Рак

Началась новая война. Но если первая была войной надежды, с четким планом и верой в победу, то эта была войной отчаяния. Протоколы стали агрессивнее. Капельницы превратились в пыточные инструменты. Тошнота была уже не волнами, а постоянным морем, в котором Аня тонула. Рвота выворачивала наизнанку даже после глотка воды. Язвы во рту горели огнем, делая каждый прием пищи невыносимой пыткой. Волосы, только начавшие робко пробиваться пушком, выпали снова, за одну ночь, оставив голову холодной и уязвимой, как у новорожденного. Боль в костях стала неотвязной тенью, не отпускавшей ни на минуту, даже во сне, который теперь был редким гостем, прерываемым кошмарами или просто новым приступом ломоты.

Ольга и Дмитрий превратились в тени самих себя. Темные круги под глазами, нервные движения, разговоры шепотом за дверью палаты. Их мир сузился до показателей анализов, температуры тела, количества съеденных ложек каши. Любая цифра ниже нормы – катастрофа. Любая выше – повод для новой паники. Деньги, копившиеся годами, таяли на дорогущие, экспериментальные препараты, на консультации светил, которые разводили руками: «Сложный случай. Пробуем». Надежда, такой яркий шар всего пару месяцев назад, теперь была крошечным, холодным осколком, который больно резал ладони при попытке удержать.

Отчаяние разъедало их изнутри, как кислота. Однажды вечером, когда Аня, измученная очередной капельницей, наконец уснула под действием сильных обезболивающих, ссора вырвалась наружу.

«Я же говорил, надо было в Германию везти сразу!» - шипел Дмитрий, сжимая кулаки. Он стоял у окна, спиной к жене, глядя в темноту больничного двора. «Ты все тянула, надеялась на наших, прости, Господи, профессоров!»

«Наших? Наших!» - Ольга вскочила, глаза горели гневом и слезами. «Это ты считал копейки! Зачем переплачивать, тут лечат нормально! Нормально?! Посмотри на нее!» Она резко махнула рукой в сторону кровати, где Аня металась в неспокойном сне. «Она умирает, Дмитрий! Умирает! И кто виноват? Мы? Мы что-то упустили? Может, я работала слишком много? Может, твоя мама права, поздний ребенок – ошибка?!»

«Не смей!» - Дмитрий резко обернулся, лицо искажено болью и яростью. «Это не ее вина! И не... не наша! Это... это...» Он не нашел слов. Просто бессильно опустился на стул, уткнув лицо в ладони. Плечи его тряслись. «Боже, что же нам делать? Куда бежать? Кто поможет?!» Его шепот был поломанным, детски беспомощным.

Аня не спала. Слова родителей, острые и ядовитые, как осколки стекла, долетали до нее сквозь пелену боли и лекарственного забытья. «Умирает... виноваты... поздно...» Каждое слово вонзалось в сознание, подтверждая то, что она давно чувствовала кожей, костями, каждой больной клеточкой своего тела. Это не просто рецидив. Это конец. Тот самый, которого она боялась с самого начала, но в который отчаянно не хотела верить. Теперь верить больше не требовалось. Правда висела в воздухе палаты, тяжелая и неумолимая, как свинцовое небо перед грозой.

Однажды, после особенно тяжелого дня, когда новый препарат вызвал жуткую аллергическую реакцию – крапивницу и отек, – к Ольге и Дмитрию в коридоре подошла Наталья Сергеевна. Говорила она тихо, тщательно подбирая слова, глядя куда-то мимо их глаз.

«Мы сделали все, что было в наших силах, и даже больше. Сейчас... сейчас лечение приносит Анечке больше страданий, чем потенциальной пользы. Риски осложнений... очень высоки». Она сделала паузу, давая словам осесть. «Я считаю необходимым обсудить... перевод на паллиативную тактику ведения. Фокус на качестве жизни. На обезболивании. На комфорте».

Ольга замерла, будто ее облили ледяной водой. «Паллиатив? Это... это хоспис?» Слово вырвалось хрипло, обжегши язык.

«Не обязательно сразу хоспис», - поспешила уточнить врач, но ее голос звучал неубедительно. «Есть паллиативные отделения, домашний уход с поддержкой... Но... да, для детей в такой ситуации... детский хоспис часто становится оптимальным местом. Там специалисты, оборудование, чтобы контролировать боль, обеспечить достойный... чтобы облегчить...» Она не договорила «последние дни». Но все в коридоре поняли.

Дмитрий молчал. Его лицо было каменной маской. Ольга закачалась, и Дмитрий машинально поддержал ее за локоть. Ее глаза, огромные и полные невыплаканных слез, метались между врачом и дверью палаты, за которой лежала их дочь. Хоспис. Это слово прозвучало не как медицинский термин, а как приговор. Окончательный и бесповоротный. Знак того, что битва проиграна. Что осталось только ждать.

Когда они вошли в палату, Аня лежала с открытыми глазами. Она смотрела не на них, а в потолок, но ее взгляд был не расфокусированным, а каким-то... острым. Знающим. Она слышала. Слышала слова «паллиатив», «хоспис». Она видела лица родителей – разбитые, потерянные, сметенные этим приговором.

Мама подошла, пытаясь улыбнуться, натянуть привычную маску надежды. «Анечка, солнышко, ничего страшного, просто... просто немного сменим тактику, чтобы тебе полегче стало...»

Аня медленно перевела взгляд на мать. Глаза ее, такие большие на исхудавшем лице, были бесконечно усталыми и невероятно спокойными. В них не было ни страха, ни гнева. Только глубокая, бездонная печаль и понимание. Она слабо сжала мамину руку.

«Я знаю, мам», - прошептала она так тихо, что слова едва долетели. Голос был хриплым от лекарств, но абсолютно четким. - «Я давно знаю.»

И повернулась к окну, за которым медленно гасли огни большого города, безразличного к маленькой трагедии в одной из его больничных палат. Знание легло на нее тяжелым, но знакомым грузом. Надежда, та самая, за которую цеплялись родители, наконец ушла, оставив после себя пустоту и страшную, оголенную правду. Битва была проиграна. Оставалось только достойно отступить.

Она подошла к своему столу. Он стоял точно так же, как и до болезни: заваленный книгами фэнтези, блокнотами с набросками драконов и эльфийских замков, коробками карандашей и пастели. Мир, который казался таким реальным, таким важным. Она взяла знакомый блокнот, открыла на чистом листе. Пальцы дрожали – мелкая дрожь, оставшаяся после одного из препаратов. Она сжала карандаш. Линия должна была быть плавной, изогнутой, – крыло феникса, возрождающегося из пепла... Но рука не слушалась. Линия получалась прерывистой, корявой. Она попыталась навести тень – штриховка легла неровно, сбившись в кучку. Вот только раньше образы рождались в голове яркими и требовали немедленного выхода на бумагу. Сейчас перед глазами стояли другие картины: бесконечные коридоры, лица врачей, капельницы, мерцающие мониторы в реанимации, куда ее увозили после особенно тяжелой реакции. Краски мира потускнели, сместились в сторону серого и больнично-зеленого. Она отшвырнула карандаш. Он покатился по столу и упал на пол с тихим стуком. Не ее рука. Не ее жизнь.

«Анечка, мороженое! Ты же так просила!» – Мама заглянула в комнату, держа в руках яркую пачку. Ее голос был нарочито бодрым. Аня взглянула на ванильный шарик в хрустальной вазочке – символ нормальной жизни, праздника. Она взяла ложечку. Холодок, сладость... и тут же – знакомый металлический привкус во рту, подкатывающая тошнота. Она сглотнула, заставила себя съесть еще ложку. Мама сияла: «Видишь, все налаживается! Кушай, кушай, сил набирайся!» Аня кивнула, изображая удовольствие. Каждая ложка была борьбой. Это был не праздник. Это была проверка. На прочность, на нормальность. Страх рецидива висел в воздухе густым, невидимым туманом. Он был в каждом взгляде родителей, в каждом ее утреннем пробуждении («Болит ли? Где болит?»), в каждом внезапном приступе слабости. Возвращение домой не означало возвращения к прошлому. Прошлое было навсегда отрезано, как гнилая ткань. Здесь были будто другие стены, другая атмосфера, другая она.

Она подошла к окну. За ним кипела жизнь: бегали дети, спешили по своим делам взрослые, росли деревья. Мир продолжался. Но он был отделен от нее толстым стеклом. Она приложила ладонь к холодному стеклу. Там, за ним, была ее старая жизнь: школа, подруги, планы, беспечность. Здесь, внутри – островок хрупкой передышки, выстраданной ценой нечеловеческих мук. Несколько месяцев в больнице она видела только потолок и лица склонившихся врачей. Здесь окна были большими, но ощущение было похожим – она все еще наблюдала за жизнью из застекленной камеры, где главными спутниками были слабость, боль и этот всепроникающий, липкий страх. Страх, что этот свет, этот воздух, это мороженое – всего лишь короткий перерыв. Что тени за спиной догонят, и тогда – снова белые стены, иглы, боль, и на этот раз уже навсегда.

«Хочешь, включим твой любимый фильм?» – предложил папа, осторожно присев на край кровати. Его рука легла ей на плечо, теплое, тяжелое, заботливое и одновременно невыносимое. Она хотела крикнуть: «Отстаньте! Дайте просто побыть! Дайте забыть!» Но увидела его глаза – такие же потерянные, как у нее, только тщательно спрятанные за родительской маской. Она кивнула, уронив голову ему на плечо. На экране запестрели знакомые кадры фэнтезийной саги. Герои сражались с воплощениями зла. Аня смотрела, но сюжет шел мимо нее. Ее мысли были там, за окном, и там, внутри, где под тонким слоем обретенного покоя копошился червь сомнения: «Надолго ли?» Ремиссия. Не победа. Передышка. И в этой передышке не было радости возвращения, только горечь невозможности вернуться назад и леденящий душу вопрос: «Что дальше?»

Внезапно, в отражении на темнеющем окне, ей показалось, что она видит не свое бледное лицо с короткими, странно торчащими волосиками (они только начали отрастать после выпадения), а знакомое мерцание монитора. Она резко обернулась. В комнате было тихо, только голоса из телевизора. Сердце бешено колотилось. Тень рецидива была здесь – она особо далеко и не уходила. Аня прижалась к отцу крепче. Он обнял ее, не спрашивая. Они сидели так, двое на острове хрупкого затишья, глядя в окно, за которым сгущались сумерки и ждало будущее, неизвестное и пугающее.

Сначала просто капельницы. Прозрачные жидкости, которые вводили медленно, часами. Аня лежала, смотрела в потолок, слушала музыку в наушниках, пытаясь отгородиться. Но потом пришла тошнота. Сначала – лёгкое подташнивание, как в автобусе. Потом – волны, накатывающие с такой силой, что мир переворачивался. Её рвало до спазмов в животе, до слёз, до ощущения, что выворачивается сама душа. Никакие противорвотные не помогали полностью. Во рту стоял постоянный металлический привкус, отравляющий даже воду. Еда стала врагом. Вид, запах, даже мысль о ней вызывали новый приступ. Мама уговаривала съесть ложку йогурта, кусочек банана – это были крошечные победы, дававшиеся невероятным усилием и часто заканчивавшиеся над раковиной.

Слабость пришла следом. Не просто усталость. Абсолютное истощение. Подняться с кровати в туалет превращалось в подвиг. Ноги не слушались, голова кружилась, сердце колотилось как бешеное. Она могла проспать 16 часов подряд и проснуться разбитой. Мир стал ватным, звуки – приглушёнными, цвета – тусклыми. Даже любимая музыка раздражала.

А потом начали выпадать волосы. Сначала Аня находила их на подушке, клочьями. Потом – в душе, целыми прядями, забившими слив. Аня стояла перед зеркалом в ванной больничной палаты, сжимая в руке пучок своих когда-то густых, тёмно-каштановых волос. Они предательски оставались у неё в пальцах. Она провела рукой по голове – и ладонь покрылась новым слоем выпавших волос. Слёзы текли сами, тихо, безудержно. Это была не просто потеря волос. Это была потеря себя. Облика, к которому привыкла. Девичьей красоты. Последней иллюзии нормальности. На следующий день мама принесла парик – дорогой, из натуральных волос, похожий на её собственные. Но когда Аня надела его, то увидела в зеркале чужую, бледную, испуганную девочку в нелепой кукольной шапке. Она сбросила парик и натянула присланную кем-то из маминых подруг мягкую хлопковую шапочку. Так было проще. Так было честнее.

Её мир теперь был ограничен палатой, процедурным кабинетом и коридором для редких прогулок в инвалидной коляске (когда сил ходить совсем не было). Школа? Это был другой мир, который медленно отдалялся. Первые дни одноклассники звонили, писали в чат, интересовались, шутили. Потом звонки стали реже. Сообщения – короче. «Как дела? Держись!» Потом и они иссякли. Жизнь там шла своим чередом: уроки, контрольные, влюблённости, ссоры, подготовка к выпускному из 9-го класса. Её место пустовало. Её вычеркнули из активного списка. Она была «Аня, которая болеет». Чужой. Иногда кто-то присылал фото с вечеринки или из класса. Аня смотрела на улыбающиеся лица, на знакомые места, и внутри всё сжималось в холодный, тяжёлый ком. Она теряла не просто время. Она теряла детство, отрочество, всё, что должно было быть сейчас.

Родители жили в авральном режиме, на четырёх фронтах.

Фронт первый: больница. Ольга практически переселилась в палату. Она спала на раскладушке, дежурила у кровати дочери днём и ночью, ловила каждое её движение, уговаривала поесть, терла спину во время рвоты, меняла тазики, читала вслух, когда Аня могла слушать, и просто молча держала за руку, когда не могла. Её собственный мир – работа (престижная должность в маркетинговом агентстве), подруги, хобби – исчез. Осталась только война за дочь. Её глаза были постоянно красными от недосыпа и слёз, которые она старалась скрыть.

Фронт второй: деньги. Дмитрий разрывался. Он носился между офисом (где его терпели, но уже начали перераспределять проекты) и больницей. Его успешная карьера финансиста трещала по швам. Но остановиться было нельзя: лечение требовало безумных денег. Не все препараты и обследования покрывала квота. «Скандинавия», консультации у светил из Морозовской или РДКБ, какие-то особые анализы в частных лабораториях, дорогущие противорвотные, иммуномодуляторы – счета росли как снежный ком. Он продавал акции, залезал в кредиты, умолял о премиях и авансах. Каждый разговор о деньгах добавлял морщин на его измождённое лицо.

Фронт третий: поиск спасения. Вечерами, когда Аня засыпала под действием лекарств, они с Ольгой сидели в коридоре или в холле на пластиковых стульях, уткнувшись в ноутбуки и телефоны. Искали клиники за границей (Израиль? Германия?), читали форумы, выискивали истории успеха, выписывали названия экспериментальных протоколов, обзванивали знакомых врачей, умоляя о совете или «доступе» к лучшим специалистам. Надежда цеплялась за каждую соломинку.

Фронт четвёртый: они сами. Стресс, недосып, постоянный страх, вина («Почему она? Где мы просмотрели?») и беспомощность разъедали их изнутри. Ссоры вспыхивали на пустом месте – из-за несвоевременно принесённого стакана воды, из-за тона, из-за решения купить не то лекарство. Они кричали шёпотом в больничном коридоре, чтобы не разбудить Аню, потом плакали на плече друг у друга, извиняясь. Любовь и общая боль скрепляли их, но напряжение оставляло глубокие трещины.

Аня видела это всё. Видела, как мама засыпает сидя, с кружкой остывшего чая в руке. Видела папины ввалившиеся щеки и тени под глазами, похожие на синяки. Слышала их приглушённые споры о деньгах. Чувствовала их страх, который был таким же сильным, как её собственный, только они пытались его спрятать. Ей было жалко их, и это чувство смешивалось с собственной беспомощностью и злостью. Злостью на болезнь, на врачей, на капельницы, на тошноту, на свою лысую голову под шапочкой, на мир за окном, который жил без неё.

Её мир теперь был палатой. Её реальностью – боль, тошнота, слабость, капельницы, впускающие в её вены яд, который должен был спасти её, убивая всё живое внутри. Она лежала и смотрела, как по прозрачной трубке медленно, капля за каплей, течёт её новая, страшная, одинокая жизнь. Война шла без перемирия, на всех фронтах сразу. И конца ей не было видно.