Дамы и господа, пришло время для настоящего головореза. Первоисточники, если их собрать в одну кучку, рассказывают о нем всего пару страниц, ибо они все арабские, а упоминать пришлось чужака, даже врага. Основную историческую канву, я оставил без изменений, остальное же -- художественная обработка мощного персонажа, дабы поднять память о нем из пепла, ибо он этого достоин. Как говорится -- "чтобы помнили", и, "знай наших".
Эта повесть о реальном историческом персонаже, в сравнении с которым, Спартак нервно курит в сторонке. Он был богатырь, каких мало, и лжец, каких свет и вовсе не видывал, поэтому главы моего повествования чередуются: одна от первого лица, следующая от третьего, и так далее. Действия происходят на рубеже десятого и одиннадцатого веков нашей эры.
Микророман дописан. Выкладывать буду быстро -- ждать не придется. Итак, встречайте!
Примечание: я знаю, о чем пишу...в описываемых местах труждаюсь в роли гида, но, от неточностей никто не застрахован, да и нельзя требовать строгого исторического подхода к эпосу.
Глава 1.
ПЛЕНЕНИЕ
Зовут меня Иваном, родился я в селе Карачарово, что возле города Мурома. Отец мой –Илья, после смерти матушки, младенцем увез меня на дальнюю заставу, где я и рос до семнадцати лет.
На заставе за мной заметили два таланта: носы в черепа вминать одной левой, и на чужих языках с иноземными купцами балакать.
Родные края помню плохо, но последний день на заставе забыть невозможно: нагрянули печенеги силушкой великою, батька запер меня в погребе, и наказал:
« В бой не лезь, не сладить нам сегодня, коли найдут тебя здесь, уведут в полон, да продадут в рабство...сия доля незавидная, много унижений стерпишь, но помни---с волхвами веди себя учтиво, авось приметят, и возьмут под покровительство; с купцами будь деловитым...., коли станешь своим для них, выторгуешь для себя лучшую долю; господину своему кланяйся смиренно, но помни—ты воин, не прощай ничего, копи обиду, но пред ними будь покладист...а рассцветешь силушкой богатырской, заломай всех обидчиков, да так, чтобы хруст костей их аж в Киеве слышен был.»
Нашли меня в погребе скоро....примкнули к шее рогатину, связали руки, и увели в сторону Хазарского моря. Проходя по разрушенной заставе я видел лишь пепел и прах, пытался высмотреть батьку, но не смог. Мужики из полоненного люда позже рассказали, что батя, обломав булат о печенежские шишаки, ухватился за бревно, и прижал им к избе троих ворогов за раз, хрустели ребра, кровь ртом пошла у супостатов, а печенеги, знай в спину бате стрелами шмалять, истыкали как ежа, а когда места свободного на спине уже не было, тут батя и упал, упали и те трое с бревном, впечатаным им в грудины аж до самого хребта.
Пока шли, Путята-мужик, что на пару со мною в одну рогатину запряжен был, рассказал, что вьюношей крепких как я, да из воинского роду в полоне не жалуют, ибо крепок дух таких вьюношей отцовским наставлениями, и с такими сладить сложно....иными словами любят там Иванов, не помнящих родства.
Чтож, намотал я слова Путяты на ус, и когда печенеги спросили о имени моем, то ответил:
« Зовут меня Иваном Костоломом»
-- Почему костоломом? — поинтересовались они.
-- Сирота я, —ответил, — на скотобойне силу мою приметили, так как головы козлам молодым отрывал без топора, оттого и Костоломом кликать стали...
Переход до Хазарского моря прошел спокойно, печенеги задирать меня опасались.
Далее, сменялись мои пленители, чаще чем настроение у киевского князя, теребили за плечи, в рот заглядывали, аки жеребцу, выкупали, и привели меня в Царьград под хлыстом уже четвертого хозяина...
Второй Рим радушен не был: перекупили там меня венецианские купцы, посадили гребцом на галере, и жить-поживать стало скучнее.
Соседом по гребной лавке оказался араб, по имени Саид, от него я и узнал, что за молодых светлоглазых парней как я, самую большую цену дают в халифате. Поняв, что рано или поздно окажусь в каком-то там халифате, я принялся более старательно учить язык Саида.
Гребля выводила из себя больше, чем щелканье хлыста надсмотрщика, но как только я понял, что тяга на себя весла, развивает силу, пригодную для боя с двуручным топором, стало веселее, пожрать бы еще от пуза, да девку покрасивше.
Кстати о девках: ходила одна по мосткам между гребцов, хвостом крутила, из нашенских--русая коса, глазки хитрые, як у лисы, Ксенией звать, все на меня посматривала. Улыбнулся я ей как-то раз, а она тут же подбородок задрала, хмыкнула, и под хозяйские покровы увильнула, а на следующий день Ксения вновь прошла мимо меня, и сказала:
-- Слышь ты, ясноглазый, як звать то тебя?
-- Иваном, — ответил я, — почто спрошаешь?...али понравился?
Ксения опустила глаза, и с усмешкой доложила:
-- Справлялась я, Иван, о судьбине твоей дальнейшей, перестанут скоро твои глазоньки дерзко пялиться на меня, и лыбонька твоя наглая схлынет с лица красного.
-- А что ж так то?—спрашиваю ее.
-- Продадут тебя в халифат...
-- Ну и что? — похорохорился я, — по мне что халифат, что каганат, все одно--скалятся по разному, а потроха у всех одного цвету...
-- Оскопят тебя там, да и в гарем определят.
-- Зачем оскопят, как в гарем?— спохватился я, — что я там делать буду?
--Не ты делать будешь, а с тобой, — засмеялась Ксения, — как и со мной(тут ее смех стал горьше), но моя доля женская-известная, а твоя, ни так ни сяк...
-- Как можно? — не унимался я, — меня, кхм, как бы и некуда...
-- А пердишь ты чем?...вооот туда, — глаза ее лисьи сузились, — вот тогда спесь с тебя вся и сойдет.
-- Да брешешь девка(!), я ж той дыркой сру! Они дураки чтоль ковыряться в вонючих местах?
-- Может и дураки, — согласилась Ксения, заметно помрачнев, — только власть за ними, а власть часто желания поганит.
Ночью, после разговора с Ксенией никак не мог уснуть, ужель не брешит девка? Ладно, сдюжим как-нибудь и эту невидаль, а Ксюха—стерва, люблю таких, добуду ее, коли бубенцы не оскопят...
Глава 2.
ПРИБЫТИЕ В ИСПАНИЮ
В порт Малаки заходила огромная венецианская галера. Грузчики на причалах удивленно оглядывались на величественный корабль, с которого доносилась задорная песня на неизвестном языке:
"Эх дубинушка ухнем,
Эх, зеленая сама пойдет, сама пойдет,
Подернем, подернем,...да уууухнем!"
Пели галерные гребцы, и десятки акцентов слились в один, бодрый, залихвацкий, будто даже кавказский.
-- Что за песня такая? — спросил портовый смотритель Хафар венецианского купца.
-- Русский раб остальных научил. — ответил тот.
-- О чем она? — снова полюбопытствовал Хафар.
-- Костолом говорит, что о смиренной рабской доле, об умении радоваться мелочам жизни: лучику солца, отдыху от хлыста, отварному гороху без червей...
Песня настолько пришлась по душе местному люду, что уже к вечеру, во всех припортовых харчевнях пели «Эх дубинушка ухнем».
У южных городских врат Малаки, глядящих на море и на порт, распологался невольничий рынок, вереницу рабов с галеры повели прямиком на него. Из толпы невольников выделялся один: светлорусый, на голову выше остальных, косая сажень в плечах, голубоглазый с неунывающим взглядом.
К высокому парню подошел рыжий старик в парчевом тюрбане, и внимательно оглядывая его мускулатуру спросил:
-- По арабски говоришь?
Парень кивнул.
Рыжий старик заглянул парню в зубы, и принялся ощупывать его мышцы.
Молодец, состроил трагикомичную гримасу, желая скрыть неуместный смешок, и выпалил по русски:
-- Отвянь скотина басурманская, щекотно ж, блеать!
Старик посмотрел ему в глаза:
-- Что ты сказал раб?
-- Сказал, что буду служить тебе верой и правдой, и приму твоего бога, как своего. — ответил тот.
-- Хм, хорошо, — удовлетворенно крякнул старик, окончив осмотр, — только не «как своего», а «заместо своего», понял?
-- Да, господин.
-- Замечательно, как звать то тебя?
-- Костоломом, господин.
-- А что это имя означает на твоем языке?
--" Покладистый", мой господин, я сирота, с детских лет был в услужении в боярском доме, там меня так и назвали—Костоломом.
Рыжий старик обернулся к венецианскому купцу, и сказал, указуя на Костолома:
-- Этого беру, дам тебе пятдесят дирхемов за него.
-- Не маловато ль будет?—возмутился купец, — он жрет в два раза больше остальных, сильнее в три раза, тут не меньше ста дирхемов получится.
-- Не наглей, купец, — ответил старик, — отвезу Костолома в Лусену, евреи его там кастрируют, еще неизвестно, выживет ли после оскопления.
Купец растроенно махнул рукой, мол «твоя взяла, забирай товар».
А молодой раб сжав зубы, с досадой процедил:
-- Вот жеж, Ёшкин кот, не на того поставил...
Глава 3.
ОСКОПЛЕНИЕ
До Лусены от Малаки шли неделю. Все это время я вспоминал слова отца: «с купцами веди себя деловито, авось лучшую долю выторгуешь...»
Лусена—еврейский город в халифате, евреи—люди торговые, пущай даже и врачеватели, но что раб может предложить им?
На первом привале, пересеклись с другим невольничьим караваном. Там я снова увидел Ксению. Ее вели в Кордову. Оказавшись подле меня, она ядовито поинтересовалась:
-- Что, богатырь, мешочек мужества обкарнали уже?
-- И не мечтай, — ответил я, — муж тебе достанется со всеми положенными причендалами.
-- Ужель свататься ко мне надумал? — хихикнула Ксения, — як же ты из гарема меня вызволять станешь?
-- Як буду, то моя забота, — буркнул я, — коли припозднюсь, и отпрысками обрастешь, не беда, возьму и такой, а станешь язвить, ублюдков на глазах твоих порежу...
Ксения побледнела, вскинула подбородок, и ничего более не ответив отвернулась.
-- Не умеешь ты с женщинами разговаривать, грубый больно, — сказал Саид, которого со мною выкупили, и вели в Лусену, — учись, пока я жив, запоминай: «Свет очей моих, мое сердце томится, подобно коршуну, запертому в клеть, когда ты далеко...»
-- Заткнись уже, свет очей моих, — огрызнулся я,— какие мои годы(?), научусь еще, но сперва надо обдумать, как мужиком вообще остаться...
Пока шли, вызнавал о житии-бытии евреев в халифате.
Выяснил, что люди они арабам дюже полезные, ибо ведают денежными делами, каковыми мусульманам Аллах запретил заниматься, но за веру их юдейскую не сильно жалуют, терпят...
Выяснил также, что если раб примет ислам, то не раб он уже вовсе. Это хорошо, врать я мостак, приму ислам, а то, что душа в крестах останется, так то одному мне ведомо будет.
Добрались до Лусены. В сам город не пустили, мол, нельзя иноверцам в юдейский град вступать, а дом, где яйца карнают, стоял за крепостной стеной.
-- Тебя Костоломом кличут? — обратился ко мне яйкикарнатель средних лет, Абрам бен Хирам.
-- Меня. — ответил.
-- Что означает прозвище твое?
-- Друг, означает, — говорю, — слышь Абрам, я привет привез тебе с Руси...
-- От кого? — удивился Абрам.
-- От хазарина Пучкая, из юдейского землячества в Киеве.
-- Не знаю Пучкая, я вообще там никого не знаю...
-- Зато Пучкай тебя знает, говорит, что ты лучший медик халифата, оскопляешь качественно, рабы от твоей руки редко дохнут.
-- Брешешь, Костолом, — усмехнулся Абрам.
-- Верить мне, аль не верить--дело твое, вот только Пучкай просил передать тебе, что хазарское землячество в Киеве обеспокоено тем, как их брата в халифате притесняют, помощь вам предлагают...
-- Какую-такую помощь?
Я гордо ударил кулаком себе в грудь:
-- Направил Пучкай меня в твои края -- шпионить для еврейства у арабов.
-- Этого в первую очередь на операционный стол! —скомандовал Абрам своим подручным, указуя на меня.
-- Да не кипятись ты так, Абрам, — говорю, а у самого от страха душа в пятки ушла, — коли яйца не обрежешь, лучшим соглядатаем стану для тебя и тваго народа в гареме, или куда там меня заслать хотят...
-- На стол его. — повторил Абрам.
Привязали меня к столу.
-- Всем выйти! — скомандовал Абрам помощникам, а когда они ушли, обратился снова ко мне:
-- Брешешь неумело, но красиво, я оценил, а яйца у нас уже лет десять как не режут, стягиваем мошонку сыромятным ремнем, и станешь ты кастратом при всех твоих внешних мужских причендалах.
-- Подумай еще раз, — говорю ему, —чего ты теряешь? Коли правду говорю, то будет от меня польза великая, а коли нет, останешься при своих.
Абрам деловито вытащил из торбы сыромятный ремень и сказал:
-- Я пропитал его в растворе, который сам изобрел: высыхая, ремень не будет стягиваться слишком сильно, мужиком останешься, но клеймо кастрата я на тебе все же поставлю.
-- И на том спасибо, — облегченно выдохнул я,— куда меня потом?..в гарем?
-- В гаремах маленьких да нежных мальчиков жалуют, — засмеялся Абрам, — на кой ты там сдался такой большой и опасный? Обучат тебя воинскому исссскуссству в Кордове, и в гвардию халифа определят, при хаджибе Альмансоре брат мой визирем-казначеем состоит, будешь через него связь со мною держать....
Глава 4.
ПРИБЫТИЕ В КОРДОВУ
Серая птица с красным хвостом выпорхнула из оконца длиииинного приземистого дома, села на землю, попила из лужи, и деловито прошагала к дремлющему возле будки цепному псу.
-- Гав! — рявкнула птица в рваное ухо собаке.
-- Р-р-р. — ответила псина(перевод—отвали)
Птица отвалила, перемахнула через высокий каменный забор дворца халифа, и уселась на ветке стройного векового кипариса, оказавшись рядом с дремлющим петухом. Куры, фазаны и павлины ночью спали на кипарисах, опасаясь котов и прожорливых евнухов. Серая птица затаилась.
Забрезжил рассвет.
Свет восходящего солнца, залил покрытые ярко-желтым песком дорожки сада, окрасил на мгновенье водяные струи фонтана в красный цвет, и мягко осветил цветы белого ибискуса, придав им розовый оттенок.
Фатима—первая жена халифа Хишама Второго, страдавшая бессонницей, вышла в сад почитать недавно написанный Бруно Памплонским рыцарский роман. Книга, переведенная на арабский язык почтенным Абу Маликом, была тщательно отредактированна, лишена христианских вольностей, и все имена и названия заменены на мусульманские, и в том месте повествования, где доблестный христианский рыцарь повергает мавританского витязя, роли сменились с точностью до наоборот.
Женщина уселась на край каменной чаши с фонтаном, вальяжно потянулась,в предвкушении приятного чтения, раскрыла книгу, как вдруг, заметила по правую руку от себя белого, как мраморная чаша фонтана кота, доедающего цыпленка.
--Уффф!—скорчила брезгливую гримаску Фатима, и небрежно смахнула кота в воду.
Кот, визгливо мяфкнул, выбираясь из фонтана, и обиженно косящийся на Фатиму побежал во дворец в поисках тапок первой жены халифа.
Кошачий мяф услыхала серая птица на кипарисе, и будто оправившись от оцепенения прокричала:
-- Кукареку, сука, мать твою! -- тааак громко, что петух, сидевший рядом, от неожиданности грохнулся с ветки на землю.
И понеслась: возбужденно раскудахкались куры; закричали петухи и павлины; старый жирный евнух, шпионивший за Фатимой, выполз из под самшитового куста, снял с ноги бабуш, и метнул его в голосящий на все лады кипарис...... Бросок был на удивление мощным, настолько, что после него куры посыпались из кроны дерева на землю, как горох... Из помещений дворцового гарема раздались многочисленные девичьи голоса, щебечащие одновременно, наперебой, и без пауз...
«Куры и бабы—суть одно племя»--подумал мокрый белый кот, грозно нависший над вышитым золотом тапком Фатимы.
Протрубив «побудку» в гареме халифа, серая птица взмыла вверх, пролетела над всем садом, над дворцовыми крышами, миновала стену Аль-Касра, и уселась на пирамидальный выступ огромного здания—великой мечети Альхамы.
Когда-то, тысячу лет назад, на месте мечети располагалась торговая площадь римской Кордубы, и ее старый форум. Альхама заняла все место, где раньше был рынок, кусок торгового тракта, проходящего подле него, и целый храмовый комплекс римских богов, старые боги были поглощены единственным.
Пятиступенчатый пирамидальный зубец, на котором сидела наша птица, и каковых было много по всему периметру мечети—символ Омейядов—правящей династии халифов Кордовы. Двести с лишним лет тому назад, последний выживший в резне в Дамаске Омейяд прибыл в Испанию, и возглавил государство Аль Андалус. Звали его Абдурахман Ад-Дахил (то бишь Абдурахман пришелец). Именно он и дал приказ строить мечеть, которой суждено было стать величайшей на западе.
Ныне, Альхаму все еще достраивали, вся ее северо-восточная стена была обставлена строительными лесами. Торопились ...великий визирь -- непобедимый хаджиб Кордовского халифата Альмансор, уже стар, но желает увидеть Альхаму законченой. На личные деньги Альмансора завершалось строительство мечети.
Птица зевнула, расправила крылья, и взяла южнее, пролетела над городскими вратами, поймала струю восходящего воздуха над Гвудалквивиром, долетела до середины реки, и присела отдохнуть на мосту... Мимо проходил ишак, увешанный торбами вкривь и вкось. Из одной торбы торчал глинянный сосуд с оливковым маслом. Ишака за поводья вел сутулый старик с седой бородой до пояса.
Серая птица каркнула, сосуд выпал из торбы, разбился, ишак подскользнулся на разлитом масле, и заваливаясь набок перевалился через невысокий мостовой борт, и полетел в Гвадалквивир. Осел выпучил глаза от ужаса, закричал как армия ишаков, и мысленно успел прочесть молитвы всем копытным богам.....но не долетел до реки, а завис над ней.
Осел аж рыгнул от удивления, уставившись в глаза селезню, на которого должен был грохнуться...селезень вопросительно крякнул, осел пернул, и стал медленно удаляться вверх от водной глади, так и не коснувшись ее -- какая-то чудовищная сила тянула его за заднюю ногу обратно, на мост.
Могучего сложения русоволосый детина ухватился одной рукой за тяжело груженую арбу, другой за ногу осла, и вытягивал его, матюкаясь на иноземном языке так сочно, что всем прохожим было ясно приблизительное содержание его ругани.
Поставив ишака на мостовую, детина с почтительной улыбкой вручил поводья седобородому старцу, поклонился ему, вновь расправил плечи, и поправил кандалы на запястьях.
Серая краснохвостая птица вновь взлетела, и взгромоздилась на плече русоволосого парня с клеймом кастрата на правой руке.
-- Здорово птаха(!), чего расселась? — спросил птицу парень, — али русский дух тебе знаком не понаслышке?
С этими словами он сунул нос себе подмышку, и на секунду позеленел, чихнул, огляделся, и спросил птицу:
— Мост ладный, никогда таких не видел, чья работа?
-- Аве Цезарь император. — гаркнул попугай.
-- Хм, не знаю такого, но, видно зодчий из этого Цезаря вышел что надо. Ну да ладно, что там с русским духом то?
-- Пасть порву. — по русски ответил краснохвостый.
-- А-а, значит наши в городе есть, — заключил парень, и всмотревшись в золотой полумесяц на минарете Альхамы, добавил, — чую, здесь я надолго...
продолжение следует.
Ии, да, мне не помешает заряд положительных эмоций для создания следующих постов, поэтому, если понравилось чтиво, не пожалейте плюсика...
