Серия «Червотонь»

Когда дед Степан напивался, он бил жену.

СТЕНЫ

1

Пил он так, будто хотел стереть себя в пепел, выжечь дотла, превратить плоть в обугленный остов, а душу - в зияющую бездну. Самогон, мутный, как слепой глаз мертвеца, едкий, как желчь проклятого, лился в него непрерывно - не питье, а казнь. Глоток за глотком расплавленным свинцом прожигал внутренности, выжигал нутро, вытравливая последние крохи разума.

И тогда начиналось.

Сначала шепот. Тихий, прерывистый, как шипение раскаленных углей. Голоса, выползающие из щелей между гнилыми бревнами, из темных углов, из самой глубины его собственного черепа. Они шептали, смеялись, плакали - то мольбой, то насмешкой, то угрозой.

Потом - дрожь. Мелкая, назойливая, как бег насекомых под кожей. Пальцы сжимались в судороге, ногти впивались в ладони, оставляя кровавые полумесяцы. Кулаки сжимались до хруста, до побелевших костяшек, до боли, которая уже не могла пробиться сквозь алкогольный туман.

И наконец — удар. Глухой, тяжелый, топором рассекающий гнилую плоть. Будто молот, вбивающий гвоздь в крышку гроба. Хрясть - и мир на миг затихал. Потом стон. Потом хрип. Потом тишина, густая, как смола, вязкая, как кровь, сочащаяся между половицами.

Бабка Агафья даже не кричала.

Кричать она разучилась давно - годами вытравленный страх оставил в ней лишь покорность, тупую и беззвучную. Её тело гнулось, крючилось, но не от боли, от привычки. От бесконечных ударов, пинков, побоев, впившихся в плоть глубже, чем морщины в высохшее лицо.

Хруст. Не резкий, не звонкий, а глухой, мокрый, с каким под сапогом ломаются не кости, а переспелые стебли полыни. Позвоночник её сдвинулся, подался. Она не упала, просто осела. Медленно, как мешок с костями, как тряпичная кукла, у которой вдруг перерезали все нитки.

Тишина. Только тяжёлое, хриплое дыхание Степана, пахнущее перегаром и чем-то тёмным, звериным. Только слабый стон, застрявший у старухи в горле. Не крик, не мольба, а просто звук, который выдавливался из неё сам, как последний воздух из продырявленного бурдюка.

А потом - ничего.

Ни слёз, ни проклятий, ни даже вздоха. Только тень, медленно сползающая по стене, только капля крови, густеющая в пыли.

Она умерла не с протестом, не с жалобой, а тихо, как гаснет огарок в пустой избе. Глаза её мутные застыли, уставившись в потолок, но не видя его. Рот, беззубый и ввалившийся, остался приоткрыт - будто хотела что-то сказать, да передумала.

А Степан уже тянулся к стакану, потому что смерть - не конец, а лишь пауза. Потому что в этом мире так было правильно. Потому что в этом мире так было всегда.

Но дом помнил.

Стены, сложенные из вековых сосен, тех самых, что шептались с ветром ещё до рождения Агафьи, впитали в свою смолистую плоть каждый стон, каждый удар, каждый предсмертный хрип. Брёвна, почерневшие от времени, теперь казались пропитанными не древесной смолой, а горем, выступившим из самых пор дерева. В щелях между венцами, узких как смертные грехи, застревали крики - невысказанные, неуслышанные, навеки вмурованные в древесину.

По ночам, когда луна застывала в оконном проёме, дом начинал дышать. Половицы скрипели не просто так, они стонали под невидимой тяжестью. Из углов, где годами копилась тьма, выползали звуки – не эхо, а точные, живые повторения того последнего удара. Раз за разом, с мерзкой точностью, воздух взрезал тот самый хруст костей, тот самый глухой стук тела о пол, тот самый последний выдох, застрявший между гнилыми досками.

Но самое страшное началось после похорон.

В первую же ночь Степан проснулся от того, что кто-то дышал у него за спиной. Тяжёлое, хриплое дыхание - точь-в-точь как у Агафьи в последние секунды. Он обернулся, но в горнице было пусто. Только луна, льющая синеватый свет на пол, где ещё виднелось тёмное пятно - сколько ни скреби, оно не уходило.

На вторую ночь пришёл запах - сладковатый, тленный, как земля с могилы, смешанная с ароматом сушёной полыни, которую Агафья всегда носила за пазухой. Запах висел в воздухе, густой, почти осязаемый, проникая в рот, в нос, в лёгкие, пока Степан не начинал задыхаться.

На третью ночь явилась тень. Неясная сначала, расплывчатая, она медленно принимала форму - сгорбленная спина, трясущиеся руки, знакомый платок... К утру Степан нашёл на столе горсть могильной земли, аккуратно насыпанную кучкой, а в печурке - пучок полыни, перевязанный её, Агафьиной, тесёмкой.

Дом не просто помнил. Дом возвращал. И с каждым днём её присутствие становилось всё ощутимее, всё настоящее.

Их первый раз Степан заметил на рассвете, когда серый, больной свет едва пробивался сквозь грязные стёкла. На стене, возле печи, где обычно стояла Агафья, дрожащими руками прижимая к груди разбитую кружку, проступили отпечатки.

Маленькие. Женские. Словно кто-то изнутри дерева упёрся ладонями в стену, пытаясь выдавить себя наружу.

Степан ткнул в следы пальцем - они были влажными, липкими, казалось дерево вспотело смолой. Но запах стоял другой - сладковатый, гнилостный, с примесью старой крови и чего-то ещё. Чего-то, что пахло могилой.

Он схватил молоток и вбил в стену гвозди. По одному толстому, кривому, покрытому рыжей ржавчиной в каждую ладонь.

Наутро гвоздей не было.

Они лежали на полу, вытолкнутые изнутри. А из дырок сочилась густая, тёмная масса - не смола и не сок. Что-то, что медленно стекало по стене, оставляя за собой блестящие следы. Степан наклонился, потрогал - субстанция была тёплой, почти живой. И пахла.

Пахла ею. Запах её немытого тела, пропитанного потом и страхом.

С каждым днём отпечатков становилось больше. Они появлялись не только у печи - теперь они ползли по всем стенам, будто невидимая женщина блуждала по дому, ощупывая брёвна, ища выход. Иногда следы были четкими. Можно было разглядеть даже линии на ладонях, тонкие, как паутина, морщины. Иногда - размазанными, в отчаянии бившимися о дерево, стирая кожу до костей.

А однажды Степан проснулся от звука.

Скрип. Тихий, едва уловимый.

Он поднял голову и увидел, как один из гвоздей, торчащих в стене, шевелится.

Медленно, с трудом, его выталкивали изнутри.

Потом он выпал.

Степан закричал. А в ответ ему из всех щелей, из всех углов, из-под половиц раздался шёпот — сотни, тысячи голосов, сливающихся в один:

"Степан... Степан... Степан..."

2

ПОЛ

Рождение Марины не осветило избу криком.

Молчание повисло тяжелее трупного савана. Старая Фекла, повитуха с руками, искривлёнными не меньше, чем корни дуба, замерла - ребёнок не дышал. Кожа синела, словно пропитываясь чернилами изнутри. Уже собираясь завернуть бездыханный сверток в погребальную холстину, она почувствовала, как крохотные пальцы впиваются в её запястье с силой взрослого мужика.

Глаза младенца распахнулись.

Не мутные, а пустые. Зрачки плавали в этой пустоте, как чёрные паучки в молоке. Они смотрели сквозь Феклу, в саму суть вещей, от чего у старухи потекла тёплая струйка между ног.

- Не дитя... а печать... - прохрипела повитуха, осеняя себя трясущейся рукой, где уже чернилами расползались под кожей синие узоры - точные отпечатки крохотных пальцев.

Но девочка осталась.

Не жила - тлилась, как грибница во тьме подпола. Годами она росла, не оставляя следов на пыльном полу. Ее ноги не касались досок, а скользили над ними. К семи годам кожа приобрела сероватый оттенок, будто её месяцами вымачивали в золе и волосы, тонкие и ломкие, как паутина.

В пять лет она перестала спать.

Теперь она сидела в углу, где бревна сочились влагой даже в августовский зной. Её худые ручонки, покрытые сеткой синих прожилок, обнимали колени - под ногтями всегда была земля, хотя во двор её он не выпускал. Во рту, за щекой, она прятала кусочек освящённого воска - жевала его, когда тьма в избе начинала шевелиться. От этого в уголках губ появились язвы.

К десяти годам Марина начала говорить. Звуки выходили у неё из живота - булькающие, хлюпающие, будто кто-то переливал воду в гнилом ведре.

-Под нами... оно голодное... - булькало в её утробе, когда луна становилась красной.

А в полночь, когда Степан напивался в стельку, она смеялась, только смех доносился почему-то из-под пола, хотя губы девочки оставались сжаты.

И однажды утром Фекла, заглянувшая в избу, нашла на столе подарок - три зуба.

Детских. Молочных.

Но когда старуха подняла их, они зашевелились у неё в ладони, как личинки, и с тихим чмоканьем прилипли к коже, оставляя после себя красные следы, похожие на крохотные ротики.

А Марина в это время сидела в своём углу и улыбалась - впервые за всю свою короткую жизнь.

И её улыбка была слишком широкой.

К десяти годам Марина расцвела странной, пугающей красотой.

Её волосы, тонкие и светлые, как паутина, струились по плечам, переливаясь серебристым отблеском, но, если приглядеться, в их прядях шевелилось что-то мелкое и чёрное, будто насекомые свили гнёзда прямо в её шевелюре. Лицо её было бледным и гладким, как у фарфоровой куклы, но под кожей иногда пробегала тень - что-то проползало под поверхностью, оставляя после себя синеватые прожилки.

Губы - алые, будто вымазанные вареньем из зимних ягод, всегда казались чуть влажными, даже в самый лютый мороз. Но когда она улыбалась, а улыбалась она редко, становилось видно, что зубы у неё слишком острые - не детские, а мелкие, частые, как у щуки.

Глаза были её самой страшной чертой.

Большие, тёмные, с длинными ресницами - на первый взгляд, прекрасные. Но если смотреть слишком долго, становилось ясно: зрачки у неё не круглые. Они сужались и расширялись, как у кошки, а в полной темноте светились тусклым зеленоватым светом, как гнилушки в болоте.

Она двигалась неестественно.

Не шла - скользила, не касаясь пола. Руки её всегда были сложены перед собой, длинные пальцы переплетались в странных жестах - то ли молитва, то ли заклинание. А когда она поворачивала голову, шея выгибалась слишком плавно, будто костей в ней не было вовсе.

Деревня боялась её.

Дети шарахались, когда она проходила мимо - не потому что она была уродлива, а потому что слишком прекрасна. Слишком чиста. Слишком... неправильна.

Старухи крестились, глядя ей вслед.

Мужики отворачивались, но украдкой бросали на неё взгляды - и потом неделями не могли избавиться от снов, где эти тёмные глаза смотрят на них из каждого угла.

- Под нами... оно проснулось... - все чаще шептала Марина, а её голос звучал так, будто доносился из пустого кувшина.

- Когда луна становится красной... доски приоткрывают рот...

Степан сначала бил ее за эти речи. Потом просто пил, заливая в глотку самогон.

Но в ту ночь, когда луна вспухла кровавым нарывом, а алкоголь в его жилах превратился в ледяные осколки, дом показал ему правду.

Пол у печи вздыбился.

Доски поднялись в оскале и с хлопком захлопнулись.

На полу осталась лишь горсть земли.

И запах - сладковатый, как гниющие яблоки в подполе.

Он залил щели смолой на рассвете.

Кипящая черная масса шипела, впитываясь в дерево, но Степану казалось - она кричит. Голосом Агафьи.

Когда работа была закончена, из-под пола донесся стук - три четких удара, как в тот вечер, когда он запер жену в чулане.

Марина, сидевшая в углу, подняла голову.

- Она зовет меня, - сказала девочка без эмоций.