Авторские истории

Поезд замедлялся в последний раз. За окнами царила кромешная тьма — не ночная, а такая, которая рождается внутри человека, когда он теряет ориентиры. Свет в вагоне начал мерцать. Казалось, вагон вот-вот рассыплется, если он не выйдет.

Алексей поднялся. Его движения были тяжёлыми, как у того, кто несёт на себе время. Он чувствовал — эта станция не будет напоминанием. Она будет приговором.

Он ступил на платформу.

Это не была станция. Это был дом.

Старый деревянный дом, покосившийся, облупленный, но — живой. Внутри пахло супом, мятой, книжной пылью. Алексей вошёл, и ноги сами повели его в комнату. Там стоял стол, на котором лежали десятки писем. Его письма. К Еве. К себе. К тем, кого он пытался забыть.

На стенах висели фотографии. Одна из них — он с девочкой лет восьми, на берегу озера. Она смеётся, он держит её за плечи. Счастье. Простое, тихое, исчезнувшее.

— Ты оставил меня, когда пообещал остаться, — прозвучал голос.

Он обернулся. В углу сидела женщина. Молодая. Глаза Евы, но взрослая, та, которой она могла бы стать.

— Я не помнил…

— Ты не хотел помнить, — жёстко ответила она. — Ты вычеркнул не только меня. Ты вычеркнул часть себя.

Она поднялась. В руках — старая музыкальная шкатулка.

— Помнишь это?

Он узнал её. Маленькая шкатулка, деревянная, с вырезанным лебедем. Он подарил её Еве. В ту зиму.

Она завела шкатулку. Зазвучала мелодия — та самая. Двухтактная, простая. Внутри него что-то сорвалось. Он заплакал. Впервые. За всё это время.

— Я хотел… я правда хотел вернуться.

— Ты опоздал. Но ты всё ещё можешь выбрать: остаться здесь — в воспоминании, в искуплении. Или вернуться туда, где ты жив, но без меня.


Он сел на пол. Закрыл глаза.

Перед ним — все, кого он оставил.

Ева — с медведем, с глазами, полными боли.
Лика — призрак, рождённый из вины.
Мать — её образ мелькнул на секунду, седая, одинокая.
Аделина — строгая, уставшая, держащая его за руку.
И он сам — ребёнок, подросток, взрослый.

— Что будет, если я останусь?

— Ты проживёшь это снова и снова. Станешь тем, кто будет встречать других на этом поезде. Тех, кто забыл. Тех, кто предал.

— А если вернусь?

— Забудешь. Почти всё. Но боль — она останется. Она будет напоминать. И, может быть, однажды, ты найдёшь тех, кого потерял. В лицах других. В случайных встречах. В снах.

Он встал.

— Я хочу жить. С болью, но по-настоящему.


Когда Алексей проснулся, он лежал на полу своей квартиры. За окном был май. Тот же холодный ветер. Но в комнате пахло мятой и чем-то почти забытым. Он встал, подошёл к столу.

На нём лежала шкатулка.

А внутри — фотография. Он и девочка. Не Ева. Но глаза — те же.

Сзади надпись:

«Если ты нашёл это — значит, ты всё ещё помнишь. И я рядом. Просто не в той форме. — Е.»

Молодая девушка, наконец, зашла домой. Вся мокрая от проливного дождя на улице, с мокрыми ногами по той же причине и из-за луж в том числе, так при этом ещё один мимо проезжающий пикап предательски обрызгал её. Всё, совершенно всё валилось из рук. Тучи, дождь, лужи, влага и промокшая одежда добивали итак плохое настроение из-за усталости от работы. И нельзя было порадоваться, что скоро выходные и всё скоро закончится, ведь впереди ещё была пятница. Предстояло пережить ещё один день. Настроение было абсолютно ужасным. Но.

Когда носа аккуратно коснулся нежный запах готовящейся еды, её настроение стало чуть лучше. Она подумала о том, что вероятно её молодой человек решил порадовать её и приготовил покушать. И дело не в том, что она была рабыней и вечно готовила одна. Совсем нет. Они разделяли честно свои обязанности.

Молодой человек предполагал её примерное эмоциональное состояние и решил действительно порадовать свою любимую. Так тут ещё и все звёзды сложились. С работы его отпустили пораньше, а он и не сказал своей девушке об этом, зашёл по дороге в магазин и, попав домой принялся за готовку. Ему требовалось совсем немного времени, но всё-таки он совсем немного не успел доготовить.

Девушку интересовало, почему он не вышел к ней, когда она пришла, но всё было просто. Он просто не услышал её возвращения домой. От этого настроение девушки стало ещё чуть лучше, ведь теперь можно было разыграть своего молодого человека и чуть напугать его. Всё вышло отлично, ей это удалось, что парня всего передёрнуло от резкого звука. И он даже закричал, как маленькая девочка.

На кухне творился хаос. Было видно сразу, что орудует творец. Повсюду были следы готовки. Где-то рассыпанные специи или оставшиеся кусочки мяса. Немного грязной посуды обязательно. И горы мокрых полотенец. Парни ведь вечно моют руки после каждого действия на кухне. Это, похоже, передаётся им от отцов.

Он бросил всё, да теперь действительно можно было бросить, блюду следовало лишь дойти до готовности на медленном огне. Поэтому он тут же обнял свою любимую. Миниатюрная девушка-куколка растворилась в объятиях нежного гиганта. Ей казалось, что более ничего и не существует. Она чувствовала тепло его тела, что согревало её мокрую одежду, а так же чувствовала теплоту на душе, от того что он делает.

Настроение становилось всё лучше и лучше.

Пока они обнимались и предавались объятиям под музыку из телефона парня, блюдо уже дошло до готовности. Девушка не хотела кушать сейчас, она хотела отдохнуть. По этой причине они перебрались в гостиную. Пока девушка переодевалась, парень включил джаз на своём любимом проигрывателе для винила.

На диване было хорошо. Девушка вновь ощущала тепло от объятий, но теперь всё было куда лучше. Она медленно, но верно отдыхала физически, её постепенно отпускало и в том числе не стоит забывать и о целительной силе музыки. И уж тем более ветхого джаза и особенно из динамиков хорошего проигрывателя.

Спустя недолгое время девушка задремала. Последнее, что она помнила, как парень гладил её по голове своими нежными и аккуратными поглаживаниями, а после она очутилась в мире грёз.

Когда она проснулась, то обнаружила, что парня уже не было рядом. И поначалу она даже обиделась на него, но после заметила, что на ней плед, которого не было ранее и ей стало легче. Джаз так и продолжал играть, а это значит, что она проспала совсем недолго, либо же молодой человек менял пластинку.

На кухне её ждал не романтический вечер, а скорее ламповый вечер. В свете гирлянд. С уже заранее наготовленными пледами, бутылочкой хорошего вермута, для полного расслабления, и уже совершенно другой музыкой. И, конечно же, конечно же, куда уж вновь без музыки. На этот раз романтической музыки, как раз то, что нужно для молодой пары. И обязательно приготовленное блюдо.

Они кушали и расслаблялись. Болтали и смеялись. Одним словом получали максимальное удовольствие от общества друг друга. А девушка между тем даже и не успела заметить, как её эмоциональное состояние стало отличным. В какой-то момент она прислушалась к звукам всё ещё продолжающегося дождя за окном. Сейчас в отличии от времени днём, он её не бесил и не добавлял отрицательного к её настроению, а наоборот добавлял ламповости к их вечеру.

Ей хотелось, и наконец, ей захотелось чего-нибудь, кроме как пережить завтра, ей захотелось посмотреть что-нибудь приятное для души, чтобы идеально завершить этот вечер и этот день. И довольной лечь спать.

Мне не хорошо сейчас.
Я попал в плотное русское непереводимое и непоправимое.
Называется это запой.
О нет. Еще нет. Утром пройдя мимо, Вы, если не в курсе, и понять ничего не сумеете.
Ну, разве чуть строже, ну под глазами чуть резче, ну, если уж совсем умеете читать русские лица - виноватость заметите, ту, неизбежную, собачью виноватость, что сопровождает понимающего то, где он находится.
Разгар. Ближе к излету.
И снова, как в русском, всё ясно, всё просто, всё сложно и всё загадочно.
Ясно то, что это закончится. А вот чем конкретно закончится, это загадка.
И, очень ясно, что закончится это скоро. Тому есть много признаков, самый надежный, физический, заключается в достижении предела адаптации тушки.
Мое тело нынче научилось великолепно переваривать и усваивать спиртное. На пределе доступного для него. Нынче это примерно литр, в пересчете на крепкое. И не о литре речь, речь о запое. Просто, в моем состоянии, физическом, социальном, духовном, родном, это - предел. Дело известное, дальше или стоп и выход, или выход и беспредел.
И опять-таки, речь вовсе и опять не об этом, не о водке и не о моей беспредельной судьбе.
Речь о любви, о Саади, о яблоках и красоте.
Обычно, подобные стадии сопровождаются некоторым духовным смятением, болью, семейной бедой, в общем, грустное это сопровождение.
И от бухла отказаться не в силах, и тормоза с каждой дозой - всё недоступней, слабей, отдаленней.
Ну и вот. В смысле просыпаешься в такие периоды от боли, печали и грусти.
А тут я проснулся от красоты. В запое это редкая причина пробуждения, потому и пишу.
От красоты, радости и воспоминания.
Было это лет наверное, тридцать назад, в электричке, в которой я, и снова улица фонарь, аптека, возвращался в Москву в самый уже излет того, что нынче сейчас за серединой. Это когда уже заметно и видно всем. Потому что и пахнет, и грязен, и нет ничего, кроме жажды и боли.
Электричка была почти пуста, видимо, ночью я сел в неё для тепла и поживы и, уснув, возвращался домой. И электричкин дом был в тот раз где-то там, на казанском вокзале.
Было мне дурно, впрочем, об этом я уже говорил, просто нынче у меня есть вода, а если займусь, то и бухло образуется быстро и просто, а тогда у меня не было ничего, кроме тяги, жажды, сушняка и безвыходности.
Вы потерпите, это же всё о яблоках.
В эту невыносимую дурноту и понимание ужаса излета запоя пробудил меня южный мальчик.
Он бегал по вагону треща своими сандалиям, плотный, коричневый, сильный и очень довольный тем, что ему хорошо.
Мать его, заметив, что он обеспокоил меня, тут же прекратила его метания по вагону и стало тихо. Она взяла нож, отрезала кусок дыни, завернула его в тряпицу и послала сына ко мне. Мне не нужна была дыня. Мне нужна была смерть. Ну, или на крайний случай, стакан красного.
Когда мальчик протянул мне гостинец, мать его - пытаясь взглянуть в то, что тогда было моими глазами - закивала мелко и часто, заулыбалась, зарадовалась, повторяя на слабом русском "збекистан, збекистан, збекистан", я понял, это узбеки. Меня тошнило от всего, что не водка, но я взял тряпочку, развернул её и откусил кусочек очень вкусной, душистой и невыносимой для меня дыни. И сделал то, что называют улыбкой и кивнул мальчику и его маме.
И увидел двух мужчин в халатах, один из которых, взяв у женщины нож и вытирая его о тряпочку, что принес маме мальчик, шел ко мне с лицом, кожа на котором была похожа на кору старой виноградной лозы.
Мне было все равно, я забыл уже и о мальчике, и о дыне, и о его маме, я снова хотел одного - бухла или смерти, и узбек, подходивший ко мне никак не вписывался ни в прошлые, ни в будущие истории, денег от него ждать не приходилось, и он не был пьющим, он просто присел на корточки и рассказал мне историю, я  к этому времени, уже снова лежал на лавочке электрички.
Жил был царь.
Сказал он.
Мне было всё равно.
И у него была жена.
Мне было пофиг.
И вот, однажды, он задумался, что может быть красивей его жены.
Тут я уже вообще забыл и начало.
И этот царь спросил своих мудрецов этот вопрос.
Тут узбек вынул нож и показал, что ждало того мудреца, что ответит на вопрос неправильно.
Я рассказываю по памяти, помню, что уточнение это не добавило драматизма к его истории, я просто ждал, когда он утихнет, хотя, звуки, что издавал узбек, помогали мне терпеть то время, которое должно было пройти до приезда на вокзал, где, я знал, я сумею найти то, что мне нужно.
И вот, один мудрец, узбек называл его Саади, закатывая глаза от его величия, указал царю на яблоко.
И сказал - яблоко прекрасней твоей жены.
Яблоко прекрасней твоей жены, потому, что яблоко прекрасно, не пытаясь тебе понравится.
Я ничего не понял.
Я и сейчас ничего не понял.
Но узбек важно кивал головой и говорил нечто вроде - ти зпомни, ти есть это яблоко, ти есть то самое лучшее, что у тебя есть, несколько раз повторив саади, саади.
Я устал от него, от необходимости быть внимательным, сушняк становился снова невыносимым, я ждал вокзала и был в общем рад, когда он ушел.

И вот, прошло больше тридцати лет. И вот, я проснулся в точке бифуркации и очень хочу найти и бухнуть, и я очень рад этому воспоминанию, хотя так и не понимаю, откуда взялась та красота которая меня пробудила...

И вот, просто убивая время, а может планируя, где незаметно найти пару копеек на опохмел,  записал эту историю...

Или, может же быть и такое, я - проснулся?

ноя. 25, 2012

https://papalagi.livejournal.com/199551.html

У него в руках была сумка.

Она всегда была рядом и всегда — недоступна. Я видела её в витринах магазинов, куда не решалась зайти. В руках десятков блогеров, на сотнях фотографий, в бесчисленном количестве видео. Но нас всегда разделял барьер.
Это было не просто стекло — телефона, ноутбука или витрины — а нечто большее. Барьер, который отделяет обычных людей от чего-то особенного.
И вот сумка стояла передо мной.

Я сразу поняла: это не подделка. Нежно-розовая кожа, аккуратные швы, застёжка с фирменным логотипом. Я видела так много роликов с этой сумкой, что узнала бы подделку даже во сне.
Поэтому оказалось так сложно поверить, что она рядом. Что этот мужчина в неприметной одежде готов сдать её напрокат.
Вот только за какую цену?

Это волновало меня с самого начала. Цены на объявлении не было. Десятки фото сумки, которая, очевидно, выглядела настоящей. Множество хороших отзывов у продавца.
Но я и представить не могла, во сколько она обойдётся.
Цены на оригинал я знала почти наизусть. И мысли не было о том, чтобы однажды заполучить его навсегда. А вот аренда могла бы помочь.

В мае мы собирали вечер выпускников. Я хотела прийти туда с этой сумкой, чтобы они восхищённо затихли, даже Аня, которая все старшие классы хвасталась фирменными кроссовками и фотографиями из путешествий.
Увидев сумку в моих руках, они бы поняли: я уже не та неловкая девочка, которой была в школе. Я стала... Даже не успешной или богатой.
Я стала чем-то большим.

Поэтому я кликнула на то объявление с арендой. Поэтому написала продавцу: простой вопрос по поводу цены.
А он предложил встретиться и обсудить всё лично.

Он не походил на тех, кто может позволить себе оригинал. Обычная одежда — ни единого логотипа. Тёмные волосы, неприятная улыбка. Но я перестала обращать на него внимание, как только увидела сумку.
Он лёгким движением достал её из фирменной коробки. Смахнул невидимые пылинки, протянул мне, будто не было в ней ничего необычного. А я, не решаясь дышать, кончиками пальцев коснулась розовой кожи.
Мягкая. Как я и представляла.

Шёпот одноклассниц за спиной. Заинтересованные взгляды, вопросы. Я бы не стала отвечать. Когда у тебя есть такая сумка, тебе плевать на всё.
— Сколько? — спросила я, сама не веря, что говорю.
А продавец неожиданно подмигнул:
— Берите. Она ваша. Вы можете держать её у себя сколько хотите — пока платите.
— Плачу?

Щёлкнул замок с фирменным логотипом. Сумка распахнулась — являя ту самую подкладку. Блестящий шёлк, аккуратный принт.
Она будто ждала, пока я запущу внутрь руку.
— Вы быстро узнаете цену.
Я протянула ладонь.
Пальцы коснулись чего-то холодного.

98/365. Продолжение следует...

Мои книги и соцсети — если вам интересно~

Спасибо @Lubimkavselennoi за донат!

И все это правда? Так ли все произошло в действительности или почти так, чем закончилась эта история, и закончилась ли она — дело десятое. Все могло случиться похоже, а могло чуть иначе или совсем по-другому, суть рассказа от этого не меняется. Тем и хороши истории, что каждый рассказчик вкладывает в них частицу себя, своей памяти, своей души.

Забрав камень и верного Кучерявого, пострадавшего от собственной инициативы, переночевав с ним вдвоем, уже по привычке, в одном номере, Вика покинула город. Делать здесь ей было нечего. Машина подъезжала к российской границе, находящейся высоко-высоко, на горном перевале, где даже летом случались снежные бури, нередко останавливающие работу таможни на несколько дней. Небо наваливалось на скалистую гряду брюхом сизых туч, острые пики вспарывали набухшее чрево, вытряхивая из него начинку. Снег валил крупными хлопьями, стирая звуки и отрезая горы от остального человеческого мира. Сугробы в такие дни достигали роста взрослого человека, а машины выстраивались в пробки на десятки километров. Несмотря на суровость здешних гор, людской поток не иссякал ни днём ни ночью. Нынче же погода стояла хорошая, и новых задержек на пути наших героев не предвидилось.

Нет, неправда. Одна все же была. Вике давно уже следовало остановиться где-нибудь у придорожного кафе или на заправке и высадить своего случайного товарища, но Вика тянула, загадывая, что, вот, сейчас, на следующем повороте, у следующей забегаловки... Кучерявый молчал насупившись, с преувеличенным вниманием разглядывая проносящиеся за окном кривые сосенки на склонах гор.

Дальше тянуть было некуда, и Вика свернула к магазинчику, балансирующему на краю пропасти.

— Иди, — Вика даже не взглянула на попутчика. — Давай, удачи.

— Ме шентан вар!

— Не-не-не! Со мной никак.

— Ме ар давтовеб!

— Не заставляй меня применять силу. Уходи. Брысь! Домой, домой. Пшел!

Кучерявый, демонстративно отвернулся, обнимая скрипку, всем своим видом показывая, что не намерен выходить.

— Ну, куда ты собрался? Ты пойми, дебилушка, ну, не могу я взять тебя с собой! Не могу! Да и как? Ты и говорить-то по-человечески не умеешь! В Москву он собрался. Медом вам в Москве намазано? Думаете, Москва резиновая? А ну вылазь! Вылазь, кому говорю!

Вика почти кричала, сама того не замечая, Кучерявый что-то кричал в ответ на своем. Вика зажмурилась, заткнула уши и затянула прабабушкину любимую:

— Мииленькиий ты мооой

Вооозьмии меня с собоой

Там в краюю далёкоом

Буду тебее чужооооой!!!

Хлопнула дверца машины. Вика достала сигарету и закурила, давая пульсу время успокоится. Тронулась. В след ей запела скрипка. Защипало глаза, в груди разгорался пожар. Вика повернула на трассу. Стоп! Пожар разгорался не в груди. Вика схватилась за кожаный мешочек, в котором покоился Кристалл и вытряхнула его на ладонь. Камень светился ровным жёлтым светом и обжигал руку. Скрипка позади на минуту умолкла, и вместе с ней угас свет Кристалла, но вот взлетел смычок, а вместе с ним взвилась мелодия, и свет вспыхнул с новой силой.

— Ни хуя ж себе. Вот оно, значит, как. Ага. — Искренне удивилась Вика, все уже понимая, и сдала назад. — Ей, ты, недотёпа, — Вика так и не удосужились узнать имя Кучерявого, — Не тормози, давай! — Но тот уже и так бежал к машине, размахивая скрипкой и волоча черный футляр.

— Чё ты там про скрипку затирал? Ну, эти, стихи. Гумилев. Почитай ещё.

И Кучерявый читал, чудовищно коверкая слова Викиного родного языка, а Вика улыбалась и вела машину:

— Нэ просы об этим счасте, отравлающым мири,

Ти ни знааэшь, ти ни знааэшь, чо такоэ эти скрыыпка,

Чо такоэ тёмний ужяас начинатэла ыгрии!

Тот, кто взал эё однаажди в повэлиитэльныи рукы,

У таго изчэз навээки бэзмятэжний свэт очээй,

Дюхи ада лубат слюушат эти царствэнние звуукы,

Бродат бэшэныэ воолкы по дорогэ скрыпачэй...

А где-то впереди была Москва, и хотя дорога к ней кишела бешеными волками, духами ада и прочими долбоебами, когда-нибудь все обязательно должно было стать хорошо. Когда-нибудь все обязательно будет хорошо, бля буду.