деле не отрывает взгляда от коробки.

Бабушка достаеёт из коробки склянку, высыпает себе на ладонь какую-то конфетку и отправляет в рот.

— Хотя нет уж, не дождётесь! Зимой ни за что ни помру! Мёрзлую землю-то копать… Землекопов жалко!

Бабушка вдруг охает, ставит коробку на стол и поворачивается к Боре.

— Боренька, надо же ёлку нарядить! Ох, вот уж точно — будет у нас сегодня вечер сюрпризов!

Ёлку ещё утром привёз дядя Саша со второго этажа. Зелёная, не очень высокая, пахнущая лесом, она теперь стоит на журнальном столике. Ждёт, когда её укутают гирляндами, увесят игрушками. Но всё это сперва надо достать.

Бабушка, кряхтя, ставит рядом с антресолью стремянку. Эта любимая Борина часть. Теперь ему надо ловко забраться наверх, под потолок, и снять с антресоли две коробки с игрушками. И одну с гирляндами. Бабушка осторожно принимает коробки, стоя внизу.

Потом, когда все коробки расставлены на диване и открыты, можно наряжать ёлку.

Вот только бабушка не собирается в этот раз помогать Боре. Она уже шебуршит чем-то в прихожей.

— Справишься сам, Боренька? — она заходит в комнату, уже в пальто, и забирает из коробки какие-то бумажные квадратики.

Боря утвердительно кивает, вдруг чувствуя себя совсем-совсем взрослым.

— Боренька, у меня там на кухне холодец варится, ты выключи его через два часа! Только не забудь! Не забудешь? Я на рынок!

Хлопает дверь, проворачивается ключ в замке. Боря остаётся в квартире совсем один.

Сначала он просто сидит рядом с коробкой игрушек, болтая ногами. Боря теперь отвечает и за ёлку, и за холодец. И может переключать каналы на телевизоре — хотя и не хочет. Он тут главный.

Потом, подтянув колготки и заправив в них связанный бабушкой свитер, Боря встаёт и идёт на кухню. За табуреткой.

Наряжать ёлку он любит, хотя никогда и не делал этого в одиночку. Боря залезает на табурет — и, привстав на цыпочках, водружает на одну из колючих веток смешную жёлтую птичку. Рядом — играющего на дудке клоуна. Вешает фиолетовую сосульку, сбоку — изумрудный шарик, припорошённый белым снегом. Боря дует на снег, но всё напрасно — снег не сдувается. Он ненастоящий. Но это почти не огорчает Борю.

Боря слазит с табуретки и с удовлетворением смотрит на ёлку, прикидывая, с какой стороны не хватает игрушек. Не забыть бы только повесить золотое яичко — подарок дяди Коли! Но это успеется…

Наряжать ёлку увлекательно, вот только Боря всё чаще посматривает на коробку, которую бабушка забыла убрать обратно в “стенку”. Ёлку-то можно нарядить, и когда бабушка вернётся с рынка, а вот в коробку при ней заглянуть точно не получится!

Коробка эта интересует Борю уже давно. Её привёз дедушка Володя из Германии. Много лет назад — Боря ещё был маленький. Дедушка Володя раньше ходил в море — до того, как заболел. И привозил много удивительных вещей.

Боря плохо помнит дедушку Володю. Про море и про коробку ему рассказывала уже бабушка. Называется коробка очень странно. “Адвент-календарь”. Но бабушка знает много странных слов. Она работала учительницей немецкого языка в школе.

Коробка из плотного картона похожа на домик. Совсем не такой, в котором живут сам Боря с бабушкой. Черепичная крыша, окошки разных форм, на стенах — всякие красивости, названий которых Боря даже не знает. Сверху — золотые буквы с завитушками и хвостиками, складывающиеся в слово. Боря, конечно, умеет читать, как и любой второклассник. Но это слово прочитать не может. Буквы совсем другие, иностранные.

Но он знает, как это слово переводится. “Щелкунчик”. Боря несколько раз смотрел мультик, а в прошлом году даже ходил в драмтеатр на спектакль. Вон он, сам Щелкунчик — стоит у двери домика. В красном мундире, с саблей на изготовку, со смешной своей квадратной улыбкой.

В домике много окошек, за каждым — сюрприз, конфетка или ещё что-то приятное. Точнее, так было раньше. Все конфетки уже давно съели. Боря тогда был совсем маленький, он ничего не помнит.

У каждого окошка — номер. Бабушка объяснила Боре, зачем так нужно. Одно окошко — один день; просыпаешься, открываешь новое окошко, достаёшь конфету. И так весь декабрь! Ну, чуть меньше — окошек почему-то двадцать четыре. Странно, ведь в любом месяце дней больше, даже в феврале. Что же есть последнюю неделю? Ну не холодец же?

Боре нравится фантазировать. Вот и сейчас он представляет такую картину: будто бы у каждого из дней за окошком собственная квартирка. Конечно же, им нравится жить по соседству! Можно, например, ходить друг другу в гости. Перелез из своего окошка в соседнее — и вот ты уже в будущем… или в прошлом!

Вчерашний день наверняка всегда опаздывает. Опаздывать — плохо! Лучше приходить пораньше. Ну, что с него взять, со вчерашнего дня…

Каждый день бывать в гостях — конечно, надоест. Можно и просто посидеть за своим окошком в одиночестве. Хорошо, если у них там тоже есть телевизоры. И в каждом — много каналов. Пять. Или даже десять! И пульт, чтобы переключать!

Улыбнувшись, Боря начинает открывать окошки. Бабушка никогда не разрешала этого делать, когда показывала коробку. Но теперь-то он один — никто не узнает! Он аккуратно. Может быть, там всё-таки завалялась последняя конфетка — сюрприз, который все эти годы ждал Борю?

И точно! Пусть за первым окошком лишь пустота, зато во втором обнаруживается клад! Монеты! Большая коричневая монета в пять копеек и вторая, совсем крохотная. Боря принимает её за однокопеечную, но потом читает мелкие буковки — “1 стотинка”. Смешное название! Боря таких никогда не видел.

Некоторые окошки куда больше остальных. Боря догадывается, что всё самое интересное наверняка припрятано именно там. Что же там у бабушки за сокровища такие, раз она никому не хочет их показывать?

Боря открывает самое большое окошко под цифрой “24”. Внутри сложены четырёхугольные пачки из плотной бумаги, бугрящейся ровными рядами кругляшей. Там же — стеклянная баночка, из которой бабушка брала свои конфетки. Но никакие это не конфетки, это таблетки. “Валидол” — читает Боря. И открывает склянку. В нос сразу бьёт резкий запах. Противно!

Тут же, под пачками — те самые странные бумажные квадратики. Боря берёт верхний и недоумённо вертит его в руке. “ТАЛОН на МАКАРОННЫЕ ИЗДЕЛИЯ. IV квартал 1991 г.”. Боря слышал про талоны. Они нужны взрослым, чтобы купить что-то нужное или важное. Наверное, затем бабушка и собирает эти бумажки.

Тут Боря смотрит на настенный календарь — и догадывается. Сегодня — двадцать пятое декабря, а вчера было как раз двадцать четвёртое! Что, если вот это всё бабушка и искала утром в сумке, когда они ехали троллейбусе? Выходит, эти таблетки и талоны из двадцать четвёртого окошка — бабушкин вчерашний день?

Но что-то всё-таки не сходится… Разве не должны в этих окошках храниться приятные вещи? Которые радостно найти, приятно достать? Что приятного в лекарствах? Боря помнит, однажды ему давали лекарство. Рыбий жир. Фу, ужасная гадость! Гораздо хуже “Валидола”.

С другой стороны, откуда Боре знать, чему радуются старые и немножко больные люди, такие, как бабушка? Может, для них талоны и противный “Валидол” — то же самое, что для него — шоколадки, и барбариски, и клубничная жвачка? И они делают бабушку счастливой: талонами можно обмениваться, как вкладышами, а “Валидол”... Ну, всем нравится разное. Вот Катька Семёнова с третьей парты вообще любит томатный сок, и ничего!

“Будет у нас сегодня вечер сюрпризов!” — сказала бабушка, уходя на рынок. И тут Боре начинает казаться, что он понял. Бабушка наверняка пошла купить ему подарок. А что же он? Ему даже нечего подарить в ответ. До Нового года ещё неделя, но когда ещё он успеет раздобыть подарок тайно? Так, чтобы это был действительно сюрприз?

Только сегодня, пока он один. Как взрослый.

Вырвав из школьной тетрадки листочек и схватив ручку, Боря принимается за дело…

III.

Боря заходит в аптеку и испуганно озирается. Вдыхает аптечные запахи хлюпающим после морозной улицы носом. Пахнет почти так же мерзко, как из бабушкиной склянки.

“Отдел готовых лекарственных форм” — по слогам читает Боря вывеску над одним из окошек. Про себя, конечно, чтобы никто не засмеял. Хотя других покупателей нет.

— Мальчик, тебе чего? — продавщица в окошке внимательно наблюдает за ним всё это время.

— У вас есть “Валидол”? — уверенно, но быстро спрашивает Боря, тут же добавляя. — Мне для бабушки. У меня есть талон.

Он показывает тёте собственноручно изготовленный талон. Вырезал чуть кривовато, зато написано очень аккуратными печатными буквами: “ТОЛОН на ВАЛИДОЛ”.

— На валидол талоны, слава богу, пока не нужны, — смеётся продавщица, но потом снова смотрит на Борю недоверчиво и строго. — Это тебя бабуля отправила в аптеку? Одного? Ей нездоровится?

— Мы тут рядом живём! У бабушки всё хорошо, просто много дел!

— Ну ладно. Валидол без рецепта. Так и быть, продам тебе. Сколько?

— Мне двадцать четыре таблетки! — Боря уже всё продумал. Он спрячет по таблетке в каждое окошко!

— Поштучно не продаём. В баночке десять таблеток.

— Тогда мне… три баночки! — быстро считает в уме Боря, от этого очень довольный собой.

— Три сорок, — щёлкает счётами продавщица.

— Что-что?

— Три рубля сорок копеек, — повторяет продавщица. — У тебя деньги-то есть?

Боря смотрит на продавщицу со страхом. Он совсем не знал, что нужны ещё и деньги, если уже есть талон. Но в кармане лежат монетки из окошка номер два, он достаёт их, кладёт на ладошку. Пять копеек и одна загадочная стотинка, найденные в коробке. Не хватит!

До боли закусив губу, Боря начинает медленно пятиться.

— Мальчик, ты чего? — продавщица смотрит на Борю уже не строго, а удивлённо.

Конечно, сейчас она всё поймёт! Поймёт, что у него нет никаких денег. А потом догадается, что и талон был ненастоящий! И вызовет милицию!

— Мальчик!

Боря разворачивается и быстро выбегает из аптеки. Не поймала!

На улице уже начало темнеть. От этого становится только обиднее. До слёз. День заканчивается, а он не купил бабушке в подарок её любимые таблетки. И не купит. Ведь у него совсем нет денег!

Боря кладёт бесполезные монеты в карман курточки… и рука нащупывает там кое-что ещё. Золотое яичко, подарок дяди Коли. Всё-таки забыл достать его, когда наряжал ёлку. А что если…

На углу за аптекой — маленький рыночек, где все торгуют всем. Обидно, конечно, продавать подарок дедушкиного брата. Но игрушек дома много, есть даже покрасивее. А “Валидола” — только одна скляночка. “Валидол” нужнее.

Но ведь подарки не передаривают и тем более продают! Это очень плохо. Тем более, яичко волшебное. Так дядя Коля сказал.

Боря вздыхает. Трудно выбрать. Ему уже совсем не весело. Но делать нечего. Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Бабушка так говорит всегда. А он дюж, очень даже дюж!

Хорошо, что Боря додумался взять ручку с собой. Правда, на морозе она замёрзла — надо постараться, чтобы снова её расписать. Наконец, он выводит на обратной стороне талона цифры. “3 рубля 40 копеек”. Настоящий ценник!

Боря находит себе местечко на бордюре. Кладёт прямо на снег золотое яичко, рядом — бумажку с ценой. Немного подумав, срывает с шеи шарф, который всё равно завязал кое-как, стелет его на бордюр и садится. Холодно.

Мимо спешат люди. Иногда они смотрят на Борю — кто-то с безразличием, но многие — с беспокойством и даже сочувствием. Какая-то бабуля в платочке, торгующая чем-то непонятным, показывает на Борю пальцем, что-то говорит своей соседке. Боре неприятно и беспокойно.

Но никто не подходит, чтобы купить игрушку. Боре уже начинает казаться, что цену надо снизить. Скажем, до трёх рублей. Но где тогда взять ещё сорок копеек? Ладно, тридцать пять — ведь пять копеек у него всё ещё лежат в кармане. Интересно, примут ли стотинку?..

— Малой, а ты чё тут торгуешь? Это наша точка! Понял? — хрипловатый голосок отвлекает Борю от подсчётов.

Над ним нависают две фигуры. Мальчишки лет двенадцати. Того, который в красной шапке, Боря, кажется, знает — он из дома напротив. Спортсмен.

— Бабки есть?

— Ба-бабушки? Е-есть одна…

— Ты чё, тупой? Деньги есть?

— Не-нету…

— А если найду?

Второй мальчишка кладёт тяжёлую ладонь Боре на плечо. Боря хочет что-то сказать, но слова в словно замёрзли во рту.

Вдруг спортсмен в красной шапке резко поворачивает голову в сторону.

— Дрон, шухер!

Мальчишек словно ветром сдуло. Боря опять сидит на бордюре один. Посмотрев в ту же сторону, что и спортсмен, он видит двух милиционеров в серых шинелях и одну из бабушек-торговок, что-то им объясняющую. Первый милиционер говорит по рации, а второй смотрит на Борю.

Схватив игрушку и вскочив на ноги, Боря делает несколько нетвёрдых шагов в ту сторону, где его дом.

— Эй, мальчик!

Не оглядываться.

— Мальчик!

Боря ускоряет шаг. Быстро проходит через весь рыночек, поворачивает в соседний двор, пересекает его наискось, находит знакомую дыру в заборе, протискивается сквозь неё…

— Эй, малой! Слышь ты, стой! — а это снова хрипловатый голос спортсмена в красной шапке.

Вот теперь — бежать что есть силы!

Дворы, дорожки, фонари и кусты вертятся и кружатся перед глазами. За спиной — звуки погони, но скоро они становятся тише. Отстали? Оборачиваться нельзя, останавливаться — тем более. Боря бежит, бежит, хватая ртом обжигающий морозный воздух, пока бок под курткой не пронзает боль. Она становится невыносимой, но Боря не останавливается.

Он слишком поздно замечает ледяную раскатанную дорожку. Подошва касается ледяной глади — и в ту же секунду Боря взлетает. Сначала подлетает вверх, а потом падает куда-то назад и вниз, и всё это очень быстро.

Боря больно ударяется головой об асфальт. Хорошо ещё, что он в шапке, а то бы наверняка умер. Он кое-как встаёт, шатаясь. Потом отходит подальше от ледяной дорожки. Бежать он больше не хочет, да и не сможет.

Боря тяжело дышит, привалившись к стенке. Где он оказался? В каком дворе? Боря смотрит вокруг и не узнаёт это место. Не понимает, где очутился. Может, это из-за того, что он ударился головой?

С виду — самый обычный двор. Немного похож на двор Бори. Но свой двор Боря знает, а этот — нет. Потому что бабушка запрещает ему гулять в других дворах.

Уже стемнело. Открываются и закрываются двери подъездов. Дяди в высоких косматых шапках достают что-то из багажников своих машин. Дети гуляют с мамами и бабушками, радуясь почти наступившим каникулам, кто-то лепит снеговика, кто-то затеял игру в снежки.

В домах светятся окна. Там безопасно и тепло. Там в прихожих снимают куртки и ботинки с налипшим снегом. Там смотрят телевизор, варят макароны, заваривают чай. Как и в адвент-календаре, за каждым окошком — чья-то загадочная жизнь, чья-то малюсенькая тайна. Но не открыть, не посмотреть.

Не потому что неинтересно. Просто Боре сейчас дороже всех тайн и сюрпризов свет из окна бабушкиной квартиры. Дороги к которой он не знает. Потому что он потерялся. По-глупому, по-дурацки.

И тут Боря вспоминает. Холодец!

Два часа, наверное, уже прошли! Боря с ужасом представляет, как огонь начинает раскалять докрасна форму, в которой варится холодец. Как она плавится, как жидкий металл стекает вниз. И вот уже тлеет линолеум, загорается паркет, пылают любимые бабушкины занавески на окнах. Горит кухня, горит коридор, и антресоль, и комната с ёлкой! Вся квартира в огне! Пожар! И всё из-за него!

По лицу Бори текут слёзы — и сразу замерзают. Он мечется, бежит, не разбирая дороги, в соседний двор. Но и он как две капли воды похож на тот, из которого Боря только что выбрался.

В конце концов Боря берёт себя в руки. Дышит глубоко. Он ведь первоклассник, а не какой-то там сопливый детсадовец или девчонка. Он не будет больше плакать, нет. И найдёт на ближайшем доме табличку с адресом.

Вот и она. “Ул. Минская, 12”. Адрес Боре незнаком. Он знает название своей улицы, и тех улиц, где школа, и гастроном, и поликлиника, и “Детский мир”. А вот про Минскую улицу не слышал.

Что делать? Спросить кого-то из жителей? Но если Боря не знает, где находится их улица, с чего он взял, будто они знают, где его? Может, его родная улица неважная? К тому же он боится, что жильцы вызовут милицию. Или что из-за угла снова появятся старшие страшные мальчишки.

Боря сжимает в руке золотое яичко. “Оно волшебное”. Так ведь сказал дядя Коля? Может, оно исполнит Борино желание и вернёт домой? Хотя нет, вряд ли. Ведь он собирался его продать…

“Ну пожалуйста”.

Боря закрывает глаза. Открывает, немного погодя. Нет, ничего не изменилось.

Белые снежные мухи кружатся в свете фонарей, голоса и звуки вокруг затихают, словно ёлочные игрушки, обмотанные в коробке ватой. Может, и не надо уже никуда спешить? Если дом их сгорит, зачем Боря будет нужен бабушке? А маме? Как она расстроится, когда прилетит завтра. Может быть, они заведут с папой себе нового сына. А про Борю забудут.

Но разве может мама забыть?

Мама…

Боря вспоминает маму. Её тёплое серое пальто, её духи. Её лицо, её голубые глаза, в которых — вся известная Боре теплота и любовь.

“Боря”.

“Мама”.

— Боря!

Он вздрагивает — и открывает глаза. Тот же двор, кружится снег. И чей-то еле слышимый, но знакомый голос, зовущий вдалеке…

— Боря!

— Мама? Мама!

Он прислушивается, а потом торопливым шагом — нет, уже бегом! — устремляется на голос. Несётся, перепрыгивая через сугробы, обгоняя медленных людей, едва опять не поскальзываясь на льду, уворачиваясь от машин, санок, собак.

— Мама! — Боря не кричит, кричать уже не хватает дыхания, просто бормочет себе под нос. — Мама, мама…

И вот вырастает слева знакомый гастроном, у которого выстроилась очередь. Дальше, наискосок — детский садик и поликлиника. Он вспоминает эти места! Голос привёл его к дому.

Он протискивается в дверь родного подъезда, которую не успевает закрыть за собой соседка с третьего этажа, спешно здоровается с ней и, перепрыгивая через две ступеньки, бежит наверх, на четвёртый этаж. Находит в кармане ключ, открывает дверь...

Квартира цела, она не сгорела! На кухне горит свет. Бабушка сидит, прижав к уху телефонную трубку. Рядом с ней склянка из-под “Валидола”. Пустая.

— Боренька? Боренька! Ты куда пропал? Ты где был?

— Бабушка, я…

— Тебя все обыскались! В милицию звонили! Я вся извелась, думала, помру тут…

— Бабушка…

В зеркале прихожей отражается стоящая в большой комнате ёлка, так и оставшаяся наряженной лишь наполовину. И кое-что ещё, чего раньше не было. Чемодан. Тёмно-красный.

Вдруг в замочной скважине поворачивается ключ, входная дверь открывается…

— Мамуль, его нигде нет! Я охрипла кричать. Ты уже позвонила…

— Он тут, Света. Нашёлся!

В прихожей стоит мама. Её лицо красное — от мороза и от слёз. Не веря своим глазам, она смотрит на Борю.

— Боря! Ты что же это? Мы с бабушкой совсем…

— Мама! Мамочка!

Боря бросается в объятия мамы.

— Мамочка, прости! Я хотел подарок для бабушки! Я думал, это быстро! А денег не было! А потом мальчишки…

По коридору шаркают бабушкины тапочки.

— Ты меня прости, Света. Зачем я его одного оставила? Совсем ум за разум зашёл после твоего звонка.

— Да я и сама учудила, — с облегчением смеётся мама и гладит Борю по голове. — Это ж надо было дату вылета перепутать!

И точно, Боря совсем забыл: ведь мама должна была прилететь только завтра! Двадцать шестого! А теперь завтра — сегодня! Он совсем запутался…

— Хорошо ещё, в последний момент что-то дёрнуло, решила проверить. Вот бы я села в лужу завтра: приехала бы в аэропорт и узнала, что должна была улететь вчера…

— Главное, что прилетела! И Боренька нашёлся! Ладно, что же мы в коридоре стоим? Раздевайтесь скорее, я чайник поставлю. Вы ж замёрзли оба, поди! Света, раз такое дело, я коньяка бутылку открою — на Новый год припрятала, но сейчас… сейчас нужнее! — в голосе бабушки снова слышатся прежние нотки — здоровые, уверенные.

— Даже я не откажусь от рюмки, мамуль. Такая история — до следующего Нового года вспоминать буду!

— Да брось, Света! Всякое случается. Забудется, как вчерашний день! Что о дурном помнить? Надо о будущем думать. Лучшее — оно впереди!

Пока Боря радостно вертится вокруг мамы, бабушка гремит на кухне чайником.

— Вот только к чаю ничего нет. Как-то не припасли, — вдруг снова огорчается бабушка.

— А я же кое-что привезла, мамуль. Правда… это подарок. Но раз уж у нас сегодня все наперекосяк…

Мама открывает чемодан и извлекает оттуда коробку. Красно-синюю.

— Успела у нас купить, перед вылетом. Немецкие конфеты, но их как-то по-особенному открывать надо… Мне продавщица объяснила, но я так спешила, ничего не запомнила.

— Каждый день по одному окошку, мамочка, — улыбается Боря. — Мы с бабушкой тебе покажем!

Мама тоже улыбается. На плите начинает закипать чайник.

Боря вдруг понимает, что до сих пор сжимает в руке подарок дяди Коли. Золотое яичко. Действительно, волшебное.

И на душе у него становится светло-светло. Как никогда ещё раньше не было.

Автор: Илья Воробьев
Оригинальная публикация ВК

– Какой я тебе дедушка? – проворчал он.

– Вы же Дедушка Мороз! Я вас узнала.

Смотритель опешил. Перевел взгляд на свое отражение в витрине. Стройный, в сером пальто с высоким воротом. Да, с бородой, но бородой аккуратной, с благородной проседью. И лицо его вовсе не было румяно и приветливо, на губах не играла улыбка. Ничего общего с краснощеким весельчаком, который, по людским легендам, раздает подарки.

– Нет, я не Дед Мороз. А ты почему одна? Где родители?

Девочка показала пальцем на пекарню, откуда тянуло сладковатым ароматом ванили и обжаренными кофейными зернами. Выплеснувшаяся на улицу очередь почти не двигалась.

– Лучше не отходи от мамы, потеряешься.

– Мне ску-у-учно!

– Ничем помочь не могу. Иди-иди, – он помахал рукой с пустым стаканчиком. – А то она, наверное, переживает.

– Дедушка, а расскажите сказку! – Девочка плюхнулась на скамейку рядом со Смотрителем.

Что за напасть?!

– Слушай, девочка, я никакой не Дед, совершенно точно не Мороз, и сказок я не знаю. Хочешь послушать про, – он опустил взгляд на зайца, – говорящих зверят, поищи кого-нибудь другого. Давай, иди отсюда, – он снова помахал, будто отгоняя стаю наглых голубей.

– Злой вы, – насупилась девочка. – Я думала, Дедушка Мороз добрый. А вы вредный. С друзьями вы тоже такой?

Смотритель покрутил головой, не стоит ли кто за спиной. Ему все не верилось, что девочка разговаривает с ним. Сколько он Землю посещал, еще никто из людей не донимал его подобными глупостями… Да и вообще, мало кто заговаривал. Сторонились и глядели косо. Как ни притворяйся, а все же люди чужака инстинктами чуют.

– У меня нет друзей.

– Как так?!

– Вот так. Я из далекого места, один там живу.

Девочка нахмурилась и на мгновение перестала болтать ногами.

– А подарки вам дарят?

– Подарки?

– Ну да. Я вот как подумала: обидно, что Дедушка Мороз подарки приносит всем, а ему – никто.

– Я не… Ай, не важно. Да и ни к чему мне это все.

– Грустно, – девочка снова нахмурилась, глядя в землю прямо перед собой.

– Как есть.

Смотритель приподнялся со скамейки, стараясь заметить в очереди обеспокоенный взгляд, выискивающий его неожиданную собеседницу, но никто даже не поворачивался в их сторону. Что же за родители оставят ребенка без присмотра в центре города?!

– Хотите, я вашим другом буду? – просияла она.

– Ты же говоришь, я злой.

– Ну и что? И вообще, – она шмыгнула носом, – я пошутила. А друг у каждого должен быть. Так что я подарок отправлю, а там, может, и понравится. Где вы живете?

– Спасибо, конечно, но не скажу.

– Почему?! Я отправлю, честно. Я умею писать!.. – она снова шмыгнула и вытерла нос серой шерстяной варежкой. – Почти.

– Тут другой подвох. Я не то чтобы не хочу – хотя и не хочу – но у моего дома нет адреса. Он, скажем так, вне пространства и вне времени.

– Не хотите говорить – и не надо. Зачем путаете?

– Да нет же, я правда не могу объяснить, ни где, ни когда он.

– А зачем он?

Смотритель прикрыл рот кулаком и закашлялся, маскируя вырвавшийся из горла непрошенный смешок.

– Зачем он… Это хороший вопрос, хороший.

– А чего кашляете? Простудились?

– Горло побаливает.

– Ну, это ясно! – с серьезным видом кивнула девочка. – Сегодня холодно, а вы сидите с расстегнутым воротом. А еще…

Смотритель задумался, наблюдая, как девочка продолжает тараторить. Он принял за правило не рассказывать о себе – незачем людям знать, что творится вне их привычного мира. Но иногда так хотелось! Не из пустого тщеславия, а просто поделиться с кем-то. Так же обычные люди делают?

На Маяке был журнал, который Смотритель заполнял каждый день. Чаще всего он ограничивался сухой фразой: «Без происшествий». Но иногда записывал мысли, если им становилось тесно в голове. Записывал переживания и краснел, как мальчишка, хотя и знал, что никто больше журнал не увидит. И все же чего-то не доставало. Журнал – собеседник черствый. И мысли будто уходили в пустоту, и пустоту после себя оставляли.

А вот девочка… Какой от нее вред? Даже если перескажет взрослым, те не поверят. Через какое-то время она и сама позабудет о встрече, и тайна Маяка останется в безопасности.

– Ладно, есть одна сказка. Слушай.

Девочка замолчала, распахнула глаза и уставилась на Смотрителя.

– Ты, наверное, знаешь, что ничего не бывает просто так. Все в мире связано. События, знаки, случайности. И люди связаны. Тонкие нити тянутся в прошлое и будущее, оплетают настоящее. Время течет ровно, и все следует его течению, – Смотритель украдкой усмехнулся в бороду: ишь как плавно заговорил! Так долго носил в голове эту историю, что и правда как сказка звучит. – Но есть особое место, где нет никакого времени и есть все время сразу. Ты видишь его во сне, мечтах, фантазиях.

– А мне говорят, что я там живу.

– В фантазиях? Что ж, это нормально. Мечтательной детской натуре это место открыто. А вот взрослые часто забывают и теряют туда дорогу.

– Я вообще-то не маленькая, – девочка утерла нос варежкой и посмотрела на него серьезно. – Мне, знаете, сколько лет? О-о-о!

– Да-да, как скажешь. Так вот, у этого места нет названия, ибо в человеческом языке не может быть подходящих слов, чтобы его описать. Я бы просидел с тобой целый месяц, рассказывая о малой его части!

– А простым языком можете?

– Я пытаюсь. Например, как и в человеческом мире, есть там море. Очень мрачное и холодное. Штормит его почти постоянно, а когда не штормит, такой густой туман ложится, что, если вытянуть руку вперед, собственной ладони не увидишь. А уж те самые нити, которые связывают мир воедино, и подавно теряются.

– Страшно.

– Действительно страшно. Но раз есть море, должен быть и маяк. А раз есть маяк, должен быть смотритель.

– Я знаю. Маяк нужен кораблям, чтобы берег видеть.

– Верно.

– Разве в таком месте есть корабли?

– Есть люди. Души, потерянные в море. Тяжко им приходится, потому как если темные воды затянули, то сам по себе не выплывешь. И не выплывают… Но если и одного человека удается вытащить на берег, значит, уже Маяк существует не напрасно, – голос дрогнул. – Поэтому он должен светить, должен. Без перерыва. Даже если об этом никто никогда не узнает.

Смотритель замолчал. Он сжимал и разжимал кулак, глядя себе под ноги. Девочка, наоборот, посадила плюшевого зайца на скамейку рядом, задрала голову и обдумывала что-то, хмурясь.

– А как он вытаскивает из воды? – наконец спросила она. – Это Маяк, исполняющий пожелания, да?

– Не совсем.

– А если пожелаю подарок, он подарит подарок?

– Это не так работает…

– То есть Смотритель – это Дедушка Мороз.

– Ох, – он ударил ладонью по лбу.

– Да ладно, не переживайте, не проболтаюсь. Я, может, тоже волшебница, – она заговорщицки подмигнула и хихикнула.

– Ну разумеется. Но, в отличие от тебя, Смотритель – не волшебник. Маяк не исполняет желания, не творит чудеса и не спасает. Он подсвечивает связующие нити. Светлые воспоминания прошлого, будущее, которое по-прежнему возможно. И нити, которые тянутся к близким людям в настоящем. Порой этого достаточно.

Смотритель откинулся на спинку скамьи, поднял глаза к небу, с которого крупными хлопьями повалил снег.

– Видишь художницу, которая витрину книжного расписывает?

– Ага. Красиво рисует.

– Действительно красиво. Себя она, правда, художницей называть перестала. Два с половиной месяца сидела без работы. Уже и кисти с красками выставила на продажу, собиралась, стало быть, бросить ремесло. Сомнения изъели сердце, как гусеница лист. Каждая новая трудность подкрепляла мысль, что это пустое занятие, что правы были те, кто смеялись над ее рисунками. Два с половиной месяца без заказов… А сегодня – надо же! – работа нашлась. И посмотри на нее теперь.

Уставшая, но довольная художница как раз закончила роспись. Теперь она собирала кисточки в пенал, пританцовывая, видимо, в такт какой-то звучащей в ее голове песне.

– И снова, снова старая мечта засветилась огоньком в тумане моря тревог, – продолжал Смотритель нараспев с легкой улыбкой. – А значит, Маяк светит не напрасно.

– Хорошая сказка, – кивнула девочка. – Но грустная.

– Грустная? Почему это?

– Смотрителя жалко.

– С чего вдруг?

– Ну, он же волшебник, как Дедушка Мороз. И такая чудесная сила: помогать другим. Хорошая. Но раз он все время внутри Маяка, то, получается, что свет идет ко всем, кроме него.

Снежинка упала на нос Смотрителю, и тот вздрогнул.

– Вот это ты завернула! – откашлявшись, медленно проговорил он. – Но волшебство и чудеса – для тебя. А для него это обычное дело. Работа. Просто он знает, как все устроено.

– Прям все-превсе?!

– Слишком многое.

– Ясно. Тогда еще грустнее. Получается, Смотритель – это волшебник, который сам перестал верить в волшебство.

Он открыл рот, чтобы возразить, но потом закрыл его и пожал плечами. Покрутив пустой стаканчик в руках, он, наконец, выбросил его в урну, повернулся обратно…

Девочка исчезла. Он поискал ее взглядом в толпе взрослых, в очереди, что застыла на входе в пекарню, обернулся посмотреть, не выбежала ли она на дорогу.

Никого.

Девочка исчезла, будто и не было ее. Место, где она сидела, засыпало снегом, а вокруг скамейки не было видно ничьих следов. Смотритель хмыкнул, почесал затылок.

В любом случае, он и так задержался в мире людей.

***

Смотритель вошел в комнатку с невысоким потолком, захлопнул дверь. Он снял пальто, повесил его на крючок и разулся. За окном подрагивала завеса. Он поежился, задернул шторы.

Потянувшись, включил огоньки на маленькой елке, украшенной шариками. Все же люди это хорошо придумали: наряжать елки, праздновать. До того, как он перенял эту привычку, конец года всегда был для него особенно тревожным.

Вдруг странное ощущение, будто кто-то наблюдал за ним со стороны, заставило замереть на месте. На стене тикали часы, показывающие время людей, сквозь зашторенное окно пробивался отсвет маяка, в стеклянных шариках отражались огоньки гирлянды. Казалось бы, все на своих местах. И все же что-то нарушало привычный распорядок вещей.

По спине пробежали мурашки. Смотритель бросился к двери, рывком открыл ее, выглянул наружу. Темная завеса всколыхнулась, волны пошли от Маяка... Тишина. А кого он ожидал увидеть?!

Он вернулся внутрь, оглядел комнатку. И тут понял, что именно выбивалось из привычной картины.

Смотритель опустился на колено у елки, нагнулся, протянул руку под подол колючих ветвей… И вытянул пакет. Небольшой бесформенный сверток, укутанный цветастой бумагой с блестками. К нему была прикреплена простая синяя открытка с белой снежинкой и надписью: «С Новым Годом!» Он покрутил открытку, но не обнаружил прочих пожеланий или подписи.

В каком-то смятении Смотритель прошел к креслу, опустился в него и медленными механическими движениями развернул пакет.

Это был серый шерстяной шарф.

Смотритель замер на мгновение и вдруг рассмеялся. Смеялся долго, пока слезы из глаз не потекли. Он накинул шарф на плечи, обернул пару раз вокруг шеи. Тот немного кололся, но был теплым и уютным. И грел так, будто сам тепло и производил.

Смотритель сел за стол, включил лампу. Перед ним лежал раскрытый журнал с разлинованными под дни недели страницами. В строчках последних дней было выведено убористым почерком: «Без особых происшествий».

Рука зависла над чистым листом с нужной датой. Подумав немного, Смотритель улыбнулся и записал:

«Вернулся домой уставшим. Под елкой нашел подарок».

Автор: Илья Киддин
Оригинальная история ВК