Почему спартанцы сперва побеждали, а потом не побеждали? Быть может, вкусив плодов афинской культуры, они впали в изящество и, развратясь, отказались бросать детей с горы Тайгет, от чего в Лакедемоне произошли многие несчастья? Нет, нет и, для верности, ещё раз — нет. Спартанцы побеждали в эпоху ополченческих армий и терпели поражения, когда на смену воинам-гражданам пришли профессиональные наёмники.
Фиванские олигархи могли вести войны, не ставя на кон судьбу своего полиса; афинская демократия также проделала долгий путь, прежде чем Делосский морской союз выродился в политическую тиранию, но для спартанцев не было ставки меньшей, чем само их существование. Почему? Потому что, покорив некогда Мессению, дорийцы-спартанцы низвели ахейцев-мессенцев до положения илотов, которым не позавидовал бы последний афинский раб.
Без Мессении не было бы Пелопоннесской гегемонии Спарты, ни знаменитого спартанского образа жизни. С одной стороны, нещадная эксплуатация покорённой области укрепляла положение ведущего полиса Лаконии, с другой — именно она стала главной причиной его превращения в государство-лагерь. И если посмотреть на спартанцев без романтических прикрас, то мы увидим взращиваемых поколение за поколением идеальных надсмотрщиков.
Да, в этом были не только минусы. Лишённые необходимости заниматься политикой, определявшей жизнь остальной Греции, спартанцы приобрели ряд качеств, достоинства которых неоспоримы. В этом смысле их можно сравнить — очень отдалённо, но по сути верно — с джентльменами американского Юга. Материальное благополучие последних породило культуру, выгодно отличавшую её представителей от образа пронырливого янки-северянина.
Но и цена этого благополучия оказалась высока. Илотов надо было держать в постоянном страхе, ради чего спартанцы с детства готовились к военной службе. В эпоху, когда крупные сражения представляли собой фронтальные столкновения, мало чем напоминавшие гибкие тактические формы Эпаминонда или Македонского, разница в физической подготовке и мотивации спартанских ополченцев оставалась решающим фактором.
А простота их внутреннего устройства и выгоды географического положения превращали Спарту в неуязвимого Ахиллеса.
Однако по мере усложнения военно-политических форм преимущества Лакедемона начали оборачиваться против него. Внутреннее устройство полиса оказывало самое пагубное влияние на его внешнеполитические возможности. Во-первых, мало кто в Греции хотел «так же, как в Спарте», а во-вторых, культивируемая примитивность общественного устройства, неизбежная в тюрьме, мешала спартанцам усваивать новое — в том числе и в военной сфере.
Поэтому неудивительно, что наиболее милитаристское государство своего времени привнесло в теорию войны не так уж много.
Даже величайший успех Спарты — победа в Пелопоннесской войне — при ближайшем рассмотрении оказывается не такой уж «спартанской». Сперва уже терпящую поражение республику спасла активная военная и финансовая помощь Сиракуз, а затем — персов. Можно сказать, что Афины разбили сами себя, создав неодолимо враждебную коалицию, в которой спартанцы играли первую, но вовсе не решающую роль.
Последовавшие затем годы спартанской гегемонии наглядно подтвердили ограниченность Лакедемона. То, что можно было бы назвать младоспартанской партией — т. е. представителями элиты, сознающими отсталость собственного государства — задолго до Филиппа Македонского попытались организовать общеэллинский поход на персов, но потерпели крах и в военном, и в политическом аспектах.
Между тем переворот, совершённый Пелопоннесской войной, уже подготавливал спартанцам окончательную катастрофу, пришедшую вовсе не из Азии или Афин, а из прежде дружественных Фив. Эпаминонд разбил спартанскую фалангу, использовав новый тактический приём и пельтастов, но главное — нанёс смертельный удар в дорийскую пятку Ахиллеса и освободил Мессе́нию, после чего спартанский образ жизни приказал долго жить.
История будто собралась посмеяться над спортивностью спартанцев, избрав своим орудием Фивы, пользовавшихся репутацией города обжор.
