Серия «Обзоры фильмов и сериалов»

Партенопу, родившуюся в середине XX века близ Неаполитанского залива, роднит с мифической обольстительницей не только неземная красота, но и эффект, производимый на мужчин. Угодившие в ее сети путешественники, благочестивые служители церкви и даже родственники готовы отринуть всю прошлую жизнь ради глотка неискренней плотской любви.

Оттого все прелести жизни без труда текут в руки юной девы, словно путники, еще не осознавшие, что им не выбраться живыми из объятий прекрасной сирены. В одночасье она может стать женой миллиардера или успешной актрисой, ученой и даже святой — почти каждый встреченный мужчина готов отдать ей любые регалии.

До поры до времени такая жизнь вполне устраивает девушку, однако, чем взрослее она становится, тем острее ощущает — сокровища, что Неаполь приносит к ее ногам, не стоят и гроша. Все эти богатства меркнут на фоне окружающего подобия рая. А ответы на вопросы, что интересуют оголенную душу, невозможно найти в городе, где за туристическим фасадом прячутся зловонные трущобы.

Паоло Соррентино, чье детство прошло в Неаполе в разгар Свинцовых семидесятых, не раз признавался в любви к родине. В «Руке Бога» (см. наш текст) она предстает городом контрастов, одновременно гостеприимным и нелюдимым, полным приятных курьезов и трагических потерь. Режиссер всегда показывал многообразие Неаполя, подчеркивая его бурный нрав и притягательную разношерстность.

«Партенопа» — новая картина Паоло Соррентино, носящая имя сирены-обольстительницы, напротив, не очень льстиво отзывается о величественном полисе. На этот раз он разделен непреодолимым разломом. Главная героиня живет в роскоши, для которой даже курортный берег Капри кажется мучительной бедностью, однако за порогом этого рая бушует гражданская война.

Неспокойные настроения передаются и Партенопе. Она поступает на антропологический факультет, чтобы понять, какие волнения толкают человеческую натуру на саморазрушение во имя любви и похоти. Но вместо ответов выясняет, что меньше всего в людях понимают ученые, которые пытаются их разгадать. Пока Неаполь горит от преступности и невыносимой бедности, Партенопа лишь бесплодно мучается высшими материями.

Проблема главной героини в том, что она не может никого полюбить, ведь любой мужчина при виде сирены становится покорным рабом — физическое влечение туманит разум даже самых искренних кавалеров. А хитроумные Одиссеи, способные перехитрить обольстительницу, уплывают из ее жизни быстрее, чем она успевает к ним привязаться.

Подобен Партенопе и сам Неаполь. Он настолько обворожителен на поверхности, что каждый, кто проплывает мимо, тут же попадает под его соблазнительные чары. При этом в глубине души город вовсе не пуст, напротив, он сочится культурой и утонченностью, порой даже чрезмерной, что не дает ему заметить самых простых проблем.

Главная героиня вторит самой сути города — пленящей, но таящей под безупречной внешностью вереницу неразрешимых противоречий. Почти каждый ее шаг сопровождается задумчивыми спорами о природе желания и непостижимости любви. И этот философский поиск оборачивается кружевной оболочкой, внутри которой живет та же извечная тоска, что снедает родной ей Неаполь.

Девушка погружается вглубь сказочных улиц, где мечется между роскошью и бедностью, глупостью и гениальностью. Она жаждет стать для мира чем-то большим, чем очередной желанной красоткой. Но оказывается заложницей векового наследия — по легенде, сирены завораживают незваных гостей, а Неаполь околдовывает приезжих, не в силах решить собственные проблемы.

В конце концов, история взросления оборачивается древним мифом. Партенопа отказывается от человечности и оборачивается путеводной нитью, вьющейся сквозь метафорические испытания. Она словно проживает собственную «Одиссею» со сказочными героями и пугающими опасностями, от которых каждый раз удается ускользнуть, меняя роли, места и маски.

Однажды Партенопа, как и Неаполь, отыщет тихий причал, где на место вечному бегству придет принятие себя во всей неоднозначности и уязвимости. Паоло Соррентино показывает, что любую боль можно исцелить, если увидеть в несовершенстве отражение подлинной красоты. Именно это примирение души и тела, прошлого и настоящего дает шанс на то, что даже самые темные свинцовые тучи когда-нибудь унесет в сторону моря.

PS. Если понравился текст — ищите нас в Telegram.

Либо заглядывайте на сайт, там уже можно почитать о «Собирателе душ», который деконструирует привычные хорроры с помощью тревожного юмора.

К концу пути на полу не осталось и клочка свободного пространства, все было усеяно умершими и теми, кто готовился к ним присоединиться. Но уверенно дышавших и озирающихся по сторонам выводили под небо самых разных оттенков — от золотистого до чернильного с молочными брызгами — и, облачив в полосатую робу, отправляли в бараки, мало чем отличающиеся от лимба.

Обычно постояльцы покидали этот лагерь после принятия душа. Их гурьбой заводили в тесное помещение и под тревожный шепот, перерастающий в крик, заполняли его газом. После этого узники протискивались в трубу крематория сладковатым облаком и наконец обретали покой. Но Ласло повезло, по его отравленному ужасом лицу заструилась настоящая вода.

До Второй мировой войны Ласло был перспективным венгерским архитектором, прошедшим сквозь аудитории Баухауса и построившим несколько конструктивистских зданий. Но с приближением Третьего Рейха и смещением фокуса на помпезное римское зодчество, нацисты увидели идейного врага в функциональной архитектуре, которая осознанно спустилась на одну ступень с отдельно взятым человеком.

Если бы Ласло лишился только работы, которая вместе с женой была любовью всей его жизни, это была бы трагедия. Но перед ним разверзся круг ада, до которого Данте так и не добрался. Концлагерь, не перестающие чадить крематории, горы ничейной обуви, голод, разлука с близкими и отсутствие проблеска надежды. Казалось, смерть поставила на колени все прекрасное.

Воскреснув и вырвавшись на свободу, Ласло остался ни с чем. Вокруг были разбросаны обгоревшие головешки старого мира, которые не было сил ни собрать, ни выстроить на их лежбище что-то новое и прекрасное. Поэтому главный герой решил пересечь океан и переродиться среди его соленых вод. Мир, полный скорби и барьеров, остался позади.

С приездом в Соединенные Штаты для Ласло наступает не столько новая глава знакомой жизни, сколько она пытается раздвоиться, но в процессе рвется. До предела натянутая нить лопается со звенящим гулом — прошлое обращается кошмарным сном, а настоящее неприветливым попутчиком. Земля разверзается и на месте старых стен вырастают новые.

Оказывается, далеко не весь мир заглянул в пустые глазницы войны. Поэтому Ласло, которого американцы нарекают мистером Тотом, попадает на новое поле боя. Только в этот раз сражаются не сами люди, а целые вселенные. Одна из них сыта, безмятежна и никогда не знала трагедий. Другая же восстала из мертвых и утратила всякие иллюзии к происходящему.

Волей случая, подозрительно похожего на злую шутку с переполненными вагонами, до мистера Тота дотягивается рука местного нувориша. Он делает некогда увлеченному архитектору предложение, от которого невозможно отмахнуться ни одному творческому человеку. На покрытом зеленью холме необходимо возвести массивное здание, которое напомнит о величии почившего Баухауса.

Заглавной темой «Бруталиста» выступает неоднородность мира, в котором копошится человечество. Вопреки громогласному названию ни одна мировая война по-настоящему не проникла в коллективное сознание. Пока одни хоронили близких, рисковали собственной жизнью и пытались примириться с абсурдностью бытия, другие растили детей, обставляли мебелью новые дома и выпивали с друзьями.

Хотя для Ласло поездка в Новый свет была единственной возможностью на приличную жизнь, он явно не ожидал приема, который окажут приветливые американцы. Мистер Тот оказался не нужен самодостаточному обществу, некогда созданному иммигрантами. На смену унижению, баракам и постоянному ожиданию смерти пришли нищета, злоупотребление наркотиками и пренебрежение окружающих.

Но возвращение к любимой работе вновь окрыляет мистера Тота. Несмотря на сложности, ему начинает казаться, что нет ничего, с чем бы не примирился человек. Вот только вслед за каждым компромиссом приходит тоска, которая однажды выдавит все остальные чувства. Радость, интерес, способность любить и проявлять нежность погрузятся на дно озера, в которое годами капали слезы.

Архитектура становится не столько призванием главного героя, сколько синонимом творчества и созидания как таковых. Соседство мистера Тота, по самую макушку окунувшегося в воды Стикса, и сытых обывателей, что годами наблюдали за кровопролитием сквозь замочную скважину, приводит к противостоянию вечности и повседневного бытия.

Пока одни гонятся за сиюминутной наживой и потакают своим порокам, Ласло смиряется с новым именем и направленным на него отчуждением целой страны, но даже в этот миг не теряет веры в то, что плоды человеческой мысли и упорства куда масштабнее любой личности. Комфорт и достаток меркнут не только перед монументальностью бетона, способного пережить любого человека, но и банальной идеей, рожденной этим самым человеком.

Подвох в том, что именно люди, способные на созидание, в коллективном исступлении разрушили мир Ласло. Сравняли с землей плоды его воображения, разлучили с семьей и показали истинный лик несправедливости. Но если в «Зоне интересов» (см. наш текст) зло пряталось за совсем банальным комфортом, то в «Бруталисте» оно скрывается за двубортным костюмом и идеально подстриженными усами. Зло будет везде, где есть люди, ведь они идут об руку сквозь века.

Ласло, спасшийся от газовой камеры и наспех попрощавшийся со смертью, пересек океан с надеждой на достойную жизнь. Его манили честный труд, творчество и желание возвыситься над пережитым ужасом. Но люди, не мыслившие окончательными категориями, отгородились от него собственным благополучием и в страхе скалили зубы. В страхе перед травмами, которые невозможно залечить просто потому, что ими иссечен весь людской род.

PS. Если понравился текст — ищите нас в Telegram.

Либо заглядывайте на сайт, там уже можно почитать о «Партенопе» Паоло Соррентино, который превратил величественный Неаполь в обворожительную сирену и отправил ее на поиски собственного я.

Среди первых — писательница Ингрид, застрявшая между очередным переездом и выпуском книги. Она бравирует, что не боится заглянуть в глаза смерти, лишь бы ее романы были честны перед читателем. Легко говорить подобное, находясь на вершине карьеры и с парой счастливых десятилетий впереди.

По другую сторону баррикад располагается подруга ее молодости Марта, которая встречает холода в больничной койке. Рак наполнил будни поэтической меланхолией по ушедшим дням и ворохом сожалений как о сделанном, так и об упущенном. Дочь ненавидит ее, с любовью и вовсе не сложилось, а карьеру военной журналистки придется продолжить на том свете.

Встретившись в леденящем сиянии больничных коридоров, давние подруги вновь становятся соучастницами забытого, но все еще живого прошлого. Никаких обид, лишь попытка наверстать годы отчуждения, затонувшие в работе и сотне равнодушных оправданий. А заодно и лишняя возможность оглянуться на собственные истории в поисках того, что сделает неминуемую смерть менее горькой.

В фильме «Боль и слава» (см. наш текст) Педро Альмодовар размышлял о прожитых годах и разрушенных отношениях с той же печалью, что и героиня Тильды Суинтон в «Комнате по соседству». Но если прошлая картина смотрела в будущее с легкой надеждой и примирялась с прошлым, то в новой правят тоска и пустота ускользающих дней.

Марта открывает перед Ингрид целую панораму воспоминаний — страстные любовные увлечения, болезненные разрывы и мгновения, когда жизнь казалась одновременно величайшим даром и безжалостным испытанием. Больше всего ее печалит отчуждение дочери, что винит мать в смерти отца и разрушенном детстве. Но времени на исправление этой ситуации уже не осталось.

Чтобы у смерти не было возможности сделать первый ход в наметившейся партии, Марта берет все в свои руки. Но для этого ей нужно, чтобы Ингрид поселилась в комнате по соседству, терпела ее переменчивое настроение и бесконечные волны воспоминаний. Главной героине не так страшно умереть в одиночестве, но у занятых людей и после смерти останется масса дел, так что полезно заранее найти им преемника.

Странная дружба приводит женщин в уединенный загадочный дом, где архитектурная строгость переплетается с уязвимостью природы и создает атмосферу тоскливого ожидания и неизбежной судьбы. В этом чуждом ностальгии убежище Марта обустраивает свои последние дни, выбирая, подобно художнику, самые яркие мазки из уходящей жизни.

На фоне почти безмолвных разговоров, когда сказанное застревает вне времени и пространства, прорывается и голос другого человека. Той Марты, чья жизнь всегда оттеснялась на второй план — важной работой, попыткой наладить отношения с дочерью и пережить смерть когда-то любимого человека. Но ей осталось не так много времени, явно недостаточно, чтобы найти утраченную веру в человечество.

По мнению Марты, люди упрямо толкают мир в пропасть, и не стоит ждать передышки от нескончаемых катастроф. Профессия военной журналистки все востребованнее, только это уже не ее проблемы. Ей кажется, что история окончится в затерянном в лесу — и мировая, и личная. А когда будущего нет, взгляд невольно устремляется в прошлое.

Последнее пристанище Марты, почти мифологическое и неподвластное времени, напоминает святилище, где привычные недуги и суета растворяются в вечности. Болезни и войны, лица и голоса исчезают, а граница между живым и мертвым размывается. Словно Марта умерла еще в больнице, а сюда добралась ее саркастически едкая душа.

В этом монологе Педро Альмодовар обращается к бренности, будто читая прощальное письмо самому себе. Он воспринимает старение не как трагедию упущенных возможностей, а как естественное завершение жизненного цикла, когда пора в тишине перебрать пыльную коробку прожитых мгновений. Раньше режиссер стремился искупить внутренние противоречия и залечить раны, но теперь его печальный голос куда спокойнее, а амбиции отступают перед принятием.

Предвкушение последнего праздника превратило привычные для Педро Альмадовара яркие тона в приглушенную палитру воспоминаний. Цвета не исчезли полностью, а лишь побледнели, как свидетельство того, что даже самые насыщенные моменты утратят интенсивность со временем. Марта встретит смерть среди мягких, но все же пестрых оттенков, подтверждая, что даже последний шаг можно сделать с гордостью.

В «Комнате по соседству» смерть не властна ни над увядающим телом, ни над тлеющей памятью, ни над бледнеющей яркостью жизни. Педро Альмодовар перестал искать ответы в настоящем и будущем, будто смирившись с тем, что даже у вечности нет времени для исправления всех нажитых проблем. И как показывает его остальное творчество — расставания неизбежны, но зачастую даже самый тяжелый путь интереснее грядущей тишины.

PS. Если понравился текст — ищите нас в Telegram.

Либо заглядывайте на сайт, там уже можно почитать о «Бруталисте», в котором архитектура становится синонимом созидания, а за комфортом скрывается первобытное зло.

Любимой жены Джеймса не стало три года назад, но недавно произошло чудо. Он получил от нее письмо с приглашением встретиться в «их особом месте». Безлюдный город, застрявший между жизнью и смертью, манил темнотой прогнившего колодца, который сулил настоящие чудеса. Обычно мертвецам нет дела до писем, но в этом месте у них достаточно времени, чтобы описать чувства, на которые не хватило времени при жизни.

В печальном, но все же жизнеутверждающем оригинале заполненное туманом пространство отражало душу Джеймса. Оно выворачивало наизнанку его подсознательные стремления, хищные страхи и подавленные воспоминания. Вдовец бродил по лабиринту в кромешной темноте, натыкаясь на дыры в стенах, провалы и тоннели, слышал дыхание за запертыми дверьми и ощупью спускался в недра земли.

Ремейк «Silent Hill 2» не просто позволяет заново пережить страдания неоднозначного героя, но и переиначивает оригинальную историю, которая теперь ощущается как подобие roguelike, ведь теперь Джеймс страдает сразу в двух мирах. В «старом» он пассивно плывет сквозь дымку сбывшихся кошмаров, а в «новом» встречает собственных демонов во всеоружии. Это два совершенно разных ощущения как от игры, так и от ее внутреннего пространства.

Чувственная атмосфера и высокий темп накладываются на знакомое повествование и позволяют главному герою всмотреться не только в себя, но и в окружение. Ад Джеймса никогда не был так подробно визуализирован, в нем практически не осталось места для новых смыслов. Поэтическая пустота рассеялась с порывом ветра.

Благодаря существованию оригинала его обновленная версия выступает переложением знакомой истории. В каждой из них один и тот же герой одновременно путешествует по двум кошмарам, но события различаются в штрихах. Оригинальная «Silent Hill 2» опирается на неспешное изучение окружения и описание чувств Джеймса. Тем временем ремейк сосредоточен на картографии внешнего мира, усеянного травмирующими достопримечательностями

Обновленная геометрия богаче не только деталями, но и свободой движения. Джеймс более стремительный, театральный и открытый. Его внутренняя ярость прямолинейно рвется наружу, обрушиваясь на врагов и витрины брошенных магазинов. Он больше видит и слышит, артистичнее разговаривает и показывает эмоции, и кажется, будто знает о происходящем куда больше игрока.

В оригинале Джеймс был медленнее и пассивнее, не мог перепрыгнуть даже через небольшую преграду, а сражения отражали его незавидное физическое состояние. Да и разговаривал он отрешенно и сбивчиво, словно видел многослойный сон, не ставя под сомнение его логику. Другие обитатели города тоже не задавали лишних вопросов и спускались вглубь поэтичного кошмара.

Отрешенные, почти нечеловеческие реплики персонажей «исходной» истории ярко подчеркивали абсурдность происходящего, отсылая к сюрреализму Дэвида Линча (см. наш текст). Голоса актеров не сопровождала естественная реверберация помещений, им вторила лишь гулкая тишина. Из-за этого появлялось ощущение не обычной странности, а настоящего дискомфорта — даже простые разговоры напоминали панический обмен вопросами и ответами с неуместными интонациями.

Авторы ремейка старательно преобразили не только визуальный ряд, но и звук — сделали его многослойным и подобрали профессиональных актеров. Правда в процессе растеряли львиную долю атмосферы и самобытности, которая годами скрывалась не в основных сюжетных элементах, а в совокупности мелочей.

Наблюдая за двумя Джеймсами, преследующими одну и ту же цель, можно заметить, что делают они это по-разному, с иным темпом, фокусом и подачей. Ускользающая суть осталась на месте — ее усилили, подкрасили и эффектнее срежиссировали, но потеряли по пути нечто важное.

Обновленная история больше не намекает и не использует сложносочиненные образы, скорее декламирует слегка искаженные смыслы. А Джеймс тем временем ярко проявляет новообретенные эмоции, которые некогда покоились в темном разломе посреди туманной пустоши. Относительно тонкий и не всегда удобный импрессионизм превратился в обложку фэнтезийного романа.

Собрав воедино апатию и ненависть к себе самому, накопленные за первый визит в туманный город, Джеймс отмахивается от рефлексии. В ремейке он прямолинейнее и куда менее изобретательно мстит себе. Роковая видеокассета по-прежнему покоится в кармане, а слова в письме бесследно растворяются. Подвох в том, что их содержание — разное для каждого из Джеймсов.

Вопреки распространенной теории, события не заперты во временной петле, а скорее представляют собой обсессивно-компульсивный нарратив. Травма Джеймса, невозможность вспомнить некогда любимую супругу и одновременно забыть ее сливаются в одно целое с губительным чувством вины. Черная масса разлагает главного героя и раз за разом терзает его потоком образов. В чем-то они меняются, усложняясь или упрощаясь, но неизменно культивируют травму.

Возможно, Джеймс задумается о черной массе во время третьего или четвертого «отпуска» в туманном городке — с рождением очередного переосмысления или ремейка. Но сперва ему предстоит принять все свои «воспоминания» под аккомпанемент индустриальных шумов, заняться картографией знакомого ада и прослушать душераздирающий монолог любимой Мэри.

PS. Если понравился текст — ищите нас в Telegram.

Либо заглядывайте на сайт, там уже можно почитать о «Комнате по соседству», в которой Педро Альмодовар не ищет ответов в настоящем и будущем, а с любопытством всматривается в прошлое.

Мужчина вырос в семье лесничего на удаленной ферме, а взрослел среди расовых пожаров урбанистической Филадельфии. Вечно менял любимых женщин, но предпочитал не выходить ради них из уютного дома. Даже смерть пришла к нему сразу в двух обличьях — необратимой природной катастрофы и разрушительной привычки.

К тому свету Дэвид тянулся всегда, к своему и чужому. Он писал картины, в которых последний приют находили застрявшие насекомые, и ваял скульптуры из найденных на обочине скелетов птиц. Но кино он никогда не любил — слишком безжизненное искусство, заточенное в темные и затхлые кинотеатры. Жизнь в движении была для него милее смерти.

Во времена молодости Дэвида американское кино смердело просроченными вестернами, а европейское — скучной послевоенной рефлексией. Отчасти поэтому он изобрел свое. Тактильное, подобно синему бархату, и ароматное, как Дугласовы пихты в штате Вашингтон. И живое, как все еще теплый труп.

По правде говоря, Дэвид отлично разбирается в смерти. Он знает, что Дик Лоран мертв, и видел, кто убил Лору Палмер. Верит в карму и перерождение, и гибель для него — это не навсегда. И знает — его гений в том, чтобы быть проводником витающих в эфире идей, которые рано или поздно придут, ведь ожидание вечности не может быть долгим.

И когда Дэвид ушел, он оставил за собой порталы. Они походят на черные дыры, в которые слишком легко соскользнуть и раствориться на молекулы. Через эти загадочные разрывы в будничное существование просачивается нереальный мир пугающего воображения и отторгающего вожделения.

В выдуманных реальностях Дэвида нечем дышать, потому что воздух полон едкой взвеси, выдыхаемой заводскими трубами. Индустриальный шум на фоне подобен живому существу, что норовит запустить щупальца в ушные раковины и отложить яйца прямо в мозг. Дэвид десятилетиями бродил по лабиринту фабрики, производящей ластики из чужих голов.

Все вокруг липкое, словно мазут, убаюкивающей бархатистости нет и в помине. Стены квартир, зараженных смертельными организмами, дышат в такт жильцам. Весь мир, расположившийся вокруг этих заводов, чешется от экзистенциального зуда, будто жизнь — это случайная ошибка на конвейерной цепи.

Только синий бархат, сшитый Дэвидом под симфонию Шостаковича — не приятная на ощупь ткань, а кожа, содранная с реальности. Но он не просто сорвал завесу с идиллии, а по локоть запустил руки в рану мира и вывернул его наизнанку. Из-за чего даже цвет стал лживым. Трава на лужайках теперь слишком зеленая, и ночь не черная, а сизая под стать синяку, проступающему сквозь макияж.

Тем не менее все пространство окутано любовью — красивым чувством, что заставляет сердца биться. Но пахнет оно бензином, грязными придорожными мотелями и дешевыми наркотиками, ведь объект возвышенных переживаний едва ли стоит потраченных усилий. В лучшем случае любовь оставит пару переломов, а в худшем — убьет все живое вокруг.

Если Дэвид рисует пустующее шоссе, то оно обязательно ведет в никуда. Или и вовсе не ведет, а поглощает все, что коснется обочины. И все же по нему мчится машина без тормозов со скоростью, которой нет на спидометре, а в багажнике дрожит связанная совесть с кляпом во рту.

Этот мир — лабиринт из разбитых зеркал, где все повороты ведут к тупикам. В нем нельзя следовать за спасительным голосом, зовущим из телефонной будки, ведь трубка прижата к уху мертвеца. Здесь не стоит искать ответов, потому что вокруг нет ничего, кроме тлеющей горы вопросов. Когда машина пропадет во тьме, окажется что «никуда» — это реальный пункт назначения, из которого не получится вернуться.

Несмотря на жестокость воображения, Дэвид внушает окружающим лишь ощущение гармонии. Его коллеги черпают в нем вдохновение и возможность прикоснуться к творчеству, что течет и изменяется, отвергая любые рамки. Жаль, что Рита, чья судьба застряла на проезде Малхолланд в Южной Калифорнии, не может похвастаться таким же отношением к себе.

Для нее Голливуд — это не город сбывающихся мечт, а пропахшая потом гримерка, где лица сползают вслед за потрескавшимся гримом. Девушка прибывает сюда с выглаженной раскаленным утюгом улыбкой, но за углом ее ждет не американская мечта, а стол нетрезвого хирурга, готового разрезать надвое любую личность под светом софитов.

Все эти миры напоминают кривое зеркало, в котором отражается скрытое, а жестокие злодеи вовсе не монстры. Потому что истинные чудовища с щенячьим восторгом вдыхают смрад этих миров и раскапывают в них извращенную поэзию в попытке оправдать творящиеся на экране преступления.

Истории Дэвида — это кадры одной киноленты, разорванной на клочки и разбросанной по эпохам. Он не строит миры, потому что не видит себя богом или пророком. В одеяниях простого человека он роет кривые тоннели под самой реальностью, где один меткий вопрос выступает порталом в другую вселенную, звуки обретают плоть, а цвета предают свои названия.

Смерть у этого извращенного рассказчика вовсе не конец, скорее очередная засечка для монтажной склейки. Лора Палмер отрешенно танцует в Красной комнате, Фрэнк Бут подпевает фальшивой мелодии в бархатном аду, Дайана Сэлвин растворяется в дымке Голливудских холмов. Никто не умрет, пока проектор не зажует выцветшую пленку. И даже тогда история начнется заново.

В кинозале на повторе крутится безымянный фильм. В нем нет сюжета, потому что сценарий давно выкинули, а актеры делают, что захотят, ведь режиссер не против экспериментов. В луче проектора застыли пылинки, не способные ни понять историю, ни уйти с сеанса. Но поводов для страха нет, так как создатель этого дурацкого мира мертв, а смерть — лишь неудачная шутка человека, который однажды забыл крикнуть: «Снято!».

PS. Если понравился текст — ищите нас в Telegram.

Либо заглядывайте на сайт, там уже можно почитать о ремейке «Silent Hill 2» и Джеймсе Сандерленде, чья личность осыпалась ржавыми лоскутами под скрежет сирены.

Поодаль от засыпающей девушки океан бросается на пляж соленой ватой. Неустанно и с упорством самоубийцы, что отчаянно цепляется за петлю, он жаждет поглотить созданный человеком мир, но раз за разом терпит крах. И будто в насмешку над его стараниями, по всей песчаной кромке в леденящие воды погружаются улыбчивые и бесстрашные пловцы.

Пока других бодрят холодный ветер и навязчивые стремления, Анора окончательно растворяется в грезах. Ей уже не мешают ни привычное недовольство сестры, ни скрежет тормозящего вагона метро, ни собственная тоска. Повседневная жизнь, со всеми болезненными издевками и притягательными иллюзиями, меркнет на фоне фантазий измотанного разума.

С приближением сумерек девушка откроет заспанные глаза, лениво потянется и ненадолго столкнется с неприглядной реальностью. Ей слегка за двадцать, тело полно энергии и лоснится красотой, а вера в сказку хотя и полна прорех, подобно утреннему туману, еще не окончательно растаяла. Но навязчивая мысль, что спасти ее может лишь чудо, все сильнее пугает своей неотвратимостью.

После захода солнца Анора вновь вернется к «взрослым» делам. Яркий макияж, длинные каблуки и обтягивающая одежда отдалят ее от невыразительного быта на задворках Нью-Йорка и приблизят к ночной жизни, каждый всполох которой сулит безграничные надежды. Ведь зарабатывает она не самым целомудренным стриптизом, который периодически скатывается в эскорт.

Для девушки, у которой нет ни образования, ни поддержки близких, тело выступает обезличенным инструментом, мало чем отличающимся от ножа в руках повара. Однажды ее человечность расслоилась, плоть отделилась от души и превратилась в самостоятельный субъект. В тот миг Золушка осознала, что в ее распоряжении есть нечто большее, чем невзрачная туфелька.

В совсем иной действительности завершает свою юность Иван. Сын русского олигарха с безграничным доступом к деньгам готовится к жизни, придуманной для него родителями. Скоро он вернется в Москву, где начнет работать в отцовской компании — позади останутся беззаботность, вседозволенность и несколько молодых ребят, которых одиночество превратило в его приятелей.

Иван почти не отличается от Аноры. Они оба не удовлетворены маячащими перспективами и грезят о чем-то ином. С той лишь разницей, что настоящее Ивана является для Аноры той самой недостижимой мечтой. Ее манит возможность ни в чем себе не отказывать и не танцевать по ночам для мужчин, пресмыкающихся перед своими мелочными пороками.

В «Аноре», нареченной в честь главной героини, Шон Бэйкер сталкивает лбами недавних детей, которые не до конца усвоили правила окружающего их мира. Несмотря на очевидные намеки, они продолжают отчаянно фантазировать и не желают признать, что угодили на кладбище иллюзий о легкой и красивой жизни, чей трупный аромат пропитал современность.

Ситуация преображается, когда две неприкаянные души встречаются. Приватный танец, секс с привкусом денег и немного алкоголя завершают дело — Иван и Анора находят друг в друге решение всех проблем. Непоседливый парень сможет утереть нос требовательным родителям, а ночная бабочка наконец выспится. Всего-то нужно — сыграть крохотную свадьбу. И в мгновение ока нелепая затея становится явью.

Карета, которая с наступлением полночи планировала обернуться тыквой, превратилась в забронзовевший символ грядущего счастья. Туфелька на высоком каблуке отправилась в недра шкафа вслед за вызывающим нижним бельем. А расплывчатое будущее обрело притягательные черты. Большие надежды неожиданно осуществились.

Загвоздка в том, что ничто не длится вечно — как минимум, смерть разлучит даже самых упорных. Но молодым людям не приходится ждать и ее. Спустя пару дней семейной жизни вместо костлявой старухи в их дверь стучат вежливые, но непозволительно настойчивые армяне. Родители Ивана узнали о его выходке, и долгожданное счастье вот-вот лопнет мыльным пузырем.

Картина, на первых порах неотличимая от классической сказки, не просто переосмысляет или деконструирует ее. Поместив знакомую историю в современность, Шон Бэйкер демонстрирует ее фундаментальную неуместность в текущих реалиях. Подобный слом эпох запечатлела Аличе Рорвахер в «Святом Лазаре» (см. наш текст), когда намекнула, что человечеству давно нет дела до святых с их чудесами.

«Под страхом смерти я и то не мог бы вымолвить ни слова. Я стоял, одной рукой опираясь на спинку стула, а другую прижав к груди, которая, казалось, вот-вот разорвется, — стоял, растерянно уставившись на него, а потом судорожно вцепился в стул, потому что комната поплыла и закружилась»
— Чарльз Диккенс, «Большие надежды»

Но Шон Бэйкер не ищет виновных в столь неприглядном положении вещей. В его интерпретации Иван, сознательно ломающий мечту Аноры, является таким же заложником обстоятельств, как и она. Ни достаток, ни завидные перспективы не способны уберечь от травм, идущих об руку с большими надеждами. Рано или поздно каждый споткнется о собственное эго и вместе с привкусом крови вкусит реальную жизнь.

С очередным предрассветным заревом заплаканная Анора рухнет в свою постель. Иллюзии и бесконечный праздник, так долго манившие легкостью и простотой, лягут на ее нежную кожу и сердце багровыми ссадинами. Сказка подойдет к концу еще до того, как распустится пышным бутоном. Но за спиной этой трагедии спрячется не крушение больших надежд, а освобождение от их тлетворного дыхания.

PS. Если понравился текст — ищите нас в Telegram.

Либо заглядывайте на сайт, там уже можно почитать о Дэвиде Линче — одном из самых самобытных режиссеров в истории кинематографа.

Правда отец, погрязший в жалости к себе алкоголик, тоже не прожил долго, поэтому детей разделили по двум семьям на противоположных побережьях Австралии. Девочке досталась замечательная семья свингеров-нудистов из Канберры, а вот ее брат попал в секту фундаменталистов, практикующих детский труд и пытки электрошоком.

Приемные родители, вечно занятые взрослыми делами с другими семьями, не могли найти времени на воспитание ребенка. Поэтому Грейс отыскала прибежище в компании пожилой соседки с деменцией и пристрастием к перманентной завивке. Ведь в отличие от остальных людей экстравагантная старушка снисходительно относилась к ее нездоровой одержимости брюхоногими созданиями.

В блеклом существовании главной героини картины «Мемуары улитки» есть две отдушины. Первая — это брат, с которым девочка поддерживает связь по переписке и мечтает однажды встретиться, чтобы развеять прах отца на американских горках. Вторая — улитки всех форм и размеров, от живых до керамических статуэток и вязаных шапок с глазами на стебельках

Рядом с Грейс нет ни одного «нормального» человека. Кто-то практикует пироманию или эксгибиционизм, а кто-то страдает от обсессивно-компульсивного расстройства или болезни Альцгеймера. Однако в мире сломанных и несовершенных людей лишь главная героиня, будучи постоянным объектом травли, вынуждена прятаться от окружающих в собственной улиточной раковине.

Один из персонажей картины занимается японским искусством кинцуги — восстановлением разбитых керамических предметов таким образом, чтобы все трещины оставались на виду. И кажется, что все вокруг Грейс поступают так со своими отклонениями — выражают их самым явным образом на потеху или неудовольствие публики.

Ранимая и одинокая Грейс, даже став взрослой женщиной, не может с той же легкостью выставить напоказ свои плохо склеенные осколки души. Она стыдится прошлого и избегает будущего, словно боится, что, выйдя из раковины, окажется выброшенной на произвол враждебного мира. Ее «укрытие» — это не только заполненное улитками физическое пространство, куда она прячется от насмешек, но и психологический барьер от боли, непробиваемая стена молчания и скованности.

Защитная раковина Грейс кажется ей единственным безопасным местом, где нет травли одноклассников, злых соседей или осуждающих взглядов. Однако вместе с иллюзией спокойствия она приносит и непомерную тяжесть, замедляя каждый шаг до скорости улитки. Человек, привыкший годами прятаться за стеной отчуждения, перестает замечать красоту мира вокруг, которая скользит мимо в глухой тишине страха.

Парадокс такой защитной оболочки кроется в том, что она не только дарит ощущение безопасности, но и крадет чувство принадлежности к обществу. С одной стороны, прячась в ней, можно избежать ударов внешнего мира, а с другой — лишиться свободного дыхания, радости открытий и ясного взгляда на жизнь. И только сбросив этот груз, Грейс может узнать, что мир не ограничивается печальным уголком, в который ее забросила судьба.

Девушке кажется, что к душной раковине ее упорно подталкивает сама жизнь. Поначалу так оно и было, но затем, привыкнув к тяжелому бремени, она продолжила самостоятельно укреплять стены страхом окружающего мира. И чем дольше Грейс носит на себе защитную оболочку, тем прочнее она становится. Побег от реальности превращается в привычку, которая уже не спасает, а тянет вниз грузным панцирем.

«Мемуары улитки» показывают, что если хрупкость — это часть человеческой природы, то она способна стать и источником силы. Приняв истинный вес боли и страха, человек может осознать, что он мало чем отличается от улитки, идущей исключительно вперед. И пусть от тяжелого бремени на душе остаются раны, именно они золотыми трещинами кинцуги превращаются в уникальный узор жизни и счастья.

PS. Если понравился текст — ищите нас в Telegram.

Либо заглядывайте на сайт, там уже можно почитать об «Аноре», в которой неуемная тяга к сказке становится сущим наказанием.