Белла судорожно всхлипнула и уткнулась лбом в прохладное дерево. Слёзы тяжёлыми горячими каплями забарабанили по фонированной поверхности. Ей было десять, и она решительно не понимала, за что с ней так и что с ней не так? Внутри «коробки», так мама называла большой деревянный ящик, было тесно. Места хватало лишь для того, чтобы стоять или лежать, в зависимости от того, как распорядится родительница. Настроение у мамы менялось, как погода ранней весной, поэтому сегодня Белла стояла.
* * *
Она привыкла. И даже, наверное, могла бы не плакать. Но каждый раз предательская влага рвалась наружу, а затем засыхала, стягивая кожу узкими полосками соли – девочка не могла поднять руки, чтобы вытереть слёзы. Пытка длилась часами, а однажды Белла провела в «коробке» двое суток. Она слабо помнит, как это было. Темнота. Тишина. Слабые проблески сознания в багровом тумане. Вновь темнота. Казалось, что она смотрит в бездну и не чувствует ничего, кроме бесконечного неизбывного одиночества.
После того случая мама не изменила отношения к дочери, даже наоборот. Ни строгая выволочка, устроенная доктором Поволоцким по поводу «отвратительного отношения к ребёнку», ни его угрозы «собрать попечительский совет на предмет лишения родительских прав и изъятия девочки из семьи» не произвели на неё никакого впечатления. Пока доктор осматривал Беллу и во время его гневной тирады, женщина сидела в гнутом «малютинском» кресле и курила. Сквозь пелену, застилавшую глаза, Белла видела, как её длинные пальцы, затянутые в чёрную атласную перчатку, нервно сжимают тонкий костяной мундштук со следами красной помады; видела хищный блеск холодных голубых глаз, густо обведённых чёрным карандашом; видела искривлённые злой усмешкой губы.
Белла знала, что своими упрёками врач делает только хуже. Ей не хватало общения и кругозора, но хватало ума понять, что «благими намерениями вымощена дорога в ад». Поволоцкий закончил, и «любезная Марья Васильевна» грубо вытолкала эскулапа за порог, чтобы уже никогда не обратиться к нему за помощью. Последняя ниточка, связывающая девочку с миром, оборвалась.
Раньше, когда-то давно, вечность назад, всё было иначе. Воспоминания приходили к Белле яркими разноцветными вспышками, словно фото, восстановленые из дегерратипов. Вот мама, молодая и счастливая, в светлом летнем платье и соломенной шляпке, застыла со свёртком в руках на мраморных ступенях загородной усадьбы, принадлежащей её родителям. В свёртке она, Белла. Это один из её первых дней в этом мире. Вот большое семейство празднует первый, второй, третий... пятый дни рождения маленькой графини. Вот они в Левадии, вот в Ницце, вот путешествуют на гигантском океаническом пароходе «Богатырь Добрыня Никитич»...
Белла почти не помнила отца, блистельного морского офицера, посвятившего свою жизнь исследованию морских путей. Его никогда не было дома. Но всё изменилось в день, когда пришла весть о его гибели, точно из жизни вырезали кусок, взамен оставив пустоту, в которой не было ни памяти, ни света, ни радости.
Не стало семейных встреч, поездок на море, на парады подводников и воздухоплавателей, прогулок в Летнем саду, катаний на механических лошадках, игрушек... Белле вдруг сразу стало десять. Она жила в тёмной комнате. Единственной её радостью были книги и долгие часы одиночества, проведённые у маленького окна, из котрого виднелся треугольник светлого петербургского неба да блестящая полоска Невы. Однажды ей посчастливилось увидеть парящий в вышине дирижабль, уносящий пассажиров далеко за залив, за холодное Балтийское море, туда, где Белле вряд ли удастся побывать. Бедняжка, ставшая пленницей в родительском доме, могла бы заблудиться едва выйдя за порог своей комнаты.
* * *
Сегодня всё было иначе. Ни темноты, ни пустоты, ни багрового марева. Спасительное забвение не наступило ни через час, ни через два, ни через три. Белла чувствовала агонию каждой клеткой своего тела. Она хотела умереть, отчаянно хотела умереть, улететь к отцу, на край света, в неведомую Антарктиду, найти покой среди синих древних льдов! В груди её клокотало и рвалось что-то неведомое, мощное, инородное, горячее. Выламывая суставы и почти не чувствуя боли, девочка дотянулась до груди, начала рвать на себе одежду, царапать шею... «Не жить! Не жить! Не жить!» – билось в её голове.
* * *
Скрежетали шестерёнки, с упругим лязгом раскручивались пружины, сквозь щели выбивались тонкие струйки пара, жидкий серебристый металл со змеиным шипением капал на дорогой дубовый паркет, выжигая на нём неведомые материки, разбрызгивая острова и образуя кратеры. В воздухе пахло машинным маслом, железом... Это было даже приятно, если бы не мерзкий привкус палёных тряпок и волос.
Графиня Марья Васильевна Толконская склонилась над завалившимся на пол ящиком, который служил «коробкой» для её куклы, вставила в скважину затейливый ключ и открыла крышку.
— Сдохла, – она подцепила обрывок платья концом длинной лакированной трости и брезгливо поморщилась: – Механическая дура! Она и в самом деле считала, что я её мать. Всё-таки профессор Гестен гений! Поволоцкий так и не понял, что имеет дело не с живой девочкой, а с куклой, – графиня расхохоталась надрывно, зло, и добавила сквозь выступившие на глазах слёзы: – Всё это было бы забавно, если бы не одно но... Даже самая расчудесная машина не может заменить матери её ребёнка! Надо бы написать Гестену, что его изобретение – полная дрянь!
Марья Васильевна распрямила спину и, не оглядываясь, покинула комнату. У крыльца, попыхивая белыми клубами пара, её ожидало самоходное авто. На переднем сиденье восседал бравый усатый шофёр – красавец Григорий Силыч Милентьев, легенда российского парового автомобилестроения. Предстояло долгое путешествие. Нужно было ещё распорядиться по поводу белых лилий для Беллочки. Графиня уже год не была в поместье, могилка, наверное, просела...
