Малая проза

вспоминай меня
допивая кофе по утрам
вспоминай  меня
убегая из снов на всех парах
вспоминай меня
хотя-бы иногда
вспоминай меня
и не отпускай никогда

Свет холодильника осветил небритое лицо Хаповского бледно-желтым светом. Его пальцы ловко перебрали ряд маленьких бутылочек, выбор остановился на черной наклейке Jack Daniels. Дверца холодильника мягко захлопнулась и Хаповский вернулся в темноту гостиничного номера. Кондиционер продолжал бесшумно дышать холодом. Хрустнула пробка. Из горлышка, размером с ноздрю, поднимался еле ощутимый знакомый запах. Хаповский поднес бутылочку к самому носу,  глубоко вдохнул и на секунду закрыл глаза.

Хаповский искренне любил Jack Daniels, считал себя ценителем виски и называл его просто - Jack. Jack сопровождал его повсюду; в барах гостиничных номеров, в бизнес-классе авиарейсов, в ресторанах отелей, на приемах и банкетах. И главное - везде он был бесплатным. «Вы же знаете, Виталий Палыч пьет только Jack Daniels. Пусть закажут» - тараторила по телефону его улыбчивая секретарша. Хаповский внимательно слушал ее, но не подавал вида, хотя гордился этим постоянством к алкоголю.

В стакане начинал таять лед. Хаповский оценил размер бутылочки и глотнул прямиком из горлышка. Острый кадык быстро поднялся и медленно вернулся обратно. Глоток получился точным,  он пришелся точно по размеру,  виски заполнил горло полностью и без труда ушел вниз, в бутылочке осталась половина. Мало. Хаповский глубоко вдохнул и вылил остатки на лед.

Вдруг его передернуло, через комнату он метнулся в туалет, сплюнул и прополоскал рот водой из-под крана, затем выдавил в рот зубную пасту.

«Нет, нет, не хватало перегара! Черт!» - пронеслось у него в голове. Большим пальцем он размазал пасту по деснам, повторно прополоскал рот и горло.

«Ну, ничего. Плотно позавтракаю и все пройдет. Все пройдет, проверено».

Хаповский вернулся в комнату. «Почему я? Ну, почему? А может, ну его к черту! Может напиться? Напиться и бежать! Еще успею! Заграничный паспорт со мной» - от подобных мыслей становилось тепло и уютно, все разрешалось само собой и лучшим образом. На горизонте тут же загоралась путеводная звезда мечты, за которой хотелось мчаться и верить. Но, то были запретные мысли. Крепко сжав стакан, он вылил остатки Jack в ведро. Умение подавить порыв и не поддаться моменту отличало Хаповского, благодаря воле он вырос из Вити Хапаря в Виталия Павловича и сел в кресло.

«Нет. Нет. Многое остается. Многое пропадет. Не подготовился. Так нельзя. Нужно поспать. Да, выспаться и набраться сил. Все будет хорошо, все будет хорошо!» - сам себе нашептывал Виталий Павлович.

Хаповский лег в кровать, поджал ноги и укрылся с головой. В номере все располагало ко сну: в меру прохладно, темно и тихо, кондиционер совсем не мешал. Но сон не приходил. «Спать, спать». По ногам пробежала легкая дрожь. «Ерунда, показалось» Тут же передернуло вновь, вот еще и еще. «Нет действительно трясет». Дрожь была реальной. Трясти начинало приступами по две-три секунды. Эти мгновенья совершенно сбивали Хаповского с толку. Ему вдруг сделалось очень стыдно за себя, за свое  непослушное тело, за то, что оно не подчиняется и дрожит вне его воли. Хаповский мог провести кого угодно, но не свою биологию. И от того, давно уже позабытое чувство стыда шло прицепом к каждому приступу трясучки. После тряски ненадолго отпускало, наступали нежные моменты спокойствия. Именно в эти секунды, когда организм успокаивался и активировался разум, Виталий Палыч отдавал себе отчет в том, что происходит. Он не питал иллюзий, это помогало в делах, а четко понимал - трясет от страха. От осознания этой мысли ему становилось противно и стыдно за самого себя. Дрожь возникала где-то в глубине, в холодных ногах, затем как пузырь из водной глубины она безудержно неслась вверх, растекалась по телу и выходила на поверхность мурашками. Хаповский поочередно напрягался и полностью расслаблял тело в попытке укротить дрожь. Но все было безуспешно. Организм не слушался и не признавал хозяина. Вне контекста подобная дрожь и мурашки были могли бы быть даже приятными, как после приема метамфитамина. Но причиной тому был не наркотик и Виталий Палыч это понимал.

На мгновенье у него сбилось дыхание.

-Сука! Пульс! - прошипел Хаповский и скинул с себя одеяло.

Два пальца правой руки он зажал между ребер. «Так, досчитать до десяти и умножить на шесть». Он щелкнул прикроватный светильник и оперся на локоть. Стрелка Panerai подошла к двенадцати. Он начал считать про себя. Одновременно с его счетом родился новый пузырь. Раз, пауза, два, пауза, три, пауза, четыре… На пятой секунде пузырь поднялся по спине и сбил Хаповского со счету. В этот раз передернуло как после лишней рюмки виски. Виталий Палыч закрыл глаза и откинулся на спину. «Так, еще раз». Пузыри начали подниматься все чаще. Глубоко внутри их пускал маленький Виталик, это он- проказник и трусишка дрожал всем своим тельцем внутри Виталия Павловича и не давал измерить пульс. «Нет, так не пойдет, вопрос нужно решать» Хаповский напрягся всем телом и так сильно, что свело левую икру. Он собрался, стиснул зубы, прижал пальцы плотнее к ребрам, как можно ближе к сердцу, засек время и заново начал счет. Секундная стрелка сделала ровно десять рывков, Хаповский успел досчитать до девятнадцати. «Так, если умножить на шесть, то выходит сто пять. Да, сто пять. Многовато. Хотя с возрастом норма растет, так что более менее, но все равно многовато, многовато» - заключил наконец он. Хаповский сел на кровать и больно ущипнул себя за икру. Мышцу отпустило. Стрелки Panerai висели над 4-10.

Могучая грудная клетка медленно наполнялась, росла, затем также медленно сужалась, выпуская весь втянутый воздух. Частота сердечных сокращений падала, прошла и дрожь. «Заснуть не получится, это уже точно».

Виталий Палыч в несколько движений раскрыл тяжелые плотные шторы, затем одернул тюль и раскрыл окно. Далеко за городом намечался розоватый рассвет, обещая ясный и теплый день.

«Нужно срочно успокоиться». Виталий Палыч плюнул в окно с высоты восьмого этажа, поднял со стола телефон и ввел в поисковике запрос. Яндекс предложил 6 тысяч видео. Виталий Палыч снял с себя белый махровый халат и закрылся в ванной комнате.

Завтрак начался по расписанию, ровно в шесть утра. Хаповский вышел из лифта и уверенно зашагал к ресторану за своей порцией яичницы и кофе. На людях Виталий Палыч всегда пребывал в лучшем виде. Рубашка выглажена, ворот стоит колом, лицо выбрито, причесан, пострижен в носу и ушах, уверен и свеж с сильным запахом дорогого лосьона. Шаг ровный, осанка прямая. Даже опытный маг-медиум не угадал бы, что творилось с ним всего час назад.

Хаповский был уверен, что в ресторане он будет самым первым гостем. Начало завтрака он ждал с пяти утра и вышел с точным расчетом без четырех минут шесть. Расчет был в том, чтобы дойти от номера до дверей ресторана к его открытию, не делая остановок. С детства, со времен шахматной школы, в которой Виталик был одним из лучших учеников, он просчитывал все наперед. Все ходы, расчеты и возможные проколы Виталий Палыч держал в голове. «Верен лучшему, готов к худшему» гласил его предвыборный лозунг. «Удивительный расчет! Какая память!» - громко восхищалась секретарша. Виталий Палыч все слышал, но не подавал вида.

Хаповский вошел в ресторан и осмотрелся. Пожилой сутулый чиновник в золотых очках заливал молоком тарелку с мюсли. «Не первый!» - мелькнуло в голове у Хаповского.

На большую плоскую тарелку Виталий Палыч собрал себе английский завтрак и налил двойной кофе. Кресла были твердыми и удобными, скатерти наглаженными не хуже его рубашки, еда казалась вкуснее обычного. «Дорогой отель-хороший отель. Свежие продукты и хорошие повара» - заключил он. С завтраком было покончено, когда к ресторану уже потянулся поток гостей. Хаповский сложил льняную салфетку и отодвинулся от стола, как вдруг почувствовал знакомый запах. Виталий Павлович огляделся. Из дверей кухни официанты выносили горячую выпечку, они выставляли ее к другим десертам, освобождая место для тарелок. Хаповский замер. Он осмотрел стол, где чиновник заливал мюсли. Молока оставалось полкувшина.

-А есть безлактозное?- Виталий Палыч остановил проходящего мимо официанта.

-Безлактозное? Молоко? Нет, к сожалению нет - виновато произнес парень.

-А на кухне? - настаивал Хаповский.

-И на кухне тоже нет. Это точно - продолжал оправдываться официант.

-Плохо работаете – нахмурился он по-рабочему.

-Извините, пожалуйста. Я могу позвать администратора.

Хаповский отвернулся, демонстрируя официанту, что интерес к нему потерян и администратор не нужен.

С детства Виталик обожал маковые булочки с теплым молоком, любил их даже больше чем Jack. Это был вкус его дома, вкус, уносящий в беззаботное детство. Поистине лучшие булочки пекла его бабушка. Позже булочки с маком пекла мама, получалось не как у бабушки, но тоже очень вкусно. И сейчас Виталик не мог устоять, он просто физически не мог покинуть ресторан без лакомства с молоком. «Ну, ничего. Один стакан не повредит» - решил он наконец.

Хаповский выбрал три самые большие булочки с липким сахарным дном. Они были еще чуть горячими и прохладное молоко пришлось как раз кстати. Виталий Палыч вернулся за стол, недоверчиво посмотрел на молоко, затем сделал большой глоток и начал кусать. Тревоги ушли сами собой, они растворились в молоке и аромате выпечки. «Кто этот повар? Он бог! Он бабушка!» Хаповский не заметил, как в пустом белесом стакане остались одни разводы. Кусок он прожевал в сухомятку, от булочки оставалась треть.

«Силу свою оставлю! Без молока не то!» - подсказал Виталик. Хаповский преодолел сомненья, налил еще молока в чистый стакан и отправился за добавкой. Над выпечкой куполом стоял теплый аромат и подоспевшие постояльцы разобрали ее быстрее, чем Виталий Палыч мог ожидать. Последнюю остывающую маковку он забрал с чьей-то оставленной без присмотра тарелки. «Умей вертеться!» Хаповский вернулся за стол победителем и продолжил затянувшийся завтрак.

Последний кусок был не маленьким и не большим, Хаповский решил не делить его на части, а засунул в рот целиком. В этот момент он имел неосторожность вдохнуть и мак с булочки полетел в горло. Виталий Палыч закашлялся. Он кашлял так долго и так громко, что собрал на себе внимание уважаемой публики. Внимательный официант, оценив серьезность момента, поднес стакан воды. Хаповский стучал себя по груди, из глаз текли первые за много лет слезы. Остановить приступы не получалось, он рычал горлом и продолжал бить себя в грудь кулаком. Официант, наблюдая беспомощность Виталия Палыча, набрался наконец смелости и хлопнул его ладонью по спине. Воцарилась тишина. Хаповский выпрямился, глотком допил молоко и вытер глаза салфеткой.

-Благодарю – выдавил Виталий Палыч и не проронив больше ни слова, вернулся в номер.

Булочки и кашель унесли его мысли так далеко, что бессонная ночь и предрассветные страхи забылись, как вчерашний фильм.

Все испортил телефонный звонок. Звонили из лобби.

-Виталий Павлович, доброе утро! Вас ожидают! - раздалось в трубке.

-Выхожу – Хаповский коротко закончил разговор и положил трубку.

Он так растерялся, что замер на месте, не понимая мужской ли голос он слышал в телефоне.

«Так, так, так. Собираемся. Телефон лучше не брать, лишнее оставить. Портфель, блокнот, ручка» - Виталий Палыч ходил по комнате, проговаривая свои действия вслух.

Хаповский схватил галстук, снял с руки Panerai. Он выложил лишнее из карманов, предусмотрительно оставив только паспорт и тысячу рублей. «Где же, вы? Так… я пришел, положил чемодан, вытаскивал только белье…» Хаповский рылся в вещах, поочередно выбрасывая содержимое из чемодана. «Нигде нет». Виталий Палыч обошел комнату, осмотрел тумбочки и шкафы. После звонка прошло не меньше восьми минут. «Может ну их на хрен! Нет, без часов нельзя, не солидно! Опаздываю, тоже не солидно!» - мысли сменяли одна другую все быстрее, он понимал, что это плохой знак - нервничать нельзя.

-Вот же вы где, на видном месте! - вскричал Хаповский.

Он схватил с кровати наручные часы «Ника» и начал застегивать ремешок. Вновь зазвонил телефон. «Опаздываю, не солидно!». На галстук времени не оставалось, Виталий Палыч схватил портфель, еще раз осмотрел себя в зеркало и покинул номер.

Из лифта первого этажа вышел Лев. Узел на галстуке был тугим и ровным. В крепкой руке кожаный портфель. На лице уверенность и задумчивость, брови слегка нахмурены. «Не оправдываться, только не оправдываться! Времени еще много, они любят собраться заранее, а потом часами ждать» - настраивал себя Хаповский.

У стойки ждал темноволосый парень со следом ожога на шее в синем плаще. За его ухом вилась пружинка, фигура выдавала регулярные занятия спортом.

«Виталий Павлович, доброе утро! Готовы?» - спокойно произнес парень.

Хаповский знал, как нужно себя держать. Он не ответил на вопрос, а только кивнул, понимая что он главнее.

Машина стояла у входа. Виталий Павлович сам открыл заднюю дверь, опередив темноволосого парня и исчез за глухой тонировкой. Охранник уселся на переднее сиденье пассажира. Машина тронулась и выехала на Якиманку.

Ехали быстро, не включая сирену. Синий проблесковый маячок делал свою работу молча и этого было достаточно. Сегодня все казалось Виталику другим, необычным и похожим на фильм, он заметил это еще в ресторане. Люди, машины, воздух, все было изменено, такое бывает в выходной день или в день экзамена.

За мостом машина сделал крюк и без остановок въехала на закрытую территорию. Наблюдательному Виталику хотелось постоянно смотреть в окно, разглядывать охранников с оружием, изучать стены, купола церквей, хотелось поговорить с водителем и обсудить увиденное. У крыльца он даже издал сдавленный звук, вестник сдерживаемого восторга, на который обернулся темноволосый парень.

-Приехали – сухо сказал водитель.

Хаповский хотел было поблагодарить его, но сдержался и вышел из машины молча. Темноволосый парень проводил его до первого этажа и после досмотра передал охраннику с родинкой на лбу.

Вместе они поднялись по лестнице и дважды свернули налево, Охранника с родинкой сменил третий охранник, этот был без особых примет. Ботинки утопали в ворсе ковра, когда Хаповского вели по длинному коридору. «Непривычно все же ходить по ковру в обуви» - заметил Виталик.

Виталик шагал по новому детскому саду и ничего не ускользало от его глаз. Боковым зрением он изучал картины на стенах и предметы интерьера. «Подлинники, да. Никак иначе». Но больше всего Виталику нравились улитки за ухом у сопровождающих. Они добавляли происходящему серьезности и колорита боевиков, и никогда Виталик еще не чувствовал себя таким значимым и большим.

В коридорах совсем никого не было. «Даже странно, такое большое здание и одни охранники». Хаповский запоминал повороты до самой приемной, в которой охранник с родинкой оставил его и молча закрыл за собой дверь.

-Добрый день - приветливо сказал Хаповский.

За столом сидел похожий на возрастного охранника секретарь. Он молчал. Хаповский сильно удивился, что секретарем может быть мужчина, но потом быстро сообразил, что так, наверное, надежнее всего.

Секретарь повел носом.

-Подойдите - сказал он голосом, принадлежащим кому-то другому.

Виталий Палыч сделал два шага вперед.

-Ближе – секретарь поднялся со своего места и подался вперед.

Хаповский подошел. Секретарь сделал два резких коротких вдоха носом.

-Одеколон? - секретарь поднял взгляд и посмотрел прямо в глаза.

-Лосьон, ну после бритья – ответил Виталий Палыч.

Секретарь покачал головой.

-Вас не инструктировали? - нахмурил он брови в точности как Виталий Палыч, покидая лифт.

-А что такое? - Виталик уже позабыл это чувство, когда его кто-либо отчитывал.

-Вадим Вадимович не любит, смойте.

Хаповский не успел ничего ответить. Секретарь, не глядя, нажал за стойкой одну из множества кнопок. Справа дверь открылась так быстро будто это была кнопка открытия двери. Из нее в приемную вышел охранник с близко посажеными крупными глазами.

-Проводите - сказал секретарь и вернулся на место.

Охранник молча раскрыл дверь и вышел, Хаповский проследовал за ним по коридору в обратном направлении. Все двери в коридоре были одинаковыми и Виталий Палыч не сразу понял куда его ведут.

-А куда мы идем? - не выдержал Хаповский.

-В уборную - не оборачиваясь ответил охранник.

«Странно, откуда он мог знать, что мне нужно в уборную?»- не переставал задавать вопросы Виталик.

Охранник неожиданно повернулся и раскрыл такую большую дверь, что Хаповский опешил. За такой дверью мог находится концертный зал или столовая, но никак не туалет.

Охранник вошел внутрь и повернулся к умывальнику, указывая на него рукой.

Виталий Палыч на секунду задержался на месте, прежде чем понял, что тот никуда не уйдет. Хаповский открыл кран, настроил температуру воды и тщательно вымыл шею, руки, лицо и на всякий случай уши, все с мылом. Рядом с умывальником на тумбе было сложено мягкое белое полотенце. Охранник раскрыл дверцу тумбы, внутри была расческа, бритвенный набор, зубная паста, пара одноразовых щеток, ножницы и флакон со светло-коричневой жидкостью.

-А это что? - не выдержал Хаповский, указывая на флакон.

-Лосьон после бритья – не задумываясь ответил охранник.

Хаповский второй раз за утро понял, что не контролирует ситуация. Он стряхнул с себя не укладывающиеся в голову мысли и тщательно вытер лицо и шею, затем причесался и обернулся к охраннику.

-Вы закончили? – охранник кивнул в сторону писсуара.

-Да, абсолютно – уверенно ответил Виталий Палыч.

Вернувшись в приемную, охранник скрылся в соседнем кабинете так же быстро как и появился. Хаповский пытался вспомнить лица охранников в машине и у входа, но они уже стерлись из памяти.

Секретарь закончил с начатой работой и выглянул из-за стойки.

-Подойдите – произнес он той же интонацией, что и несколько минут назад.

Виталий Палыч подошел к стойке на повторную проверку. Секретарь внимательно осмотрел лицо Хаповского, принюхался и утвердительно кивнул.

-Дыхнуть? – совершенно серьезно спросил Виталий Палыч.

-Ожидайте – закончил диалог секретарь.

Хаповский сел на стул у стены и начал рассматривать кабинет.

«Темный ковер, светлый паркет, огромные окна за матовым тюлем и тяжелыми шторами, большое зеркало посредине и массивная люстра сверху. Все как обычно, может быть подороже, чем у меня. Да, ряд белых телефонов служебной связи, у меня таких нет и охрана. Интересно сколько охранников в этих кабинетах? » - Хаповский пытался сосредоточиться на окружающей обстановке, чтобы уйти от тревожных мыслей, так учил его личный психолог.

Высокая дверь бесшумно распахнулась, из нее вышел усатый человек в черном костюме среднего роста. Секретарь тут же поднялся с места, Хаповский среагировал и тоже встал со стула. Усатый человек молча прошел мимо Виталия Павловича и скрылся за дверью без сопровождения охранника.

- Приготовьтесь - скомандовал секретарь и вошел в кабинет с папкой в руках.

Виталик обмяк и вернулся на стул. Его ладошки тут же намокли, будто это произошло по команде секретаря. Все, что позабылось и потерялось за завтраком тут же вернулось к Виталику сторицей. Магия выходного дня исчезла, пропал интерес ко всему окружающему, резко захотелось пить. Еще больше захотелось бежать, закрыться в номере выпить Jack и бежать, бежать, пропасть без вести. «Почему я? Почему? Они все знают, хотят чтобы я раскаялся. Ну, нет, попробуйте расколоть! Здесь бить не будут, нет, это точно, будут давить. Давить-это он умеет. Хочет чтобы я сам во всем признался. А может сознаться? А? Сказать честно, а? Нет, только молчать и все отрицать. Что бы не случилось, все отрицать и точка» - последние слова Хаповский повторял про себя как мантру. От ног вновь потянулась дрожь, она поднялась по спине и Виталия Палыча передернуло. Он отстранился от спинки стула и машинально встал. Как только он поднялся на ноги в животе что-то повернулось и растворилось, после чего устремилось вниз. «Молоко, сука, молоко! Зачем пил?»

Хаповский плюхнулся на стул. «Может успею сбегать? А если он выйдет, а меня нет? Черт, там и все двери одинаковые, сам не найду». В животе вновь что-то повернулось. Пузырь внутри него вырос и устремился не снизу вверх как это было утром, а наоборот - из живота он рвался наружу. Виталий Палыч напрягся всем телом, стиснул зубы и встал, на принятие решения ушла секунда. «Успею». Хаповский дернул ручку двери, ведущей в коридор, но в этот момент в приемную вернулся секретарь.

-Входите – вновь не своим голосом сказал секретарь.

-Я…я хотел - Хаповский запнулся и бросил умоляющий взгляд на секретаря в надежде на понимание.

-Входите, Виталий Павлович, Вадим Вадимович вас ожидает – секретарь вернулся за стойку, не оставляя никаких шансов.

«Выхода нет». Хаповский задержал дыхание, втянул живот и отпустил ручку двери.

Вадим Вадимович сидел за столом и перебирал бумаги из принесенной секретарем папки. Кабинет его был просторным и светлым с качественной дорогой мебелью. Над столом не висело никаких фотографий, их заменял флаг. У окон стояли вазы, в высоких шкафах стояли огромные дорогие книги, названия которых не удавалось прочесть. «В такой обстановке принимать важные решения легче и они не кажутся такими уж важными» - быстро заключил Виталик.

-Добрый день, Вадим Вадимович – громче обычного произнес Хаповский, вытирая ладонь об штанину и протягивая вперед руку.

-Добрый день, Виталий Палыч, присаживайтесь - Вадим Вадимович указал на стул и не сдвинулся с места.

Хаповский сунул руку обратно в карман и сел.

Вадим Вадимович сидел всего в полутора метрах и Хаповский слышал его дыхание. «Живой, такой же как и я, с носом и ртом, с ушами и волосами» - заключил Виталик.

Близость Вадима Вадимыча развеяла все тревоги Хаповского. Он перестал размышлять,  сосредоточиться тоже не получалось, оставалось не чувствовать и не бояться. Живот перестало крутить, прошла дрожь. Все переживания и страхи остались за высокой дверью, там же осталась решимость и воля Виталия Палыча.  В кабинете сидел Виталик. «Странно, что свою биология обмануть сам я не могу, а он может! Он может все!» Виталик сидел будто голый, готовый в эту секунду на все, его переполняла легкость и хотелось улыбаться. 

Из-за стола Вадима Вадимовича показался большой черный кот с прямыми острыми усами. Кот посмотрел на Хаповского как на очередного совсем неинтересного гостя, упал на бок и начал лизать лапы.

-Виталий Палыч, давно за вами наблюдаю, за вашей работой… - голос Вадима Вадимовича вернул Виталика в реальность.

Вадим Вадимович смотрел в глаза Хаповского, тот выдержал взгляд, но не хотел, чтобы это повторилось вновь. Вадим Вадимович поднялся из своего кресла, перешел за стол к Хаповскому и сел напротив.

«Боже, все пропало, бежать поздно, как же я не разгадал, как же? И ведь пришел сам, попался в капкан, который видел издали». Под рубашкой Виталика вниз скатилась крупная холодная капля пота, сразу за ней следующая еще больше и холодней.

-Вадим Вадимович, я ведь только…

-Догадываетесь зачем я вас пригласил? –  не выражающий ничего конкретного взгляд рассекал лоб Виталика, в кино такой взгляд называют эффектом Куляшова.

«Не признаваться, все отрицать и стоять на своем!»

-А, конечно, отчет по результатам строительства и гос. программы – Виталий Палыч потянулся за портфелем.

Вадим Вадимович прервал его коротким жестом без слов, Хаповский все понял и отложил портфель.

-Знаю, вы много работаете, результат заметен. А для нас сейчас нацеленность на результат - это самое главное. Видите какие задачи стоят, какие объемы, работать нужно.

-Да, Вадим Вадимович, работаем.

-Фуркалин нас сильно подвел, как вы знаете, а надежных людей у нас нет, каждый на счету.

-Да, Вадим Вадимович.

-Так вот, что я хочу сказать. Все. Все сомневались,  в вашей кандидатуре! Но я настоял и считаю сделал правильно.

-Да, Вадим Вадимович.

-Я задам только один вопрос - голос Вадима Вадимовича показался Виталику  безразличным.

Повисла долгая тяжелая пауза. Казалось, что Вадим Вадимович прямо сейчас принимал решение о судьбе Хаповского.

"Руби, руби!"-  Хаповский проклинал все на свете. На секунду ему вспомнилась нежная улыбка матери, которую Виталик искал на лице Вадим Вадимыча.

"Сознаюсь сам!"- не выдерживал Виталик, его подташнивало.

-Я, я, я должен соз... - Виталик опустил глаза и произнес это так тихо, что Вадим Вадимович не расслышал его. Повторить начатое не получалось, закружилась голова.

Черный кот провел хвостом по ноге Виталика и запрыгнул на колени Вадима Вадимовича. Он опустил взгляд и почесал большим пальцем кота за ушком. Все мысли Вадима Вадимовича забрал кот.

-Должен вас спросить напрямую, готовы возглавить регион? Справитесь?- неожиданно спросил Вадим Вадимович, оторвав взгляд от кота.

Хаповский тут же понял, что все кончено. От неожиданности от беззвучно отрыгнул. Живот закрутило сильнее прежнего, Виталик скрестил под столом ноги и поджал пальцы в ботинках.

-Да, Вадим Вадимович, не подведу.

-И я так считаю. Работы предстоит много, должность большая, ответственная.

-Понимаю, Вадим Вадимович, понимаю вас.

Виталик смотрел на Вадим Вадимовича и думал, какой же красивый и сильный перед ним человек. «Такой может повести, такой может возглавить, с таким не страшно, какой же он похож на маму!»

-Будете ВРИО, к осени вопрос закроем окончательно. А на вашу должность будет назначен Суханкин, так что не волнуйтесь, есть кому передать дела.

-Да, Вадим Вадимович.

«И вот с Суханкиным он тоже все решил сам, все же ошибался я в Суханкине, не сволочь он вовсе, порядочный человек, значит» - внутри Хаповского вновь говорил Виталий Павлович.

За окном послышался нарастающий шум винтов.

-Добро пожаловать в команду, Виталий Павлович – Вадим Вадимович встал и протянул Хаповскому руку.

-Благодарю за доверие Вадим Вадимович – Хаповский сжал руку Вадима Вадимовича в пол силы. Очень хотелось сжать посильнее и от всей души, но это могло неправильно восприняться и Виталий Палыч сдержал порыв.

Вадим Вадимович улыбнулся и подошел к окну, шум винтов начал затихать.

Хаповский понял, что разговор окончен и попятился к высокой двери, кивая Вадим Вадимычу. Тот уже закрыл папку, переключился на другие дела и поднял телефонную трубку.

«Какой же все таки занятой человек!»

Хаповский вернулся в приемную, где его уже ждал глазастый охранник. Вместе они дошли до уборной, где охранник долго ждал Виталия Павловича у самой кабинки. Через пять минут Виталий Палыч ехал на заднем сиденье черной машины в сторону гостиницы, где его ждал приятель Jack, перспективы и большие возможности.

День действительно выдался ясным и необычайно солнечным. Через глухую тонировку почти не проступали солнечные лучи, но на улице было тепло. Хаповский чувствовал это тепло и ему очень хотелось пройтись пешком по Москве. «А почему нет? Меня еще никто не знает. Бояться нечего. Пообедаю в каком-нибудь ресторане, плевать, заплачу за обед сам»

-Остановите на остановке - с улыбкой произнес Виталий Палыч.

Водитель переглянулись  с охранником, тот кивнул и машина начала перестраиваться. Хаповский взял в руку плащ и дернул за дверную ручку, дневной свет был еще ярче, чем казалось.

-Езжайте, ребята, езжайте, я сам доберусь – Виталий Палыч похлопал водителя по плечу и вышел.

У ближайшего ларька Хаповский потянулся за деньгами.

-Боржоми в стекле, пожалуйста - Виталий Павлович улыбнулся продавщице и протянул купюру.

Вскрыв бутылку минеральной воды, он услышал знакомый шум винтов и обернулся. Из-за высокой стены взлетал черный вертолет. Виталий Павлович опустил бутылку, дождался пока вертолет наберет высоту и еще долго рукой махал ему вслед .

Зимой нужно думать о зиме. Ведь только она пахнет горячим шоколадом, звучит скрипкой и греется тёплым пледом, чашкой ароматного чая, хорошими фильмами и книгами, приятными встречами.

Зима - это время пить какао, надевать уютные вещи , вместе наряжать елку и согревать друг друга.

Каждому из нас очень хочется Счастья. Простого, тихого, светлого. Так, чтобы прижаться к родному плечу, забывая всё плохое! Рассказывать взахлёб всё, что наболело, или молча смотреть в бесконечность любимых глаз...

Каждому из нас очень хочется Нежности. Наивной, как первые весенние цветы, ласковой, как солнечные лучи... Чтобы всю и без остатка! Когда эту нежность дарит любимый человек, хочется ответить ему тем же. Нет! В тысячу раз сильнее!

Каждому из нас очень хочется Веры – порою, её так не хватает! Чтобы, когда почти сломалась или сломался, кто-то тихо шепнул: "Ты сможешь, у тебя всё получится!" Чтобы засыпать с уверенностью, что Завтра непременно наступит!

Каждому из нас хочется Любви! И даже тем, кто говорит, что никогда уже не сможет её обрести. Любовь одинаково нужна и бедному, и богатому, и умному, и не очень... Да всем, всем без исключения, нужна Любовь – то прекрасное и нежное чувство, которое и делает нас счастливыми!

Пусть в эти волшебные зимние дни исполнятся все наши мечты, которые принесут нам любовь, веру, нежность и счастье! А Весна... Весна придет в свой час. Обязательно. Как приходила до этого тысячи лет и будет приходить к нашим детям и внукам. Всему свое время...

Больше можно прочитать тут: https://vk.com/usyachaglush

Первые два года жизни Маша была кабачком. Так говорил папа. Неудивительно, что Новый год 2015 и 2016 она совсем не помнила – кабачки не обладают феноменальной памятью.

Когда Маше исполнилось два года, Дед Мороз пришел к ней домой и напугал до смерти громким голосом и резким запахом.

В три года «добрый волшебник» жестоко обманул девочку в игре в стульчики: бежал вокруг ели, прилепив стульчик к попе. Весь сад смеялся над Машиным позором, а у нее в тот момент сформировалось глубинное убеждение: мир не-спра-вед-лив.

Годом позже последний подлец украл все подарки в детском саду. А еще содержимое родительских карманов. Мошенник скрылся в неизвестном направлении, пока дети водили хоровод со Снегуркой. Мама объясняла потом, что под маской Деда Мороза в сад прокрался самозванец, но Маша отнеслась к объяснению скептически. Она давно ждала от Деда чего-то подобного.

В пять лет под Новый год у Маши крутило живот от нервов. Зато на унитазе к ней пришла гениальная идея – переждать праздник в туалете. Только она успела подумать об этом, как дверь в кабинку распахнулась. Ну конечно, Дед Мороз! Сквозь белила на лице проступил румянец, но злодей не растерялся:

— Наконец-то я тебя нашел, внученька! С Новым годом!

— Не внученька я тебе, псина краснощекая. Дверь закрыл, – прошипела девочка.

В шесть лет Машу уговорили дать Деду последний шанс. Она по своей наивности пошла с бабушкой на ёлку в ТЮЗ. «Он там работает и не будет хулиганить», говорили они… «Будет шикарный подарок», говорили они... Ну-ну. Старый самодур издевался над детьми: заставил отжиматься и приседать на скорость. Потом Маша забыла дурацкий стишок. А потом Дед назвал ее смелым мальчиком и подарил – ранец. Маша прошептала: «За ранец!» – и со всей силы дернула курчавую бороду. Дед Мороз пообещал, что больше к ней не придет.

Но он пришел. К последней елке в детском саду Маша готовилась, как к войне. Она решительно настроилась отомстить за все, что ей пришлось пережить. Во-первых, выучила назубок 5 песен Илиады – посоветовала бабушка; во-вторых, уговорила маму взять в аренду костюм Бабы Яги; в-третьих, спрятала в карман лохмотьев папин электрошокер. Но это не пригодилось. На фразе «Елочка, гори!» старика хватил удар. Все дети плакали, и только Маша тихо улыбалась в сторонке. Наконец-то праздник удался.

…Двадцать лет спустя у Маши появился сын Паша. Как только сынок вырос из состояния кабачка и начал почемукать, она ему призналась: «Милый, Деда Мороза не существует». Паша был потрясён, но принял горькую правду. Он стал миссионером: делился страшной истиной со всеми, включая прохожих на улице. Уже в школе телеканал «Счастливое детство» взял у него интервью, где мальчик рассказал о самом большом коллективном заговоре в истории человечества. Для пущего драматизма Паша добавил, что ряженые Морозы убили в его маме веру в чудеса, доброту и даже в Бога. Она мечтает на законодательном уровне запретить детские ёлки и лживых клоунов в красных халатах.

Став взрослым дядей, Паша осуществил мамины мечты. Тридцать первого декабря 2072 года мировым правительством был принят законопроект, запрещающий врать детям о чём бы то ни было.

(с) Александра Солдатова

Маленький Птонгу родился в Зимбабве. Он ничем не отличался от своих сверстников. Был таким же чёрненьким, с такими же белыми ладошками и такими же кудрявыми чёрными волосами. Ему нравилось гоняться за мухами в жаркий полдень, прятаться от солнца за стеной глиняного дома и жевать соломинки в то время, когда отец пас тщедушных и унылых коров. Птонгу не знал, что такое компьютер, даже не видел ни разу телевизор. Но он всегда послушно молился с родителями перед едой, склонив маленькую курчавую голову над столом. Он также ходил в местную церковь по воскресеньям и подпевал тамошним песнопениям, хотя плохо представлял, о чём именно в них поётся. Иногда, сидя в церквушке на лавке, он думал о том, как здорово было бы сейчас погонять муху или смастерить лук из палки и верёвки и охотиться на местных крыс.

Иллюстрация Ольги Липской

Отец Птонгу был трудолюбив и исполнителен. Он пас скот днём, а вечером мастерил что-нибудь или чинил соседские дома за стакан пшеницы или бутылку молока. Мать Птонгу была слишком занята, чтобы тратить время на него лично. Она вставала в пять утра и уходила работать в поле, после чего занималась хозяйством, в некоторые свободные минуты прерываясь на то, чтобы покормить младшую сестру Птонгу молоком. Сестёр у него, кстати, было пять, и ещё три брата. Сам Птонгу был пятым по старшинству. Слишком мал, чтобы помогать отцу в свои пять лет, и слишком взрослый, чтобы совсем ничего не делать и гоняться за мухами целыми днями. Старшие братья и сестры Птонгу редко ходили в школу. На это почти не было времени, ведь нужно было помогать родителям вести хозяйство. Да и ни к чему было тратить на это деньги. Вряд ли Птонгу имел представление о том, как именно и почему солнце всходит каждое утро и заходит вечером, это было не его дело, а Божье. Но ему было интересно, что находится у мухи внутри, что позволяет ей так быстро и ловко от него улетать.

Белых людей Птонгу видел несколько раз. Каждый год прилетали какие-нибудь исследователи, которые селились неподалёку, в палатках, и целыми днями бродили по окрестностям, собирая листья и траву и фотографируя животных. В этот раз в начале недели раздалось непривычное жужжание, и на одном из полей приземлился небольшой кукурузник белого цвета. Оттуда вылезли несколько человек с рюкзаками. Они стали поспешно доставать из самолёта различные мешки и сумки. Птонгу наблюдал из-за кустов, с другими мальчишками. Он уже знал, что не стоило бояться белых приезжих, но безопаснее было держаться от них подальше. Ему всегда было крайне интересно, почему они приезжают сюда смотреть на траву, неужели у них нет своей?! И откуда у них столько времени на это, когда нужно пасти скот, работать в поле или, на крайний случай, гоняться за мухами. Невозможно было догадаться, а спрашивать у родителей он побаивался, ведь как-то раз отец за ужином сам недоумевал, зачем они прилетают сюда каждый год и как Бог терпит у себя в небе это жужжание. На что мать отвечала, что Бог и создал этот самолёт и это жужжание и помогает им, потому что он не такой мерзкий грязный пастух, которому всё подряд не нравится. Отец тогда махнул рукой и положил кусок лепёшки себе в рот, продолжая сидеть в явном недовольстве.

Иллюстрация Ольги Липской

Тем днём Птонгу как обычно болтался по улице, изнывая от непривычной даже для Африки жары. Друзья не вышли на улицу погонять мяч, поскольку помогали своим родителям, его же отец и мать ещё не вернулись с работы, поэтому Птонгу не оставалось почти ничего, кроме как заниматься привычным, любимым делом: он гонялся за мухами в надежде поймать хоть одну и посмотреть, что же у неё в брюхе, что так сильно жужжит, как самолёт. Он провёл так уже около часа, что достаточно сильно его измотало. Вдобавок ко всему какая-то ветка врезалась в его маленькую белую пятку и поранила её. В один прекрасный момент ему показалось, что муха тоже порядком устала и не может больше так резво лететь. Это придало ему новых сил и заставило побежать вдвое быстрее, не замечая, что происходит вокруг. Так, в пылу погони, Птонгу и сам не заметил, как ворвался за мухой в хвостовой отсек стоявшего на поляне самолёта. Ещё пару секунд он бешено махал руками, пытаясь уже вот-вот схватить жужжащую беглянку, но та взмыла к потолку, села в самый дальний угол и перестала обращать внимание на все жалкие попытки Птонгу согнать её с места. Он ещё пару раз махнул рукой, кинул кусок палки, промазал и остановился, часто и тяжело дыша. Внезапно Птонгу почувствовал безумное облегчение прохлады, окутавшее его, как холодное одеяло или как вода местного ручья, где он купался каждую среду. Жара будто не смогла проникнуть сквозь обшивку и осталась ждать его снаружи. Птонгу вытянул руки в стороны и начал кружиться в этой божественной прохладе, но наступил на больную пятку, схватил её руками, запрыгал на одной ноге, споткнулся и грохнулся в кучу мешков и сумок, таких мягких и холодных. Тут он увидел знакомую муху, сидящую на потолке и, возможно, посмеивающуюся над его неуклюжестью. Он начал наблюдать за ней, нежась в случайно обнаруженной куче вещей, и сам не заметил, как уснул. Причём так крепко, как не спал ещё ни разу дома, на родной кровати.

Разбудил Птонгу грохот мотора. Он приоткрыл один глаз, но ничего не изменилось, вокруг была та же темнота, что и с закрытыми глазами. Он открыл уже оба глаза и начал всматриваться в мрак, пока ещё ничего не понимая. Спустя пару секунд он осознал, что именно происходит, и ринулся было к тому месту, где должна была находиться дверь, но самолёт неожиданно начал движение, и Птонгу не смог устоять на ногах, завалившись обратно в груду сумок. Самолёт продолжал двигаться, поворачивая то влево, то вправо. Всё вращалось и кружилось в голове Птонгу, он хватался то за одну, то за другую стенку, пытаясь принять устойчивое положение. Через некоторое время он сумел нащупать металлическую балку, подтянулся на ней и наконец встал. Опираясь о стену, он сделал пару шагов по направлению к двери, остановился и забарабанил кулаками по обшивке. Самолёт остановился. Птонгу подумал, что его услышали, и прекратил стучать, но через мгновение машина дёрнулась и стремительно поехала вперёд, набирая скорость. Птонгу пошатнулся, но снова схватился за балку и устоял. Он начал с двойной силой барабанить по стенам и кричать что есть мочи, чтобы его быстрее услышали, но спустя пару секунд самолёт оторвался от земли, рванул, качнулся, и Птонгу снова не смог устоять на ногах, возможно, из-за раненой пятки. Он запнулся о какой-то мешок и повалился на пол, ударившись обо что-то твёрдое и холодное головой, да так сильно, что потерял сознание и снова впал в глубокий сон.

Когда Птонгу пришёл в себя, то увидел белые стены, жалюзи и людей в медицинских халатах, шастающих около его кровати. Они приносили и уносили какие-то бумаги и крепили их к планшету на торце его койки. Одна женщина подошла к нему, внимательно посмотрела ему в глаза, пощупала руку и немного поправила трубку капельницы, идущую от висящей на расстоянии стеклянной банки к середине его руки. Было светло и прохладно, лежалось ему крайне удобно, только хотелось перевернуться на бок, но женщина остановила его и прижала обратно лопатками к матрасу, сказав что-то на непонятном языке. Затем подошёл молодой человек, присел на соседнюю койку, взял в руку какую-то коробочку с кнопками, нажал на одну, и в углу зазвучал висящий на стене ящик, а секундой позже ещё и стал показывать разные картинки. Потом парень ещё немного понажимал кнопки, ящик поморгал и остановился на изображении мухи. После этого он стал показывать, как муха летит сквозь дым и как тот причудливо загибается от крыльев после её полёта. Так Птонгу впервые познакомился с телевизором. Он ни слова не понимал, но с упоением наблюдал за всем происходящим на экране, думая о том, как поразительно то, что можно рассмотреть всегда волновавшую его муху так близко, да ещё увидеть наконец, как двигаются её крылышки. Он не мог оторвать от телевизора взгляд и даже немного приоткрыл рот. Через некоторое время парень уже читал какую-то книженцию, не обращая внимания на экран, а Птонгу продолжал заворожённо смотреть. Молодой сосед что-то произнёс, но Птонгу снова ничего не понял, тогда парень протянул коробку и движениями показал, на какую кнопку нужно нажать, чтобы картинка сменилась, а на какую нужно надавить, когда захочешь, чтобы картинок больше не было.

На следующий день в его комнату пришло несколько людей: те белые, что рассматривали траву в его деревне, и один темнокожий, который наконец-то заговорил на понятном языке.

- Как тебя зовут, малыш? – спросил он

- Птонгу, - ответил маленький тёмный комочек в белых простынях и с повязкой на голове. - А где я?

- Это больница, ничего не бойся, ты ударился головой, и врачам нужно вылечить тебя.

- Но я чувствую себя хорошо, я не болею, - удивился Птонгу.

- Это потому что здесь за тобой хорошо следят, ты должен поблагодарить этих людей, но если сейчас ты начнёшь снова бегать, тебе может стать хуже. Необходимо, чтобы за тобой ещё понаблюдали и помогли тебе. Как нам найти твоих родителей, они, наверняка, сильно волнуются?

- Отец пасёт скот, а мама, наверное, ещё в поле.

- Нет, ты не понял, где находится твой дом, и как их зовут?

- Он на улице, недалеко от поляны, направо от церкви. А разве Мама и Папа это не их имена?

- Понятно, значит отец пастух. Мы свяжемся с ними, им что-нибудь передать?

- Скажите им, что… что я не плакал. Отец наверняка думает, что я распустил нюни.

- Хорошо, теперь отдыхай, – и они ушли, потрепав его по торчащим из-под повязки волосам.

Птонгу долго не засыпал в тот день, он все щёлкал каналы, хотел снова посмотреть на мух вблизи и на то, как они чудно летают.

Прошли среда и четверг, и вот снова у его койки собрался консилиум. Темнокожий мужчина снова заговорил первым:

- Как твои дела, парень? – начал он. – У меня есть для тебя несколько важных новостей. Во-первых, ты почти оправился от того ушиба, все обследования это показывают, и ты не представляешь, как хорошо, что мы их сейчас сделали. Понимаешь, мы обнаружили, совершенно случайно, что не всё было в порядке и до ушиба. У тебя в голове есть одна очень опасная штуковина, которая может очень скоро разорваться и травмировать тебя. Это абсолютно не нужно, поэтому нам необходимо сделать тебе укол и, пока ты спишь, достать эту штуку и обезопасить тебя. Ты ведь не против, малыш? – Но он не стал слушать ответ озадаченного юнца и просто продолжил говорить: - Только здесь, в округе, тебе не смогут помочь. Нужны более опытные врачи, которые делали такое уже много раз. Но они не здесь. Они далеко, нужно опять лететь на самолёте. Эти добрые люди, к которым ты забрался в сумки, согласились помочь тебе. Они отвезут тебя, присмотрят за тобой и оплатят эту, довольно дорогую, операцию, – и он указал на исследователей, которые были в деревне Птонгу и фотографировали всё подряд: от травы и до носорогов. Это была пара немцев, лет сорока. Как и у большинства немцев, у них были некоторые причудливые особенности: он высветлял себе волосы и носил серьгу в левом ухе, а у неё во всё плечо красовалась разноцветная татуировка стрекозы, а на внутренней стороне руки распускался такой же вытатуированный цветок. Они сидели в обнимку и смотрели на Птонгу с улыбками, полными сожаления и ласки. Ганс и Бруна, а именно так их звали, казались Птонгу очень милыми, добрыми и заботливыми. И его совсем не смущало ни то, что их язык был похож на лай бешеных псов, ни то, что у них была странноватая внешность.

Ганс начал говорить на своём языке, да так, что на некоторых ударениях Птонгу рефлекторно моргал от испуга. Темнокожий мужчина начал переводить:

- Ганс говорит, что они обязательно присмотрят за тобой и не дадут тебя в обиду. Они уже поговорили с твоими родителями, объяснили им ситуацию, пообещали тщательно следить за тобой и получили их согласие. Он считает, что тебе должно обязательно понравиться в Германии. Ты будешь жить в их доме. У них нет детей, только две собаки, так что тебе не будет тесно. У тебя будет своя комната. Крайне благоприятная среда для восстановления после лечения.

- А у них есть такая штука? – и Птонгу указал пальцем на телевизор в углу.

Темнокожий мужчина перевёл, и немцы дружно засмеялись.

- Конечно, конечно есть эта штука и пара других, которые тоже должны тебе понравиться.

Это обрадовало Птонгу, он заметно повеселел.

- Последнее, что нам необходимо, - продолжил мужчина, - это твоё личное согласие. Скажи, ты согласен уехать с этими людьми для лечения?

- Да, - без каких-либо сомнений или раздумий ответил Птонгу, смотря на мужчину наивными детскими глазами.

- Хорошо, тогда мы сообщим тебе о дальнейших действиях в понедельник. – и все засобирались уходить, но Ганс остановил темнокожего мужчину и попросил его остаться ещё на секунду. Он наклонился к Птонгу, проговорил ему что-то и крепко обнял его. Мужчина неторопливо перевёл:

- Ганс сказал, что они с Бруной не могут иметь детей и им очень одиноко, процессы усыновления затянуты в Германии и они не могут довести их до конца из-за своей работы, поэтому они безумно рады своему шансу почувствовать себя родителями и поухаживать за тобой, пускай и не долго. Он надеется, что вы с ним найдёте общий язык, – мужчина договорил это, и они ушли, помахав на прощание.

Прошли годы. Земля немножко усохла. Вулканы стали чуть менее активными, деревья чуть менее зелёными, вода в горных ручьях чуть менее чистой. Деревня Птонгу продолжала жить всё той же жизнью, только уже без него. Его отец всё также пас скот днём, ремонтировал дома вечерами, только возраст стал сказываться, и ему теперь помогали сыновья, братья Птонгу. Постаревшая мать всё также, склонившись, работала в поле, но теперь, с сёстрами Птонгу, она успевала намного больше. Здание церкви обветшало, глина откалывалась от стен, и в них появились трещины, под самой крышей. Единственным последствием прогресса стал дизельный генератор у здания администрации. На протяжении дня он постоянно гудел, и это гудение вошло в привычное течение жизни, отодвинуло знакомую всем тишину и заняло её место.

Птонгу теперь жил в Германии у своих опекунов: Ганса и Бруны. Операция прошла успешно, но лечение заняло гораздо больше времени, чем планировалось. Сначала необходим был постоянный контроль врачей, потом какое-то время нельзя было передвигаться на самолёте из-за перемен давления, после понадобились повторные исследования, чтобы подтвердить, что всё в порядке. Затем для переезда понадобилось сделать заграничный паспорт. Его можно было сделать только через консульство, которое работало в крайне неудобные часы. В общем, находились тысяча причин, по которым возвращение домой было затруднительным для Птонгу, как, собственно, всегда находится тысяча причин не делать то, чего делать не хочется. Тем более, что жизнь его была полностью налажена: он ходил в школу, научился писать и читать по-немецки, завёл друзей, полностью освоил управление телевизором, а также компьютером, телефоном и игровой приставкой. Опекуны не чаяли в нём души, обеспечивали его всем необходимым и даже баловали, но Птонгу по природе своей не был наглым нахлебником: он всячески помогал Гансу с ремонтом дома и автомобиля, а Бруне - с уборкой по дому и мытьём посуды. Жизнь устаканилась и вошла в привычку: уже сложно было представить, что вместо игры в футбол на приставке мальчик сможет снова гонять пластиковую бутылку босиком во дворе или преследовать мух до изнеможения. Несколько раз Ганс поднимал тему возвращения Птонгу на родину, но отнюдь не из-за того, что хотел этого, а скорее потому, что этого требовала этика. Ведь они не могли удерживать мальчика силой, и нужно было регулярно убеждаться в его искреннем желании остаться. А Птонгу уже отвык от своего старого дома. В таком возрасте очень легко перестроиться на новый лад и забыть то, что было раньше.

Что и говорить, он уже иногда не мог вспомнить некоторые слова на родном языке и помнил их только на немецком. Он и сам не заметил, как стал «рычать» и «лаять», как его опекуны, даже когда говорил о чём-то милом и нежном. Иногда он вспоминал мать и отца, свой дом и маленькую деревянную двухэтажную кровать в дальнем углу комнаты. Мелькали в его памяти и знакомые постройки деревни, худые коровы и собаки, передвигающиеся с опущенными головами. Нельзя сказать, что он скучал по всему этому, ведь он помнил лишь детали, и, если уж быть до конца честным, не успел привыкнуть за столь малое количество сознательных лет к такому окружению. Но что-то внутри иногда заставляло его задумываться о том, что было бы интересно снова взглянуть на места детства. Чаще всего эти мысли посещали Птонгу перед сном или в те минуты, когда он сидел без дела и ничто не сосредотачивало на себе его внимания.

Время быстро убежало куда-то вперёд, за кривое коромысло горизонта. Пыль, поднятая в воздух, медленно разлетелась по углам комнаты и плавно приземлилась на свои новые места, где её уже никто не беспокоит. Мир перестроился, перепрограммировался, и теперь прошлое не имеет значения, а будущее неизвестно - есть только тот период, в котором твои действия могут повлиять на что-то. Больше нет ничего. Птонгу теперь 23 года. Много лет назад Ганс и Бруна усыновили его, и теперь он носит фамилию Вайсенблатт. Он полноправный немец, не только на бумаге, но и в душе, характере. Он пунктуален, чистоплотен, не нарушает закон и болеет за сборную по футболу. У него есть план, что бы он ни делал, хорошие манеры, вежливость и уверенность в завтрашнем дне. Птонгу поступил на биологический факультет университета и подробно изучает насекомых. О мухах он знает почти всё и будет писать свой диплом именно о них, а точнее, о механике движения крыла мухи в условиях сильного ветра. Ганс передал ему за успехи в учёбе свой старый «фольксваген», на котором Птонгу каждый день проделывает путь до университета и обратно, а по пятницам развозит друзей из бара по домам, ведь сам не пьёт даже легкое пиво. К капусте и сосискам, однако, он сильно пристрастился и при первой возможности заказывает именно их. Он ни разу за это время не пожалел, что остался в Германии. Чтобы понять, почему, достаточно просто представить и сравнить уровень его развития с тем, какого он мог бы достичь, оставшись в Зимбабве. Но последний год его не покидала навязчивая мысль съездить на родину, увидеть родителей, братьев и сестёр. Он и сам не мог понять, почему его тянет туда, чего он хочет добиться своим приездом. Просто его преследовало постоянное чувство, что нужно так поступить. В один из дней он решился поговорить об этом со своими новыми родителями. Ганс и Бруна восприняли эту новость с энтузиазмом и лёгким беспокойством. Они не сказали ни слова против, даже если и подумали. В скором времени должны были начаться рождественские каникулы, полностью освобождая Птонгу от учёбы.

Билеты были куплены, вещи почти собраны. У Птонгу были полные сумки подарков, ещё целый день на сборы и чувство беспокойства, ведь он не знал, что его ждёт, а это неимоверно тревожило его теперешний характер. Ганс и Бруна всё время улыбались ему, заглядывали каждые пять минут в его комнату, чтобы спросить, не нужна ли ему помощь, и периодически покусывали ногти.

Несколько мгновений - и вот уже Птонгу с Гансом катят на том самом «фольке» в сторону аэропорта, слушают радио и беспокойно молчат. Бруна с тревогой поцеловала их на прощание – Ганса как обычно, а Птонгу как в последний раз. Никто из них не боялся летать, но даже журналы из задних карманов сидений, за которыми они прятали свои лица, не могли скрыть волнение, а пальцы барабанили по ним, как Ларс Ульрих на своих лучших концертах.

- Ты уже подумал, что скажешь родным, Птонгу? - спросил Ганс.

- Никак не могу придумать, всё время прокручиваю эту сцену в голове, и возникает долгая пауза, – ответил Птонгу.

- Может быть, начать с подарков или с шутки? – предложил Ганс.

- Не думаю, что что-либо вообще может подойти для данного случая, – возразил Птонгу, и они оба снова уткнулись в журналы, но не могли прочитать ни слова.

Самолёт приземлился, африканский жар сразу обнял их, как только они вышли на воздух. Он был непривычен для обоих, но Птонгу переносил его гораздо легче. Теперь оставалось лишь пару часов пути на старом и разбитом автомобиле. Кочки на дороге не чувствовались вовсе, поскольку мысли были заняты совсем другим. Машина подвезла их к жилью, которое Ганс, естественно, заранее, снял через интернет в той самой деревне. Птонгу кусками узнавал окрестности, но не слишком много воспоминаний нахлынуло на него. В основном те, что были связаны с погоней за мухами. Они разложили вещи и переоделись. Ганс сменил вымокшую до ниток рубашку, а Птонгу лишь надел более лёгкие кроссовки, что Бруна надежно упаковала в пакет на дне его сумки. Через пару минут они уже стояли перед заветной дверью, и гримаса Птонгу ежесекундно менялась с улыбки на слёзы. Его руки дрожали, и он не мог заставить себя постучать в дверь. Он оглянулся на Ганса, и тот многозначительно кивнул, закрыв глаза и отдавая ситуацию в руки судьбы.

Птонгу собрался и постучал три раза. Весомо, чётко и сильно. Он так это себе и представлял. Раздалось шлёпанье ног, и через секунду дверь открыла маленькая девочка с растрёпанными волосами и в пижаме.

- Манула? - замешкался Птонгу

- Нет, – девочка помотала головой. Ещё одна попытка.

- Киранда? – неуверенно произнес Птонгу. Снова нет; девочка с недоверием посмотрела на него и криком позвала маму. Вышла полная женщина в переднике и с мукой на руках. Она сурово и вопросительно посмотрела на гостей.

- Здравствуй, мама, я Птонгу, вот тебе бусы! – Птонгу протянул женщине бусы, та посмотрела на них, потом на него, потом на Ганса, потом на небо и грохнулась в обморок.

Уже спустя суматошные и непредсказуемые пятнадцать минут, когда все вокруг бегали: и взрослые, и дети, и собаки, - кто-то опрыскал женщину водой, и она пришла в сознание, пока Птонгу держал и гладил её руку. Женщина запричитала, слёзы брызнули у неё из глаз, и она обхватила тощее тёмное тельце своими сильными руками в муке. После были сумбурные и никчёмные взаимные вопросы, ответы на которые никто даже и не слушал, много объятий и поцелуев. Ребятня стояла в стороне, не понимая, что происходит, щипая друг друга исподтишка и улыбаясь своими широкими ртами. Ганс же стоял на улице, обливался потом и наблюдал за происходящим, как почтальон, ожидающий росписи в бланке получения.

Уже потом, за столом, Птонгу познакомился со своими братьями и сёстрами, число которых, кстати, увеличилось, и представил всем своего опекуна, обдувающего себя ручным механическим вентилятором, сделанным в Германии, а потому работающим исправно и без перебоев. Когда с работы вернулся отец Птонгу, история повторилась, но в этот раз без обморока. Снова было много слёз, объятий, и снова Ганс чувствовал себя лишним на этом празднике жизни.

Глубокой ночью в доме горел свет, за столом сидели все: кто-то доедал последние лепёшки, кто-то из детей уже спал, прислонившись к стенке, мать и отец Птонгу держали его руки, а Ганс пил воду и повторял, что всем непременно стоит посетить Германию.

На следующий день, не сомкнув за ночь глаз, Птонгу изъявил желание помочь родителям на работе и отправился с отцом латать чью-то крышу. Ганс подносил инструменты и держался подальше от крайне ненадёжной лестницы, сколоченной из стволов деревьев и палок. После они отправились помогать матери и сестрам Птонгу в поле, где темнокожий немецкий юнец, как мог, изъяснялся с родственниками во время работы, а Ганс постоянно мазался кремом от загара и обдувал себя вентилятором. Ему казалось, что Птонгу безумно счастлив от того, что попал в знакомую с детства среду, и чувствует себя, как рыба в воде. Сам же Ганс лишь оставлял лужи пота от себя и мечтал о качественном немецком душе и редком, но возможном на Рождество снеге. В него уже не лезли лепёшки, он грезил о чём-то из ближайшего супермаркета. О чём-то, приготовленном в микроволновке и запитом литром отменного местного пшеничного нефильтрованного.

К концу недели подходило время отъезда, и Ганс нерешительно и издалека начал поднимать эту тему:

- Наверное, не хочется уезжать, не так ли, Птонгу? – выведывал он.

- Знаешь, тут всё так просто, всё так легко. Я, конечно, скучаю по компьютеру, по кино и по Бруне, но здесь я чувствую, что жизнь в моих руках, я могу ей управлять и, что самое интересное, я чувствую, что здесь мое место, я нужен семье.

- Так ты хочешь остаться? – тревожно спросил Ганс.

- Я не вижу смысла уезжать. Здесь мои корни, здесь то, к чему я привык, это моё место, и я должен быть здесь.

Ганс обнял Птонгу. Произошло самое страшное. То, чего он и опасался. То, чего опасалась Бруна, когда отправляла его в этот москитный ад. Что теперь он скажет ей?! Может, и ему безопаснее остаться работать в поле? Нет, уж лучше встретить смерть, как мужчина, от своей женщины. Он помог Птонгу перенести его вещи в дом, пожал ему руку на прощание и ушёл, скрывая слёзы в темноте африканской ночи.

Птонгу, воодушевлённый, вошёл в свой дом и обнял мать, стоящую у стола. Она готовила и улыбнулась быстро, так, как улыбаются матери, когда у них нет времени. Малышня носилась по дому, а кто-то уже успел забраться в его сумку и выпотрошить её. Птонгу достал свой айпод и зарядку, поднял глаза и спросил у отца, где ему найти розетку. Но тот лишь вопросительно посмотрел на него из-под своих обмотанных изолентой очков. Птонгу отложил девайс, подумав, что это небольшая потеря.

- А что вы делаете на выходных? – спросил Птонгу. – Может, сходим на рыбалку вместе? – он снова посмотрел на отца.

- Если Бог будет милостив, то не пошлёт нам выходных, сынок. Работа даёт нам возможность обеспечивать себя едой и водой. На рыбалку ходят лишь бедняки, да и то сейчас в их сетях Бог не оставляет большой улов, он любит, когда человек может поработать и руками, и головой.

- Но ведь не всё происходит, потому что Бог так хочет? – удивился Птонгу.

- Как же? Если бы Бог не хотел, твои любимые мухи не летали бы над землёй.

- Ну как же, папа, они летают отнюдь не от этого, это чудесное сочетание сил природы и аэродинамической физики.

- Э-э-э, – засмеялся отец, – что же за глупости ты говоришь, неужели этой несуразице ты учился там, в университете? Запомни, Бог хочет сделать сытыми птиц, а поскольку те летают высоко, он и мухам дал крылья и научил их ими двигать, чтобы они приносили свои тела в корм полезным животным, таким, как птицы.

Птонгу сделал удивлённое лицо и слегка причмокнул. Он посмотрел в сторону своей сумки, на ней сидел его брат, измазанный только что съеденным сникерсом, и выцарапывал что-то на деревянном полу его новым, сверхтонким и облегчённым телефоном.

Наутро невыспавшийся Ганс едва плёлся к машине, волоча свои вещи. Он тщетно пытался спланировать свой разговор с Бруной, когда у автомобиля он наткнулся на Птонгу. Тот молча помог закинуть его вещи к своим, в багажник, затем так же молча сел в салон и уставился в окно. Всю дорогу Ганс не решался с ним заговорить, поскольку видел его недовольство и напряжение. Как бы то ни было, он был рад, что Птонгу возвращается вместе с ним и они продолжат совместное проживание в стране с благоприятным климатом и комфортными условиями.

Лишь в самолёте Птонгу на секунду отвлёкся от электронной книги и сказал, глядя в спинку сидения перед собой: «научил их двигать крыльями, чтобы они приносили свои тела в корм птицам». Он округлил глаза, помотал головой и снова уткнулся в книгу. Больше никто за поездку не проронил и слова. Только гул двигателей и наученная муха безжалостно вытесняли тишину из самолёта.

Редактор Анастасия Ворожейкина.

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Одиночество бывает разным. Случается, что тебя просто бросают — это всегда временно, потому что потом обязательно появится в жизни новый человек, новая близкая душа.

А бывает всепоглощающая тоска, безысходность — когда знаешь, что изменить в жизни что-либо уже нельзя, когда готов лезть на стену и бесконечно плакать, рыдать в голос, зная, что всё равно ничего из этого не поможет.

Так происходит, когда умирает твой ребёнок.

— Мама, мама, я через неделю дома буду! Теперь остались только дорога, поезд, и — встречай! Скоро приеду!..

Иллюстрация Лены Солнцевой

Ну и слава богу, ну и хорошо. Мать положила трубку старенького дискового телефона и, вздохнув, улыбнулась: Санька, сын, из армии возвращается.

Три года дома не был. Моряк. Ах, сколько гордости! Соседки теперь обзавидуются. Одних разговоров около подъезда, наверное, на месяц будет. Ну и пусть судачат, не жалко, пусть чужое счастье языками перетирают.

Мать встала с расшатанного стула, подошла к зеркалу в полроста в прихожей.

Да, морщин, конечно, больше стало. И не мудрено: слёз-то сколько вылито, переживаний в бессонные ночи — не счесть. Похудела вроде, да и как не похудеть: последнюю копеечку сыну в армию на Дальний Восток отправляла, чтобы хоть сладенького поел, чтобы сытым был. Ему нужнее.

Ничего, едет уже, неделя ещё.

Задумалась: кого же на встречу сына позвать? Родственников-то раз-два и обчёлся. Считай, и нет никого, а кто есть — в деревне за сто километров живут. Они и эти-то годы ни разу не были, картофелины ни одной не привезли. Хотя, гулять — не работать, явятся. Если позовёт, конечно.

И наряд какой-никакой нужен... Да, голова кругом! Ну, ничего, выкарабкается — на сберкнижке заначка в тысячу есть на чёрный день. Видать, на «белый» день потратить придётся.

Так и сделала.

Утром на рынке еды набрала, даже мяса взяла — мужик всё-таки едет. Водки бутылку купила тоже. И на платок деньги остались: на плечи набросит и хорошо, и в обновке.

К фруктовым прилавкам подошла, виноград посмотреть.

— Эээ, мать, ты чего? — вырвал из руки виноградную гроздь продавец-кавказец. — Не бери так, пока деньги не дала! Осыпешь-масыпешь, кто платить будет, а?

— Да куплю я, — даже вздрогнула, — если не дорого... Сколько стоит-то?

— Сколько? Щас, мать, взвесим-мавесим...

И положил на весы виноград, ладонью подприжав.

— Вот, как по щётчику-мётчику: пятьдесят рублей с тебя, мать.

Эх, ладно, куда денешься, сын-то порадуется. Достала кошелёк на железной защёлке, последнюю купюру вынула, протянула продавцу со вздохом. Вот и всё, нет заначки, кончилась.

До дома пешком пошла — не далеко вроде бы, но потом пожалела, что на проезд три рубля не сэкономила — ноябрьский ветер жуть какой холодный, до косточек добрался. А ведь купленное тяжело нести, руки без варежек через минуту заледенели. Остановилась, сетки к ногам прислонила, ладони ко рту поднесла — хотя бы немного отогреть.

Так и дошла: с передышкой и остановками. Не заболеть бы.

На следующий день прибралась, в сашкиной комнате — так, только пыль стёрла, как каждую неделю делала эти годы, да полы помыла. На узкий диван положила постельное бельё. Всё готово, только приезжай скорей...

Накануне ночью глаз, наверное, ни разу не закрыла — какой там! А вдруг поезд рано утром? Проспит, не дай бог. С рассветом колею в паркете от окна к двери протоптала — может, по улице к дому идёт, а, может, уже по ступеням подъезда поднимается.

Но звонок в дверь всё равно прозвучал неожиданно — даже ложку выронила, которой щи мешала, разогревая второй раз.

Подбежала к двери, распахнула... и не сразу поняла, кто это там, в подъездном сумраке.

Оказалось, что какой-то незнакомый мужик Сашку — в форме, в бескозырке — под руку держит.

— На-ка, мать, принимай сына, — и передаёт словно вещь какую. — Выпил немного, с непривычки развезло бедолагу. А что, имеет право — с армейки вернулся.

И ушёл, не оглянулся.

Господи, и правда, пьяный в стельку, словечко сказать не может. Хорошо, хоть не волоком тащить надо, ногами сам перебирает.

— Санечка, ну ты чего же так? — запричитала, усадив на диван. — Ведь разве можно? Утром голова-то как болеть будет. Ничего, ложись, спи, я тебя щами вылечу.

Ботинки сбросила, бушлат армейский кое-как расстегнула, сняла.

— Спи, сыночек, спи, мой хороший...

И по голове погладила, волосы со лба убрала. Взрослый совсем стал — вон, и брови, что ли, жёстче стали, и новые прочерки морщин от носа к губам лицо как из камня сделали. Защитник.

И вышла из комнаты на цыпочках, чтобы не потревожить.

Проснулась ночью от того, что кто-то её за плечо трясёт. Не сразу и поняла, что сын.

— Мам, привет, — шёпотом почему-то. — Извини, что так вернулся — в поезде напоили. Не помню даже, как домой пришёл.

И за голову рукой держится.

— Не пришёл — принесли, считай, — встала, халат набросила. Электронные часы, которые подарили на заводе перед увольнением, показывали полтретьего ночи. — Горюшко ты моё. Пойдём, щами накормлю, легче станет.

На кухне только одна табуретка была, поэтому на неё сына усадила, а сама стоять осталась.

Плиту зажгла, кастрюлю на огонь подвинула.

— Мам, может, водочки есть немного? — спросил сын. — А то ведь совсем худо...

— Ладно, на, выпей, — и бутылку из холодильника ему на стол поставила.

Сашка даже в ладони хлопнул, обрадовался.

— Вот это дело! Вот это хорошо!

И сразу полкружки, которую ему мать для чая приготовила, налил. Сказать было что-то хотела, но не успела — сын залпом, с прихрюкиванием, водку в себя влил.

— Куда ты так, — спросила, — захмелеешь же! Сейчас я тебя щами накормлю, чтобы не на пустой желудок-то...

— Сама, мать, щи ешь, — ответил как отрезал. Уже и опьянел заметно. Встал, бокал и бутылку с собой взял. — Я спать пошёл, — и повернулся спиной к матери. — Не буди: если что, сам встану.

Да, не такую встречу мать себе представляла. Думала, что она с радостью, со счастливыми слезами пройдёт. Хотя конечно, не ребёнок ведь уже, не дитя малое, чтобы на мамкином плече плакать, как раньше, в школе, через три недели после лагеря домой возвращаясь. Взрослый мужик. Ох, только бы не пил больше, только бы праздник этот не затянулся надолго...

Но как в воду смотрела.

Потом корила себя, что именно в тот день и сглазила: сын с тех пор пить не заканчивал. Вот уже двадцать лет с возвращения из армии прошло. Нет, он, конечно, хороший, работящий — вон на дачу каждую неделю мотается, вкалывает там, не разгибаясь. А на работу? Ну что же, время такое, наверное, сложное — не устроится никак. Пробовал, само собой, но то коллектив не тот, то не платят вовсе.

Опять же, всегда до первой получки. А потом снова дома, снова месяц на диване.

Сама-то мать уборщицей в два магазина устроилась на неполный день — всё какая-то подмога к пенсии. А так, ну что? Вроде бы как у всех всё — на хлеб-то им двоим хватает, не голодные.

Поначалу мечтала, что женится, остепенится, даже сходился однажды с кем-то. Меньше месяца вместе прожили, а после первой зарплаты на новой работе — домой вернулся. Мать тот день хорошо запомнила, хотя очень старалась забыть.

Прямо с порога орать начал:

— Это ты виновата! Всё выпроваживаешь меня, всё меня сватаешь. — И взорвался: — Не любит меня никто! Никому я не нужен!

— Ну что ты, Сашенька, — попыталась за руку его взять — отмахнулся, — а я? Я же люблю! Я же всё для тебя делаю. Вон ботинки к зиме купила. Померяй…

И коробку протягивает.

— Да на кой они мне?! — отшвырнул покупку сын. — Что, мёрзнуть, что ли, где стоять надо? Обойдусь. Всё, говоришь, делаешь… А вот сюда, домой, привести девку не даёшь. А ведь, может, и сложилось бы с кем, если бы не ты!

— Нет, Санечка, сюда не приводи. Это моя жизнь и мой дом. Пусть до смерти хозяйкой здесь останусь…

И заплакала от бессилия на кровать присев.

— Эээх…— рукой махнул, дыхнув перегаром, и хлопнул дверью своей комнатой.

Ну что же здесь поделаешь? Горе, конечно, когда сын пьёт. Может, из-за этого и жизнь не складывается. А, может, и правда — сама виновата…

Встала, вздохнула тяжко и на кухню пошла, ужин сыну готовить — жизнь-то продолжается.

…Сегодня пошёл пятый день, как он пьёт. Да и ладно бы сидел у себя в комнате, с телевизором разговаривал — нет, ему общение с матерью надо. Она как раз на работу в один из магазинов собиралась.

— Вот ну что ты ходишь-то как нищенка, — тыкнул он на материну заношенную куртку пальцем. — Перед соседями не стыдно? Ходит она полы за ними мыть за копейки!

— Мне за тебя перед ними стыдно, что лоб сорокалетний дома на материной шее сидит...

— Чего?!— заорал вдруг. — Стыдно? За меня? Да идите вы все нах! Пусть за себя стыдятся, старые калоши. Вон, у Вальки с пятого этажа — муж пьёт и её бьёт. А у этой старухи со второго сноха гуляет. Так что в чужую жизнь совать нос не надо!

И пальцем прямо перед материным лицом погрозил.

— Сашенька, откуда же злобы в тебе столько? — вздохнула.

— Жизнь, мать, такая. Да, кстати, из магазина пойдёшь, бутылку-то возьми.

— Не дадут уже, я и так у них в счёт зарплаты на месяц вперёд этой водки проклятой набрала. Может, не надо, отойдёшь как-нибудь?

— Значит, в другом магазине возьми. В общем, придумай что хочешь.

И на кухню к холодильнику пошёл: проголодался.

Вышла на улицу, под дождь, который, мешаясь со слезами, по морщинкам ручьями потёк. Ох, горе, горюшко… Ведь даже и не вспомнил, что матери сегодня семьдесят лет исполнилось.

До магазина еле доплелась, зашла, глаза прячет, чтобы слёз видно не было. Навстречу продавец Любашка из хлебного отдела попалась.

— Вы чего это нос повесили? — спрашивает.

А что ответишь?

— Так что-то. Погода может…

— Сейчас, стойте-ка здесь.

И в подсобке скрылась. Почти сразу с пакетом вышла.

— Вот, хлеба вам немного

И, видя отрицание в глазах, добавила:

— Да берите, там два рогалика и нарезного батон. Они вчерашние, всё равно списывать. Так что нате, не стесняйтесь.

Пакет в руку сунула и за прилавок отправилась.

Зашла мать в подсобку, куртку сняла, осмотрела внимательно — вроде и ничего ещё, ходить можно. Да и перед кем красоваться-то. Вздохнула, на скамейку присела, полрогалика отломила и откусила немного.

Снова забежала Любашка.

— Уф, наконец-то смену сдала, домой пойду.

На мать внимательно посмотрела.

— Да что вы такая сегодня? Сашка чего, что ли?

— Да, Любочка, снова водки просит, где взять — уже и не знаю. Не принесу, ведь покоя не даст всю ночь. О-хо-хо…

— Вот гад! Житья у вас нет! Сейчас я!..

Халатик магазинный снова набросила и в торговый зал выбежала.

— Вот, — вернулась, и минуты не прошло, — чекушку взяла. Больше нет, пусть не просит. А халюганить будет, милицию зовите.

— Да разве сдам я им его, сына-то? Ни за что, Любочка, так уж как-нибудь обойдётся…

— Я вам свой домашний номер телефона дам, — и на чеке накарябала шесть цифр карандашом, — звоните, если сильно невмоготу будет.

Посмотрела так протяжно на мать и добавила:

— Жалко мне вас, сил нет. Я же одна, сама-то, мамки с отцом с детства не видела, детдом растил. И ничего — смогла, выбралась, живу ведь! Ладно, в общем, наладится всё.

Да, конечно, наладится. Вот только когда?..

Два часа, пока полы мыла, прошли быстро, даже не устала. На улице уже стемнело, сыро, промозгло стало. А ноги домой что-то совсем не идут — не хочется. Но, может, заснул Сашка, не ждёт свою заветную бутылку. Перед дверью в подъезд потопталась — куда денешься, пошла. Как на каторгу.

В квартиру зашла — тихо, даже телевизора из его комнаты не слышно. И правда, заснул, значит. Тихонько на кухню прошмыгнула, водку под стол спрятала. Достала надломленный рогалик и в свою комнату пошла — всухомятку съест, чтобы чайником не греметь, сына не разбудить.

Свет включила и Сашку увидела — лежит на её диване, уткнувшись лицом в подушку, не храпит даже. Подошла, ладонь на спину положила — не дышит… Сильнее за плечо потянула — нет реакции. Перевернула на спину, в лицо сына всмотрелась: глаза закрыты, словно дремлет, но серое оно какое-то стало, как из воска.

Господи!

Умер сын.

На колени на пол перед ним встала, лицом к груди прижалась — и тут вырвались все накопленные за годы рыдания, без слез выплаканные, вся боль вылилась стоном.

— Сашенька, сыночек ты мой, сынулечка!.. Как же так? Что же делать-то мне теперь?..

…Сколько так простояла, проплакала — может, час или три. Встала. Подошла, шатаясь, к тому самому старенькому дисковому телефону, трубку сняла и что дальше делать — не знает. Нащупала рукой в кармане клочок бумаги — Любашкин телефон. Как во сне номер набрала:

— Любочка, приди, помоги, родимая…

Ещё не договорила, а та уже трубку бросила — сейчас прибежит.

Так и было — Любашка по голосу поняла, что беда случилась. На ходу в коридоре пальтишко накинула, кроссовки на босу ногу надела и бегом! Адрес-то она и так знала — провожала иногда сашкину мать до дома. По ступенькам влетела — дверь в квартиру оказалась открытой. Толкнула и не сразу поняла: мать сидит перед сыном на расшатанном стуле, по волосам его гладит, приговаривая:

— Спи, сыночек, спи, мой хороший...

И только одинокая слеза застыла в самой глубине морщины рядом с уставшими глазами.

…Наверное, на этом и надо бы закончить этот очень грустный рассказ, но я обязан сказать, что Любашка поселилась у матери, помогает ей изо всех своих сил, поддерживает. Возможно, даже полюбила.

Только вот каждый раз, когда из магазина домой прибегает, мать всегда перед стареньким дисковым телефоном на расшатанном стуле сидит — всё ждёт от сына звонка.

Редактор Полина Шарафутдинова

Другая современная литература: chtivo.spb.ru