Главный вывод — что, по мнению граждан, собственно людям России ЦОС если и выгодна чем-то, то значительно меньше, чем бизнесу и власти

Вопрос о том, кто, по мнению граждан, более всего выиграет от внедрения ЦОС, не дал какого-то определенного результата: по сути в России не сформировано ясного представления о том, кому нужна ЦОС и зачем она вообще, что мы видели и ранее.

Как видно из рисунка 25, пятая часть респондентов вообще не имеет понятия, кому эта ЦОС может быть полезна (12% не ответивших плюс 10% ответивших, что «от внедрения ЦОС выиграют все»). Если исключить этих респондентов из рассмотрения, а также суммировать ответы, касающиеся бизнеса разного рода («производители гаджетов», «коммерческие структуры (банки, фонды, торговые сети)») и касающиеся граждан России, кем бы они ни были — учителями, работниками администрации школ или «просто» родителями, то мы получим такое распределение ответов на рис. 26.

При таком расчете картина немного проясняется: почти половина граждан считает, что вся история с ЦОС выгодна в основном бизнесу разного рода, еще четверть считает, что это выгодно «государству Российскому», то есть чиновникам и власти в целом, 22% со скрипом считают ЦОС выгодной для людей и еще 9% думают, что ЦОС более всего выгодна «мировой закулисе».

Главный вывод — что, по мнению граждан, собственно людям России ЦОС если и выгодна чем-то, то значительно меньше, чем бизнесу и власти. А можно сказать и так: вся история с ЦОС в России организована «нерушимым союзом» бизнеса и власти (который, как мы все понимаем, скреплен не идеями и желанием общественной пользы, а только деньгами) — к этому склоняется 70% граждан. И, похоже, это недалеко от истины.

Исключительно интересными оказались различия в ответах на вопрос № 20 в возрастных группах. Из рис. 27 видно, что мы имеем как бы два разных общественных мнения в одной стране, причем общество расколото по возрасту. Одно общественное мнение — у молодежи (группы «До 17 лет» и «18–29 лет»), которая неожиданно уверена, что ЦОС сделана главным образом во благо граждан России (53% и 35%) соответственно. Второе общественное мнение — у представителей всех остальных возрастных групп (которые старше этой «молодежи), которые считают, что ЦОС создана главным образом ради выгоды сращенного альянса бизнеса и власти (около 75% ответов во всех старших группах). Каким образом эти два «народа» с настолько различным мнением получились, не очень ясно, но факт налицо. То ли молодые граждане России все настолько наивны, что подозревают, что всё, что делается государством, — делается во благо граждан, то ли все граждане старших возрастов настолько циничны и настолько не доверяют никому, что уверены, что любое телодвижение государства делается только ради денег для бизнеса и примкнувших к нему чиновников и всегда — против граждан. Так или иначе — требует отдельного расследования, однако нельзя не учитывать этого выявленного расхождения. Разговор о ЦОС в молодой и старшей аудитории, очевидно, должен вестись совершенно по-разному и с совершенно различными аргументами.

Ближе к телу — каковы последствия?

Вопрос № 21 анкеты был посвящен мнениям того, как отразилось дистанционное обучение на детях. Необходимо сразу же подчеркнуть, что данный вопрос — это уже не про какую-то туманно-загадочную ЦОС, про которую мало кто знает и с которой большинство не сталкивалось. С «обучением с использованием дистанционных технологий» столкнулись все или почти все — во время ограничений, связанных с эпидемией COVID-19, когда почти все школы и вузы закрыли, и учащиеся были переведены на дистанционное обучение. То есть в отличие от предыдущих вопросов, в которых спрашивалось об отношении к некоей новой «цифровой среде», в вопросе № 21 речь шла о вполне конкретном опыте людей по участию в дистанционном обучении их самих или их детей. Также очень важно постоянно иметь в виду, что этот опыт был существенно различным: где-то дистанционное обучение было недолгим, где-то очень долгим, в каких-то семьях есть всё необходимое для такого обучения, в каких-то — нет, в каких-то регионах и местностях с интернетом всё хорошо, а где-то для ловли сигнала нужно залезать на телеграфные столбы. И так далее и тому подобное. Соответственно, смысл данных ответов может существенно различаться для респондентов, и мы не всегда можем корректно отделить существенные факторы от случайных и связанных с индивидуальным опытом людей.

В целом анализ результатов опроса по вопросу № 21, показанный на рис. 28, свидетельствует, что как минимум половина опрошенных недовольна тем, как влияет дистанционное обучение на детей: 55% считают, что снизилась успеваемость, 50% — что повысилась утомляемость, 52% — что возросла загруженность, 50% — что у детей ухудшилось здоровье, 64% — что снизилась мотивация учиться. Всё это вместе свидетельствует, что граждане в основном (половина и более) отрицательно относятся к тому опыту дистанционного обучения, который реально они получили во время эпидемии.

Рисунок 28. Генеральные распределения ответов на вопрос № 21: «Как отразилось „обучение с использованием дистанционных технологий“ на Ваших детях и детях Ваших знакомых?», %

В результате суммарная оценка последствий «обучения с использованием дистанционных технологий» оказалась резко отрицательной (всем «негативным» ответам о том, что что-то «ухудшилось, снизилось и упало», присваивался вес (–1); всем «позитивным» ответам о том, что что-то «улучшилось, повысилось и возросло», присваивался вес (+1), а если человек не давал ответа по какому-то пункту, то давался вес 0; затем все эти веса складывались и получался суммарный коэффициент оценки последствий дистанционного обучения для каждого респондента). Для выборки в целом средний суммарный коэффициент оказался равным –1,77, что, конечно, является явно отрицательной оценкой последствий дистанционного обучения.

Понятно, что дистанционное обучение людям в основном не понравилось, однако почему именно — сказать сложно.

Может, дело в том, что дети, ходящие в школу, гораздо приятнее детей, 24 часа в сутки сидящих на головах у родителей, — в конце концов, говорят же, что «все дети хорошие, когда спят». А когда мало что не спят, так еще и непрерывно требуют внимания, задают каверзные вопросы, заставляя родителей ясно понять, что они начисто забыли не только физику за 6-й класс или решение квадратных уравнений, но и русский язык в объеме начальной школы. Что во всем этом приятного и хорошего?

А может, дело в том, что в большинстве случаев дистанционное обучение было из рук вон плохо организовано. Или в том, что в большинстве семей нет условий, чтобы дети могли спокойно заниматься дома. Или в том, что во время карантина взрослые пребывали в стрессе, и на его фоне заниматься детьми совсем не могли. Или еще в чем-нибудь, что не связано с качеством дистанционного обучения и уж тем более с его идеей, а вызвано далекими от школьных проблем обстоятельствами, которые в необычных условиях эпидемии приобрели массовый характер.

Так или иначе, «в среднем по больнице» дистанционное обучение восторга не вызвало. Однако не вызвало оно и тотального отторжения, что тоже требует обдумывания.

Что же касается рассмотрения отдельных «показателей», фигурирующих в вопросе № 21: успеваемости, загруженности и пр., то здесь тоже не всё ясно. Даже если признать, что всё обстоит именно так, как получилось у нас в опросе (это вряд ли вообще-то, потому мы имеем дело именно с эмоциональными оценками обычных людей, а не с экспертными мнениями профессионалов), то всё равно остается вопрос о том, не являются ли эти «ухудшения» временными проблемами на пути к общему глобальному «улучшению»? Автор данного отчета когда-то давно, в школьном возрасте, был в летнем спортивном лагере, где шла подготовка к Всесоюзным соревнованиям (по легкой атлетике). Там были новые, незнакомые нам тренеры, которые применяли неожиданные для многих методики тренировки. В частности, нас заставляли бегать по 3 км с грузами на ногах. Ясное дело, у всех, кто тренировался, сразу же «понизилась успеваемость», «возросла утомляемость и загруженность», «ухудшилось здоровье» (стали на порядок больше уставать, а поначалу просто всё болело), и резко упала «мотивация к учебе» (кому же охота так тяжело тренироваться?). Однако через месяц тренировок выяснилось, что результаты у большинства улучшились, повысилась выносливость, причем не только при этом беге, но и вообще, и общее состояние большинства спортсменов и команды в целом резко улучшилось. Конечно, «каждое сравнение хромает», да и мотивы наших «тренеров», прописавших всем «дистанционку» именно в том виде, какой мы ее знаем, не вполне ясны и, похоже, не вполне чисты… но всё же.

Тем не менее примем как факт, что большинство граждан России отнеслись к «дистанционному обучению» скорее плохо, нежели хорошо.

Однако если посмотреть на результаты в возрастном разрезе, то получается удивительная картина, отраженная на рис. 29. Исключительно важная в настоящем опросе группа граждан «до 17 лет» — то есть собственно учащиеся: старшеклассники, студенты колледжей, — а также следующая возрастная группа «18–29» — это студенты и если и родители, то в основном дошкольников, — оценивают последствия дистанционного обучения радикально иначе, чем все остальные старшие группы — собственно родителей школьников, студентов, а также их бабушки и дедушки.

Рисунок 29. Генеральные распределения ответов на вопрос № 21: «Как отразилось „обучение с использованием дистанционных технологий“ на Ваших детях и детях Ваших знакомых?», %.

Если младшие группы считают, что в результате дистанционного обучения успеваемость (причем это их успеваемость!) в основном повысилась, утомляемость (их утомляемость!) в основном снизилась, загруженность снизилась, здоровье улучшилось и даже около трети считают, что мотивация к учебе выросла, то их родители, бабушки и дедушки единодушно думают прямо наоборот: успеваемость снизилась, утомляемость повысилась, загруженность возросла, здоровье ухудшилось и мотивация к учебе упала. Наиболее радикально-негативную позицию занимают граждане средних возрастных групп «30–39 лет» и «40–49», то есть примерно родители школьников и студентов, что касается самых старших групп «50–59 лет» и «60 лет и старше», то они менее радикальны, а главное — не очень «в теме»: число не ответивших в этих группах зашкаливающее: от трети до почти половины граждан самых старших возрастов не смогли ответить на вопрос № 21.

Такие результаты как минимум означают, что граждане разных возрастов, отвечая на вопрос № 21, говорили о чем-то совершенно разном. Младшие — о том, например, что они не очень любят школу и ходить туда не очень любят, средние поколения — о том, например, что они поняли собственную неспособность не только «заставить» детей учиться, но даже просто проконтролировать их, или то, что они не готовы взять на себя часть ответственности за образование детей, старшие поколения — о том, например, что они не очень понимают, о чем речь, да и поскольку речь идет не об их детях, не чувствуют никакой необходимости разбираться в этом вопросе, а полагаются на чужие мнения — из СМИ или от знакомых. То есть полученный результат по данному вопросу — это именно что «среднее по больнице», а на самом деле мы имеем как минимум три различных типа отношения к изучаемому вопросу, с каждым из которых надо бы разбираться отдельно.

(с)пёрто https://rossaprimavera.ru/article/c50ce2b5

В мае-июне этого года прошел очередной опрос Агентства культурно-социальных исследований общества(АКСИО). Опросы АКСИО отличает беспрецедентная массовость - было опрошено более 34 тысяч россиян в десятках городов. Я был одним из волонтеров и хотел бы поделиться его результатами в виде серии постов, по мере обработки результатов

Выборка

Как известно, 10 декабря 2020 г. председатель правительства РФ Михаил Мишустин постановил начать эксперимент по внедрению в России цифровой образовательной среды (ЦОС). Эксперимент продлится до конца 2022 года. Министерство просвещения заявило о 14 субъектах Федерации, которым выделены средства для подготовки инфраструктуры в 1700 школах, включая обеспечение высокоскоростным доступом в интернет, компьютерами, программным обеспечением.

Правительство России уверено, что ЦОС — это веление времени, и, хотя дистанционное образование обещают вводить не навсегда, многие граждане опасаются ЦОС, и для этого есть множество оснований. Введение ЦОС действительно ставит немало вопросов: об отношениях между государством и гражданами, о последствиях цифровизации школы для детей, их родителей, общества и государства. Однако не совсем понятно, чего именно боятся граждане в связи с ЦОС, что именно вызывает у них наибольшую тревогу и что можно было бы сделать, чтобы разрешить наметившееся непонимание между властью и обществом по вопросам цифрового реформирования образования.

В связи с этим общественный институт общественного мнения АКСИО силами активистов и добровольцев провел опрос, посвященный цифровизации образования и отношению к ней граждан.

В опросе АКСИО приняли участие 34 632 человека практически из всех регионов Российской Федерации (опрос проводился не во всех регионах, но так как в крупных городах опрашивали людей на улицах, на вокзалах, в электричках, в выборку попали люди из регионов, в которых опрос не проводился), перечисленных в таблице 1.

Полученная выборка была «отремонтирована» с помощью математических методов таким образом, чтобы она была репрезентативна населению РФ старше 16 лет по полу и возрасту, никакие другие социально-демографические показатели в «ремонте» выборки не задействовались.

Так и не понятно, в каком государстве мы живем

Первым «содержательным» вопросом анкеты был вопрос о том, является ли на самом деле Российская Федерация «социальным государством», как это написано в ее Конституции.

Приступая к анализу ответов на этот вопрос, необходимо кое-что пояснить. Конечно, никакое «общественное мнение» не может дать нам возможность определить степень «социальности» государства. Поэтому, когда мы спрашиваем граждан о том, является ли РФ социальным государством, мы получаем ответы не о сущности государства Российского, а об ожиданиях людей по поводу него. Те, кто считает Россию социальным государством, очевидно, ждут от государства каких-то действий, направленных на улучшение их жизни, те же, кто не считают РФ социальным государством, — соответственно, ничего «социального» от государства не ждут.

Логично предположить, что люди, ожидающие от государства если не помощи, то хотя бы заинтересованности в улучшении жизни, будут менее активны в устройстве собственной жизни, чем те, кто считает, что государство «не социальное», о них не думает, а значит, «спасение утопающих — дело рук самих утопающих». Соответственно, мы можем интерпретировать ответы на вопрос № 10 таким образом: он дает нам возможность выделить группы граждан с различной готовностью к активности для улучшения своей жизни.

Распределение ответов на вопрос № 10, представленное на рис. 1, полученное в нашем опросе, свидетельствует о том, что почти половина опрошенных совершенно не понимает, социальное у них государство или нет, и, следовательно, не понимает, как должны себя вести — то ли сидеть спокойно и ждать чего-то от государства, то ли плюнуть на него и пытаться активничать самостоятельно. Как подсказывает жизненный опыт, такие люди чаще склоняются к тому, чтобы сидеть и ждать, а не к тому, чтобы что-то делать.

Соответственно, можно предполагать, что 45% граждан России ничего не понимают насчет «социальности» государства, но при этом, скорее всего, ничего не делают, а ждут у моря погоды. Еще 35%, хоть и имеет какое-то подозрение насчет «социальности» государства, но весьма неустойчивое: то ли оно социальное, то ли нет, не разберешь. Скорее всего, эти люди также не склонны занимать активную позицию, а склонны сидеть и ждать. Только 7% респондентов твердо уверены, что Россия — социальное государство, и только 12% твердо считают, что Россия социальным государством не является. Поскольку уверенность в социальности государства совсем не способствует самостоятельной активности человека, то у нас остается только 12% граждан, относительно которых мы можем подозревать (или надеяться), что они более или менее активны. Возможно, этот анализ покажется кому — то натянутым, однако, оглянувшись вокруг себя, мы сразу же заметим, что доля граждан с активной жизненной позицией вряд ли превышает эти 12%, а скорее, гораздо ниже — потому что даже если люди знают, что активность проявлять необходимо ради выживания, они не всегда это делают.

Таким образом, если еще 10, а тем более 20 лет назад, все опросы свидетельствовали о почти тотальной патерналистичности российского общества, то теперь картина вроде бы немного изменилась: патернализма на словах стало меньше, однако большинство теперь просто не понимает, в каком государстве оно живет. И предполагать, что со снижением «формального» патернализма будет расти активность граждан во взаимодействии с государством, особых оснований нет: в смысле мотивации к гражданской активности растерянность ничем не лучше патернализма. Она может приводить к чувству обреченности и порождать то, что называют пассивным суицидом части общества (явление, известное по России 90-х).

Носители наиболее мифологичного представления о «социальном государстве» — дети и подростки до 17 лет — чаще склонны думать, что «Россия — социальное государство» (31%) — в отличие от взрослых всех возрастов, среди которых так склонны считать только 21% (рис. 2). И наоборот: среди взрослых треть устойчиво считают, что РФ не социальное государство, а среди детей и подростков таких меньше четверти.

Повышенный «идеализм» молодежи вполне понятен: с государством они сталкиваются в основном как «получатели», в реальное взаимодействие с ним в большинстве своем, к их счастью, не вступали. Но как только они начинают контактировать с государством поближе, патернализм тут же становится близким к «взрослой» норме.

В целом картина с «социальным государством» получается грустная (рис. 3): что бы там ни писали в Конституции, большинство граждан России — 78% — социального государства в России не наблюдают. И только 22% видят какие-то признаки социального государства, хотя в чем они — дело темное. То есть государство Российское либо нарушает Конституцию и не желает быть социальным ни за что, либо, если Конституция соблюдается, хранит «социальное государство» в глубокой тайне от населения — а то, не дай бог, узнают и потребуют себе кусочек. Хотя страхи не обоснованы: большинство населения, судя по всему — и по опросам, и по реальному поведению, находится в пассивном состоянии — видимо, размышляет, какое же у нас государство. И пока процесс размышлений не завершится, оно с дивана не поднимется.

Цели и задачи образования

Следующий вопрос — № 11 — был посвящен желательным целям образования. Результаты приведены в табл. 2.

Можно видеть, что граждане не имеют внятного представления о том, каковы должны быть цели образования: они за всё хорошее и против всего плохого. По сути, совокупный ответ опрошенных на вопрос о целях образования таков: хотим сдать дитё в систему образования и получить обратно «правильно образованного, хорошего и потенциально успешного человека». То есть граждане, если можно так выразиться, не являются сознательными «заказчиками» для системы образования, соответственно, оценить результат ее работы не имеют никакой возможности. Точно так же они не могут и оценить частные методы работы системы образования, так как их эффективность надо сопоставлять с целями, а цели туманны.

Представляется, что в этом и есть главный дефект взаимодействия граждан с системой образования, и главная задача для всех, кто хочет эту систему как-то улучшить: для начала нужно добиться от общества внятного понимания желаемого результата образования для каждого ребенка в России, а уж потом… Без такого понимания сдвинуться с места будет тяжело, по-настоящему оценить действия власти будет затруднительно, и организовать какое бы то ни было давление на власть будет невозможно. Что мы, собственно, и наблюдаем в последние годы.

Тем не менее, если оставаться в рамках заданного вопроса и его вариантов ответа, то в совокупности ответы граждан выглядят более или менее осмысленными (рис. 4): большинство хочет от системы образования именно образования — то есть того, что сами граждане в полном объеме своим детям предоставить не могут (в силу недостаточности и односторонности собственного образования). Что же касается подготовки человека к социальной жизни — того, что принято называть воспитанием, — то это в целом обязанность семьи, а не системы образования, что, судя по результатам опроса, граждане России понимают. Именно семья должна воспитывать человека — и потому, что неизвестно на каких принципах построенная система образования воспитывает, а если и воспитывает, то неизвестно кого. И потому, что обычно всем родителям хочется, чтобы дети были им «созвучны», верили бы в то же, что и они, имели те же ценности, взгляды и пр. Странно ожидать, что такой результат получится от «воспитания» в системе образования, где чужие дяди и тети будут вкладывать в детей свои — часто чуждые для семьи — взгляды и ценности.

Если отвлечься от общих результатов, так сказать, «средней температуры по больнице», то можно увидеть (рис. 5), что разные социальные группы по-разному представляют себе цели образования и, соответственно, желаемые жизненные цели.

Так, старшие поколения, в отличие от тех, что младше, настаивают на важности двух целей: формировании гармонично развитого и творческого человека и на воспитании гражданских качеств. Для средних поколений относительно большее значение имеет максимально широкое образование и владение практическими навыками. Что касается молодежи, то для нее значительно больше, чем для всех остальных, имеет значение развитие индивидуальных способностей и всё то, что позволяет надеяться на успех в современном обществе. В сущности, мы имеем дело с разными представлениями о человеке: если старшие поколения продолжают верить в то, что «поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан», при этом думая, что творческий и гармонично развитый человек всегда найдет себе применение, то молодежь про «гражданина» вообще ничего не думает, а мечтает только об успехе. Причем этот успех (из опроса это не следует, это следует из наблюдения жизни) заключается в приобретении известности и может быть, по сути, основан на чем угодно: умение доставать языком до уха даст в наше время практически такой же успех — в виде известности — как и открытие нового химического элемента. Да еще про новый элемент большинство не узнает, а вот про номер «язык — ухо» будут знать все зрители TikTok. Вероятно, именно поэтому молодежь так ратует за «развитие индивидуальных способностей» в системе образования, причем чем более индивидуальными они будут, тем лучше.

Общество хамелеонов

Следующий вопрос был посвящен исследованию представлений граждан о том, чему должен научиться человек в школе: быстрому приспособлению к меняющимся условиям жизни или же умению менять жизнь соответственно своим представлениям о лучшем и должном. Результаты представлены на рис. 6.

В советские времена слово «приспособленец» имело ярко выраженную негативную коннотацию: «приспособленцы» были людьми нехорошими и неправильными. Обозвать кого-то приспособленцем значило оскорбить. Толковый словарь Ушакова определял приспособленца так: «Человек, меняющий свои взгляды, привычки в зависимости от обстоятельств, к которым он приспособляется, двурушник, приспособляющийся к обстоятельствам с целью замаскировать свои истинные взгляды, склонности и привычки». Толковый словарь Ожегова более краток: «Человек, который беспринципно приспосабливается к обстоятельствам, маскируя свои истинные взгляды», но суть от этого не меняется. Наконец, очень красноречив «Словарь синонимов русского языка», изданный совсем недавно — в 2011 г., — синонимы слова «приспособленец»: «конъюнктурщик, хамелеон, соглашатель, конформист, хвостист, оппортунист» — согласитесь, «хамелеон» здесь самое нейтральное слово. Таким образом, отрицательные коннотации все на месте (ну были как минимум 10 лет назад), а приспособленчество как цель школьного воспитания ныне выдвигается как главная чуть ли не половиной населения. Что-то неладно в нашем королевстве, похоже.

Причем чем моложе граждане, тем более они убеждены, что именно умение приспосабливаться к чему угодно — тот ценный актив, который они должны приобрести за «школьные годы чудесные», что показано на рис. 7. А старшее поколение, хоть и ценит приспособленчество меньше молодежи, тем не менее считает его желаемой целью школьного образования чаще, чем умение менять жизнь согласно своим убеждениям.

Излишне говорить, что будет, когда система образования станет полностью соответствовать чаяниям граждан: мы получим общество приспособленцев, которые будут непрерывно приспосабливаться к требованиям, задаваемым властью и капиталом в широком смысле. Собственно, оно уже примерно такое и есть. В этой связи примерно понятно, как будут развиваться события в связи с цифровизацией образования. Поскольку цифровизация образования — это, безусловно, важное изменение среды, то к ней нужно активно приспосабливаться. Конечно, какая-то часть могла бы и попробовать изменить ситуацию в соответствии со своими представлениями о правильном и должном… если бы эти представления были в наличии. Но с этим тоже негусто. И ситуация становится не только угрожающей, но и безнадежной. Поэтому главной задачей в отношении цифровизации представляется внятное формулирование альтернативных задач системы образования и доведение их до граждан — без этого шага никакое сопротивление вообще немыслимо, хотя и это может не помочь: приспосабливаться не только легче, но почетнее и выгоднее.

Последнее не красивые слова, а вывод из результатов опроса, показанных на рис. 8, 9. Полученные данные свидетельствуют, что чем к более высокому социальному слою относит себя респондент, и чем выше его доходы (по самооценке), тем чаще он считает главной целью школьного образования овладение искусством приспособленчества, а чем респондент беднее (по самооценке) и чем ниже его социальный статус, тем больше он ценит умение менять мир. Тут важен такой момент: если уже богатые и уже высокостатусные люди считают главной целью образования умение приспосабливаться, то это в том числе означает, что их богатство и статус как-то с этим связаны — сознательно или подсознательно люди оценивают свой личный успех как результат умения приспосабливаться.

Кстати, вопрос о главной цели школьного образования интересно коррелирует с представлением о том, является ли нынешняя Россия социальным государством. Как говорилось, развитый патернализм (то есть уверенность, что ты живешь в «социальном государстве») должен быть связан с социальной пассивностью: зачем активничать, если государство изо всех сил старается улучшить твою жизнь, и надо только рот вовремя открывать, чтобы туда попали все блага? Эта зависимость четко видна в том, как ответили на вопрос о цели школы люди, которые видят в РФ социальное государство и которые его не видят (рис. 10).

В целом картина получается не радужная: если главная задача образования — научить людей адаптироваться и приспосабливаться, то даже и непонятно, что лучше — чтобы система образования справилась с ней или чтобы не справилась. Потому что если она справится, то тем самым в России будет похоронено всякое социальное развитие и замрет всякая активность, если же не справится, то кончится всё тоже плохо: дезадаптированная и ничего ни в чем не понимающая молодежь станет легкой добычей разного рода «оппозиции» — хомячками, которых поведут в любую (чаще всего в неправильную и опасную) сторону. Получается, что гораздо более безопасно во всех смыслах, если бы целью системы образования было научить менять мир под себя. Но, вероятно, это настолько страшно звучит для власть предержащих, что они даже подумать об этом боятся.

Идеальная система образования?

Следующий вопрос анкеты был посвящен исследованию представлений граждан о том, в какой период российской истории система образования была наиболее правильной, «близка к идеальной». Результаты показаны в табл. 3.

Представляется очевидным, что этот вопрос не дал никаких результатов вообще, большинство респондентов дали ответ в стиле: «Наиболее близкой к идеальной была система образования в моей собственной школе, в которой лично я учился, когда был молодой, красивый, высокий, умный, и когда трава была зеленее и небо голубее. Ну, может быть, еще прямо передо мной было неплохо. А вот то, что стало после меня, — это ужас-ужас-ужас».

Совершенно ясно также, что граждане в подавляющем большинстве не имеют ни малейшего представления о том, какой была система образования до Революции или до Отечественной войны, да и вообще есть сомнения в том, что они понимают, что такое «система образования». Они просто оценивают воспоминания о своих школьных годах, а поскольку для большинства они эмоционально положительно окрашены, то «система образования» выглядит тоже неплохо.

Для иллюстрации этой мысли достаточно посмотреть на распределения ответов на вопрос № 13 в различных возрастных группах — см. рис. 12.

Вероятно, если бы нам удалось опросить людей, родившихся в начале XIX века, то получилось бы, что именно система образования, существовавшая до реформы 1861 года, и была самая что ни на есть идеальная.

продолжение следует

источник

Осведомленными о законопроекте в разной степени считают себя только треть респондентов, остальные две трети в вопросе, как говорили в школьные годы, «плавают». Такая явно недостаточная осведомленность по очень острому вопросу — отличная почва для манипуляций общественным сознанием и мнением

Главный результат

С 11 по 21 января 2020 года активистами «Сути времени» и примкнувшими к ним общественниками проводился опрос АКСИО-9, посвященный отношению граждан к законопроекту «О профилактике семейно-бытового насилия» в целом и некоторым его особенностям.

Опрос проводился с помощью анкеты для самозаполнения, то есть респондент заполнял анкету строго самостоятельно, без какой-либо помощи со стороны интервьюера: без разъяснения смысла вопросов, без подсказок и пр. Помощь оказывалась только в случае проблем со зрением у респондента — в таком случае вопросы и варианты ответов ему зачитывались. Всего удалось опросить 31407 человек, 31405 анкет были приняты в обработку.

При обработке данных выборка была математическими методами отремонтирована по параметрам «возраст» и «пол», и по этим параметрам результаты репрезентативны населению России.

Главная цель опроса — выяснить отношение граждан России к широко разрекламированному законопроекту «О профилактике семейно-бытового насилия».

Сначала — самый главный результат — генеральное распределение ответов на предпоследний вопрос № 19 анкеты: «Как Вы считаете, нужен ли в России вообще такой закон?» (см. табл. 1).

Как мы видим, по отношению к законопроекту «О профилактике семейно-бытового насилия» общество практически раскололось: почти половина опрошенных (49%) более или менее уверенно выступает против этого закона, так как считает его ненужным, четверть респондентов (25%) с той или иной степенью определенности полагают, что закон такой России нужен, и поддерживают его, еще четверть граждан (25%) не имеют определенного отношения к этому законопроекту (рис. 1).

Для того чтобы понять, почему законопроект вызывает такие разные оценки, почему он практически расколол общество, необходимо подробно проанализировать ответы на другие, предваряющие главный вопрос об отношении к законопроекту, вопросы анкеты.

Почему этот вопрос был поставлен в конец анкеты? Потому что нам было очень важно, чтобы люди отвечали на этот вопрос осмысленно, а не абы как, случайным образом. Поэтому в начале мы спрашивали о личном опыте столкновений респондента с семейным насилием, о степени осведомленности опрошенных о самом законопроекте и его некоторых особенностях, а также о том, что именно граждане считают семейным насилием.

Такая конструкция анкеты позволяет быть уверенными, что ответ на главный вопрос был дан более или менее осознанно. Проблема массовых опросов всегда состоит в том, что люди в большинстве своем не имеют до проведения опросов ясной и легко формулируемой позиции по тем вопросам, которые ему задают исследователи, так эти проблемы не находятся в центре их интересов и раздумий. В противном случае исследовать общественное мнение было бы слишком легко: если бы люди на любой вопрос могли дать развернутый и продуманный ответ, то достаточно было спрашивать каждый раз что-то типа «Ну как? Что Вы думаете о проблеме „Х“?» — и люди бы рассказывали о том, что интересует исследователей. Однако так не бывает. Потому что, во-первых, люди не помнят даже о существовании проблемы «Х», потому что, во-вторых, до опроса они ни разу не думали о проблеме «Х», потому что, в-третьих, даже вспомнив о проблеме «Х», они не сразу понимают, что там главное, что второстепенное, каковы там основные подпроблемы, как она касается лично их и пр., потому что, в-четвертых, они не знают, с какого конца подойти к думанию о проблеме «Х», и так далее и тому подобное. И чем более специален вопрос, который мы хотим задать гражданам (а вопрос об отношении к конкретному законопроекту очень специален), тем больше надо приложить усилий к тому, чтобы этот вопрос был правильно понят и чтобы люди дали на него не первый пришедший в голову, не стереотипный, а настоящий ответ, действительно выражающий их позицию.

Мало кто, наверное, будет спорить с тем, что любой гражданин нашей страны, даже разбуженный ночью, на вопрос «Вы за насилие или против?» или даже «Вы за семейное насилие или против?», ответит, что он против. Совсем другие ответы мы получим, если спросим, например, так: «Если некто оскорбил или ударил Вашу мать, Вы за то, чтобы дать сдачи или против?» — большинство ответит, что они за. Так как же люди относятся к насилию по результатам этого гипотетического опроса? Вот то-то и оно! И это мы еще не поднимаем вопрос о том, как по-разному люди понимают слова. Вспоминается известный детский анекдот о том, как маленькая девочка подходит к матери и спрашивает: «Мама, а что такое аборт?» Перепуганная мама в ужасе спрашивает: «Деточка, а откуда ты знаешь это слово?» Деточка отвечает: «Ну как же, ведь вы с папой вчера пели: „Волны бились о борт корабля“!» Вот для того, чтобы измерить отношение в обществе именно к законопроекту о семейном насилии, а не к чему-нибудь другому, мы и построили анкету именно так: сначала спросили о их личном опыте, потом о степени знакомства с законопроектом, потом о понимании ими термина «семейное насилие», а потом задали основной вопрос. И анализировать результаты мы будем в таком же порядке.

Как известно, в процессе продвижения этого законопроекта его продвигатели развернули беспрецедентную кампанию в СМИ и соцсетях с целью убедить граждан в том, что, во-первых, масштаб семейного насилия в нашем обществе превосходит всякое разумение: буквально каждую секунду в семьях кого-то убивают, так что непонятно, как в стране еще остались живые. А во-вторых, остановить эту «вакханалию» насилия может только новый закон: обычному Уголовному кодексу это не под силу. Кампания эта весьма бурная, в процессе в нее втягиваются все новые группки и группочки сторонников законопроекта, которые поверили продвигателям и в благородном стремлении сохранить население России (главным образом женщин) от полного истребления подключаются к пропаганде законопроекта.

Наше время, как известно, отличается от всех предыдущих времен гораздо большим влиянием информационной сферы (рекламы, пиара, СМИ, соцсетей) на общественные настроения. Если, как утверждают историки, большую часть жизни человечества законы возникали из уже существовавших привычек и обычаев людей, которые записывались, сводились в своды и кодексы и освящались авторитетом бога или царя, то теперь всё наоборот: законы сначала придумывают и чуть ли не принимают, а потом с помощью информационной атаки объясняют людям, что они соответствуют их собственным желаниям.

Так и с законопроектом о семейном насилии: если Уголовного кодекса (при надлежащей работе правоохранительных органов) вполне хватает, чтобы справиться с реальным (а не воображаемым ужасно-повсеместным) семейным насилием, то зачем нужен новый закон? Правильно! — он нужен для того, чтобы навязать обществу и гражданам новое понимание насилия и получить санкции беспощадно бороться с этим «насилием», которое, в силу своей недоопределенности, будет действительно «повсеместным», так как для его обнаружения нужно будет только захотеть найти. И не важно, что граждане знать не знают, что такое «экономическое», «психологическое» или «воспитательное» насилие, или что каждый понимает их буквально как хочет, важно, что к гражданам за якобы совершение этих якобы видов якобы насилия можно будет применять вполне себе реальные санкции, а незнание законов, как известно, не освобождает от ответственности.

Не вдаваясь сейчас в обсуждение вопроса о том, кому это всё нужно или выгодно, рассмотрим только те аспекты, которые нам нужны для понимания результатов опроса.

А нужно нам понять, действительно ли граждане считают семейно-бытовое насилие таким всепроникающим, как думают авторы законопроекта (и чем они размахивают, как жупелом), и что именно они считают насилием.

Поскольку законопроект еще все-таки не принят и законом не стал, задачами нашего опроса было по сути выяснение мнений граждан по поводу тем, наиболее раскручиваемых в информационной кампании по продвижению законопроекта.

А именно:

как часто граждане сталкивались и сталкиваются с семейно-бытовым насилием, то есть насколько оно в самом деле «ужасно-повсеместно»;

насколько они осведомлены о проблеме и знакомы с предлагаемым законопроектом;

как они относятся к концепции законопроекта, согласно которому борьба с семейно-бытовым насилием должна быть отдана НКО;

как граждане понимают насилие и считают ли они насилием те формы насилия, санкции за которые предполагает законопроект;

считают ли они этот законопроект нужным.

Конечно, самым сложным, но и самым важным для нас является вопрос о том, как граждане понимают насилие. Не стоило бы проводить опрос, чтобы понять, как люди относятся к насилию вообще — очевидно, что они к нему относятся плохо. Но вот что именно они понимают под насилием, не вполне ясно. Собственно, этим и пользуются продвигатели законопроекта.

Что же такое насилие?

И какое насилие — то, за которое надо наказывать?

Как выяснилось, даже в уголовном праве этот вопрос не вполне прояснен.

Так, в статье специалиста по уголовному праву Е. Безручко читаем:

«Теория уголовного права подразделяет насилие на две разновидности: физическое и психическое. Законодатель же при конструировании норм уголовного закона такой терминологией не пользуется. В диспозициях статей УК выделяются насилие либо угроза его применения. При этом сам термин «насилие» не раскрывается, но имеется указание на его степень: опасное или не опасное для жизни или здоровья. В законе под термином «насилие» подразумевается только физическое насилие (здесь и далее выделено мною. — Ю.К.). Психическое насилие, то есть ответственность за угрозу его применения наказуемо в случаях, специально указанных в диспозициях уголовно-правовых норм. Если законодатель признает противоправным психическое насилие, то оно в диспозиции статьи отражено посредством указания на признак «угроза применения насилия», в связи с чем приходим к выводу о том, что понятия «насилие» и «физическое насилие» в УК РФ являются идентичными.

Подавляющее большинство исследователей под физическим насилием понимают любое противоправное воздействие на организм другого лица против его воли. Неоднозначно понимается вопрос отнесения к физическому насилию ограничения свободы человека. Одни авторы признают насилием любое ограничение свободы, осуществленное с целью похищения имущества. Другие не считают ограничение свободы насилием. Третьи именуют насилием только такое ограничение свободы, которое связано с непосредственным воздействием на тело потерпевшего (связывание, затыкание рта, вталкивание, втаскивание и т. п.). Последнее мнение разделяют большинство ученых».

Было бы просто решить, что не только юристы, но и обычные люди в обычной жизни при прочих равных под насилием понимают именно физическое насилие (которое при этом тоже бывает «разной степени тяжести» и поэтому может восприниматься по-разному). Однако в последнее время в общественное сознание продвигается другое понимание насилия, мягко говоря, расширительное. Согласно этому пониманию, нужно считать насилием (с последующим наказанием) практически всё, что объект «насилия» воспринимает как таковое. При таком понимании «насилием», требующим общественных санкций, является и принуждение детей мыться по утрам, и уж тем более учиться, и семейная словесная перепалка с нелицеприятными определениями в адрес друг друга, и запрет на получение кредита или совершение покупок, неподъемных для семейного бюджета. Помимо прочего, если, например, мать, желая помешать ребенку выскочить на проезжую часть, схватит и дернет его за руку или за воротник, или за что подвернется, то это будет очевидным физическим насилием со всех точек зрения. Однако стоит ли за это насилие судить или даже осуждать?

Что именно считают насилием наши респонденты, не очень ясно, но понятно, что при интерпретации результатов опроса надо иметь в виду и вероятность «классического» понимания насилия как физического насилия, и вероятность того, что часть респондентов — под влиянием соответствующей пропаганды или под влиянием всевозрастающей любви к себе вследствие победного шествия индивидуализма — могла сдвинуться в своем понимании насилия к более «прогрессивным» определениям.

Опыт, сын ошибок трудных

В первую очередь нас интересовало то, насколько часто граждане сталкиваются с семейным насилием, какой у них «опыт» по этой части? В этой связи было задано два вопроса: о том, как часто респонденты сталкивались с семейным насилием в родительской семье и как часто они сталкиваются (или слышат) с ним сегодня — не только в своей семье, но и в семьях своих родственников, знакомых и пр. Результаты по этим двум вопросам логично анализировать совместно.

Результаты оказались довольно интересными (рис. 2–3).

Прежде чем говорить о результатах по вопросу № 12, необходимо обратить внимание на одно обстоятельство: вопрос касался родительской семьи респондента, и предлагалось дать ответ о частоте социально порицаемого поведения в этой семье. Обычно люди не склонны раскрывать «плохую» информацию о своей семье, «доносить» на нее, поэтому данные по этому вопросу немного условны: скорее всего, «уровень насилия» в семьях несколько занижен, а процент ответивших «никогда» несколько выше реального. Но поскольку сколько-нибудь правдоподобно оценить степень и само наличие искажения не представляется возможным, то в результатах этого вопроса скорее важна тенденция, чем конкретные цифры.

Тенденция же состоит в том, что людей, которые «никогда или почти никогда» не встречались с насилием в семье своих родителей, в 10 (!) раз больше тех, кто сталкивался с насилием в собственной семье.

Поскольку мы не знаем, что люди считают насилием (возможно, имеются в виду скандалы или подзатыльники детям, а возможно, и случаи побоев и тяжелых увечий), то трудно и понять, что такое 8% «постоянно или часто сталкивавшихся» с насилием в семье своих родителей: какое именно насилие имеется в виду и много это или мало? Наверное, немало. Но важнее то, что таких респондентов в 10 раз меньше тех, кто «никогда или почти никогда» не сталкивался с семейным насилием, что бы они под таким насилием ни понимали.

Теперь — внимание! Переходя к анализу ответов на вопрос № 13, мы видим, что доля людей, сталкивающихся так или иначе (не забываем, что в том числе и по разговорам о нем) с семейным насилием, резко выросло (рис. 4, 5).

Если в родительской семье насилие «постоянно или часто» видели в среднем 8% респондентов, то теперь 19% — более чем 2 раза больше. Ответ «редко» набрал 21% — в два раза больше, чем такой же в отношении семьи родителей. А «никогда или почти никогда» не сталкиваются с семейным насилием 58% респондентов, что составляет 73%, то есть примерно три четверти от доли респондентов, «никогда или почти никогда» не сталкивавшихся с насилием в семье родителей. И теперь доля граждан, никогда не сталкивавшихся с семейным насилием, только в 3 раза больше доли тех, кто сталкивается с насилием «постоянно или часто», а не в 10 раз, как в вопросе про семью родителей.

Если понимать данные буквально, то можно фиксировать прямо-таки взрыв семейного насилия. Однако если подумать, то мы скорее зафиксировали взрыв разговоров о семейном насилии, то есть ту самую пиар-атаку продвигателей законопроекта о семейно-бытовом насилии, о которой говорили выше. Почему можно сделать такой вывод?

Во-первых, потому, что насилие в семье не может взяться ниоткуда. Если в родительской семье человека насилия никогда не было, то с очень большой вероятностью он сам тоже не будет применять насилие в семье: воспитание не позволит. Соответственно, если принять за правду результаты по вопросу № 12, распределение ответов на вопрос № 13 должно было бы быть близким к распределению ответов на вопрос № 12 или число «постоянно или часто» сталкивавшихся с семейным насилием могло подрасти, но немного — за счет того, что в вопросе спрашивалось о том, что «слышали» респонденты, а слышать об одном случае насилия может гораздо большее число людей, чем помещается в одну семью. Но доля «постоянно или часто» сталкивавшихся с семейным насилием выросла более чем в два раза! По всей видимости (ничего другого не приходит в голову), случаи насилия, обсуждающиеся в телевизоре и соцсетях, тоже приводят к увеличению числа соответствующих ответов. И если кампания по продвижению законопроекта еще продлится, то скоро число слышавших о «постоянном или частом» семейном насилии в России превысит число взрослого населения. В дальнейшем анализе мы увидим подтверждение этой гипотезы.

Для лучшего понимания полученных результатов рассмотрим распределения ответов по вопросам 12 и 13 в различных подгруппах респондентов — там, где имеются статистически значимые различия.

Анализ зависимости ответов на вопрос № 12 от возраста показывает, что значимо больше (11%), чем в остальных группах (8%), частое насилие в семье своих родителей (то есть когда они были детьми и жили с родителями) отмечают люди в возрасте 18–30 лет (рис. 6). При этом респонденты именно этой возрастной группы дали 40% всех ответов «постоянно, чуть ли не ежедневно» на вопрос № 12. Легко посчитать, что эти респонденты были детьми в «святые» 90-е или в начале 2000-х, когда ситуация в обществе была очень далека от нормальной, а их родители в большинстве своем были перманентно, как сейчас принято говорить, «в тяжелой жизненной ситуации», а значит, в постоянном тяжелом стрессе. Поэтому легко поверить, что именно в этой категории граждан относительно больше людей, наблюдавших в своей семье насилие. Конечно, мы ни в коем случае не хотим утверждать, что тяжелая жизненная ситуация как-то оправдывает насилие в семье, но она его как минимум объясняет. И настоящим «виновником» этого всплеска насилия можно уверенно считать распад Советского Союза и последовавший за ним разгул «свободы и демократии».

Одновременно стоит обратить внимание на то, что всё же 11% «постоянно или часто» наблюдавших насилие в семье своих родителей — это совсем не большинство. А большинство — 78% — в этой же группе респондентов «никогда или почти никогда» не встречались с насилием в семье своих родителей. То есть даже в «святых» 90-х подавляющее большинство граждан удержалось от срывов в своей семье и вымещении собственных проблем на детях, женах и мужьях.

Крайне интересны и зависимости от возраста в ответах на вопрос № 13 (рис. 7).

Как можно видеть, «постоянно или часто» сталкиваются с семейным насилием или слышат о нем в своем окружении в основном две возрастные группы: группа подростков 14–17 лет и молодежь 18–30 лет. При этом вместе респонденты в возрасте 14–30 лет «обеспечили» более половины (51%) ответов «постоянно, чуть ли не ежедневно» на вопрос № 13. Если результаты во второй группе можно было бы объяснить большей чувствительностью к этой теме граждан 18–30 лет, связанной с неблагополучным детством, обсужденным нами выше, то результаты в группе подростков по-настоящему удивительны.

Удивительны они потому, что граждане этой возрастной группы в большинстве живут еще с родителями. В предыдущем вопросе только 7% из этой группы сказали, что «постоянно или часто» сталкиваются с семейным насилием в своей семье, а 83% не сталкиваются с ним «никогда или почти никогда». А вот когда речь заходит о ситуации вокруг их семьи, то доля знающих о случаях семейного насилия среди подростков резко — в четыре раза! — возрастает до 28%. Что это может означать?

Можно выдвинуть гипотезу, что в вопросе № 12 подростки соврали, пытаясь не выносить сор из избы и не поливать грязью своих родителей, а на самом деле уровень насилия в их семьях именно 28%, просто они смогли сказать правду, только отвечая про других — своих друзей и знакомых. Однако эта гипотеза, по нашему мнению, не выдерживает критики. Потому что откуда подросток может узнать о семейном насилии в своем окружении? Наверное, от таких же подростков. Но если подростки склонны скрывать факты насилия в своей семье (см. выше), то вряд ли они рассказывают о нем своим друзьям и знакомым? Тогда где 28% подростков сталкиваются с семейным насилием или откуда о нем слышат? Ответ прост: они слышат о семейном насилии не в ближайшем окружении своем, а в СМИ и соцсетях, к которым нынешние подростки намертво привязаны. То есть это жертвы той самой кампании по продвижению законопроекта о семейном насилии, о которой мы уже говорили. Молодежь в возрасте 18–30 лет, судя по всему, стала жертвой этой же кампании, потому что они почти так же сильно зависимы от соцсетей, как и подростки. А вот как только — с увеличением возраста — зависимость от соцсетей начинает ослабевать, так сразу резко уменьшается и доля респондентов, которые «постоянно или часто» сталкиваются с семейным насилием или слышат о нем. Правда, старшие поколения сильно зависят от традиционных СМИ, в которых кампания по продвижению законопроекта тоже активно велась, поэтому насилия у них в 13-м вопросе так же, как и в младших группах, больше, чем в 12-м. Но не в четыре раза, а всего в два! — большая разница, верно?

Анализ зависимости ответов на вопрос № 12 от пола респондентов (рис. 8, 9) показывает, что женщины в целом больше обеспокоены домашним насилием, чем мужчины, что неудивительно.

Женщины статистически значимо чаще сообщают о «постоянном или частом» насилии как в родительской семье (10% против 6% у мужчин), так и в своем ближайшем окружении (24% против 13% у мужчин). Разное восприятие женщинами и мужчинами проблемы домашнего насилия определяется, скорее всего, реально большей чувствительностью женщин к этой проблеме, так как именно они чаще бывают страдательной стороной в семейных инцидентах.

Выраженных зависимостей ответов респондентов на вопросы 12 и 13 от образования и социального слоя, семейного положения и числа детей в семьях респондентов наш опрос не выявил.

Зато от политической ориентации респондентов ответы на эти вопросы зависят довольно значительно (рис. 10, 11).

Как легко увидеть, граждане с радикально-либеральной политической ориентацией значимо больше, чем остальные, «постоянно или часто» сталкивались с насилием в семье своих родителей (12% против 7–8% у сторонников других политических ориентаций). Одновременно и сегодня либералы «постоянно или часто» сталкиваются или слышат о семейном насилии почти в два раза чаще, чем все остальные (36% против 20% в среднем у приверженцев других политических ориентаций).

Интерпретация этих результатов очень сильно зависит от того, как мы понимаем происхождение ответов респондентов. Что здесь причина, а что следствие? Понятно, что теоретически возможно два варианта логики.

Первый вариант: первичен опыт, а убеждения и политическая ориентация вторичны. Например, человек часто видел домашнее насилие и в детстве, и сейчас, поэтому он обеспокоен проблемами борьбы с насилием, и поэтому у него формируются определенные убеждения — в данном случае либеральные. А если человек никогда или почти никогда не встречался с насилием в семье (или не считал, то, что было, насилием), то он проблемой борьбы с насилием не озабочен, а больше думает о других проблемах — например, об укреплении государства или о торжестве справедливости, и поэтому у него формируются тоже определенные, но другие убеждения (например, коммунистические).

Но есть и прямо обратные представления о влиянии травматического детского опыта (связанного, в том числе, и с насилием — физическим и прочим — в семье родителей). Так, в теории формирования авторитарной личности, выдвинутой немецким социологом Теодором Адорно (1903–1969) постулировалось, что авторитарная личность (личность с предрасположенностью следовать традиционным ценностям и диктату сильных лидеров) формируется как раз в традиционных авторитарных семьях (состоящих из сентиментальной сюсюкающей матери и жесткого, эмоционально холодного и отстраненного отца) с традиционными методами воспитания детей, включающими наказания, в том числе физические. Таким образом, согласно теории авторитарной личности, частое столкновение с семейным насилием в детстве должно приводить не к либеральным взглядам, а наоборот — к право-консервативным. Проблема заключается в том, что если у человека консервативные взгляды, то он с большой вероятностью даже при прямом столкновении с некоторыми вариантами насилия не будет воспринимать их как насилие, для него это будет выглядеть как некая норма — см. ниже.

Второй вариант: первичны убеждения, и восприятие любых жизненных ситуаций определяется убеждениями и как бы «подстраивается» под них. Например, убеждения человека таковы, что человеческая индивидуальность и ее свобода является главной ценностью в мире, поэтому любые действия по принуждению людей к выполнению каких-то норм или обязательств воспринимаются им как неприемлемое насилие. В таком случае, например, любое полученное от родителей наказание за проступок (постановка в угол, шлепок, ремень или запрет сладкого) воспринимается как домашнее насилие. А если убеждения человека состоят в том, что общественные интересы выше личных, то те же наказания в детстве воспринимаются как необходимый воспитательный процесс и уж точно не как насилие.

Понятно, что жизнь сложнее теоретических схем, и в реальной жизни причины и следствия часто переплетены и запутаны. Однако большинство ученых согласны в том, что для восприятия социальных явлений первичны убеждения и связанные с ними социальные установки, а не опыт. По сути, никакого «опыта» вообще не существует: в каждый момент времени события жизни (как настоящие, так и прошедшие) воспринимаются только на основе и в соответствии с актуальными убеждениями и мировоззрением человека. Если убеждения человека в процессе жизни меняются, то меняется и его опыт — например, то, что он ранее воспринимал как норму и как пользу (любое наказание, к примеру), начинает восприниматься как недопустимое и неоправданное насилие.

Что касается нашего казуса с явной предрасположенность граждан с радикально-либеральной политической ориентацией замечать семейное насилие чаще всех остальных граждан, то если рассуждать в юмористическом ключе, должно выбрать первый вариант логики и считать, что семейное насилие в детстве приводит к либеральным взглядам. И тогда надо бросить все силы на искоренение семейного насилия, дабы либералов, уже принесших нашей стране много бед, стало меньше. Если же говорить серьезно, то граждане либеральных убеждений именно в силу своего мировоззрения и более чувствительны к теме насилия, и более широко его понимают, и более осведомлены о борьбе за пресловутый законопроект (см. ниже), причем они очевидно стоят на стороне продвигателей закона. Всё это вместе и приводит к тем зависимостям, которые мы видим в результатах опроса.

Осведомленность о законопроекте

Поскольку мы хотели узнать общественное мнение относительно конкретного законопроекта, то надо было для начала понять, в какой степени люди знают, о чем идет речь. Для этого было задано 2 вопроса: № 14 — о степени осведомленности о законопроекте и дискуссий вокруг него, и № 15 — о том, читали ли респонденты текст законопроекта (любой его вариант). Потому что если граждане не читали никакого законопроекта, то это означает, что они судят о нем исключительно со слов других людей, которых они знают лично, или мнения которых они узнают из СМИ и интернета. Анализ ответов на эти два вопроса тоже разумно провести совместный.

Что касается самооценки осведомленности о проекте закона (по вопросу № 14), то здесь результаты оказались неоднозначными (см. табл. 2 и рис. 12).

Как можно видеть, хорошей свою осведомленность о законопроекте считают 9% респондентов, еще четверть граждан (25%) думают, что они осведомлены более или менее, в общих чертах. На этих 34% осведомленность о законопроекте (еще раз напомним: по самооценке респондентов) заканчивается и начинается неосведомленность: 21% либо не имеют определенного мнения либо вообще не ответили, 14% полагают, что они осведомлены о законопроекте «явно недостаточно», а 31% признают, что «почти ничего или совсем ничего не знают» о проекте закона.

Таким образом, можно заключить, что осведомленными в разной степени себя считают только треть респондентов, остальные две трети в вопросе, как говорили в школьные годы, «плавают». Нельзя назвать эту картину особенно радостной, так как такая явно недостаточная осведомленность по очень острому вопросу — отличная почва для манипуляций общественным сознанием и мнением как со стороны разного рода пропагандистов и интересантов законопроекта, так и с любой другой стороны.

Ответы на вопрос № 15 только подтверждают эту безрадостную картину (см. табл. 3 и рис. 13).

Как легко убедиться, что-то читали только 18% опрошенных, 79% ничего не читали и еще 3% не ответили. То есть более 80% респондентов рассуждают о законопроекте с чужих слов, а тут уж кому как повезет — кого именно услышат.

Каким образом более или менее хорошо осведомленных о законопроекте оказалось в два раза больше, чем людей, читавших хотя бы один из существующих вариантов законопроекта? Чтобы ответить на этот вопрос, посмотрим на пересечения вопросов 14 и 15 (рис. 14–15).

Как легко убедиться из диаграмм, самооценка осведомленности о законопроекте весьма приблизительно отражает «реальность» (если считать, что реальная информированность должна включать знакомство с текстом законопроекта): только 72% из тех, кто заявил, что «всё знает» про закон и ситуацию вокруг него, читали хотя бы один вариант законопроекта, а из тех, кто считает про себя, что он «в общих чертах более или менее осведомлен» какой-нибудь из вариантов законопроекта читали или видели только 31%, то есть меньше трети.

Обратное пересечение подтверждает, что высокая самооценка информированности о законопроекта далеко не всегда означает, что человек ознакомился с текстом законопроекта, а не только слышал звон о нем: четверть (24%) тех, кто считает себя хорошо осведомленными, не читали ни одного варианта законопроекта. Поскольку «хорошо осведомленных» всего 34%, то если вычесть из этой доли тех, кто ничего не читал, то останется всего 26% опрошенных, о которых можно сказать, что они действительно более или менее информированы о законопроекте и могут судить о нем самостоятельно.