Реклама: ООО "Яндекс Маркет" ИНН: 9704254424
Мощная грузоподъемность. Увезет больше, чем обещает. Усиленная стальная рама выдерживает нагрузку до 200 кг. Пневматические колеса справляются с травой, гравием, песком, землей. Идеальна для женщин и пожилых людей — продуманная эргономика и легкость хода.
Видел на Яндекс Маркет
Южный берег Крыма, Ливадия, 1911–1914. У нового "Белого" дворца пахнет розами, в Итальянском дворике белеют кусты, а на перголах тянутся разные плетистые сорта. Разбираем по документам и фото: как розы стали символом царской дачии почему розарии исчезли к середине XX века.
В обложке использована картина Репина (1983 год)
Новый дворец для семьи Николая II построил архитектор Н. П. Краснов за 17 месяцев в 1910–1911 годах. Семья приезжала в Ливадию ежегодно с 1911 по 1914 годы.
Строящийся Ливадийский дворец. 1911 год. Фото: Иван Иванович Семенов
Это была именно "дача" императорской семьи: отдых, прогулки и представительный парадный партер перед фасадом, часть которого занимали розы. На официальной хронологии музея это прямо видно; там же есть фотогалереи и виртуальные туры по дворцу и дворику.
Традиция началась до Николая II. При Александре III хозяйкой имения стала Мария Фёдоровна и сделала ставку на розы. Главным садовником назначили Вильгельма (Василия) Гуфа. По архивным отчётам: весной 1884 года в парке и у дворца высадили 2000 кустов, осенью того же года ещё 500; в 1885 году – 300, а с 1886-го ежегодно высаживали по 1000 кустов для розового сада и партеров.
Пергола времён Марии Александровны
В Ливадии работали три питомника, обеспечивавшие посадочный материал. Эти цифры приводятся в научном сборнике с опорой на фондовые документы.
По розоводческим описаниям и ссылками на крымские исследования:
В Итальянском дворике высаживали "Frau Karl Druschki". Среди любимых были и очень ароматный сорт "Baroness Rothschild’".
Слева белоснежные Frau Karl Druschki, справа самые ароматные - Baroness Rothschild’. Фотографии взяты с сайта Rosebook.ru
На перголах располагались плетистые "Reve d’Or" и "Alberic Barbier". А рядом выращивали "Rosa banksiae" и "Rosa fortuniana".
Слева - Роза Сatherine II. Справа Livadia - белоснежный сорт, шедевр современной селекционной науки. Фотографии взяты с сайта Rosebook.ru
Существовали и "персональные" сорта: "Imperatrice Alexandra Feodorowna" (1896), "Empress Alexandra of Russia" (1897), а также "Empereur Nicolas II" (1902), отмеченная на Парижской выставке. Эти сорта, к сожалению, не сохранились до наших дней.
‘Empress Alexandra of Russia’ (T, William Paul, 1897)
Много роз названо в честь других членов царской семьи. Систематизации роз в усадьбах императорских и дворянских посвящены книги Арбатской Ю.Я и Вихляева К.А. "Императорский розовый сад" и "Розовый сад российского дворянства".
Розы были вписаны в архитектуру. В 1863 году у дворца поставили металлическую перголу, заказанную во Франции, и обсадили её плетистыми розами; эта конструкция сохранилась.
Арка из цветущих роз в парке усадьбы Ливадия. Акварель Николая Петровича Краснова (1864-1939)
Акварели Краснова 1909-1912 годов показывают систему террас, партера с фонтаном и "розовые" акценты у фасадов. Архивные и современные фото Итальянского дворика подтверждают плотную посадку роз в обрамлении пальм и стриженых бордюров.
Галерея итальянского дворика в Ливадийском дворце. Акварель Николая Петровича Краснова (1864-1939)
За розовым хозяйством отвечал штат дворцовых садовников во главе с Вильгельмом (Василием) Гуфом. Его сын Василий также служил садовником Ливадии. Питомники имения и Никитский ботанический сад были тесно связаны: документы фиксируют регулярные поставки зелени и цветов, в том числе роз, на праздники в Ялте.
Прямых свидетельств, что Николай II лично занимался обрезкой или посадками в Ливадии, нет. Его "участие" выражалось в утверждении проектов озеленения и регулярных прогулках.
Николай II с членами семьи в Итальянском дворике Ливадийского дворца.
Смена функции. После национализации дворец работал музеем (1922-1927), затем крестьянским санаторием (1925-1931) и санаторным комбинатом (1931-1941). Орнаментальные розарии не были приоритетом для лечебного профиля и часть цветников заместили хозяйственные и курортные площадки.
Война и утраты. Во время войны в дворце размещали госпитали, при оккупации - немецких офицеров. Малый дворец был утрачен в 1941 году, что потянуло за собой переделку окружающих территорий. Масштабные розовые посадки в парках Южнобережья сильно пострадали.
Черчилль, Рузвельт и Сталин позируют для фотосессии в итальянском дворике Ливадийского дворца, февраль 1945 года (Ялтинская конференция)
Послевоенная перестройка. Под Крымскую конференцию 1945 года восстановление шло в сжатые сроки, с упором на интерьеры и представительные зоны. В 1945-1953 годах Ливадия стала государственной дачей, с 1953 - корпусом кардиологического санатория. К середине 1950-х дореволюционный розовый рисунок партеров и пергол уже не поддерживался как цельная историческая система.
Фасад, главный вход и сад Ливадийского дворца в настоящее время
Сегодня Ливадия действует как музейный комплекс; парк поддерживается в формате регулярного ухода и экспозиций под открытым небом. Итальянский дворик по-прежнему остаётся "сердцем" маршрута и оформляется розами и вечнозелёными растениями (на сайте музея и в фотогалереях это хорошо видно).
На территории Ливадийского дворца было высажено двести кустов розы сорта Gloria Dei.
В парке проводят тематические события, приуроченные к цветению: по данным пресс-службы дворца ежегодно высаживают несколько тысяч кустов разных сортов, в том числе "Gloria Dei", белоснежную "Ливадия" и "Grand Prix", а на старинной перголе продолжает виться плетистая "Fortuniana". Таким образом, роза в Ливадии сегодня - не историческая реконструкция дореволюционного розового рисунка, а живая, сезонно обновляемая доминанта музейного парка, поддерживающая память о старых розариях.
Как заставить розы нарастить вторую волну цветения в августе
3 простых подкормки для роз, чтобы спасти их от жары
Металлическая пергола 1863 года у Ливадийского дворца сохранилась. Сегодня на ней и сейчас можно увидеть древние экземпляры Rosa banksiae и другие исторические плетистые формы.
Металическая пергола на территории Ливадийского дворца
Мы потеряли не просто цветники. Исчез цельный "язык" сада, где архитектура и розы работали вместе: перголы, партер, дворики, поставки с питомников и сезонные замены.
Такие ансамбли – часть культурного наследия: они документируют вкус эпохи, технологии питомниководства, роль дворцовых садовников и связь частной резиденции с городским озеленением Южнобережья. Их научная реконструкция возможна, но требует архивной базы, устойчивого ухода и признания исторической ценности розариев наравне с фасадами дворцов.
Оправдана ли частичная реконструкция исторического розария? Если вы были в Ливадии в последние годы, то какие элементы считаете приоритетными для восстановления?
Источник: статья на ДЗЕН
Картинка из интернета
Гималаи, 19 октября 1924 года. Лагерь IV, Северное седло Эвереста.
Ветер выл, как раненый зверь, срывая с гребней снежные пласты. Трое мужчин, завернутых в пропитанные потом шерстяные шарфы, жались к дымящейся примусной горелке. Их палатка, некогда ярко-желтая, превратилась в серый призрак под слоем изморози.
- Черт возьми, Мэллори, мы должны повернуть назад! - Говард Сомервелл, младший топограф экспедиции, стучал зубами так, что едва мог говорить. Его пальцы, обмотанные грязными бинтами, дрожали над картой. - Этот шторм… он не природный. Снег не падает, он просто висит в воздухе, ты видел?
Джордж Мэллори, легенда альпинизма, чье лицо было изрезано морщинами глубже, чем трещины на леднике Кхумбу, не отрывал взгляда от кинокамеры. В ее объективе застыли кадры, снятые днем: черные силуэты на фоне белой мглы, слишком высокие, чтобы быть людьми.
- Природное или нет, но мы первые, кто дойдет до вершины, - пробормотал он, вставляя новую катушку пленки. - И я не вернусь, чтобы услышать, как газетчики зовут меня трусом.
Третий член группы, доктор Эндрю Фаррар, молчал. Он изучал найденный утром артефакт: каменную табличку с барельефом, изображающим существ с горбатыми спинами и вытянутыми черепами. Они держали в лапах что-то, напоминающее человеческое сердце. На обороте была высечена фраза на санскрите: «Они придут, когда замолчат ветра».
- Послушайте, - внезапно поднял голову Фаррар. - Вы слышите?
Тишина.
Именно это и было ужасным - ветер, секунду назад вырывавший колья из мерзлой земли, стих. Снег завис в воздухе, словно время остановилось. А потом…
Тук. Тук. Тук.
- Это снаружи, - прошептал Сомервелл, вцепившись в ледоруб. - Боже, их несколько.
Мэллори схватил кинокамеру. Его дыхание, прерывистое и хриплое, слилось со звуком заведенной пленки.
- Сними это, - приказал он Сомервеллу, выталкивая того к выходу. - Мир должен увидеть.
Луна, кроваво-красная и неестественно близкая, освещала склон. В тридцати шагах от них стояли фигуры, ростом под три метра, с плечами, как у быков, покрытые свалявшейся шерстью цвета пепла.
- Их лица… крикнул Сомервелл, - смотрите на их лица!
Лиц не было. Там, где должны были быть глаза, зияли впадины, а вместо ртов - огромные пасти, полные клыков.
- Они… что-то строят, - выдавил Фаррар.
Возле существ виднелась стена из льда, испещренная отверстиями, как пчелиные соты размером со среднюю палатку. В некоторых из них шевелились тени, похожие на людей. Одно из существ держало в лапе обезглавленный труп в рваной куртке — тело пропавшего накануне носильщика.
- Бегите! - закричал Мэллори, но его голос утонул в вое.
Камера Сомервелла запечатлела, как одно из чудовищ метнулось вперед с грацией паука. Коготь, длиной с саблю, пронзил Фаррара насквозь, подняв его в воздух. Доктор, еще живой, судорожно сжимал в руке каменную табличку, пока существо не швырнуло его в сторону.
Мэллори выстрелил из ракетницы. Вспышка осветила кошмар: внутри ледяных ячеек висели десятки людских тел. Некоторые, обмотанные паутиной из черных нитей, еще шевелились.
- Они кормятся нашими телами! - завопил Сомервелл, спотыкаясь о торос изо льда .
Пленка запечатлела последние кадры: Мэллори, кричащего что-то в магнитофон, пока тени быстро настигали его. Сомервелл, бегущий к краю пропасти, за ним - щелкающие звуки и хриплый шепот на мертвом языке. Затем статику… и детский смех.
Гималаи, 17 марта 1953 года.
Шерпа Норбу, нашел в трещине замерзший труп. У мужчины в обледеневших одеждах 20-х годов все еще была зажата в руках кинокамера. Когда пленку проявили, на последнем кадре увидели лицо Мэллори. Его глаза были выжжены, а изо рта тянулись черные нити. Мертвые черные губы повторяли фразу: «Они не звери. Они садовники. Их не надо бояться».
Келданг, Непал. 12 сентября 2024 года.
Дождь стучал по жестяной крыше лачуги, превращая узкую улочку в коричневый поток. Профессор Арьян Таманг, антрополог из Катманду, чьи исследования давно сместились с традиционных ритуалов на другие, более тревожные находки в высокогорье, разложил на столе, заваленном пыльными фолиантами и спутниковыми снимками, новое приобретение. Содержимое деревянного ящика, обтянутого выцветшей шкурой яка, пахнущего вековой пылью, ледяным ветром и чем-то... сладковатым. Это был завернутый в промасленную ткань дневник Говарда Сомервелла и его изрядно поржавевший фотоаппарат.
«Найден в трещине ниже Северного Седла», - гласила записка от неназванного шерпы, доставившего ящик. «Там, где тени длинны даже в полдень. Заплатил, как договаривались. Больше не ходи туда».
Арьян включил настольную лампу. Бумага была хрупкой, испещренной выцветшими чернилами и бурыми пятнами, похожими на кровь или ржавчину. Почерк Сомервелла, сначала четкий и топографически точный, становился все более нервным, рваным.
19 октября 1924. Лагерь IV. После Фаррара... Боже, после того, как оно пронзило его... Мэллори кричал что-то в магнитофон, потом бросил его. Оно... существо... повернулось ко мне. Не глазами - у него их не было - но я почувствовал его внимание. Холоднее льда. Я побежал. Камера упала, когда я споткнулся... Я побежал вверх, вдоль гребня, туда, где ледник спускается к Восточному Ронгбуку. Щелканье... этот шепот... он был внутри черепа. Как тысячи жуков.
Нашел трещину. Забился вглубь. Они ищут. Слышу, как их когти скребут лед снаружи. Тук-тук-тук. Как тогда... но теперь это стук по моему гробу. У меня фотоаппарат. Один кадр остался. Если выживу... если кто-то найдет... пусть увидят.
Арьян кинулся к фотокамере. Через несколько часов возни с проявителями и закрепителями при красном свете лампы в ванночке проявилось изображение. Фотография была размытая, дрожащая, сделанная в ужасе и темноте, но невероятно шокирующая по содержанию. Ледяная стена с сотами. И в одной из них, в паутине черных, блестящих нитей, словно в коконе, висело тело. Лицо было скрыто тенями и нитями, но куртка... рваная... как у носильщиков экспедиции Мэллори. Из полуоткрытого рта кокона тянулись те же черные нити, сливаясь с паутиной. А рядом с ячейкой, размыто, но различимо, стояла фигура, высокая, с огромными плечами, покрытая пепельной шерстью. Одна из ее лап касалась кокона с почти родительской нежностью.
Арьян вернулся к дневнику. Дрожащий почерк расплывающиеся буквы: «Они не убивают сразу. Они... сажают. Как семя. Чёрные нити... они растут. Питаются. Превращают. Мэллори понял в конце. Садовники. Их урожай - это мы. Их сад - лед. Их время... не наше. Ветер стих... они пришли. Ветер воет... они ждут. Не ищите нас. Бегите».
Последние страницы дневника были исписаны одним и тем же словом, снова и снова, заполняя все пространство, становясь крупнее, неистовее, пока не превращались в сплошные черные кляксы: САД САД САД САД САДСАДСАД
И под этим, в самом низу последней страницы, дрожащей рукой, выведенное уже чем-то другим - углем или засохшей грязью:
Я не умер. Я созреваю. Они покажут красоту. Когда ветры замолкнут навеки.
Арьян откинулся на стуле, по телу пробежал ледяной пот, не связанный с жарким непальским вечером. Он посмотрел на спутниковый снимок Эвереста на стене. На область Северного Седла. Его взгляд упал на распечатку последних метеоданных. Необычный штиль прогнозировался в высокогорье через три дня. Аномальный, по словам синоптиков, как будто кто-то выключил ветер.
На столе зазвонил спутниковый телефон. Голос его ассистентки, Лхасы, работавшей в базовом лагере на северной стороне Эвереста, был прерывистым, полным растерянности и страха:
- Профессор... команда... команда геологов. Та, что исследовала новые трещины у Седла... Они... пропали. Два дня назад. Их лагерь... Арьян, там чисто. Слишком чисто. Как будто... стерли. Но мы нашли одну вещь. Посреди палатки. На самом видном месте...
- Что? Что нашли, Лхаса? – Арьян сжал телефон, костяшки пальцев побелели.
- Камень... Плоский, с резьбой. Как барельеф. Существа с горбами... и что-то в их лапах. Это похоже на спелый плод. И надпись... Санскрит. Мы сфотографировали, отправляю...
На экране телефона появилось изображение. Существа-садовники. В их когтях – нечто округлое, ребристое, явно органическое. А под ними:
«Они придут, когда замолчат ветра...
...и снимут урожай».
За окном лачуги внезапно стих шум дождя. Наступила неестественная, гнетущая тишина. Далекий лай собак смолк. Даже вечный гул города затих. Арьян подошел к окну. Воздух застыл. Листья на единственном чахлом деревце не шевелились. Совсем. Как будто мир затаил дыхание.
Он услышал это сквозь немоту. Слабый, едва различимый на фоне звенящей тишины.
Тук.
Пауза.
Тук.
Еще пауза, короче.
Тук-тук.
Звук шел не с улицы. Он шел... сверху. С чердака лачуги, где Арьян хранил старые экспедиционные ящики. Тот самый ящик, в котором принесли дневник Сомервелла, стоял именно там.
Профессор медленно поднял голову, уставившись на потолок, покрытый паутиной и тенями. В тишине, которая теперь казалась живой и враждебной, стук повторился. Увереннее.
Тук-тук-тук.
Как будто что-то большое, запертое в ящике, пробуждалось.
И скреблось изнутри.
Профессор Арьян Таманг замер у окна. Тишина за стенами лачуги была абсолютной, звенящей, как вакуум. Ни лязга рикш, ни криков торговцев, ни даже привычного гула генератора из соседней лавки. Мир превратился в застывшую диораму. И сквозь эту немоту пробивался стук.
Тук-тук-тук.
Четкий, методичный, нечеловечески терпеливый. Сверху. С чердака. Оттуда, где стоял тот самый ящик, обтянутый шкурой яка, принесший проклятый дневник Сомервелла.
Ледяной ком страха застрял у Арьяна в горле. Разум кричал: Беги! Сейчас же! Но ноги, словно вросли в глиняный пол. Ученый в нем боролся с непальцем, выросшим на страшных сказках о высокогорных демонах – мити, пожирателях тишины. Эта сказка обретала плоть, кровь и звук скребущих когтей.
Он медленно, как во сне, оторвался от окна. Взгляд упал на спутниковый телефон, все еще зажатый в потной ладони. На экране - фото каменной таблички с садовниками и их ужасным урожаем. И новая надпись: «...и снимут урожай». Арьян машинально ткнул пальцем в кнопку воспроизведения голосового сообщения Лхасы. Может быть, ее голос, даже полный ужаса, вернет его к реальности?
Из динамика вместо знакомого голоса ассистентки хлынул поток шипящего, булькающего шепота. Не на непальском, не на английском. Не на любом человеческом языке. Это были щелчки, скрежет, шипение пара из глубин земли - мертвый язык из дневника Сомервелла. И сквозь этот адский звуковой фон пробивался... другой голос. Слабый, искаженный, но узнаваемый по последним строчкам дневника. Голос Говарда Сомервелла:
«...корни... холодные корни в костях... не больно... не страшно... только тишина... такая сладкая тишина... они покажут... красоту... когда... все ветра... умолкнут... навеки... урожай... зреет...»
Голос оборвался на жутком, мокром хлюпающем звуке, будто что-то лопнуло внутри спелого плода. Шелест мертвого языка стих. В тишине лачуги стук с чердака прозвучал громче, настойчивее:
ТУК-ТУК-ТУК!
Арьян выронил телефон. Он отшатнулся, наткнувшись на стол. Книги, фотографии, спутниковые снимки Эвереста с отмеченными зонами аномального затишья – все рухнуло на пол. Его взгляд зацепился за старый кассетный диктофон, валявшийся среди хлама. Он купил его на блошином рынке для оцифровки старых записей. Безумная мысль, холодная и острая, как ледоруб, пронзила панику: Магнитофон Мэллори. Он кричал что-то в него. Перед тем как...
Стук наверху стал непрерывным, яростным. Деревянные балки чердака заскрипели под натиском. Пыль сыпалась сквозь щели в потолке. Арьян, движимый инстинктом исследователя, оказавшимся сильнее инстинкта самосохранения, схватил диктофон. Дрожащими руками он вскрыл корпус, отыскал старую батарейку, вставил ее. Красный глазок замигал. Он нажал "REC".
«Арьян Таманг. Келданг. 12 сентября 2024. Они... здесь». Его голос был хриплым, чужим. «Дневник Сомервелла... не просто запись. Это... семя. Оно принесло их сюда. Тишина – их паутина. Стук... это корни. Они ищут почву. В нас». Он поднял глаза к потолку. Там что-то тяжелое, очень тяжелое, медленно протаптывало круг вокруг места, где стоял ящик. «Они садовники. Их сад – время. Урожай – души. Лед... только теплица. А мы... спелые плоды для их... Красоты». Он закашлялся, в горле встал ком. «Если найдут это... не слушайте голоса из тишины. Не читайте... написанное в... в состоянии созревания. Бегите от... ветра. Вернее... от его отсут...»
Люк на чердак, запертый на старый ржавый засов, вздрогнул, как от удара тарана. Дерево вокруг засова треснуло. Пыль хлопьями посыпалась вниз. Арьян вжался в стену, зажимая диктофон, как амулет. Красный глазок все еще мигал.
Сверху донесся звук. Не стук. Не скрежет. Это было похоже на... треск. Треск ломающихся веток. Треск шел от ящика. Треск и влажное, мерзкое шуршание, будто кто-то разворачивает промасленную ткань изнутри. Изнутри ящика, где лежал дневник и фотоаппарат.
Арьян понял. Он понял со всей ясностью обреченного. Дневник Сомервелла – это не просто бумага и чернила. Это кокон. И то, что было Говардом Сомервеллом, что созревало почти сто лет в ледяной темноте северного седла... оно прибыло с посылкой. Оно пришло за за новым семенем для посадки.
Люк на чердак содрогнулся под очередным чудовищным ударом. Засов, искривленный, готовый вырваться, зиял из развороченного дерева. Из щелей вокруг люка сочилась... не пыль. Что-то темное, липкое, похожее на смолу, но пахнущее сладковатой гнилью и старым льдом. Оно медленно стекало вниз, тяжелыми каплями падая на пол лачуги. Тук. Тук. Тук.
Арьян посмотрел на диктофон. Красный огонек все мигал, записывая его хриплое дыхание, треск наверху, жуткое падение черных капель. Он поднес его ко рту, его глаза, широко раскрытые от ужаса, были прикованы к деформирующемуся люку.
«Они пришли!» прошептал он в микрофон, и его голос внезапно стал странно спокойным, почти отрешенным, как у Сомервелла в конце дневника. «Ветер... замолчал. Урожай... снимают. Красота... она такая... холодная...»
В этот момент люк на чердак с грохотом рухнул вниз. Но не просто упал. Его вырвало изнутри, вместе с клочьями развороченных досок. В зияющем черном провале, в облаке вековой пыли и ледяного дыхания, стояла фигура. Невероятно высокая с огромными плечами, излучающая нечеловеческую силу. Она была окутана чем-то вроде черной, мерцающей влажным блеском паутины, струившейся с ее плеч. Лица не было видно – только глубокая тень под капюшоном из спутанных, пепельных волос, похожих на шерсть. Одна рука (длинная, слишком длинная, с суставами, гнущимися не так, как у человека) была вытянута вперед. В тонких, костлявых пальцах, больше похожих на ветви древнего мертвого дерева, она сжимала предмет. Плоский, каменный. Табличку с барельефом.
Арьян застыл. Диктофон в его руке жужжал, крошечный красный глазок упорно фиксировал кошмар. Он смотрел не на чудовищную фигуру в проломе. Он смотрел на то, что стояло за ней, в черноте чердака. Там, среди теней и обломков, лежал развороченный ящик. И из него, тянулись к свету лампы толстые, пульсирующие черные стебли, увенчанные чем-то напоминающим бутон. Бутон размером с человеческую голову. Он медленно, с мерзким хрустом, поворачивался в сторону Арьяна. И на его бледной, полупрозрачной поверхности, как на экране, проступило лицо. Пустые глазницы, растянутый в беззвучном крике рот, заполненный черными, шевелящимися нитями. Лицо Говарда Сомервелла.
Фигура в проломе сделала шаг вперед, к краю чердака. Ее рука с каменной табличкой поднялась. Не для атаки. Словно для демонстрации. Для посвящения. Арьян понял, что говорит голос из диктофона. Его собственный голос, звучащий странно синхронно с движением существа, тихий и ледяной, как эхо из ледяной могилы:
«Садовник пришел. Пора... сажать новое семя. Мир... должен увидеть... Красоту урожая...»
Красный огонек на диктофоне погас. Батарейка села. И в мертвой, всепоглощающей тишине Келданга, где замер даже дождь, Арьян Таманг услышал только влажное шуршание растущих черных стеблей над своей головой, хриплый шепот на мертвом языке… и детский смех.
Ну вот, если без выходных то - денег ух!
Работал я в бригаде, где пятый разряд зарабатывал за пятдесят тыщ в месяц. Но нюанс, проклятый нюанс! Это был муниципальный рабочий зелëного строительства, ебашил он каждую субботу. Оклад был слегка за тридцать у него. Так и бригада пильщиков, ну, те у кого бензопилы и машина для высотных работ, зарабатывали больше. А водителей ругали за то, что они в гараж приезжали позже времени, и нужно было высчитывать им скольо денег они переработали.
Так и выходит, что на любой работе если перерабатывать - буит аж огого скока денег!
(Да, опубликовал постом, почему бы и да.)
Учитель: лучше быть воином в саду, чем садовником на войне
Пикабушники: лучше быть воином на диване, чем диваном на войне
