В корпус вошли двое людей в штатском, начали опрашивать сначала Семёна, потом Лукиничну и ребятишек. Вострикову показалось, что они недоброжелательно настроены к нему. Мужчины ушли, и дети донесли, что они сейчас разговаривают с другими взрослыми в отрядах. Явился начальник, почему-то в пиджаке в такую жару, выгнал ребятню на улицу. Но Лукинична свой пост возле вожатого не оставила, несмотря на выразительные взгляды начальства. Оказалось, что в рукаве пиджака была бутылка коньяка, и начальник предложил:

— Давай-ка сто граммов после боевого крещения.

Но взвилась Лукинична, заорала, что она Георгиевича уважает, как отца родного, но не пошёл бы он с коньяком куда-нибудь подальше, она сама парня полечит. И ведь вытолкала начальника!

— Я к тебе часов в двенадцать зайду, когда лагерь уснёт. Отвечу на вопросы, которые у тебя есть, — сказал из-за плеча Лукиничны он и добавил для воспитательницы: — Да не ори, без выпивки приду.

Странное дело, но после молока, которое вожатый терпеть не мог, как Ильич буржуазию, потянул на сон. Выспавшись, Востряков почувствовал себя в полном порядке, съел холодный обед. Лукинична так и не покинула своего поста:

— Ничего засранцы больше не учудят, они к Верке в медпункт сходили, сейчас кто шарик по столу гоняет, кто в карты режется, девки сказки рассказывают друг другу, скоро на ужин накрывать нужно идти.

— На ужин? — удивился вожатый.

— А то! Молоко с мёдом и маслом да сон — лучшее лекарство. Эта, — Лукинична кивнула в сторону девчачьей спальни, — на кровати валяется, спиной ко всем.

После ужина Семён вышел к теннисному столу и показал класс игры. Ребята смотрели на него так, как, наверное, гордятся младшие братья старшими. Семён отметил для себя слова Оли: «У Верки завтра день рождения. Она боится, что к ней никто не приедет. Родители-то развелись, новые семьи нашли. Девчонки, давайте ей хоть открытки нарисуем».

Вострикову снова стало тревожно. С чем-то эти слова связаны… Только вот с чем? Вскоре он понял: девочка может забраться в корпус, где всегда находится то, что нужно.

А потом вновь ветрище пригнал тучи, и зарядил дождь. Около двенадцати пришёл начальник, покосился на комнату Лукиничны и предложил прогуляться. Он сказал:

— Сейчас расскажу всё как есть, что будет непонятно, спросишь. Речь пойдёт о немыслимом, о котором мне, партийцу, и тебе, комсомольцу, даже думать нельзя. За это сесть можно. Или там оказаться, где Ирка должна быть. Но сегодня я в тебе своих боевых товарищей увидел, которые могли со связкой гранат под танк кинуться.

— Между прочим, Пономарева Нина так же поступила, спасая вашу Иру, — напомнил Семён.

— Моя Ира одурачила твою Нину. Ты лучше послушай. Мы с Авроркой до войны здесь работали. Жениться было нельзя. Какая уж личная жизнь и свои дети, когда у меня на руках сто двадцать ребятишек каждое лето, а в остальное время — работа с детдомовцами? В сорок первом меня призвали. В августе выделили два грузовика без скамеек, чтобы детей вывезти из лагеря в город. Соснина Ира не захотела в кузов лезть, спряталась в корпусе. Аврорке некогда было считать ребятишек по головам, она корпуса замкнула и велела рабочим заколачивать. В городе хватилась ребёнка, но смалодушничала и подала в списках как сбежавшую. А когда осознала, что натворила, ушла на фронт смерти искать. Мы с ней только в сорок третьем встретились. Исповедалась она мне. Я сказал, что это мудрое решение — искупить вину на поле боя. Выжили мы оба, в одном полку до Берлина дошли. Сначала сюда вернулся я. Так и не смог открыть неразграбленный и вообще нетронутый корпус. Всё боялся найти кости оставленного ребёнка. Потом приехала Аврорка. Однажды она после грозы ко мне пришла и сказала, что корпус открыла и нашла Ирку. Живую и невредимую. Я подумал, что допилась боевая подруга. Ан нет, она привела Ирку. Только это была уже не просто припадочная девочка. Я сдал её в клинику. В те годы, когда я её не брал в лагерь, было всё нормально, никто не умирал. Но врачи сказали, что больная, ожидая июня, становится благополучнее. И после того, как побудет рядом с детьми, перестаёт… чудачить. И я снова её вёз сюда.

— Вот это да! Вы, зная, что она убьёт, всё же везли её к детям?! Да вы ещё хуже, чем она! — закричал Семён, вспомнив горе тёти Маши.

— Если бы я видел, что она человек и убивает, пристрелил бы. Но она просто рисовала. А на рисунки слетались беды. Она умеет гипнотизировать — это я ощущаю на себе. Может, как говорили в старину, отвести глаза, заставить видеть то, чего нет. Потому что она не человек. Не смог бы ребёнок четыре года жить в корпусе без еды и воды, не замерзать зимами и оставаться двадцать пять лет двенадцатилетним. Но Аврорке казалось, что это существо — прощение свыше страшного греха. Но её больше нет…

— Так это свечение корпуса — иллюзия, созданная Ирой?

— Нет, свечение настоящее… Здесь какая-то геомагнитная аномалия.

Небо осветилось жёлтым пламенем. «Ничего себе! Жёлтая гроза, один из опаснейших видов молнии!» — подумал Семён.

— Пойдём-ка каждый к себе, — сказал начальник. — Такие сполохи всегда заканчиваются бедой.

— Я хотел бы посмотреть на заколоченное строение, — заупрямился Востряков.

— Ну давай… чёрт! — споткнулся начальник и посветил себе под ноги.

В траве лежали части обугленного тела.

— Верочка! — завопил Семён и заметался, не зная, куда бежать.

Его обогнал начальник, и Востряков крикнул ему в спину обвинения:

— Завтра у девочки день рождения! Она очень хотела, чтобы к ней приехали! А её ободок, подаренный отцом, так и не нашёлся. Она, наверное, пошла в проклятый корпус за ним!

— Заткнись, весь лагерь перебудишь, — бросил ему начальник.

Востряков глазам не поверил, когда увидел Савчу живой-здоровой на кровати в медпункте.

— Обугленный труп точно детский… — прошептал начальник. — Нужно проводить сверку по отрядам.

— А если все дети на месте, значит, чудовище решило добиться своего и вместо Вериного тела подложило останки ребёнка, который погиб раньше от молнии. И чья-то мать так и не узнала, где её пропавшее без вести дитя. Кто закапывал тела — вы или Гранитовна? Не само же чудовище махало лопатой, — так же тихо ответил Семён.

Начальник и вожатый, задыхаясь от ненависти друг к другу, обошли отряды. К счастью, никто из детей не пропал.

***

Утром Семён отправился с печальным известием о новом рисунке к начальнику. Тот сидел с опухшим лицом за столом, на котором стояла пустая бутылка и стакан.

— На асфальте была нарисована петля и написано имя, — сказал Востряков.

Начальник поднял на вожатого глаза в сеточке красных сосудов.

— Сегодня должна умереть какая-то Ира. Есть ли в лагере сотрудники с таким именем?

Начальник кивнул.

— Сами предупредите их. У меня нет больше сил заниматься старыми грехами и новыми преступлениями вашего чудовища. А ещё этот дождь… Нескончаемый дождь. Нужно снова детей держать в корпусе.

Раздался пронзительный звонок телефона. Начальник с обречённым видом поднял трубку, потом просто уронил её на стол и сказал:

— Сейчас приедут за вещами воспитателя Пономарёвой. Вы отправитесь к дознавателю с сотрудниками милиции.

Семён потребовал:

— Если у вас есть ещё рисунки, о которых вы смолчали, дайте их мне. Я ничем не могу подтвердить, что на асфальте были зловещие каракули. Пришло время отвечать за всё, Георгий Георгиевич.

Начальник молча подошёл к сейфу и достал несколько тетрадных или альбомных листков, протянул Вострякову со словами:

— И вы тоже ответите за свою позицию. Поймёте, каково это — быть запертым в психушке.

Вожатый ответил твёрдо:

— Я не смогу скрывать правду. Если за это нужно пострадать, то я готов.

После завтрака в отряд пришли люди в форме и в штатском, забрали вещи Ниночки и сказали Семёну пройти к воротам.

— Я вернусь в лагерь? — спросил он.

Один человек в штатском улыбнулся:

— Конечно. Вы просто поработаете с дознавателем. И в лагере вы нужнее, чем где-либо.

Семён взял рисунки и вышел, не оглянувшись на Лукиничну и детей. Он знал, что не один… что все сейчас с ним…

Вернулся Востриков только к вечеру.

Лукинична шепнула:

— Эта куда-то подевалась. Я не пошла её искать. Отправила Вадьку к начальнику, но он ничего не ответил мальчику.

И тогда до Вострикова дошло: сегодня должна повеситься Соснина Ира! Что-то сдвинулось в его мозгу: совсем недавно он доказывал, что виной всему чудовище, а теперь почему-то хочется защитить ту оболочку, в которой оно скрывалось — маленькую девочку. Он промучился, пока все в корпусе не заснули. Вышел на улицу без куртки, в туфлях, несмотря на ливень. Началась обычная гроза, синеватыми линиями ломавшая чёрное небо. В её свете он увидел раскрытые двери проклятого корпуса и услышал голос начальника:

— Ступайте к детям, Востриков.

Потом загрохотал гром, и последние слова Георгия Георгиевича потонули в его раскатах. Двери захлопнулись, через минуту раздался выстрел. А ещё через миг корпус взорвался в голубоватом сиянии. Семёна чуть не зашибло обломками. Он бросился в отряд, но дети даже не проснулись.

На следующий день ребятишек вывезли в санаторий. Дожди наконец-то закончились. Но Семён не освободился от слякоти в душе, потому что не знал, отправился ли начальник в мир иной один или вместе с чудовищем. А если оно говорило о мёртвой Нине, как о живой, может, жизнь не кончается со смертью. Но так нельзя думать комсомольцу! И не думать невозможно…