Вина

Не вини себя за чужие эмоции.

Для начала вспомни, что ты не можешь быть причиной чужих чувств, а только триггером. Твои слова и действия не могут быть причиной переживаний для других людей, потому что тогда вызывали бы у всех одинаковый отклик. Но ведь это не так.

Кто-то проникается к твоим поступкам сочувствием, а кто-то злостью. Чувства возникают, потому что человек по-своему интерпретирует происходящее. Ты не можешь нести ответственность за чужой взгляд на вещи. Это чужие мысли, и не тебе их контролировать.

Но есть причина поважнее. Скажи, ты хочешь, чтобы люди винили себя за боль, которую ты чувствуешь? Или ты хочешь, чтобы они сочувствовали и сопереживали? Чтобы принимали и поддерживали из любви, а не от вины?

Я не встречал того, кто сознательно выбирает стыд в качестве мотивации для поддержки. Но каждый раз мы выбираем его, когда берём ответственность за чужие чувства. Мы действуем, потому что стыдно, а не потому, что мы сочувствуем.

К сожалению, мы все привыкли винить себя за чужие чувства, ведь нас убедили, что в этом источник сострадания. Это обман. Кому нужно сострадание от стыда?

Лучше удели внимание любви. Если человеку плохо, учись интересоваться им, принимать его, делиться опытом, а не винить себя. Да, люди помогают от вины и от стыда, но разве это искренняя помощь? Они действуют, потому что боятся ярлыков: «плохой», «ненужный», «эгоистичный».

Пожалуйста, не делай так.

Не вини себя за чужие эмоции. Лучше культивируй сострадание, сочувствие и искренность. Они займут место вины, и ты не будешь стыдить себя за чужие чувства, но всегда будешь готов проявить внимание к этим чувствам.

Не вини себя за то, что любишь.

Мы не выбираем, кого любить, а кого нет. Любовь никогда не была про рациональность, а только про совпадение двух личностей: их прошлого, культуры, генов.

Я понимаю, ты боишься разрушить отношения. Если любишь, у тебя есть три варианта: говорить, терпеть или уйти.

Если говоришь, у тебя будет шанс наполнить привычные отношения любовью. Если терпишь, чувства со временем улягутся, но могут пройти годы, пока это произойдёт, особенно если рядом триггер. Если уходишь, то быстрее всего избавишься от страданий, но мысль «а что, если?» может преследовать и после.

Как поступить? Никто не знает, правильный выбор в отношениях определяет опыт, а не совет со стороны. Я могу лишь подсказать, как уменьшить шансы на страдания.

Если говоришь о чувствах, отказывайся от ожиданий. Дари подарок своей любви и будь готов принять любой ответ. Любовь – дар, и если мы создаём от дара ожидания, он заставит принести себя в жертву.

Если терпишь, ищи разные способы удовлетворить потребности в основе своей боли. Ты страдаешь, потому что нуждаешься в чём-то: во внимании, в поддержке, в теплоте. Ищи для этого разные источники. Поверь, они есть.

Если уходишь, также заботься о потребностях и помни, что субъективные оценки «правильного» и «неправильного» в голове – лишь мысли, они не отражают фактов. Учись жить жизнь, а не думать про неё.

В любом случае, пожалуйста, не вини себя за то, что любишь. Любить легко, научиться быть в любви счастливым – сложно. Учись в первую очередь быть счастливым. С этим человеком или же с другим.

Когда он в первый раз после истории с ушами задумался о парикмахерской, то поймал своё лицо — и недопонял, а кто это там ещё стоит.. С натянутой в отчаянной гримасе кожей, ощеренным ртом и взглядом застрявшего в бутылочном горлышке. С безнадёгой узника нижней половины: ведь плечи пролезли, да пузо не сдулось. Сашка волевым припадком заставил тогда себя дышать, перезапустился. И отдыхал от такого стресса, рыдая скрюченным на полу, пока не заснул.

Когда уши стали похожи на слуховые отверстия некоторых обитателей океанов, Сашка ощутил себя горбатым китом, запутавшимся в леске. Громадиной, которую сдерживает какая-то, смешно сказать, плетёная авоська. Но всякое движение запутывало туже, рывки ранили и обессиливали, делая хуже. Он всё, что сочинял сейчас, испытывал на себе: брал враньё назад, писал его справа налево и показывал в зеркало, произносил фразу с конца и каждое слово задом наперёд. Избавления от напасти не было, а выученные вверх тормашками предложения ломали мозг и доводили до того, что он не мог прочесть обычной вывески. Или забалакать, начав мысль с конца.

На возраст такой изюм было не списать: Сашке сорок два. Хоть и сорванец, как всякий мужчина, пока жив, но лопотать невнятицу всё же не забавно. Да и в другом направлении рановато, на маразм старческий не спишешь.. Правда, когда он выбрасывал раздолбанное в щепу трюмо, услышал соседей: "Забродил мужик, ку-ку, поехал совсем. Топает по цельной ночи, разговаривает, воет. Нюра думала, радио у него или телевизор, ну раз банку взяла трёхлитерную, да на стремянку, да к потолку: а это он орёт дурным голосом".

Не отыскав утром ушных мочек, чтобы дёрнуть за них и проснуться от кошмара, заросший Сашка тихо сказал что-то в единственное уцелевшее зеркало, с шевелящимися в трещине Сашкиными губами. Зеркало фыркнуло и отвернулось, показав пустое место и кухонную дверь. Сашка не смотрел, уже запирал входную и поправлял насаженные, словно хулахуп на колосящийся стог, огромные наушники. Нет, он не любил ни музыки, ни подкастов. У наушников было отличное шумоподавление, в них звуки ввинчивались в голову не так остро и более разборчиво.

Но как же он кричал перед тем прыжком: "Она не могла мне изменить! Не могла, точка". И бульк. И Сашка на понтоне, стучащем как сапожищами коваными под его хлюпкими сланцами, больше ничего не слышал. Шум сомнений ведь такой тихий, не сравнить с женщиной, болтающей на жужжащей улице по телефону. Которую он видел только со спины. Как и брата, вдруг заметив чью-то вроде хребтину, выпершуюся молочной дугой под пегой ржавью моста.