Значимыми политическими фигурами в истории допетровской Руси выступают княгиня Ольга, царица Елена Глинская, царица Ирина (инокиня Александра, у которой очень специфическая и недооценённая роль в возвышении Годунова), царица Мария Мнишек, сильно особняком — «царевна-самодержица» Софья. Если же говорить о ВКЛ, то у нас очень чётко в политике отметились королева Бона Сфорца и её невестка/соперница Барбара Радзивил (последняя, впрочем, скорее, как креатура рода и своеобразное знамя «литовских вольностей», чем самостоятельная фигура). Возможно (только возможно!) ещё Евна Полоцкая, третья жена Гедымина. И как-то всё. Вообще, как ни странно, в этом ключе ВКЛ куда «традиционнее и скрепнее», чем Московия. И оно не зря так. Женские фигуры во власти особенно ярко проявляются в периоды системных кризисов, а кризисы тем глубже, чем жёстче система.
Общая характеристика распределения ролей в царской семье допетровской эпохи вполне вписывалась в концепцию социального разделения сфер и гендерной асимметрии – реально правящая фигура всегда царь, царица же – носительница иных, менее явных, но не менее значимых для государства функций. Однако конкретное наполнение этих позиций могло меняться. Особенно важные и сложные трансформации свершались в конце XVII – первой четверти XVIII в. Тогда меняется образ царя, и еще более изменяется образ царицы, что накладывает отпечаток и на их наследников. Ярко это проявилось в длительной ситуации «перевернутых отношений», когда на протяжении большей части XVIII столетия во главе государства находились женщины, «царицы-матушки», даже при возможности отыскать мужскую кандидатуру.
В конце XVII в. Россия находилась в точке бифуркации. Фактически все XVII столетие было посвящено попыткам решить возникшие в стране трудности, которые приобрели черты структурного кризиса, когда все основные подсистемы (социальные отношения, государственное управление, вооруженные силы, хозяйство, право и культура), складывавшиеся в течение длительного времени с конца XV и до середины XVII в., перестают соответствовать изменившимся условиям. Ситуация, сложившаяся в государстве после смерти Алексея Михайловича, отчетливо напоминала времена столетием раньше: социальные волнения, проблемы с престолонаследием, неспокойная внешнеполитическая обстановка. По меткому замечанию С.М. Соловьева:
«Народ поднялся и собрался в дорогу; но кого-то ждали; ждали вождя…»
Заканчивается эта фраза словами «вождь явился», так как далее речь идет о Петре, но на самом деле конкретно этот «вождь» - Пётр - явился не сразу. От того, что за вождь явится в такой ситуации, зависело многое. И в это время у власти оказывается, пожалуй, самая специфическая женская фигура своего времени – царевна Софья.
Интересно, что, описывая основные черты системного кризиса, А.Б. Каменский в числе его показателей называет и появление женщины во главе государства,
«что шло вразрез не только с традицией престолонаследия, но и, что гораздо важнее, с традиционным стереотипом места женщины в русской средневековой культуре».
Александр Филюшкин, доктор исторических наук, заведующий кафедрой истории славянских и балканских стран Института истории СПбГУ, отмечал, что науке неизвестны резко отрицательные отзывы современников о Софье как о правительнице государства, да и просто отрицательные отзывы, как правило, относятся к более поздним временам. Данное обстоятельство можно смело назвать исключением из правил – желающих поругать монархов, регентов, президентов всегда более чем достаточно. Сам Петр I, кстати, говорил о Софье:
«Жаль! Сколь умна, столь и зла. А могла быть мне правою рукою».
А вот что сообщает о правлении Софьи безусловный сторонник Петра I и его свояк князь Б. И. Куракин:
«Началось оно со всякою прилежностью и правосудием, и к удовольствию народному, так что никогда такого мудрого правления в Российском государстве не было. И все государство пришло во время ее правления, чрез семь лет, в цвет великого богатства. Также умножилась коммерция и всякие ремесла. И науки почали быть. Также и политес устроен был с манеру европейского – и в экипажах, и в домовом строении, и уборах, и в столах... И торжествовала тогда довольность народная».
Но феномен Софьи состоит в том, что она выбивается не только из российской традиции, но и из общемировой. Сама по себе практика возведения или самовыдвижения женщины в ранг регентши – не новость ни для Запада, ни для Востока, ни для России (вспомним княгиню Ольгу, Елену Глинскую). Но обычно такая женщина – это вдова правителя, мать наследника. Софья же – хоть и царская дочь, но девица, сестра Ивана и Петра. Сама Софья сумела-таки найти прецедент в истории Византии: в V в. Пульхерия, старшая сестра Феодосия II, в течение полутора десятков лет фактически правила империей, будучи официально объявлена августой и имея неограниченное влияние на брата, но это был такой же исключительный случай.
Согласно древнерусской традиции, на время несовершеннолетия наследника управление государством передавалось в руки совета из наиболее знатных и доверенных бояр (пример - боярская комиссия времен «Хованщины»). Софья же обошла совет и берёт власть в свои руки, опираясь на стрельцов (известная челобитная 29 мая) и «ближников».
Как свойственно таким сложным переходным периодам, здесь сошлись объективные и субъективные факторы. «Нормальным» развитием событий в данной ситуации могло быть либо воцарение Ивана Алексеевича, которому в то время было достаточно лет – шестнадцать (Федор Алексеевич, например, начал править самостоятельно с четырнадцатилетнего возраста, а Алексей Михайлович, их отец, с шестнадцати лет), либо установление регентства Натальи Кирилловны, вдовствующей царицы-матери. Но первому препятствовала болезненность старшего царевича, второму же то, что Наталья Кирилловна была не матерью его, но мачехой; к тому же все эти и без того серьезные проблемы разворачивались на фоне бунтов и устойчивой грызни ведущих боярских родов: Нарышкиных, Милославских, Голицыных. Фактор Софьи стал, пожалуй, исторической случайностью, но он маркировал собой важные процессы в обществе.
В.Г. Перов. "Никита Пустосвят. Спор о вере". 1881. Холст, масло. Событие 1682 года. Софья ещё не "самодержица", но...
Почему Софья захотела заполучить власть, объяснить несложно: стандартная судьба для русской царевны XVII в. – жизнь в четырех стенах, единственное развлечение – посещение с религиозными и благотворительными целями монастырей, невозможность выйти замуж, так как никто из местных не был достаточно высокого положения для такой партии, а за иностранного принца выйти мешали экстерьер и религиозные запреты православия. А ведь она была хоть и не красива (редкий случай, когда в оценке сходятся и русские, и немцы, и французы), но образованна, обладала решительным и деятельным характером в отличие от других женщин царской семьи, которых было немало (у Софьи было две тетки и две сестры).
Более сложный вопрос, почему, по крайней мере, часть общества оказалась готовой к вступлению во власть женщины? Тем более что дальше, всего через несколько десятилетий, женский лик власти станет восприниматься как вполне естественный. Конечно весь XVIII в. так же являлся кризисным для российского престола, однако почему кризис выразился именно в такой форме? Ведь далее, в следующем столетии, мы видим вполне традиционную картину преемственности трона по мужской линии?..
Представляется, что дело обстояло следующим образом. В ситуации системного кризиса, когда наступает эпоха поисков, когда носители власти, до конца адекватно не справляющиеся с ситуацией, вызывают недовольство (достаточно вспомнить, что время «тишайшего» царя Алексея Михайловича – это «бунташный век», и вскоре после его смерти Россия погружается на несколько лет в пучину мятежей, достигших пика в тот момент, когда стрельцы подняли на копья представителей высшей знати прямо посреди средоточия власти – Кремля), традиционный образ власти перестает соответствовать запросам времени и народа. Если использовать терминологию тбилисской школы психологии, накопленная веками единая нефиксированная установка не срабатывает, возникает ситуация открытости, возможности появления новых, актуально-моментальных установок. А так как этот традиционный образ власти «мужской», то вполне объяснимым становится «перекос» в сторону женщин.
Возможно также, что в случае с Софьей сыграли свою роль не только единичные византийские прецеденты (как известно, один из них стал поводом для присвоения императорского титула Карлом Великим), но и представления о «коллективной харизме» княжеского рода на Руси. Русское государство издревле считалось собственностью всей правящей фамилии. Подтверждением этого предположения может быть то, что в грамоте донским казакам от 3 февраля 1676 г. с объявлением о восшествии на престол нового государя содержался чин присяги всему царскому семейству, названному поименно, включая и царевен. Это могло означать, что ввиду нездоровья Федора с Иваном и юности Петра, женщины вполне могли, хотя бы временно, взять власть.
Кроме того (вспомним слова А.Б. Каменского), возможность нестандартных ситуаций расширялась в связи с «переходностью», «смутностью» времени. В такой ситуации, дабы закрепиться у власти, Софье необходимо было обрести вроде бы эфемерную, но очень важную для властителя харизму.
Как пишет М. Вебер (который и ввёл термин в современный оборот), появление харизматического лидера маркирует переходные ситуации в обществе. Софья пыталась нащупать это решение, организовав Крымские походы, ведь харизма правителя, как правило, обретается на войне и подпитывается удачливостью и победами.
Недаром именно после первого Крымского похода, который был обставлен как успешный, в 1687 г. встает вопрос о венчании Софьи на царство, появляются гравюры, где она изображена с короной, скипетром и державой, панегирики в стихах и т.п. Ранее Софья, попав к власти, некоторое время не выказывала откровенного стремления занять трон (только в 1686 г. Софья стала добавлять свое имя во всех указах по внутренней политике, именуясь «самодержицей», т.е. равной царям). Далее она «вошла во вкус», тем более что братья взрослели и «наступали на пятки» (ее актуально-моментальные установки на власть переходят в фиксированные). Но так как крымские успехи её были фикцией, этот шанс не сработал. Вообще А.Б. Каменский приводит слова А.Г. Брикнера:
«История не может указать ничего выдающегося в законодательстве и администрации во время семилетнего регентства Софьи».
Новые установки в массовом сознании не могут зафиксироваться быстро, требуется время и серьезные потрясения, а также некая переходная стадия. Фактически Софья попыталась перескочить ее – как если бы сразу после Алексея Михайловича появилась Екатерина без петровской «встряски». Общество, как показала ее судьба, к этому было не готово. Ведь, как это ни парадоксально в свете последующих событий, на Петра сделали ставку сторонники традиции, которую именно он, в отличие от Софьи, на тот момент олицетворял.
По-настоящему харизматической личностью, сумевшей трансформировать и властный и гендерный код российского общества, стал Петр I – одна из самых знаковых и нестандартных фигур на российском престоле, причем во всех смыслах и во всех сферах его жизни и деятельности. Это касается и его образа как мужчины-правителя. Особенность петровской эпохи – расширение поля вариативности образов правителя за счет «открытости» европейскому опыту. Если ранее существовали, причем последовательно, следующие «исконно-посконные» образы русских правителей – христоподобный князь Руси, князь-мученик времен ига, тишайший царь-батюшка (последний актуальный из них), – то перед глазами Петра находились и новые европейские образцы: во-первых, короля-рыцаря, во-вторых, короля-придворного. Наглядным олицетворением царя-батюшки можно назвать Алексея Михайловича, Карл XII — это король-рыцарь, Людовик XIV — король-придворный.
Что представляли собой эти образы?
Царь-батюшка для нас традиционен, но при общей повышенной сакральности образа царя имелась и тенденция постепенного его «приземления». Первые изменения тут происходят именно в XVII в., что, скорее всего, являлось последствиями Смуты. Ещё для Филофея Псковского, идеолога времен Василия III, православие царя – центральная часть его функций. В образе монарха главное – не столько человеческая сущность, сколько роль посредника между человеком и Богом (в этом русле роль царя видел и сам Иван Грозный, много размышлявший по этому поводу). Для Ивана Тимофеева, свидетеля Смуты, главным является персональное благочестие царя – то, от чего зависит судьба Руси и мира. Размышляя о проблеме различения ложного и истинного царя, Тимофеев считает именно личное благочестие конкретным выражением природы царя истинного. Благочестивый царь полон власти и славы, лежащей вне людского суда, и потому его человеческая природа возвышается до уровня его функций. И тут очень важным видится обязательное пострижение монарха на смертном одре, как приводящее в баланс «явление» и «сущность».
А. Д. Литовченко. «Иван Грозный показывает сокровища английскому послу Горсею». 1875. Холст, масло. Восточная роскошь, но на смертном одре Иван IV традиционно принял схиму, высшую степень монашеского служения.
Некоторые изменения в мифе правителя фиксируются в «Титулярнике», изданном по приказу Алексея Михайловича. Здесь видна следующая трансформация: святой князь превращается в Благочестивого и Православного царя. То есть царь теперь – не обязательно святой (Борис Годунов – последний, кто принял постриг на смертном одре). При Алексее ритуализируются и все личные персональные качества правителя. Как пишет М. Чернявский, эпитет «тишайший», применяемый по отношению к Алексею Михайловичу, если и был персональным, то все же не являлся индивидуальным, т.е. пусть сам царь Алексей, как человек, был «благочестивым, христолюбивым и тишайшим», но на самом деле в то время и нельзя было представить себе иного царя, иначе он не был бы истинным (на практике же «тишайшесть» Алексея чисто условна, а набожность его точно не превышала набожности Ивана Грозного).
Что касается образа короля-рыцаря, образцом которого предстает Карл XII, то он к тому времени уже стал анахронизмом, рецидивом средневековья. Карл никогда толком не занимался политикой, сделал ставку на войну, причем в явно авантюрном стиле. Даже когда незавидное положение Швеции стало очевидным, он отказывался сесть за стол переговоров. Но самым ярким доказательством гипертрофированно «героического» характера является сюжет, связанный с его изгнанием из Турции. В 1713 г. султан потребовал от Карла покинуть страну. Н.И. Павленко приводит восприятие дальнейших событий Шафировым, жившим в то время в Османской империи:
«…король, по своей солдатской голове удалой, стал им в том отказывать гордо, причем присланный султаном конюший [паша] грозил ему отсечением головы; король на это вынул шпагу и сказал, что султанского указа не слушает и готов с ними биться, если станут делать ему насилие».
Этим дело и закончилось – сотня шведов, окопавшихся во дворе, где жили, устроили сражение с двенадцатью тысячами янычар. Когда турки подожгли дом, Карл продолжал упорствовать:
«Пока не станут гореть наши платья, опасности никакой нет».
После этого король все же был пленен и на следующий год выслан из страны. Это типичное поведение средневекового рыцаря, но не правителя государства в XVIII в.
Старшим современником и одной из самых знаковых в то время фигур из европейских правителей был Людовик XIV. Это король придворного общества, абсолютный монарх. По своей репрезентации это блестящий и могущественный правитель, Король-Солнце, образец для подражания других монархов, даже после его смерти. Однако одной из определяющих черт этого образа – подчиненность ритуалу, не меньшая, чем у его придворных. В данном случае король – это мужской образец для подражания придворных и всего дворянства страны в поведении и внешности. Выстраивая программу ритуализированного поведения элиты, он сам, соответственно, вынужден был до тонкостей соблюдать его.
Однако, вернемся к Петру. Одна из важнейших магистральных линий его реформ – европеизация быта и нравов. Она не могла не задеть и образ правителя. Петр явно заимствует из европейской традиции способы репрезентации своей власти. Но можно ли сказать, что это простое копирование, и значит ли это, что он полностью порвал со старорусской властной традицией? Отбрасывая в сторону образ короля-рыцаря, явственно не актуального в то время, остановимся на образе европейского абсолютного монарха, короля придворного общества, который непосредственно наблюдал Петр при неоднократном посещении Франции и Англии. Принято считать, что правление Петра положило начало формированию абсолютизма в России. Есть в особенностях его царствования черты, говорящие и за и против этого. Согласно Н. Элиасу, переход от средневековья к Новому времени во Франции ознаменовался, в числе прочего, централизацией придворного общества как результата устранения феодальной полицентричности государства: теперь возможность благополучного существования дворянина исходит исключительно от короля. Но, хоть в России очень легко найти сходные черты, здесь они не являлись свидетельством модернизации, это, скорее, естественные черты российской традиции власти, связанные со служилой формой организации.
Другая важнейшая характеристика абсолютизма – баланс сил между дворянством и третьим сословием, гарантом которого выступал монарх, на чем и базировалась его «абсолютная» власть. Петр уделял значительное внимание интересам торговой и предпринимательской прослойки «в частностях», но она так и не стала в России политической силой «в общем», что к концу XVIII в. привело к формированию дворянской монархии, где начисто отсутствовал какой-либо общественный баланс.
Далее, если обратиться к вопросу о ритуализации образа монарха, то хотя Петр и проявлял большую заботу о пышной демонстрации могущества, речь здесь шла, скорее, о прославлении Отечества, на пользу которого он, по собственным утверждениям, трудился.
Сам же Петр знаменит демонстративным пренебрежением ритуализованной стороной власти. Это касалось и поведения, и одежды, и участия в официальных церемониях. Если же вспомнить о европеизированных формах празднеств и символической нагруженности придворной культуры петровской эпохи, то можно заметить, что здесь Петр если и использует западные формы репрезентации, то в творческом ключе, причем обращается скорее не к современным, а к более ранним образцам, в самой Европе уже отошедшим в прошлое. Здесь превалирует образ монарха-победителя, а не короля придворного общества.
В отличие от Западной Европы, специфической чертой образа правителя в России, по крайней мере до XVIII в., является то, что он (как и на Востоке) не мог быть в полном смысле образцом для каких-либо общественных слоев; это, скорее, символ, нагруженный значительным сакральным содержанием. При этом, конечно, и в России «полноценный» царь должен был воплощать определенный набор качеств, ценных в глазах его народа, так же, как и западный правитель. Можно привести следующий показательный пример.
По свидетельству И. Фоккеродта, для российской традиционной элиты еще в петровскую эпоху не являлись значимыми представления, связанные на Западе с аристократическим этосом, основа которого – воинская доблесть. Вот что он пишет по этому поводу:
«Если приведешь им на ум пример других европейских народов, у которых дворянство ставит себе в величайшую почесть отличаться военными заслугами, они отвечают: «Много примеров такого рода доказывают только то одно, что на свете больше дураков, чем рассудительных людей. Коли вы, чужеземцы, можете жить для себя, а со всем тем подвергаетесь из пустой чести потере здоровья и жизни и в этом только и ставите такую честь, так покажите нам разумную причину такого поведения. Вот коли вы из нужды служите, тогда можно извинить вас, да и пожалеть. Бог и природа поставили нас в гораздо выгоднейшие обстоятельства, только бы не мутили нашего благоденствия иноземные затеи. Земля наша такая обширная, а нивы такие плодородные, что ни одному дворянину не с чего голодать: сиди он только дома да смотри за своим хозяйством».
Это опять-таки связано со спецификой русского общества, в котором каждый от крестьянина до боярина считался холопом государевым. В такой среде аристократический этос не мог зародиться в принципе, как не было его в восточных обществах, исключая, может быть, Японию. И. Корб пишет:
«Вельможи, хотя они сами рабы, с невыносимой гордостью обращаются с низшими и простолюдинами, которых обыкновенно, из презрения к ним, зовут черным народом и христианами…».
При этом, хотя русский князь и царь могли быть прославлены военными победами, но цель их строго определенная – защита православия и Русской земли (что во многом воспринимается как одно и то же). Не только деятельностью Петра в целом ряде аспектов продолжались линии, намеченные ранее, но и в его образе, представляющемся не просто необычным, но даже экстравагантным, эпатирующим, можно проследить вполне традиционные черты. При всех его девиациях он вполне вписывается в образ русского царя – он набожен, активно строит церкви и защищает страну от посягательств «нехристей». Недаром он, как и Иван Грозный, являлся излюбленным персонажем народного фольклора, где со временем стирается память об их жестокости и на первый план все больше выходит героический образ победителя и защитника родной земли. Да и сами девиации – вполне допустимое явление для русского царя, ему позволено все, если только он выполняет свои основные функции. С этой т.з. и «демократизм» Петра на самом деле являлся деспотизмом в «лучших традициях», когда все подданные были равны перед лицом государя. В.О. Ключевский даже о «тишайшем» Алексее Михайловиче пишет (с примерами, кстати):
«От природы живой, впечатлительный и подвижной, Алексей страдал вспыльчивостью, легко терял самообладание и давал излишний простор языку и рукам».
Как не вспомнить здесь выходки Петра, вспыльчивость которого обычно списывают на детские стрессы, хотя оно, на самом деле, и не требует объяснений! Даже в отношениях с женщинами Петр скорее вписывается в определенные рамки, нежели выходит за них. Многочисленные связи Петра – это норма для правителей того времени. Вспомним того же «образцового» монарха Людовика XIV с его многочисленными любовными похождениями. Даже чопорный Павел на грани XVIII–XIX вв. не отказывал себе в удовольствии заводить любовниц.
Пожалуй, Отец Отечества Петр Великий является фигурой, переходной к образу «просвещенного монарха», который получил в России максимальное выражение в личности Екатерины II, т.е. значительно позже. Сам же Петр, как положено харизматическому лидеру, сконструировал собственный образ из осколков различных традиций, причем этот экспериментальный образ надолго становится базисным для российской монархии, хотя и значительно трансформируется. И наоборот, малочисленные и недолговечные мужские представители царской власти в XVIII в. в какой-то мере воспроизводили тип царевича Алексея Петровича, хоть и демонстрируя многие крайности первого императора, но без его плюсов: они деспотичны, гулящи, пьют (кроме Павла). На их фоне ожидания от женщины-правительницы выглядели выйгрышно, что подтверждает выдвинутый ранее тезис о некоторой дискредитации мужского образа власти. Петр показательно воплощал в себе сугубо мужские качества властителя, но он произвел на страну и, самое главное, на элиту такое устрашающее воздействие, что даже его сторонники не хотели повторения такой встряски, надеясь, что императрицы станут олицетворением умиротворяющей политики. Впрочем — напрасно.
Вигилиус Эриксен. Императрица Екатерина II в мундире лейб-гвардии Семеновского полка. 1764. Холст, масло. Из незаконченной серии картин, посвящённых событиям прихода Екатерины к власти.
После смерти Петра в России начинается эпоха женского правления, продолжавшаяся с минимальными перерывами до 90-х гг. XVIII в. Не случайно первой самодержицей стала именно Екатерина, в прямом смысле креатура Петра – Галатея царственного Пигмалиона. Она фактически не была связана ни с одной из существовавших традиций, так как, по замечанию одного из недругов, была «и не природная, и не русская», к тому же обладала личностными качествами, максимально удовлетворявшими запросы конкретно и именно Петра.
Если ранее, в допетровской России, господствовал традиционный образ царицы-супруги и матери наследников, не игравшей специальной политической роли, то теперь актуальным становится образ царицы-помощницы. Его представила и опробовала ещё Наталья Кирилловна, мать Петра, которая, как известно, первая из русских цариц выезжала в карете с открытым окном, устраивала при дворе театральные представления, находилась в одной карете с супругом. Помимо этого, она принимала послов, переписывалась с главами иностранных держав, интересовалась государственными делами и даже участвовала в царской охоте. Екатерина I развивала этот образ: повсюду, часто даже на войне, сопровождала царственного супруга, как считается, помогла ему решить кризисную ситуацию в Прутском походе; она единственная могла утихомирить Петра в его припадках бешенства и потому именно она постоянно становилась заступницей перед ним за многочисленных просителей. Кроме того, на Екатерину пал отсвет харизмы ее супруга, что и позволило ей занять престол после его смерти при наличии наследника мужского пола (сына царевича Алексея), так как она воспринималась единственной реальной продолжательницей дела своего великого супруга (что не умаляет роли интриг «Светлейшего», но интригам почва нужна).
Можно утверждать, что роль женщины в царской семье прошла более сложный путь развития, чем роль мужчины (как и в обществе в целом). И российская специфика заключалась именно в том, что здесь за столетие неоднократно повторялась ситуация, когда женщина оказывалась значимой альтернативой мужчинам в качестве кандидата на занятие престола. Однако такая ситуация не закрепилась в качестве нормы.
Луи Карвак. Портрет цесаревны Елизаветы Петровны в мужском платье. 1745. Масло, холст.
Кроме того, у всех самодержиц XVIII в. есть общая черта, менее всего, но все же проявлявшаяся даже у Екатерины Великой, – это были женщины, «дорвавшиеся» до «хорошей жизни», а не истинно самостоятельные политические фигуры. Это объясняется неукорененностью их позиций – несмотря на долгую эпоху женского правления, каждая фактически начинала заново в борьбе с реальными мужскими претендентами, к тому же шли они к высшей власти весьма трудными путями. Особенно четко это проявлялось в поведении Елизаветы Петровны и Анны Ивановны, которые мало интересовались делами управления и предпочитали проводить время в увеселениях (первая в балах, вторая на охоте), препоручив администрацию своим фаворитам-мужчинам. То есть власть в России, даже в этот период, так и не приобрела женский лик, а наоборот — женщины у власти перенимают некоторые внешние черты мужского правления: они так же «деспотичны, гулящи, пьют». Ведь недаром и Елизавета и Екатерина II любили наряжаться в мужские костюмы, а Екатерина на балах даже ухаживала за дамами.
Соответственно, и образ царя на тот момент остается на переходной, незавершенной стадии. В какой-то мере это связано с прерыванием преемственности мужской линии династии. К началу XIX в., когда она возобновилась, актуальными были иные идеи и образцы, но и тут, как мне кажется, из четырёх Павловичей: Александра, Константина, Николая и Михаила — цельной личностью себя показал только Николай. Декабрь оказался крайне нагляден. Возможно Николай просто учёл некоторые ошибки отца и брата, а у Михаила уже не было шанса показать себя в качестве самодержца.
