Так началось их общение. Краткими, украденными у бесчеловечного распорядка минутами, угол барака, дальний торец плаца, тень уборной стали местами их встреч. Они не говорили о войне, о лагере, о том, что разделяло их как пропасть. Они говорили о Брукнере, о сложности его симфоний. Спорили о лучшей интерпретации Реквиема Моцарта. Давид, оказывается, играл на скрипке в оркестровом коллективе в Лейпциге до всего этого. Эрих рассказывал о своих учениках, о первом исполнении ими «К Элизе». В эти мгновения Эрих переставал быть обершарфюрером, а Давид заключенным № 44732. Они были двумя людьми, дрожащими от холода, но согретыми странным теплом общего языка - языка нот, пассажей, гармоний, который был сильнее здешнего языка ненависти и смерти.

Это был негласный сговор против реальности. Опасный, смертельный. Эрих иногда подсовывал Давиду краюху черствого хлеба, кусочек сахара - не из жалости, а как плату за минуту разговора о финале Патетической сонаты. Давид в ответ делился обрывками воспоминаний о концертах в Гевандхаусе. В глазах Эриха, обычно жестких, как сталь, в эти минуты появлялось что-то неуловимо человеческое - тоска по утраченному миру, который он сам помог разрушить.

Приказ пришел серым и безнадежным утром. Комендант, холодный, как скальпель, вызвал Эриха. На столе лежал список, обычный список. Одна из фамилий - Гольдштейн, Давид № 44732. «Особая акция. Сегодня. В овраге. Ты будешь в расстрельной команде, Келлер. Лично. Это приказ».

Слова ударили Эриха в солнечное сплетение. Мир сузился до точки. Музыка в голове оборвалась на диссонансе. Он попытался что-то сказать, сослаться на что? На дружбу? На Брамса? Он увидел взгляд коменданта - плоский, бездонный, лишенный всего, кроме служебного рвения. И понял, любое слово будет его смертным приговором. Система не терпела слабины, он был лишь винтиком. Отказаться - значит стать следующим в списке.

Овраг за лагерем. Место, пропитанное ужасом и кровью. Земля рыжая, снег грязный и на этом снегу группа изможденных фигур, а среди них - Давид. Он стоял, не глядя на солдат с карабинами, смотрел куда-то поверх деревьев, туда, где, возможно, звучала музыка, недоступная больше никому. Его глаза нашли Эриха, но в них было не удивление и не ненависть. Глубокая, бездонная печаль и понимание.

Эрих поднял карабин. Рука не дрогнула - года муштры сделали свое дело, пальцы знали вес стали, холод спускового крючка. Голос офицера, отсчитывающего секунды, был далеким гулом. Он смотрел поверх прицела в глаза Давида. В тот последний миг, когда команда «Огонь!» уже зависла в ледяном воздухе, губы Давида шевельнулись. Не крик, не проклятие, а тихий шепот, который Эрих прочитал по губам, как ноты на партитуре: «Все кончено, Эрих. Прости себя».

Выстрел. Единственный, громовой, сорвавшийся именно с его карабина. Эрих стрелял именно в Давида, он знал, что избавить от агонии страшного добивания раненых, может только он, точным выстрелом прямо в сердце. Давид даже не дернулся, а рухнул, как подкошенный.

Мир не рухнул, небо не разверзлось, все было как всегда - дымок от выстрела, запах пороха, смешанный со смрадом смерти. Приказ выполнен. Заключенные лежат или корчатся в неестественных позах. Солдаты, перезаряжающие винтовки. Рутина ада.

Но для Эриха все кончилось в тот миг. Он вернулся в казарму, снял шинель, поставил карабин в пирамиду. Он думал, что сделал все правильно, но внутри у него зияла, черная, как провал в земле после взрыва, пустота. Слова Давида - «Прости себя» - звенели в ушах громче любого оркестра, они жгли мозг каленым железом. Он не выстрелил в еврея, он выстрелил в друга, в единственного человека, который напомнил ему, что он когда-то сам был человеком.

Война кончилась, лагеря освободили. Эрих прошел через фильтрационные лагеря, отсидел, вышел. Он пытался жить. Работал настройщиком пианино в полуразрушенном городке. Но его руки теперь помнили только вес того карабина. Ночью его будил один и тот же сон: овраг, шепот, выстрел и глаза, всегда эти глаза, полные прощения, которого он не мог принять.

Он слушал Бетховена, Моцарта, но симфонии звучали теперь все как реквием. Он настраивал инструменты, но гармония была лишь механической. Внутри навсегда замер диссонанс - дикий, неразрешимый. Слова, «Прости себя», стали его вечным проклятием. Давид прощал ему все, но сам Эрих не мог простить себя за то, что нажал на спуск, за то, что предпочел жизнь винтика системы, жизни человека. Этого он не смог простить себе никогда.

Он умер в своей каморке, в окружении инструментов и нотных листов. На столе лежала раскрытая партитура «Немецкого реквиема» Брамса. Но в душе Эриха перед смертью был только пепел воспоминаний и невыносимая тяжесть вины, которую он унес с собой в могилу, так и не сумев сбросить этот страшный груз одного выстрела, оборвавшего не только жизнь друга, но и его собственную душу. Он выжил, но все, что было в нем человеческого, осталось лежать в том рыжем овраге, рядом с телом человека, который простил его, когда он сам себе этого простить не смог.

Они миновали гигантские, мокрые цистерны газгольдеров, обошли по размокшей насыпи рельсы, блестевшие под редкими фонарями как змеиная кожа. И вот – опушка. Черная стена смешанного леса, едва различимая во мраке и дожде, обещала укрытие и новую, незнакомую опасность. Павел нырнул под первые мокрые ели, ветви хлестнули его по лицу холодными хлыстами. За ним – остальные. Внутри леса было темнее. Вода капала с каждой ветки, каждой хвоинки, сливаясь в монотонный, угнетающий стук по головам и спинам. Они шли, не разбирая направления, только прочь от лагеря, вглубь холмистой баварской глуши, где холмы, обтянутые серым сукном лесов и оголенных полей сменялись поросшие елями увалы да черные овраги с пенящимися от дождя ручьями.

Рассвет не пришел – он растворился в сплошной серой мути. Светлело медленно, неуверенно, как сквозь толстое грязное стекло. Они укрылись в буреломе, под прикрытием огромной поваленной ели, чей ствол создавал жалкий навес над промокшей землей. Густой кустарник, теряющий последние желтые листья, служил ширмой. Сели, съежившись, дрожа всем телом. Дождь барабанил по настилу из мертвых ветвей над ними. Риккардо стянул с ноги мокрую, прилипшую тряпку: рана была красной и воспаленной.

– Brutta... – пробормотал Сандро, морщась и отворачиваясь. – Плохо...

Энрико промыл рану дождевой водой – тщательно, насколько это было возможно. Риккардо вскрикнул, когда свежая мокрая ткань коснулась раны, и вцепился в руку Луиджи, оставив на ней белые от напряжения отпечатки пальцев. Павел наблюдал, как лицо юноши побелело от боли.

– Еда, – хрипло сказал Павел, глядя сквозь водяную пелену на мрачный лес. – Искать. Осторожно.

Карло и Энрико бесшумно растворились в серой завесе дождя и тумана. Остальные ждали, прижавшись друг к другу спинами для жалкого подобия тепла. Риккардо молча дрожал, его плечо под рукой Луиджи подрагивало мелкой дрожью. «Пока держится», – подумал Луиджи, глядя на бесконечно льющиеся с неба струи.

Через час, промокшие до нитки, Энрико и Карло вернулись. Энрико принес охапку промерзшего, грязного картофеля, украденного с края поля. Карло – горсть промокших буковых орешков и две твердые, мокрые кормовые свеклы, выдернутые из мокрой земли. Жевали молча, раздирая сырые, землистые клубни зубами. Картофельный сок, горький и грязный, смешивался созапахом гнили и хлорки от одежд. Риккардо ел мало, запивая жалкие куски талой водой, собранной в углубление пня.

Беглецы шли весь день сквозь ненастье. Сумрачный лес, холодный и мокрый – сменялся открытыми холмами, где ветер, не встречая преград, выл и рвал промокшую одежду, а дождь бил горизонтально, слепя глаза. Стога сена, темные и мокрые, как огромные могильные холмы, маячили вдали. Каждый стог, каждый темный силуэт сарая заставлял сердце сжиматься. Обходили деревни широкой дугой, но протяжный, тоскливый лай собак преследовал их даже за километр, разносясь по сырому воздуху. Риккардо шел, опираясь на палку, которую сломал для него Сандро, и на плечо Луиджи. Его шаги были короче, медленнее, лицо осунулось от постоянной боли. К вечеру второго дня пути он затих, все силы уходили на то, чтобы просто ставить одну ногу перед другой, преодолевая ноющую тяжесть.

На третий день, пробираясь по размытой тропе вдоль края леса, они вышли на высокий, голый холм. И открывшаяся картина заставила их застыть. Внизу, под низким, рваным одеялом туч, лежало огромное, холодное, свинцово-серое озеро Ахензее. Его поверхность была рябой от бесчисленных ударов дождевых капель, сливавшихся в сплошную, бурлящую пелену. Далеко в дымке виднелись смутные очертания другого берега.

-- Guardate... Austria... – прошептал Сандро, указывая дрогнувшей рукой на ту сторону озера. В его голосе звучало не облегчение, а усталая констатация. – Смотрите...Австрия...

На том берегу озера была Австрия, Тироль. Когда-то, до аншлюса, здесь была государственная граница. Теперь границы не было, но были патрули – особенно после начала кампании в Италии. Перейти нужно было ночью, под покровом тьмы и ненастья. Они спустились с холма и спрятались в прибрежных камышах, высоких и сухих лишь у основания, но промокших сверху насквозь. Ветер гнал по озеру мутные волны, шум дождя сливался с плеском воды. Именно здесь, в этом сыром, продуваемом всеми ветрами убежище, Риккардо впервые содрогнулся не от боли в ноге, а от глубокого, внутреннего холода, который не шел ни в какое сравнение с промозглостью вокруг.

-- Freddo... dentro... così freddo... – пробормотал он, судорожно кутаясь в грубую куртку, хотя еще днем он лишь старался держаться бодро. – Холодно... внутри... так холодно...

Луиджи, встревоженный, прикоснулся тыльной стороной ладони к его лбу, потом к щекам. Кожа была неестественно горячей и сухой, как пергамент, несмотря на сырость вокруг. Глаза Риккардо неестественно блестели в сгущающихся сумерках, зрачки казались слишком широкими. Он попытался встать, чтобы поправить промокшее одеяло под собой – и закачался, потеряв равновесие. Сандро едва успел подхватить его под мышки.

-- La testa... tutto gira... buio... – простонал Риккардо, схватившись за виски и зажмурившись. Голова... все кружится... темно...

Павел подал ему котелок с ледяной озерной водой, которую собрал, рискуя выйти из камышей. Риккардо жадно, судорожно глотал несколько глотков, потом его тело согнулось пополам в спазме, и он резко вырвало скудное содержимое желудка – желтую пену и куски непереваренного картофеля – прямо на мокрые стебли камыша.

Они прошли по мелководью вдоль каменистого мыса, где не было ни постов, ни колючей проволоки – только мокрая, незримая черта между землями одного рейха. Никто не крикнул «Стой!». Никто не высветил их лучом прожектора сквозь стену дождя. Они просто шагнули из Баварии в Тироль. Мокрые, продрогшие до мозга костей, пропахшие смертью и болью.

-- Austria... – вздохнул Луиджи, но в его голосе не было радости, только глубокая усталость и тревога за Риккардо, которого он почти нес на себе. – Австрия...

Павел не чувствовал ничего, кроме ледяной тяжести в груди. Он поднял голову и посмотрел на юг. Туда, где за озером и последними, уже австрийскими холмами, скрытыми дождевой пеленой, должны были подниматься Альпы. И словно в ответ на его взгляд, ветер на миг разорвал серую завесу. Перед ними, подавляя своим величием, встала стена. Не холмы – горы. Черные, мрачные, неприступные гиганты, увенчанные призрачными шапками. Их склоны были окутаны тяжелыми рваными облаками, из которых непрерывно лился дождь, а выше, где кончались леса, уже лежал мокрый, промозглый снег. И у подножия этих каменных исполинов, дрожащий в ознобе, сидел Риккардо. Его взгляд, полный ужаса и безысходности, был прикован к этим горам.

– Dio... quelle montagne... – вырвался у него хриплый стон, заглушаемый шумом дождя. – Боже... эти горы...

Луиджи прижал его к себе, пытаясь согреть хоть каплей человеческого тепла. Все молча смотрели на юг, туда, где дождь превращался в снег, а холмы – в суровые склоны. Первый этап был позади. Но иллюзия свободы рассеялась, как дымка над озером. Альпы стояли перед ними, как каменные стражи смерти, а невидимый враг грозил Риккардо. И с неба, безучастно и бесконечно, лил холодный ноябрьский дождь, смывая следы. Рассвета не было – лишь чуть посветлевшая серая муть застала их у подножия каменных гигантов.

-- Там... мертвая зона. Ползком. Свет... плохой.

Они поползли по грязи. Холодная жижа обжигала кожу. Прожектор проплыл в метре над их головами, осветив косые струи дождя. Павел вжался в землю, чувствуя, как бьется сердце Риккардо рядом. Тук-тук-тук. Как молоток.

Здесь, у трансформаторной будки, ограждение было старым, ржавым. Земля – болотистой. Луиджи жестом указал на нижние витки колючки.

— Tagliare! Qui! — Резать! Здесь!

Карло вытащил из-под робы украденные кусачки. Металл заскрипел под напором. Первая проволока лопнула с легким звоном. За ней – вторая. Проволока пружинила.

— Attento, Riccardo! -- предупредил Сандро, оттягивая перекушенный участок. Осторожно!

Риккардо, ища проволоку в темноте, ухватился за рваный край. В темноте, в спешке, его рука соскользнула.

— А-а-а! — сорвался с губ сдавленный вопль. Острый ржавый шип впился ему в голень, выше сапога, рванув кожу и мышцу. Теплая кровь хлынула по мокрой ноге, смешиваясь с дождем.

— Черт! Тихо! — Павел мгновенно прижал ладонь ко рту Риккардо. Глаза юноши расширились от боли и ужаса.

— Gamba... — простонал Риккардо. Нога...

— Потом! — Павел вырвал клок от подкладки своей робы, туго обмотал голень. Кровь проступила мгновенно. — Иди! Сейчас! — подтолкнул он Риккардо к прорехе.

— Vai! — прошипел Луиджи. — Иди!

Они пролезли, царапая спины о рваные края. Павел пролез последним. Оглянулся на вышку. Прожектор слепо шарил в другом секторе. Шум дождя и воя ветра заглушили их возню. Они были снаружи, но еще не свободны. Только на стройке завода, среди бетонных корпусов и железных ферм.

Бежать было нельзя. Только красться от тени к тени, от кучи шлака к скелету крана. Павел вел, помня маршрут: им нужен был низкий, заваленный мусором вход в полузаброшенный бункер хранения на самой окраине стройплощадки. Риккардо хромал, опираясь на Луиджи и Сандро, его дыхание было хриплым. Капли крови, темные в тусклом свете далеких фонарей, падали на мокрую землю. Карло шел сзади, отчаянно заметая мокрой веткой кровавые капли.

-- Fermi! -- вдруг сдавленно крикнул Энрико, прижимаясь к холодной стене цеха. Стой!

Все замерли. Из тумана дождя выплыли два силуэта в плащах, с тусклыми армейскими фонарями. Немецкий патруль. Голоса доносились обрывками: «...verdammter Regen...» (проклятый дождь), «...schneller, die Kantine... und halt den verdammten Hund fest!» (...быстрее, в столовую... и держи проклятую собаку!)

Где-то рядом послышалось фырканье и шлепание лап по луже. Фонари скользнули по луже в метре от их укрытия за штабелем бетонных плит. Павел почувствовал, как дрожит плечо Риккардо. «Молчи, браток, молчи...» Собака что-то обнюхивала, фыркая, совсем близко за штабелем. Солдат резко дернул поводок: «Komm schon, Faulpelz!» (Давай, лентяй!). Охранники прошли, ругаясь. Беглецы ждали еще пять минут, пока шаги не затихли.

Низкая бетонная коробка бункера, почти вросшая в откос, была обнесена ржавой проволокой, но ворота висели на одной петле. Сандро бесшумно отвел их в сторону. Внутри – кромешная тьма и запах, ударивший в нос: сырость, плесень, ржавчина и что-то тяжелое, приторное – запах гниения, смешанный с резким химическим шлейфом хлорки. Воздух стоял мертвый, неподвижный.

— Qui... i vestiti... — прошептал Сандро, едва слышно. Здесь... одежда...

— La gamba... — простонал Риккардо, указывая на рану. — Нога...

— Потом! Сначала одежда! — Павел приглушенно, но резко скомандовал. Они не могли задерживаться. — Свет!

Энрико чиркнул спичкой. Маленькое пламя, дрожащее и ненадежное, осветило жуткую картину. Бункер представлял собой одну большую комнату. Вдоль стен громоздились штабеля ящиков, но посреди, на полу, лежали беспорядочные кучи. Не ящики – груды поношенной одежды. Куртки, штаны, рубахи, фуражки. Все в пыли, многие с темными, засохшими пятнами. На некоторых мелькала стертая нашивка «OT». Это была одежда, снятая с тех, кто больше не нуждался в ней – умерших от тифа, истощения, пуль охранников рабочих Организации Тодта. Запах смерти висел в воздухе плотным одеялом.

— Presto! — прошипел Карло, уже шаривший руками по ближайшей куче. — Быстро!

Пламя спички погасло. Тьма сомкнулась, еще более густая и враждебная после краткого света. Беглецы некоторое время в темноте по памяти выскакивали одежду. Зажглась вторая спичка.

— Questo! E quello! — Луиджи тыкал пальцем в грубые штаны и куртку. — Это! И то!

Они лихорадочно рылись в мертвых грудах, швыряя в стороны ненужное. Риккардо, бледный как мел, прислонился к стене, трогая раненую ногу. Павел нашел пару грубых штанов и фуфайку, маловатую в плечах, но крепкую. Зажглась третья спичка. Свет маленького пламени дрожал, выхватывая перекошенные от отвращения и спешки лица. Они срывали с себя позорные лагерные робы, швыряя их в пыльный угол бункера, и натягивали грубую, чужую, пропахшую хлоркой и смертью одежду.

— La gamba... per favore... — простонал Риккардо, сползая по стене. — Нога... пожалуйста...

Энрико, уже в рабочих штанах и робе (он не успел снять ее полностью), достал маленький пузырек – украденную перекись. При свете четвертой спички он вылил немного на тряпку, оторванную от найденной рубахи. Риккардо зашипел от боли, когда жидкость коснулась рваной раны. Сандро помогал, отрывая чистые клочья для новой перевязки. Павел молча наблюдал, его лицо в мигающем свете было каменным. Он машинально потянулся к тому месту, где у его гимнастерки был нагрудный карман – туда, где когда-то лежала фотография матери. Пусто. Пальцы сжались. Пламя погасло. Их окутала абсолютная, давящая тьма бункера, наполненная запахом смерти и хлорки.

— Fuori. Ora. — Луиджи раздавил тишину. — Наружу. Сейчас.

Они выползли из бетонной могилы обратно в ледяной баварский дождь. Дождь омывал их, но не мог смыть запах бункера, въевшийся в грубую ткань и в память. Они были одеты. Одеты в одежду мертвых, зато в гражданскую. Первый этап пройден. Впереди – горы, холод и погоня. Они были уставшие, голодные, один был ранен. Но они были на воле, уже в нескольких километрах от лагеря. И они были вместе. Начало было положено. До утренней поверки еще оставалось несколько часов —рассвет должен был застать их в дороге.

Итальянцев бросили на заливку бетонного пола нового цеха. Тачка за тачкой – мешки с цементом, гравий, вода. Надо было месить бетон в огромных чанах лопатами. Пыль цемента висела облаком, разъедала глаза, забивала легкие, превращала пот в серую жижу. Павел с бригадой советских пленных таскал арматуру рядом. Он видел, как один из итальянцев, взяв лопату, не стал просто месить, а упер ее в дно чана и, используя рычаг, начал перемешивать массу с меньшими усилиями. Охранник этого не заметил, но не Павел: видно, умелец. В другой раз Павел увидел, как еще один итальянец, заметив, что у его советского собрата по несчастью кровоточит старая рана на ноге, оторвал клочок от своей рубашки, смочил его в луже и, пока конвоир курил, быстро протер рану. Но конвоир заметил, ударил его прикладом в спину: «Nicht helfen! Schwein!» (Не помогать! Свинья!)

Павел, пронося мимо тяжелый прут арматуры, случайно задел охранника плечом. Тот оступился, ругаясь и на мгновение отвлекся от помогавшего итальянца. Их взгляды с Павлом встретились на долю секунды. Ни слова. Но в глазах было понимание. Павел двинулся дальше, не оглядываясь.

Дни сливались в пыльный кошмар. Однажды бригадир-немец, торопясь, приказал срочно переместить тяжелый бетоносмеситель на новый участок. Огромная бочка на колесах застряла в рытвине. Итальянцы и несколько советских парней тужились, толкая. Машина не двигалась. Конвоир орал, угрожая плеткой.

Павел, отложив тачку, молча подошел. Он осмотрел рытвину и массивную машину. Взглянул на самого крепкого итальянца. Тот мотнул головой в сторону нужного места упора. Павел кивнул. Он встал на самое нагруженное место – туда, где металл рамы требовал максимального усилия. Мускулы налились под лагерной робой. Итальянец крикнул:

– Forza! Tutti insieme! (Сильнее! Все вместе!)

Все уперлись.

– Пошла! – сдавленно выдохнул Павел.

Огромная бочка дрогнула. Колесо с грохотом выскочило из ямы. Машина покатилась. Итальянец хлопнул Павла по плечу, вытирая пот:

– Grazie, russo! Forte! (Спасибо, русский! Силач!)

Павел лишь мотнул головой, возвращаясь к тачке. Но уголок губ дрогнул. Итальянец смотрел на него с новым интересом.

Вечером у помпы с ржавой водой была очередь. Павел стоял, ожидая своей очереди наполнить котелок. Рядом – один из итальянцев, что постарше, растирая в кровь разбитые о ручку лопаты ладони. Он взглянул на Павла, на номер 11467, выжженный на предплечье. Потом тихо, на ломаном, но понятном русском:

– Тяжело... Камень... Голод...

Павел кивнул, не глядя. Всегда тяжело.

Итальянец помолчал, набирая воды. Потом, еще тише:

– Муссолини... пал. Италия... разделена. Немцы... оккупанты. Партизаны... в горах... Гарибальдийцы борются. Я – Луиджи.

Павел замер. Слово «партизаны» ударило, как ток. Он медленно повернул голову к Луиджи. Тот смотрел прямо на него. В его глазах не было страха. Была усталость, но и твердая искра.

– Мы... тоже пленные, – продолжал Луиджи, подбирая слова. – Но знаем... есть сопротивление. Есть путь. Ты... сильный. Ты... человек. Не номер. Товарищ?

Последнее слово Луиджи произнес четко. Павел почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Товарищ. Слово из прошлой жизни. Из другой галактики. Он долго смотрел в глаза Луиджи. Потом медленно, очень медленно, кивнул. Один раз. Глубоко. Да. Он – человек. Не номер. И у него есть путь. Луиджи едва заметно улыбнулся. Ничего больше не было сказано. Павел наполнил котелок и ушел. Но связь была установлена — молчаливая, нерушимая.

Через несколько дней случилось то, что сплело их судьбы крепче. Пленный красноармеец, которому итальянец, уже представившийся Павлу как Карло, пытался когда-то помочь, споткнулся и упал с лесов в котлован. Он глухо шлепнулся на бетонное основание и лежал без движения. Конвоир лениво подошел к краю, посмотрел вниз, плюнул:

– Kaputt. Schaufeln! (Конец. Лопаты!)

Но Карло уже сползал вниз по крутому откосу, не думая об опасности. Он упал на колени рядом с лежащим неподвижно, ощупывал пульс, шею.

– Vivo! Ancora respira! (Жив! Еще дышит!) – закричал он вверх. Конвоир заворчал, потянувшись к кабуре – он видел только помеху работе. Луиджи быстро позвал другого итальянца – Энрико – и что-то сказал еще ему. Тот кивнул и нарочно столкнул тачку с гравием так, что она грохнулась у самых ног конвоира. Тот взвизгнул, отпрыгнул, начал орать на Энрико. Другой итальянец тем временем быстро спустился к Карло. Вместе они осторожно перевернули раненого. Пятый итальянец загородил их от взглядов других охранников, размахивая руками, что-то громко объясняя по-итальянски, отвлекая внимание.

Павел действовал без команды. Он схватил длинную, прочную доску, валявшуюся рядом, и спустился в котлован. Он молча помог Карло и Сандро – так звали его помощника – аккуратно подсунуть доску под спину упавшего, сделав импровизированные носилки. Потом взялся за один конец. Сандро – за другой. Карло поддерживал голову. Троица медленно, но уверенно потащила раненого к лагерному лазарету – жалкой будке, где лагерный фельдшер скорее добивал, чем лечил. Но шанс был. Конвоир, закончив орать на заключенных, увидел уже только их спины, плюнул и махнул рукой.

У лазарета Павел, Сандро и Карло остановились. Раненого забрали. Карло вытер лоб дрожащими руками. Посмотрел на Павла:

– Grazie... compagno russo? (Спасибо... русский товарищ?).

Павел мотнул головой.

– Не за что.

Сандро молча кивнул Павлу. В его взгляде читалось уважение. Подошел итальянец, отпугнувший охранника тачкой, похлопал Павла по плечу:

– Bene fatto, russo! Ora sei dei nostri! Sono Enrico.(Хорошо сделано, рус! Теперь ты наш! Я — Энрико).

В бараке той ночью было не так тихо. Упавший красноармеец умер на рассвете, но это уже не имело значения. Важно было другое. Павел сидел на своих нарах. Неподалеку, в углу итальянцев, о чем-то постоянно пепешептывались. Луиджи сидел, прислонившись к стене, глядя в зарешеченное окно. Потом его голос, тихий, но различимый, зазвучал по-русски, обращаясь в темноту, где сидел Павел:

– ...Горы... Альпы... Граница... Дорога домой... Побег. ...Нужны сильные руки... Нужны смелые сердца... Сопротивление. ...Ты с нами, товарищ Павел?

Павел не ответил сразу. Он посмотрел на черные цифры 11467 на руке. Потом на звезды в окне. Те же звезды, что и над его родиной. Тот же Млечный Путь. Он поднялся. Прошел несколько шагов к углу итальянцев. Остановился. Молча протянул руку Луиджи. Сильную, исчерченную шрамами и цементом руку советского солдата. Луиджи встал. Крепко пожал ее. Энрико, Карло, Сандро, другой итальянец, которого звали Риккардо, – все встали.

Руки легли поверх их рук – грубые, израненные, но объединенные одной мыслью. Ни слова. Только крепкое рукопожатие в лунном свете, пробивавшемся сквозь решетку. Пора было действовать.

Но путь к свободе лежал через колючую проволоку, вышки и сотни километров вражеской территории. Начались дни напряженной, смертельно опасной подготовки, скрытой под маской каторжного труда и серого уныния барака. Каждый в этой молчаливой шестерке нашел свое дело в общем замысле.

Луиджи, коммунист и бывший учитель литературы, взял на себя стратегию. Его скудный русский и обрывки немецкого, выловленные из ругани конвоиров, были единственным компасом. Он выведал ритм смен на вышке №3, стоящей со стороны стройки. Ловил обрывки разговоров о погоде – ждали штормовой ветер, ливень, которые могли прикрыть из побег.

Карло, механик с пропахшими машинным маслом и цементной пылью пальцами, добыл инструмент. Старые, кривые кусачки, «случайно» оброненные в кучу металлолома и «найденные» позже. На точильном круге, под гул ремня и недосмотр охранника, он правил лом для стройки, а незаметно – тупые губки кусачек, пока те не засверкали остротой. Он знал слабое место у ржавого трансформатора – проволока там рыжая, земля в дождь всегда была подмыта, грязь – по щиколотку. Подходящий участок прорыва.

Павел, молчаливый и основательный, стал памятью и опорой. Он проложил маршрут в мозгу: барак – прижимаясь к стене – ползком к водонапорной башне (где луч прожектора скользит поверх голов!) – рывок через открытое пространство к скелету крана – и в спасительную чащу леса. Их перевели сюда, на эту проклятую стройку подземного завода, неспроста. Павел вспомнил: в первые дни, когда их гнали на дальний участок, мимо низкого, бетонного бункера, полузасыпанного землей. Тогда оттуда несло смрадом тлена и хлорки. Немцы торопливо обходили его стороной. Он видел, как туда сваливали серую робу рабочих Тодта, содранную с них перед сбросом в огромную могилу. Среди первой партии рабочих на стройке случилась эпидемия тифа. Охранники забросали вход хламом, облили хлоркой и забыли, объявив мертвой зоной.

— Бункер у леса... Там одежда... С мертвых... Тиф... Немцы боятся... Проход есть... – выдохнул он однажды Луиджи на ухо, когда грохот отбойного молотка заглушал шепот.

Грязная, пропахшая смертью и хлоркой, но не полосатая одежда – их шанс сбросить лагерные робы. Из обломка арматуры, «забытой» у кузницы, он выковал в темном углу тяжелый крюк – для рычага и как оружие. Холодный металл был твердой уверенностью в руке.

Сандро, ловкий и незаметный, нашел связного. Он подобрался к Янеку, поляку-кочегару, чье лицо слилось с сажей печи. Тот ненавидел немцев, но боялся их. За две скудные пайки хлеба (от горстей, что копил Риккардо) и клятву молчания, Янек согласился «ничего не видеть». Ночью он приоткроет дверь блока, упрется глазами в жар печи. Сандро же должен был подать сигнал – два четких удара каблуком о раму нар.

Энрико, юркий и наблюдательный, стащил драгоценность – несколько коробков спичек. Его задача – создать помеху, отвлечь, если что-то пойдет не так. Как тогда с тачкой гравия.

Риккардо, щуплый и вечно нервный, под опекой Луиджи копил крохи. Отщипывал кусочки хлеба, сушил их тайком у печки Янека. Получился жалкий узелок сухарей, перевязанный тряпкой. Их запас на первые шаги. Он зашил его в подкладку робы – твердый комок у живота.

Дни подготовки тянулись медленно и тяжело. Обсуждения – шепотком в бараке, под храп сотен глоток. На работе – краткими взглядами, кивками, когда гул машин заглушал все. Павел в темноте проверял крюк. Карло тер губки кусачек тряпкой. Луиджи, шепча, повторял Павлу маршрут: «Барак... стена... ползти к башне воды... Карло режет проволоку... бегом к крану... бункер... робы... лес… горы...».

Накануне той ночи Луиджи подошел к печи. Янек мешал угли, лицо его в морщинах и в саже было неподвижно. Без слов Луиджи поднял два пальца. Глаз кочегара метнулся к двери. Кочерга в его руке дернулась резко, указав на выход. Договор держался на молчании.

Последняя ночь. Они лежали на нарах, прислушиваясь к стуку собственных сердец. Павел сжимал крюк под робой, мысленно видя холодный бетон бункера, ощущая запах хлорки и тлена. Карло перебирал в кармане рукоятки кусачек. Сандро ловил каждый звук за дверью. Луиджи шептал про себя. Энрико похлопывая по надежно спрятанным спичкам. Риккардо водил пальцами по спрятанному узелку, сглатывая комок в горле.

За бараком завывал ветер, швыряя в крышу первые капли дождя. «Ночью». Слово висело в затхлом воздухе барака. Пора было идти – сквозь колючую проволоку, ливень и страх, к свободе в горах. Первый шаг – два удара по нарам – отделял их от гибели или спасения. Они лежали, изможденные, но решившиеся. Их первое убежище – холодный, пропахший смертью бункер, где лежала одежда тех, кого скосил тиф до них. Но это был шанс. Этой ночью.

Спустя две недели этого кошмара их погнали к станции. Там ждал товарный поезд с вагонами для перевозки скота. Людей впихнули внутрь так, что кости трещали под давлением тел. Темнота. Духота. Невыносимая вонь немытых тел, испражнений, страха. Дыра в полу – единственное «удобство». Двери захлопнулись, щелкнули засовы. Поезд медленно тронулся. Кормили крохами – горсть черствых сухарей через решетку раз в два дня. Воды – глоток, язык прилипал к небу. В этом гробу на колесах люди сходили с ума, бились в конвульсиях или затихали навсегда. Тела не убирали. Павел стоял, прижатый к шершавой стенке. Ярость и тоска сплелись в тугой узел под грудиной. Ритм колес выстукивал: «Смо-лен-щи-на... Смо-лен-щи-на...».

Наконец, их привезли вглубь Германии. Распределительный лагерь: высокие заборы с колючкой, вышки, слепящие лучи прожекторов. Карантин. Барак, набитый несчастными исхудавшими узниками, и тяжелый спертый воздух. Осмотр у лагерного врача: беглый взгляд, тычок пальцем, мол, здоров. Грубая стрижка машинкой под ноль. Баня – поливание из шланга холодной водой под смех охранника, так что тело коченело от холода и стыда.

Игла раскаленного металла коснулась кожи левого предплечья Павла, зашипела. Боль. Запах горелого мяса. Унтер рявкнул: «Vierundvierzig – Sechzig – Sieben!». Палец ткнул в дымящуюся плоть: 11467. Теперь у него вместо имени – номер. Затем ему выдали лагерную одежду. Нагруди и спине – алые квадраты с черным «SU».

Павла и еще группу советских пленных определили на работу в каменоломню. Бесконечный изрытый склон, кишащий людьми-муравьями. Воздух дрожал от гула компрессоров и грохота отбойных молотков. Каменная пыль – вечный удушливый туман, забивавший нос, рот, легкие, смешивавшийся с потом в липкую серую жижу. Работа – до ночи, таскать камни, долбить ломом породу. Пустота под ребрами – вечный спутник. Надсмотрщики – охранники с плетками и овчарками, рвущимися с поводков. И свои палачи – капо в черных куртках с повязками, с пустыми, жестокими глазами – уголовники и предатели. Били за все: за медлительность, за кашель, за взгляд. Смерть – обыденность. От камня, от пули, от тифа, от голода. Тела выносили на рассвете.

Здесь Павел нашел братьев по несчастью. Один из них, Андрей (номер 11482), был щуплый паренек с огромными умными глазами. Говорил тихо, прерываясь на кашель. «Из Киева… Уманский котел. Август…» – шептал он о синем Днепре, каштанах на Крещатике, запахе книг в библиотеке. Его слова – слабый огонек в ледяном бараке.

Другой, Григорий (номер 11491) – наоборот, крепкий, как дуб, мужик лет сорока. Его лицо было изрезано морщинами и угольной пылью Донбасса. «Вязьма. Октябрь…» Его руки, мощные и исковерканные, таскали глыбы. Делился последней крохой с ослабевшим Андреем. Вечерами его хриплый шепот нес по бараку частушки – то похабные, то лиричные, едва слышно, для соседей в темноте.

Они делились теплом на нарах, редкими тихими словами, молчаливой поддержкой взглядом. Тяжелая зима 1942-го, добила Андрея. Кашель стал надсадным воем. Пыль въелась в легкие. Его били за слабость. Павел и Гриша тащили его под руки, подставляли спины под удары капо. Напрасно. В морозную февральскую ночь Андрей перестал дышать. Легкое тело вынесли на рассвете, бросили в серую кучу у ворот. Номер 11482 исчез. Что-то хрупкое сломалось у Павла внутри, оставив ледяную пустоту.

Такая однообразно тяжелая лагерная жизнь тянулась день за днем, месяц за месяцем. Прошла весна, затем – жаркое лето, дождливая осень. Закончился 1942 год, наступил точно такой же 1943. Взамен умерших заключенных привозили новых – Павел настолько привык к чужим смертям, что старался даже не сближаться со вновь прибывшими пленниками. Единственным его лагерным товарищем оставался Гриша.

Однажды в конце весны Гриша, чистя котлы с кухонными отходами, нащупал в густой вонючей жиже что-то твердое. Маленькую, сморщенную, грязную картофелину. Шанс хоть немного перебить голод. Сунул за пазуху.

Раздался хриплый рык за спиной:

– Свинья! Воровать?!

Капо по кличке Борщ, огромный, с лицом пса, бывший старшина-красноармеец, переметнувшийся к немцам в первые месяцы плена. Его немецкая фуражка сидела криво на крупной голове. Он схватил Гришу за ворот куртки с «SU», вырвав пуговицу.

– Отдавай, тварь!

Гриша попытался сунуть картофелину в рот. Борщ ударил его кулаком под дых. Гриша согнулся, картофелина выпала, покатилась по грязи. Борщ поднял ее, плюнул и швырнул под ноги. Началось избиение. Он бил Гришу кулаками по спине, ребрам, лицу. Потом он выхватил короткую, толстую резиновую плеть. Хлюпающие удары обрушились на плечи, спину, голову. Гриша падал, вставал на колени, кровь заливала лицо.

Борщ, видя, что Гриша держится, отшвырнул плеть. Достал тяжелую дубинку. Замахнулся, ударил с глухим стуком по затылку. Гриша дернулся, затем рухнул плашмя и затих.

Борщ вытер дубинку о штанину, пнул тело.

– Убрать мусор! – рявкнул он двум другим капо, наблюдавшим за расправой.

Тело Григория Бойко, шахтера из Донбасса, номер 11491, поволокли к куче хлама за лагерем. Павел остался один. Внутри – абсолютная, всепоглощающая тишина. Холодная и бездонная. Он поднял глаза. Над вышкой тускло мерцала первая звезда. Мама... Мишка... Смоленские леса... Он посмотрел на черные рубцы 11467. Передышка кончилась. Андрей умер от тяжести плена. Гришу убили за картофелину. Он был пуст. Выживание стало механикой тела. Любая связь – смертный приговор для того, кого впустил в душу.

Однажды августовским днем Павла, как еще физически державшегося, погрузили в грузовики с несколькими десятками других таких же пленных. Он шел покорно. Куда? Безразлично. Каменоломня, ров, печь, – какая разница?

Моторы грузовиков рычали, наполняя кузов едким чадом от дешевого топлива. Павел прижался спиной к холодному металлу борта. Вокруг – напряженное молчание, сдавленный кашель. В лагере, после гибели Гриши, слухи о том, что «отбраковку» везут на ликвидацию – в спецлагеря или рвы – казались не слухами, а откровением. Павел вспомнил дулаг, штабеля трупов. «Вот так и нас... Гриша хоть быстро...» – мелькнуло с ледяным безразличием. Он провел пальцами по шрамам 11467. «Где-то будет и мое место».

Грузовики остановились в холмистой местности километрах в пятидесяти от прежнего лагеря. Раскинулась гигантская, изрытая стройплощадка. Глубокие котлованы зияли черными провалами в земле. Воздух был пропитан цементной пылью, запахом металлической окалины и чадом от работавшей неподалеку тяжелой техники. Гул компрессоров, лязг лопат, гортанные крики – новый гимн страдания.

Конвоиры вытолкнули пленных. Павел спрыгнул на рыхлую землю, ощутив под ногами лишь тяжелую пустоту. Он оглядел новое поле битвы за никчемное существование: тачки, лопаты, щебень, одинокие фигуры в робах с «SU», копошащиеся в ямах под взглядами часовых с вышек. Ничего знакомого. Ничего родного. Только серая чужая земля. «Рой, пока не сдохнешь…»

– Los! Schnell! – Павел получил удар конвоира в спину.

Павел двинулся вперед в толпе теней. Он был номер 11467. Он был пустота в форме человека. Он был один. У него не осталось привязанности, но больше ничего и не тяготило. Впереди зиял темный вход в котлован. Он шагнул в него, растворяясь в мрачной тени.