Через прозрачное смотровое окошко было видно лицо молодой девушки, неподвижное, без следов боли или страха. На табличке под капсулой значилось: «Ида Хольцер». Я наклонился к ней и, не думая, коснулся пальцами стекла. В ту же секунду что-то щёлкнуло. Короткий сигнал, едва слышный, будто включился внутренний датчик.

Лицо девушки по-прежнему оставалось неподвижным. Но теперь я не мог отделаться от ощущения, что кто-то или что-то следило за моими передвижениями.

На соседних капсулах тоже висели таблички: «Фридрих Ванс», «Томас Ларсен»... Последнее имя будто отозвалось внутри. Где я его мог слышать? В голове на миг вспыхнули всполохи: столешница из серого пластика, чей-то смех, запах пыльной электроники и шум радиостанции… Но тут же воспоминание рассыпалось.

Что это за место?

Всё вокруг подчинялось чуждой, неведомой логике, словно я оказался внутри механизма, работающего по неясному, но безошибочному ритму. Внутри стало нарастать странное беспокойство.

Я пошёл вдоль капсул, вглядываясь в лица — взрослые, молодые, мужские, женские, детские. Все одинаково застывшие, но больше среди них не было ни одного, кто показался бы знакомым. Ни одного, кто мог бы пробудить хоть тень воспоминания.

Хелле стояла чуть поодаль и смотрела на меня с сочувствием, молча, спокойно, будто знала, что именно я сейчас чувствую.

Только спустя несколько длинных секунд она спросила:

— Впечатляет, не правда ли?

— Что это за место?.. — произнёс я с трудом.

Она не ответила, лишь на мгновение задержала на мне взгляд, затем развернулась и медленно пошла вперёд. Подойдя к лестнице, она, не раздумывая, начала подниматься, уровень за уровнем, пока не оказалась на третьем ярусе.

Глубоко вдохнув, я двинулся следом. Может, потому что она знала, куда идти, а я — нет. А может, потому что просто не осталось другого способа понять, что здесь происходит.

Когда я только начал подниматься по узкой лестнице, Хелле уже встала, спиной ко мне, рядом с одной из капсул. Её голова была чуть наклонена вперёд, руки опущены вдоль тела, пальцы едва касались края металлической обшивки.

Я осторожно приблизился.

Капсула перед ней оказалось пустой. Только под вырезанным в металле окошком чернели аккуратные буквы: «Эрик Нильсен». Имя, выгравированное с той же аккуратной чёткостью, что и у остальных.

Внутри что-то сжалось. Это чувство было похоже на то, когда пытаешься вспомнить, как звучал чей-то голос, но не можешь. Не боль, не растерянность, просто пустота, аккуратно выскобленная изнутри.

— Здесь был ты, — произнесла Хелле ровным голосом.

Я машинально сделал шаг назад. Пол под ногами качнулся, или мне так показалось. Спина уткнулась в металлические перила, за которыми платформа, на которой мы стояли, обрывалась.

Что значит — «был»? Могу ли я всё ещё быть там? А вдруг я сейчас во сне? Насколько всё это реально?

Но… я чувствовал металл перил. Чувствовал скрип пола под ботинками. Даже вибрацию в груди от собственного дыхания. Слишком, чтобы это был только сон. Или, может, сны стали теперь вот такими?

— Я не понимаю, — пробормотал я, цепляясь руками за перила.

— Ты ведь хотел ответы, — мягко упрекнула меня Хелле. — Вот ответы.

— Ты хочешь сказать… — слова давались с трудом. — Сейчас… я уже не в капсуле? Но до того, как оказался здесь, был внутри неё?

Она кивнула спокойно, почти с одобрением.

— То есть... мир Ругенбрамса настоящий? — продолжил я. — А тот, из которого я пришёл, получается… получается, что нет?

Хелле снова кивнула. Потом добавила:

— Ты жил в месте, созданном с нуля. Это не просто симуляция или копия реальности. Да, мир был искусственным. Но твоё восприятие, твоя личность — нет.

Она чуть отвернулась, будто подбирая слова. Голос оставался спокойным, но в нём появилась осторожность. Я хотел закричать, прервать её, остановить рассказ… но в то же время не мог не слушать. И потому молчал.

— Представь себе: миллиарды человеческих сознаний, когда-то разрозненных, соединились между собой. Не кабелями, не кодом, а переживаниями. Эмоциями, памятью, надеждами. Ошибками. Они переплелись так плотно, что превратились в единое целое.

Она внимательно посмотрела на меня. Вид мой, без сомнения, был растерянным.

— В этой сети нет единого центра. Там уже невозможно провести границу между собой и кем-то другим. Эта сеть живая, коллективная, основанная на чувствах. И это твой мир.

— Невозможно, — сказал я более резко, чем ожидал от себя. — Я... у меня были знакомые, работа. Наконец, иногда мне было плохо, я болел... У меня были собственные чувства и желания…

— Всё это иллюзия, психологическая защита. Ты был и частью, и целым одновременно, — спокойно ответила Хелле.

— Нет, — рассмеялся я, — ты ошибаешься. Или врёшь. Зачем всё это?

— Я не знаю, — ответила она.

— А кто знает?

— Я не знаю! — настойчиво повторила она.

— И что мне с этим делать?

Хелле чуть нахмурилась, почти незаметно.

— Да ничего, — пожала она плечами.

Я неловко посмотрел на неё, пытаясь разглядеть что-то, хоть какой-то намёк на розыгрыш. Шутку. Но она была невозмутима.

— Это не может быть реальностью… — пробормотал я.

Хелле молча подошла к самому краю платформы. Она не остановилась, не посмотрела вниз, просто шагнула вперёд и прошла сквозь ограждение. Почти вертикально спланировала вниз. Ни шелеста одежды, ни звука шагов. Только плавное скольжение.

— Вот об этом я и говорю! — крикнул я сверху.

Хелле наблюдала за мной. В её взгляде была лёгкая скука, как будто всё это она уже видела:

— Я всего лишь голограмма. Видишь? Никаких секретов…

— Нет! Это не может быть правдой! — воскликнул я, спускаясь следом по лестнице. И вдруг ощутил странное облегчение, почти торжество, как будто наконец поставил точку в извечном споре.

— Как скажешь, — пожала она плечами. — Теперь ты готов рассказать мне о своём мире?

— Лучше, — ответил я, чувствуя прилив сил. — Я напишу о нём. И вы поймёте, что Ругенбрамс — это иллюзия. А там, где жил я, всё было по-настоящему.

***

В свежем утреннем выпуске «Вестей Ругенбрамса», серой, тонкой газеты с бледной типографской краской и нелепыми старомодными шрифтами, появилась моя статья. Она заняла почти половину первой полосы. Без заголовка, без фотографии. Случайный фрагмент ненаписанного письма, посланного не тому адресату:

«Вы хотите знать, кто я такой? И откуда я пришёл? Хорошо. Я расскажу.

Мой мир был настолько скучным, что если бы его кто-то и выдумал, то только разумом, полностью лишённым воображения. И именно это — лучшее доказательство его подлинности.

Всё в нём было предельно просто. Ты рождался. Несколько лет тебе вбивали в голову правила: что можно делать, а что нельзя. И если ты следовал этим правилам, то твоя жизнь складывалась удачно: ты находил работу, старел и счастливо умирал.

Система постоянно оценивала твою пользу: выгоден ли ты, умеешь ли приносить результат, можешь ли предложить что-то, что поможет ей расти, укрепляться, лучше контролировать.

И при этом она говорила: ты — личность, ты — важен. Но на деле ей нужно было лишь одно — вписать тебя в ячейку, из которой нельзя вырваться. И в этой ячейке тебя уже ждал готовый комплект внутренних сбоев: тревожность, выгорание, усталость, ощущение, что ты не там, где должен быть.

А бежать некуда.

Однообразные лица. Серые будни. Желания, которые нельзя иметь. Раздражение, которое нельзя выразить.

Плевать, что ты чувствуешь. Главное — чтобы ты „функционировал“ и приносил пользу окружающим.

И всё-таки…»

— Но ведь… в твоём мире было и что-то хорошее? — спросила Хелле, дочитав разложенную на моём письменном столе газету. Голос её звучал тише обычного.

Я кивнул. Слова не шли сразу, их приходилось вытаскивать изнутри, почти силой.

— Было. То, что нельзя отнять. То, что ни одна система не в силах просчитать. Любовь. Грусть. Смех.

Я снова посмотрел на свою статью. На слова, в которых пытался объяснить, доказать… отстоять.

И неожиданно понял: мой мир вполне может быть не настоящим.

По своей скучности, шаблонности, тоскливой предсказуемости он мог быть выдуман. Не гением, не машиной. А кем-то… вроде меня. Вроде таких, как я. Тех, кто устал и не хотел рисковать. Кто хотел построить себе мир без острых углов. Простой, безопасный, тихий ад.

Вот так откровение…

Я уже собрался было скомкать газету, как вдруг издалека донеслись странные звуки. Глухой удар, другой, третий. Кто-то бил в барабаны. Затем заиграла труба. Простая мелодия, без выкрутасов. Весёлая и абсолютно неуместная.

Раскрыв окно, я выглянул. Первым внизу появился Герман Штраус. Он шёл прямо по центру улицы, с таким достоинством, словно перед ним расстелили красную ковровую дорожку. На нём был длиннополый, мятый клоунский костюм времён конца прошлого века. Цилиндр слегка съехал набок, и в этом было что-то нарочито беспечное. Его лицо было покрыто идеальной маской из белого грима. На носу ярко-красный резиновый нос.

За ним, соблюдая небольшую дистанцию, начали выходить остальные: булочник с выбритой половиной головы и пластиковыми бубенчиками на сапогах, незнакомый мужчина в халате из фольги, мясник с бутафорской лошадью. Даже Агнес катилась на колесе и жонглировала тремя шариками, как будто именно этим занималась всю свою жизнь. В детстве я видел похожую процессию во сне. Но никогда бы не подумал, что встречу нечто подобное наяву.

Улицу наполняли крики, смешки, визг и разнобойный смех. Это был не просто парад — это была интермедия в спектакле под названием Ругенбрамс.

— Какой сегодня указ? — озадаченно спросил я Хелле.

Продолжение следует: десятая глава "Житель Ругенбрамса" появится здесь в пятницу, 19 сентября.

Автор: Вадим Березин

Спасибо, что прочитали. Подписывайтесь!

ТГ: https://t.me/vadimberezinwriter

Лист 7. Почерк неровный, буквы прыгают, как будто рука не слушается.

Не знаю какой день. Время спуталось.
Рендт кричит. Постоянно кричит. Он говорит, что это обман. Что он слышал по рации от Убежища-12: кто-то вышел к свету, а потом просто... рассыпался в прах. Говорит, что их система отторгает слишком сложные, испорченные души. Не выдерживают они этой чистоты. Как грязная вода в стерильном растворе. Он называет это «духовным геноцидом».
А я сижу и слушаю наш бункер. Скрип железа. Шорох крыс. Вой ветра в вентиляции. Рендт, скрипящий зубами во сне. Это звуки гроба. Звуки конца.
А снаружи — смех. Не злой. Не издевательский. Простой. Лёгкий. Как у детей, которые бегут купаться в речку. Они там водят хороводы. Их тела светятся изнутри, и в этом есть ужасная, невыносимая правильность. Как будто так и должно быть. А мы здесь, в нашей консервной банке, со своим страхом и злобой — это ошибка природы, которую исправляют.
Я больше не чувствую зависти. Я чувствую стыд.

Лист 9. Торопливые каракули. Слова обрываются, строчки съезжают.

Произошло Нечто.
Картер. Она подошла к щели в ставне и замерла. «Они поют для нас», — сказала она. И её голос... он был не её. Он был мёдом, обволакивающим.
Рендт рванулся к ней, выхватывая пистолет. «Отойди! Зараза!». Он прицелился. Я видел бешеную решимость в его глазах. А потом... что-то щёлкнуло в его сознании. Он увидел её лицо. Полное того же покоя, что был у Харриса. И его рука... она не затряслась. Она просто... опустилась. Сама. Будто мозг наконец-то осознал, что пистолет — это не ответ на то, что перед ним. Он смотрел на Картер, и в его глазах был не ужас, а полнейшая, абсолютная потерянность. Потерянность солдата, который вдруг понял, что его враг — это не враг.
«Я... не могу... — прошептал он, глядя на свою собственную руку, будто видя её впервые. — Не могу в это выстрелить...»
А Картер в это время повернулась и пошла к выходу. Она не смотрела на нас. Она шла на свет, как спящая. Рендт не стрелял. Он не мог. Он просто смотрел, как его собственная воля отказывается совершить насилие, которое уже не имело смысла.
Теперь он сидит в углу и молча смотрит на свои руки.
Что мы за солдаты, если наша собственная воля отказывается подчиняться нам? Если инстинкт самосохранения выключается, как ненужный предохранитель?

Последний лист. Почерк — изящный, с завитками; напоминает рукопись писца, а не солдата.

Они не воюют с нами. Они просто показывают. Освещают всё самое тёмное внутри нас, и мы сами не можем этого вынести. Мы сами хотим этого избавления.
Рендт спит. Его сон тревожен. Он борется. А я? Я уже не борюсь.
Я держу кристаллик, что упал с Картер. Он живой. Он не просто пульсирует — он дышит у меня в ладони. Сначала он был ровным и сияющим, как крошечная звезда. Но сейчас... сейчас с ним творится что-то странное.
Он проходит через фазы. То он становится мутным, почти чёрным, и внутри него клубятся сгустки чего-то плотного, похожего на дым. В эти моменты он ледяной. А потом эта тьма внутри него будто взрывается изнутри новым, яростным светом — и он снова сияет, но уже по-другому, ярче и жёстче, чем прежде. И с каждым циклом он становится... чище. Прозрачнее. И всё горячее.
Это не угасание. Это перерождение. Мучительное и прекрасное. Он не умирает — он борется. Со своей собственной тьмой. И побеждает. Ценой невероятных усилий.
Чтобы сиять вечно, нужно пройти через это. Нужно, чтобы всё чёрное внутри тебя было выжжено этим светом. Не просто стёрто, а преображено.
И я понимаю. Это и есть та цена. Не смерть. Не боль. А долгий и страшный бой с самим собой, который тебе гарантирован. Но в награду — вечный покой.
Я открываю затвор. Не из отваги. Из любопытства. Из той же тяги, что заставляет смотреть в бездну.
Рендт вскакивает, хватает пистолет ЛЕВОЙ рукой. Его правая безвольно висит плетью. Он целится в меня. В его глазах — паника, ненависть, отчаяние. Но и понимание. Он знает. Мы оба знаем.
Его палец судорожно дёргается на спуске. Выстрела нет.
Не может.
Не дадут.
Мы просто стоим. Два последних человека в последней крепости мира, который уже умер. Мы смотрим друг на друга через прицел, и между нами — тишина, густая от невысказанного и невозможного.
А за его спиной... о, Боже... за его спиной пляшет самый прекрасный рассвет, который я когда-либо видел. Он поёт. Он зовёт.
И я... я отступаю. Я убегаю. Не от света. От него. От этого немого вопроса в его глазах. От этого последнего акта жестокости, который мы не можем совершить.
Я захлопываю дверь склада. Вкручиваю затвор до упора. Снаружи тишина. Ни выстрелов. Ни криков. Только нарастающий, сладкий гул и свет. Он струится под дверью, жидкий и тяжелый, как расплавленное золото.
Я сижу в темноте, прижимаюсь спиной к холодному металлу и смотрю на эту золотую полоску. Она горит.
Она не просто светится. Она дышит.
И я чувствую, как что-то внутри меня... просыпается. Готовится к бою.

<ЗДЕСЬ ЗАПИСИ ОБРЫВАЮТСЯ>

P.S.: Эта тетрадь в кожаном переплёте была найдена в нише за вентиляционной решеткой заброшенного бункера. Она лежала на ящике с инструментами. Рядом — пистолет с полным магазином. Напротив двери, прислонённая к стене, стояла аккуратно сложенная куртка. Полоска света под дверью была ослепительно яркой и идеально чистой, будто её не просто мыли, а отполировали. Больше в помещении никого не было.