Серия «Декольте. Французская драма Артура»

Исаак, по его словам, не помнил своих родителей. Всю жизнь, которую смог запомнить, в промежутках между пьянством, развратом и чтением Торы, он провёл бродя по миру, наконец пришёл к Франции, избродил и её и решил, что ей больше всего недостаёт любви и стал торговать ею.

Посетителями «Ромлянина» в массе своей были уцелевшие от ядер офицеры, приходившие запивать, сполна распробованную горечь поражения. Заходили студенты, их я больше всего не любил, их вынужденная образованность была не под стать их самомнению, заказывали они мало, меня ничем не благодарили, а если заказывали много, то у них это оборачивалось чаще всего получением пиздюлей от офицеров.

Я не жаловался, периодически подворовывал с кассы то, что считал лишним, позволял себе лишний багет с пинтой, а автор мудацкого названия «Ромлянин» обычно этого не замечал, когда заметил, я списал всё на темнокожую уборщицу и сам уцелел.

Периодически в «Ромлянина» забегала Мэрилин, ведущая специалистка из «Эдема». Она нашла себе Банкира и зацвела. Цитировала Вольтера, хвасталась посещениями «Ла-Скалы», курила какую-то вонючую хрень из длинного мундштука и вместе с дымом выдавливала из себя какие-то слова, которые раньше не знали мы оба, а теперь она узнала. Она выпивала бокал самого дорогого вина, потом, как по какому-то расписанию за ней приезжал банкирский кучер на фиакре и куда-то увозил. Кажется она осталась шлюхой, только подорожала. Мне было 16 и я интересовался у неё, не подрос ли я достаточно, чтоб жениться на ней, в ответ она только кокетничала и смеялась. Говорю же, шлюха. Как-то в ответ на мою артистичную заинтересованность, она поведала мне о своей младшей сестре – Марии. Имя младшей сестры вылетело из её напомаженных губ, как из револьвера и прострелило моё сознание. Я вспомнил, что я давно не любил. Потом какая-то цепочка мыслей привела меня к старику, спавшему под комнатой, в которой я впервые полюбил. В тот момент я внезапно сообразил, что тогда старик, оказывается, преставился. Меня передёрнуло от мыслей о вылетающих из его рта мухах.


***
Буду рад вашим плюсам и комментариям. Рассчитываю, что это может помочь мне стать читаемым автором и никогда больше не работать. Предыдущие части в моей одноименной серии. Новая часть выходит каждый день, если вас заинтересовала жизнь Артура вы можете подписаться. Также в моём профиле вы можете найти мои стихотворения и мысли по поводу жизни.

Так, или иначе – бесконечный момент закончился, и экзекуция подошла к концу. Я заснул. Проснулся я в том же самом месте, рядом с порванной в груди Марией-Антуанеттой, с разводами от слёз на её щеках. Однако, при всей кажущейся похожести места, проснулся я в другом мире. В мире, в котором больше не было отца и даже намёка на то, что ещё вчера он был, если бы не характерная и вполне реальная боль ягодиц, я бы мог усомниться во вчерашней действительности.

Оказавшись один на один с не очень приветливым миром, я каждый день ждал отца. Дни проходили почти незамеченными и мне бы хотелось обратить на них хоть какое-то внимание. Я скучал по папе, мне не хватало его пьяной Марсельезы. Он и раньше пропадал на несколько дней, а позже возвращался со сломанным ребром и парой фингалов. Потом жизнь продолжалась. Потому и продолжала жить моя надежда. Теперь уже прошёл месяц. А надежды, как известно, так долго не живут. Марию-Антуанетту я любить не перестал. Может быть с толком, а может быть на зло; тогда я ещё не разобрался.
Сбережений, вырученных от беспризорников за безделушки старика почти не осталось. Я стал подворовывать с рынка, обычно это сходило мне с рук.

Наполеон занимался своей хуйней, а я своей. Отец так и не вернулся. Я побирался, воровал, и всё ещё пытался его ждать.  Набивался в подмастерья к разным ремесленникам, но смог работать только зазывалой в бордель. Заведующий хорошо знал моего отца, как постоянного клиента. Его звали Исаак. Заметив меня, бегущим с яблоками за пазухой от мудаков – жандармов он подозвал меня из переулка, потом мгновенно отворил люк, ведущий куда-то в подвал, мы вместе юркнули туда и стали жевать яблоки. Тогда я поведал ему о случившемся. Сначала Исаак смеялся, потом понимающе вздыхал, потом похлопал меня по плечу, щипнул за то, что должно быть розовой щекой, вручил табличку с надписью «Эдем. Ночь счастья за 20 франков!», объяснил что делать и так прошло еще несколько лет.

Исаак был из евреев, полноватым мужичком лет 50 с неопрятной рыжей щетиной и лохматой причёской под засаленной кипой. Когда он был в настроении, его называли рыжебородым жидом, позже я подхватил эту привычку. Исаак научил меня какой-то грамоте и курить, иногда кормил. Познакомил с местными специалистками из «Эдема», запретив лишнее. Те были добры ко мне. Мне нравилось, как они смеялись и обещали выйти за меня замуж, когда чуть подрасту, а я им отвечал, что я люблю Марию-Антуанетту, а те снова смеялись. Чудное было время.

Наполеон закончился, снова пришли Бурбоны. Я продолжал зазывать грешников в «Эдем», жандармерия восприняло это, как завлечение в проституцию несовершеннолетних со стороны Исаака, как он мне потом рассказывал. Его свинтили. Он был неподкупен и не позволял себе подкупать других. Только продавал. Сквозь щель люка, некогда мгновенно отворенного, я наблюдал как жандармы пыжась крутили тучное туловище Исаака. Исаак был миролюбивым и особо не сопротивлялся, как будто был уверен если не в невиновности, то в неуязвимости. Я жевал яблоко. Помочь было нечем, но очень хотелось.

Специалистки нашли себе другой дом терпимости, в котором я гостил позже и припоминал их обещания. Шлюха всегда останется шлюхой. К сожалению у порядочных женщин таких гарантий нет.

- Артур, - начал произносить папа, - я вижу твой страх, но лучше бы ты смеялся, было бы легче.  Пусть это будет твоим последним страхом в жизни. - Отец щелкнул кончиком нагайки по груди Марии-Антуанетты, нагайка сверкнула в сантиметрах от меня. С моих глаз пошёл похоронный ливень.

Впервые в жизни в моём рту стало так сухо, что, лизнув щеку Марии-Антуанетты сейчас, я бы снял с неё нарисованный скальп. Теперь я могу рассуждать, что тогда, вероятно, боялся не нагайки, а того, что видел её впервые. Глаза отца сходились где-то на моей переносице, дрожала его нижняя губа и вот-вот отвалилась бы, если бы он, вдруг, не заговорил.

- Ты знаешь кто эта женщина, сын?

Не зная правильного ответа, я предпочёл молчать

Я сдул пыль с полотна и впервые, с присущей новичку нелепостью, принялся любить Марию-Антуанетту, а она своим отстранённо-пристальным взглядом наблюдала, как я её любил. Я любил, она смотрела и все были счастливы. Я точно был счастлив.

Тогда я понял, что восторженные возгласы матушки в 1799, - «Да здравствует свобода!» были не напрасны. С пониманием этого, я снял с гвоздя Марию-Антуанетту и начал придумывать, как сделать её навеки своей. Долго думать не пришлось с тех пор, как я перестал слышать храп старика в спальне подо мной. Мне показалось, что он проснулся. Я, бормоча план под нос, с напускной аккуратностью и натянутым доброжелательством спускался по деревянным ступенькам. Шёл на разведку. На мысли сложно было фокусироваться, мой детский ум переполняли отходняки от первой любви к Её бывшему Величеству.

Я приоткрыл дверцу спальни. На перине, очень обездвижено лежал старик с открытыми глазами, не отзываясь на моё неуверенное и наполовину прожеванное - «Сир, я закончил, что желаете на обед?». «Крепко же он уснул; я не знал, что можно спать с открытыми глазами, наверное это от старости», - подумал я и ощущая безопасность вернулся к Марии-Антуанетте с новостью, что теперь она свободна, а она королевской улыбкой встретила своего доблестного освободителя.

Обернув картину в, пропахшую ветхостью, простыню; я, стараясь не разбудить старика, аккуратно вышвырнул себя на крыльцо. Закрыл входную дверь. Тем словом, которым знал, выругался на её скрип и не оглядываясь ушёл. Дальше я боялся посещать старика и больше его никогда не встречал. Выручки с позаимствованных безделушек, которые я сбагрил каким-то беспризорникам, мне хватало, чтоб съедать по паре багетов в день, этим я был доволен.

Я шёл по переулкам, сторонясь любопытных до моего объекта вожделения жандармов. Идти было недалеко. Тёмные улицы Безансона неприветливо улыбались мне керосинками не уснувших комнат. Волнение душило меня, моё дыхание спиралось. Задумываясь о любви к её бывшему величеству Марии-Антуанетте, я совсем забывал дышать, предвкушая момент, когда я снова смогу её полюбить.

Обычно я тащил от старика всякую мелочь. Пряча что-нибудь под подошву я чувствовал себя в безопасности. Теперь же я чувствовал трепет, исходящий из моей недавно обнаруженной мужественности. Он распространялся в желудок, сердце и голову и происходил наружу. Я зажал подмышкой картину и ускорил шаг. Старался не замечать ничего, но мне казалось, что всё вокруг замечало меня. Я заплакал.

Я неожиданно оказался у порога отчего дома, чуть-чуть отлегло. В гостиной стоял женский хохот, воняло ромом, к чему я привык. Я устроил Марию-Антуанетту под кроватью и лёг спать сверху, прямо над ней. Из гостиной завопила фирменная Марсельеза папы, это предвещало скорые возгласы «Да здравствует Свобода!». Сначала я не понимал, что это значит, потом пытался куда-нибудь деться от них, потом принял за должное.  Однажды их увидев, мне снова пришлось проходить путь к пониманию.

Зачали меня во Франции, в маленьком городке -Безансон, в 1799 в день взятия Бастилии. наверное, под возгласы матушки «Да здравствует свобода!», - так я себе это представляю. Так украшаю идею себя. На рубеже столетий миру явился я – Артур. Видимо, в честь картавости моих родителей.

Моим отцом стал обедневший дворянин, а мама была то ли балериной, то ли куртизанкой. Я слышал разные версии, иногда от одних и тех же людей.  Лично поинтересоваться не удалось. До 4 лет я не говорил. Сплетничали, что я отсталый. На мой пятый год, аккурат, в день коронации Бонапарта, тиф одолел мою мать. Тиф был тем ещё мудаком.

Вскоре, папа нашёл мне новую маму, потом ещё одну, потом я сбился со счёту. Передо мной зачем-то оправдывался, как будто я что-то понимал. Объяснял, что женщины – лишь плоть, а настоящая его любовь – революция, и только; и, обещал, только ей верен останется. Поборник свободы хуев.

В целом, мне кажется, человеком он был не плохим, даже кормил меня до определённых пор. Потом перестал, но он и не обязывался, дырок в моих ботинках никогда не было. Что ещё можно требовать от любимого отца? Я и без того обязан существованием. Будь мы львами, например, он бы вовсе, мог меня сожрать и забрать к себе всю любовь своей жены. А я вот – не надкусанный даже! Мама была неприкосновенна, он вообще ей как-то по-особому дорожил. Как коллекционной посудой в серванте. Мама была Неприкосновенна, вероятно, в любых смыслах, которые вы можете сочинить прямо сейчас.

Мы не в ответе за тех, кого мы родили, тем более отцы, у них даже сисек нет, а что они вообще могут дать, верно?  Без сисек-то.

Спасибо, что дочитали до этого момента. Дайте, пожалуйста, знать, если как-нибудь оценили мой слог и вам было интересно.