Заточение

День первый

- Как только подъедем, сразу в дом, ясно? – сказал Игорь, не сводя глаз с грунтовой дороги. – Ни шагу в сторону. Я серьёзно.

- А то что? – хмыкнул Кир, втиснутый на заднее сидение к троим девчонкам. – Выбежит твой дед и зарядит мне из ружья солью в жопу за то, что ворую яблоки?

Кто-то из девушек засмеялся. Игорь – нет. Он знал, что полудикие кривые яблони за домом не раздеты октябрём – они умерли. И дед тоже. Пережил их года на два.

Интересно, кстати, в доме осталась соль? В суматохе сборов Игорь впопыхах забыл о куче маленьких важных вещей, вроде запаса сигарет, например – благо, хотя бы зажигалка у него всегда была с собой. И ещё вот о соли. Нет, ну правда, какая, нафиг, соль? Он тогда думал о чём угодно, но не о ней.

Игорь заглушил двигатель перед покосившимся, чёрным от времени бревенчатым домом. Ничем не огороженный двор зарос бурьяном и дудкой. Подъезжая, ребята видели по всей деревне одно и то же: косматую полынь, сорные травы по пояс, разросшийся в колючие джунгли шиповник. В детстве, когда родители отправляли Игоря сюда на лето, в некоторых из этих покинутых ныне домов жили круглый год, в другие приезжали как на дачу. Теперь здесь, кажется, даже не пели птицы.

- Да уж, - сказал Матвей, выходя из пассажирской двери, и недовольно сморщил нос. – Тишина как на кладбище.

Четверо, набившиеся на заднее сидение, как сельди в бочку, сейчас пытались со смехом и пыхтением выбраться на волю. Взвизгнула и захохотала Марго – не иначе Кир, пользуясь моментом, пощупал её за зад. Когда Матвей наотрез отказался ехать сзади – он вообще не терпел тесноты, даже в метро в час пик не совался, – Кир, конечно, вполсердца обозвал его педиком, но сам явно был не против поприжиматься к юным женским телам.

Начал накрапывать мелкий дождь. Они похватали из багажника вещи и сгрудились под козырьком террасы. Сражаясь с заржавевшим навесным замком, Игорь ещё раз оглядел всех, кто решился поехать с ним. Матвей с его толстыми очками и вечным саркастичным изгибом бровей. Небритый Кир в кожанке и старой застиранной футболке с КиШом. Марго – блестящие волосы, крашеные в чёрный, каблучища (знала же, куда они едут! зачем?!), фальшивые ресницы до небес. Вероника, их родная, а потому не подлежащая буллингу серая мышка, шмыгает красным носом – наверняка всю дорогу плакала, впрочем, как и всегда.

А ещё Мила. Деловитая, собранная, в практичном рыжем свитере с горлом, с пушистым русым каре и чудны́ми, чу́дными глазами – сине-серо-зелёными с золотыми крапинками возле зрачка.

Как же Игорь был рад, что она тоже с ними.

Дверь наконец покорилась, и он пропустил всех вперёд. Мила, идущая последней, задержалась на пороге и положила руку Игорю на плечо.

- Нас заметили, да?

Игорь кивнул.

Он не стал говорить остальным – не хватало им ещё паники и истерик. Но он видел.

Мила поджала губы.

- Значит, мне не показалось.

Игорь промолчал о том, что и сам надеялся, что ему просто померещилось от нервов.

Закрыв за собой дверь, он щёлкнул в темноте сеней замком, запираясь изнутри.

В доме пахло плесенью и пылью – ещё бы, сколько сюда не ступала нога человека? Год? Два? Дядя с тётей вроде хотели приехать посмотреть, не осталось ли от деда чего-нибудь ценного, и продать участок, но, видимо, решили, что овчинка не стоит выделки. Воровать тут тоже давно уже было некому, так что все дедовы пожитки остались на своих местах. Нехитрая посуда, драные ватные куртки, стёганые одеяла старше Игоря раза в два… Он даже отыскал дедушкин запас махорки, и облегчение от этой находки было до стыдного огромным – сигарет у Игоря в кармане осталось всего полпачки, а бросать прямо сейчас он не был готов.

Соль и та нашлась, правда, от влажности слипшаяся в огромный серый комок, который приходилось крошить ножом.

Остаток дня они пытались обустроиться на новом месте. Мила рылась в шкафу с отсыревшим постельным бельём, Ника тревожно пересчитывала пакеты гречки и макарон. Марго попыталась открыть наглухо разбухшее окно, чтобы проветрить, но только сломала ноготь и потом полчаса выла раненой волчицей. Поделом: Игорь с самого начала предупредил, чтоб на улицу носа не казали! От Матвея пользы было ноль, он мозгами работал куда лучше, чем руками, зато Кир хотя бы помог Игорю натаскать дров из сеней.

В доме было две комнатки, чердак, подпол – им повезло, что именно там, а не во дворе, дед устроил колодец, – и большая кухня с обеденным столом, в которую вела входная дверь из сеней. Чуть ли не половину кухни занимала побелённая русская печь, растопить которую у Игоря не было никакой надежды. К счастью, дед под конец жизни тоже ленился делать это для себя одного, и рядом с белой громадиной, как приблудный котёнок под боком у мамы-кошки, притулилась закопчёная буржуйка. С этой управится даже городской житель, но и дров она жрёт ого-го…

А дров у них было не сказать чтобы много. Да и еды, если честно, тоже.

В конце лета Игорь увидел среди наводнивших интернет мемов про «одноразовые» маски, которые носятся по три месяца, туалетную бумагу и чумных докторов шутку о том, что пора «косплеить Бокаччо» – самоизолироваться на даче в кругу друзей с шашлыками и очешуительными историями. Тогда это было смешно, а потом… Потом всё стало происходить как-то слишком быстро, и то, что зародилось как полусерьёзное желание переждать пандемийную истерию вне города, за считаные недели превратилось в бегство. Никто из них не был готов как следует. Не сложил аптечку – Игорь захватил с собой только пенталгин и какие-то антибиотики, завалявшиеся дома; не купил сахар, спички и спальный мешок.

Игорь не знал, насколько ясно это осознают остальные, но он сам не обманывал себя с самого начала: устроить долговременное убежище им не удастся.

На самом деле, это и не планировалось. Они думали, что вся опасность – в городах, где сотни тысяч живут, сбившись в кучу. Что северные леса с их чистым воздухом, как, кажется, говаривала даже Ванга, станут спасением.

Наивные.

В окру́ге ведь наверняка были другие деревни. Посёлки. Дачи. С чего Игорь взял, что мелкие населённые пункты ещё не заражены?

Впрочем, уже неважно. Теперь они здесь, и деваться некуда.

Слава богу, им хотя бы хватило ума запастись фонариками и свечками. Электричества здесь не было и в лучшие времена; летом, белыми ночами, это как-то особо не мешало, а вот сейчас, в середине осени… Когда начало всерьёз темнеть, все потихоньку подтянулись в кухню, где Игорь наконец сумел сладить с буржуйкой. Пламя уютно потрескивало в раскалённых железных боках, мерцая за открытой дверцей, и на стенах вырастали длинные, гротескные тени, на которые почему-то было неуютно смотреть.

Кир с грохотом ссыпал на пол последнюю на сегодня охапку дров и пнул стоящую у печки картонную коробку. Ничем не скреплённые клапаны приоткрылись, показывая дряхлые обтрёпанные книжные обложки.

- А это ещё что? – спросил Кир. – Александрийская, мать её, библиотека?

Матвей закатил глаза.

- Ага. Либерия Ивана Грозного.

- Дед использовал их на растопку, - пояснил Игорь, вытаскивая из коробки выцветшую газету. – Привёз откуда-то, из райцентра, что ли. Там библиотека закрылась и списала целую кучу книг и прочей макулатуры, их чуть ли не на вес за копейки продавали, как картошку. У деда таких коробок было штук десять, наверное. Эта вот, похоже, одна осталась, он её до последнего берёг, потому что я кое-какие книжки из неё читал, когда ещё приезжал…

Он оторвал кусок газеты и попытался неумело свернуть себе самокрутку, но махорка рассыпалась. Со второго раза, впрочем, получилось лучше.

- О, так у нас тут настоящий Брэдбери, - равнодушно заметил Матвей. – Будем жечь книги.

Засмеялась только Марго, но Игорю что-то не верилось, что она реально поняла шутку.

- Кто где будет спать? – бодро спросила Мила.

В итоге она, Матвей и Ника устроились в меньшей из комнат – спать всем в разных было бы слишком холодно. Кир и Марго вдвоём удалились на чердак, на мешки с полусгнившим сеном, накрытые покрывалом, а Игорь остался на топчане в кухне – не хотелось оставлять печку без присмотра. Он разогнал всех по кроватям сразу, как они поужинали макаронами с тушёнкой, и погасил фонарик – запас батареек у них тоже был не бесконечный, – а сам ещё долго лежал, укутавшись в два одеяла, не в силах закрыть глаза.

Утром его разбудил хохот из сортира.

Проморгавшись, Игорь понял, что уже светло. Он заснул только под утро, и даже не потому, что Кир у себя на чердаке пялил Марго так, что с потолка сыпалась пыль. Старый дом, потревоженный гостями, жаловался и стонал, скрипели, качаясь на ветру, мёртвые яблони, и Игорю казалось, что по двору ходят. Нет, даже не ходят – бродят, подволакивая ноги, или ползают, если их нет вовсе, и в темноте белеют начавшие тухнуть бессмысленные глаза…

Хохот раздался снова. Значит, не приснилось.

- Как, уже психоз? – пробормотал Матвей, наливая себе чаю. – Как-то рановато. Доброе утро.

- Доброе, - согласился Игорь, садясь.

Дверь сортира хлопнула, и в кухню из сеней ворвалась Марго с какой-то газетой в руках. Ах да, дед же не признавал нормальной туалетной бумаги…

- Короче, слушайте кору, - объявила Марго. – «Буратино спрашивает у Пьеро: «Ты уже спал с Мальвиной?» - «Ага.» - «И как?» - «Ну, ты здесь не единственное бревно!»

Она едва смогла дочитать, потому что не выдержала и первая рассмеялась к концу. Кир, спустившийся с чердака, посмотрел на неё очень и очень красноречиво.

- Погодите, вот ещё, - заявила Марго, листая газету. – «Мужик с похмела просыпается: это моя рука... это её рука... это моя нога... это её нога... это мой член... это ЕЁ член?!»

- Хорош хернёй страдать, - сказал Кир. – Я знал, что ты тупая, но не…

Его прервал далёкий вой из леса, обступившего деревню с трёх сторон. Нечеловеческий. Голодный.

Все разом замолчали и застыли, не дыша.

- Ч-что это?! – испуганно пискнула Ника, как раз входившая в кухню и замершая на пороге.

- Что-что! Собака Баскервилей на болотах! – огрызнулся Матвей. – Сама-то как думаешь?!

- Волки, - равнодушно сказал Игорь, сворачивая самокрутку.

Они все знали, что это не волки.

- И ч-что нам делать?! – у Ники, кажется, начиналась паническая атака.

Игорь закурил.

- Есть, - сказал он. – Спать. Пить чай. Мыть посуду. Читать книжки, пока я их ещё все не пожёг.

- И пересказывать их друг другу. Реально, настоящий Брэдбери, - заметил Матвей. – Затвердим по книге наизусть, чтобы сохранить их для человечества после конца света.

Смешная шутка. Как будто он, самый умный в компании, не понимает, что с вероятностью в кучу процентов никакого человечества больше не будет.

Минуту или две они сидели в молчании. Потом Мила тихо сказала:

- Марго, почитай ещё.

И Марго, бледная даже под слоем штукатурки, который зачем-то намазала на лицо, подрагивающим голосом стала читать им несмешные бородатые анекдоты из двадцатилетних газет. А остальные слушали. Что ещё им оставалось делать?

День без интернета, сводок новостей, музыки и прочего мусора, помогающего убить время, тянулся без конца. Девчонки в гостиной читали друг другу вслух статьи и стихи из найденных старых журналов, Марго пилила и красила ногти, Матвей брезгливо выудил какую-то книжку из коробки с растопкой. Игорь сам не помнил, что делал – наверное, маялся от скуки до тех самых пор, пока все не расползлись по норкам с наступлением темноты.

Только когда все уснули, он вытащил из потайного ящика в кухонном столе потрёпанную старую тетрадь. Свой дневник.

Ему повезло, что он нашёл его первым – если бы Кир наложил на него лапу, то непременно устроил бы чтение по ролям. Тетрадка ждала хозяина всё в той же коробке у печки. Игорь начал писать в ней ещё мальчишкой, от нечего делать – у деда не то что телика, но даже радио не было, да и других детей в деревню привозили что-то нечасто. Правда, дневник он вёл не очень прилежно, так что сорока восьми листов хватило на несколько лет, и парочка даже осталась чистыми. Игорь бездумно листал покоробившиеся от влажности страницы: вот он отсчитывает дни до того, как родители наконец вернутся и заберут его в город, вот в щенячьем восторге описывает какую-то девчонку, на пару дней прикатившую проведать бабку через два двора. Надо же, он даже пытался что-то рисовать. Когда был мелким – волков, похожих на корявых собак, которые не напугали бы даже Пашку. Как стал постарше – анимешных девчонок с такими сиськами, что удивительно, как их хозяйки не падают плашмя лицом вниз…

В столе отыскался огрызок карандаша, и Игорь, не удержавшись, приписал над одним волком, воющим на луну: «Одна ошибка, и ты ошибся». Позволил себе улыбнуться.

Вот дурачок. Ему помирать скоро, а он над тупыми мемами ржёт.

Он убрал дневник обратно и пошёл спать.

- А что, кроме махровой фэнтезятины здесь ничего нет? – недовольно спросил Матвей.

Игорь, возившийся с печкой, не стал отвлекаться, чтоб на него посмотреть.

- Не знаю, - отозвался он и взглянул на книгу у себя в руке. – Ну, вот, например, есть справочник по органической химии, - он кинул его в топку. – То есть был.

- Ему бы всё равно не подошло, - сказал Кир. – Он же гуманитарий.

- Очень смешно, - хмыкнул Матвей. – А тебя ещё не выгнали из школы к тому классу, где объясняют, что гуманитарий – это не просто тот, кто не умеет складывать циферки?

- Да знаю, знаю, - ухмыльнулся Кир. – Кафедра классической филологии, все дела… «Лингва латина нон пенис канина», да?

- Эта фраза, кстати, грамматически некорректна, - спокойно заметил Матвей.

- А что ты сейчас читаешь, Мэтт? – спросила Мила. Сегодня была её очередь готовить обед, и она сидела рядом, оттирая дно кастрюли. – Тебе не нравится?

- Какую-то мистическую херню про студента с синдромом отличника, который переучился настолько, что у него кукуха улетела в район Марса, и он пришёл на зачёт по латыни и вместо того, чтобы отвечать текст по билету, взял и призвал демона. Демон обрушил крышу, естественно, кровь, кишки, мольбы и стоны, десятки погибших. Может, в чём-то и занятно, но финал слит, как токсичные отходы в городское водохранилище. Типа, автор вроде как пытается оставить неоднозначность насчёт того, был демон или нет – мол, здание университета и так было старое, могло рухнуть само по себе, все дела, а гэгэ просто в удачный момент умом тронулся. И всё бы ничего, но в последней сцене этого гэгэ находят мёртвым под завалом, разорванным чудовищными когтями. Вот объясните мне, зачем?

- Да уж, - сочувственно кивнула Мила. – Как во второсортных ужастиках.

- Да ладно, - беззлобно возразил Игорь. – А вдруг это было, ну, как гипноз? Говорят же, что если человеку внушить, что его сейчас прижгут сигаретой, и коснуться его руки хоть пальцем, у него будет ожог. Был даже вроде рассказ такой… у кого-то из фантастов…

- У Шекли, - подсказал Матвей. – «Призрак-5». Но блин, это в реальности так не работает!

- Год назад ты про любой сценарий зомби-апокалипсиса сказал бы, что это так не работает, - фыркнул Кир.

- Сказал бы, - согласился Матвей. – И был бы прав.

Он бросил книгу, которую читал, на верх коробки.

- Эту следующей сожги. Она всё равно ни о чём.

На четвёртый день Ника наконец сломалась.

Она забаррикадировалась в маленькой комнате, той самой, где был люк в подвал, и, судя по звукам, рыдала в голос, забившись в самый дальний от двери угол.

- Никусь, ну ты чего?! – с широкими недоумёнными глазами вопрошала Марго, барабаня в дверь кулачками. В ответ ей неслись только всхлипы.

Мила бесцеремонно распотрошила Никину сумочку, неосторожно оставленную на кухне; отыскала среди вываленного на стол барахла упаковку из-под таблеток – пустую. Грязно выругалась.

- Ей же их каждый день нужно пить. Она что, не взяла с собой запас?!

- Хватит истерить, выходи! – крикнул Кир.

- Нет! – донеслось из-за двери. – Ни за что!

Нике явно не хватало воздуха, она захлёбывалась слезами, и приходилось напрягать слух, чтобы разобрать, что она там лопочет.

- А что, если… - выговорила Ника, - что, если среди вас уже есть заражённый?! А мы здесь все сидим! Вместе!! Запертые!! В одном доме!!!

- А вдруг этот заражённый – ты?! – спросил Кир.

Ника резко умолкла, и из комнаты снова зазвучал рыдающий, тоненький жалобный вой. Мила, бросив в Кира убийственный взгляд, плечом оттеснила его от двери.

Матвей нагнулся и поднял с пола раскрытую книгу, брошенную корешком вверх.

- Ну и какой умник дал ей почитать «Маску Красной смерти»?

Вопли за стеной постепенно утихли, перейдя в усталый, безнадёжный плач.

- А вдруг кто-то из нас и правда?.. – прошептала Марго.

- Чушь, - отрезал Матвей. – Терминальная стадия развивается за пять-семь дней, но симптомы были бы видны сразу.

Мила снова тихонько постучала в дверь – тщетно.

- Да оставьте её в покое, - проворчал Кир. – К обеду проголодается и сама вылезет.

Ника не вылезла ни к обеду, ни к ужину.

В вечерних сумерках Игорь с Киром, проведя совместную атаку на дверь, сумели сдвинуть кровать, служившую баррикадой.

Ники не было.

В комнате стояла мёртвая тишь. Окна были нетронуты. Ничто не двигалось – только мерно качался маятник настенных часов, которые Игорь исправно заводил, чтобы знать время, когда разрядятся смартфоны.

Он вдруг понял, что упустил момент, когда плач за стеной прекратился. Час назад? Два? Три?

Люк, ведущий в подвал, стоял открытым настежь. Как и крышка колодца.

В подвале Ники не было тоже.

Кир и Игорь вылезли из подпола, не говоря друг другу ни слова. Не сговариваясь, они с остальными ребятами решили постараться подольше растянуть воду, которую вчера натаскали в бак на кухне.

Той ночью Игорь впервые по-настоящему услышал шаги снаружи.

Неупокоенным мертвякам, движимым одним из двух основных инстинктов всего живого, понадобилось четыре дня, чтобы их найти. Вернее, четыре ночи: солнечный свет почему-то был им не по душе. Игорь не знал, что за чутьё их привело – звериный нюх? Единый разум вроде сознания пчелиного роя? Может, они методично обходили каждый дом в деревне, пока наконец не наткнулись на тот, внутри которого бьются живые сердца?

Он слышал, как шуршит их одежда, превратившаяся в лохмотья, как они порыкивают и стонут себе под нос. Как, бестолково кружа вокруг дома, трутся о стену плечом, не в силах постичь концепцию двери и найти вход.

Ничего. Ещё найдут. Это вопрос времени, а времени у них полно.

Игорь укрылся одеялом с головой и уснул. Кажется, он постепенно начинал привыкать.

Что будет, то будет. Какой смысл бояться?

Буржуйка жрала как не в себя. Игорь уже перетаскал все дрова из сеней и теперь прикидывал, какую мебель пустить под топор в первую очередь. Коробка с книгами опустела почти на две трети. Дедов рваный ватник оказался внуку вполне впору. Но ему всё равно постоянно было холодно.

И это ещё только октябрь.

Может, и к лучшему, что им не придётся переживать здесь настоящую зиму?

Днём на улице было тихо – только хрипло каркали какие-то птицы, стариковскими суставами скрипели деревья и брызгал на стёкла мелкий, унылый дождь. Никто не заговаривал о Нике. Её сумочку Игорь сжёг, а одежду поделили Марго и Мила: чтобы хоть как-то согреться, им приходилось одеваться как капуста.

Разговоры не клеились. Кир мрачно сидел у окна в гостиной и хлебал какую-то дрянь прямо из бутылки – а ведь Игорь говорил не брать алкоголь, как бы этот дурак не начал буянить… Марго, прячась от реальности, спала уже где-то часов восемнадцать, Матвей разгадывал кроссворды в старых газетах, Мила выбрала себе самую толстую книжку из тех, что ещё остались в живых.

Игорь пытался писать в дневник, но слова не шли. То ли разучился выводить слова от руки – не делал этого, кажется, с са́мой школы, – то ли мыслей было так много, что они застревали в дверях. В какой-то момент он поймал себя на том, что начал письмо маме и Пашке. Включил телефон, выключенный, чтоб сохранить зарядку: нет сети. Ну и хорошо. Что бы он им сказал? «Простите»? «Прощайте»?

Бутылка Кира, видимо, иссякла, и, заскучав, он пришёл в их Александрийскую библиотеку. Долго копался в том немногом, что осталось в коробке, выудил какую-то книгу; качнувшись, с размаху бухнулся задом на пол. Полистал свою находку, несколько минут, кажется, даже реально читал, а потом выговорил заплетающимся языком:

- М-да, заебись сказочка!

По-хорошему, не надо было бы ему отвечать, но Игорь слишком устал от молчания.

- Что там? – спросил он.

- Какие-то ёбаные стихи без рифмы, - сказал Кир. – Про то, как два брата-акробата пособачились, и один вырезал весь клан другого, кроме одного мелкого пиздюка. Того он в рабство взял. Но пиздюк из-за всей этой кровавой бани оказался проклят ненавистью или что-то типа того, так что у него руки росли из жопы. Он за что ни брался, всё ломал. Скажут ему с ребёнком сидеть – ребёнок кони двинет, скажут дом сторожить – дом сгорит. Попытался убить себя, потому что какой смысл так жить, но даже это не вышло, вот же ж лох, блин. Ну и в общем его погнали со двора ссаными тряпками, потому что кому нахер такой раб сдался. И он значит идёт по лесу и видит – девчонка на лыжах бежит. Он её и трахнул, в сугробе прям. А она оказалась его сестра. Пошла и прыгнула с обрыва. Короче… Посмотрел он на всё это дерьмо и взял себя зарезал. На сей раз получилось почему-то. И типа, его собака зато смогла согреться, попив тёплой крови и поев парного мясца. Вот так, тут, блин, и сказочке конец, а кто слушал, тот пиздец.

- Да уж, - сказал Игорь.

- Что «да уж»? – вскинул голову Кир. – Что «да уж»?! Всё, млять, как в жизни! Можешь страдать сколько угодно, всем насрать, можешь хоть сдохнуть, а всякие суки только и ждут, чтобы тобой попользоваться и выкинуть!

Он бросил книгу через всю комнату, встал – получилось не с первой попытки – и, тяжело и злобно топая, ушёл к себе наверх.

Игорь не пошёл следом. Правильно, пусть проспится. Он сходил за книгой, бросил её обратно в коробку и стал наливать воду в таз, чтобы мыть посуду.

Мила, бесшумно возникшая рядом, встала с Игорем плечом к плечу и принялась помогать споласкивать чашки, хотя сегодня и не была её очередь. Некоторые люди умеют утешать без всяких слов.

На улице темнело, из леса ползли холодные тени, но Игорь усилием воли заставлял себя слушать и слышать только тёплый, домашний треск дров в печи, пышущей жаром.

Утром Кир спустился с чердака и буднично сказал:

- Я убил эту суку. Можете пойти посмотреть.

Игорь с остальными кинулись наверх, едва не сбивая друг друга с ног на лестнице, и нашли Марго лежащей с подушкой на лице. Она уже совсем остыла.

Пока Мила тормошила подругу, пытаясь разбудить, Игорь вспоминал основы сердечно-лёгочной реанимации, а Матвей просто стоял в стороне и смотрел взглядом, равнодушно говорящим «все там будем», Кир повесился в гостиной. Они нашли его чуть позже, свисающим на собственном ремне с потолочной балки.

Матвей помог Игорю снять его и оттащить оба тела в сени. Хоронить ребят по-людски не было ни времени – даже днём находиться на улице было слишком опасно, – ни сил, так что они просто выволокли их наружу и столкнули с крыльца.

«It’s the circle of life,» - вспомнилось Игорю из хорошего старого мультика, и он криво усмехнулся самому себе. Здесь будет кому подобрать падаль.

Тушёнка кончилась ещё вчера, но никто даже не заикнулся о том, чтобы пополнить свой рацион белком.

Он возился с замком в тёмных сенях, когда Матвей вдруг сказал:

- Не запирай пока.

Игорь взглянул на него через плечо, не понимая.

- Я ухожу, - просто сообщил Матвей.

- С ума сошёл?! – Мила, возникшая на пороге кухни, была тёмным силуэтом на фоне освещённого проёма. – Куда ты пойдёшь?

- Не знаю, - спокойно признался Матвей. – Игорёк ведь говорил, что тут рядом железная дорога. Может, по ней в город ходят военные составы.

- Не дойдёшь, - хмуро припечатал Игорь. – Сожрут.

- Может быть. А может и нет, - Матвей пожал плечами. – Днём они вялые. Ночью найду, где спрятаться. Они медленнее человека и уж точно глупее. Шанс есть.

Минуту все помолчали. Да, шанс, наверное, есть всегда, но…

- В любом случае я не хочу оставаться здесь до тех пор, когда мы начнём драться за то, в каком порядке друг друга жрать, - сказал Матвей. – Простите, ребята. Но лучше уж так.

Игорь не стал тратить силы на спор.

Матвей собрал самое необходимое в небольшой городской рюкзак, и Игорь открыл ему дверь.

Они с Милой остались вдвоём. Если честно, где-то там, в глубине души, Игорь давно подозревал, что так всё и будет.

Он начерпал воды с донышка бака на кухне и поставил чайник. Когда тот засвистел, сделал себе и Миле по большой кружке чая. В буржуйке уютно потрескивали ножки и спинка порубленного на дрова стула.

Мила обхватила чашку руками, грея пальцы. Игорь достал из заначки последнюю пачку печенек. На вкус они были как картон.

Говорить было не о чем.

Враз опустевший дом казался гулкой, тёмной пещерой. Такой же тихий, как тогда, когда в нём не было совсем никого, и, кажется, от этой тишины становилось даже холоднее, чем от того, что шесть человек больше не греют воздух своим дыханием.

За окном смеркалось, и бурьян во дворе снова зашуршал, потревоженный чьей-то неровной, неживой походкой. Слава богу, не с той стороны, куда выходили кухонные окна.

Со стороны крыльца. Там, где лежали свежие, вкусные Кир и Марго.

Игорь даже не вздрогнул, когда с улицы донеслись чавканье и возня. Звуки борьбы за самые лакомые куски. Хруст хрящей и хлюпанье по-звериному разрываемого мяса.

Интересно, далеко ли ушёл Матвей?

- Нет, ну правда, глупо как, - словно прочитав его мысли, вдруг заговорила Мила. – Мэтт же умный парень, зачем?! Это, знаешь, как вот в этой книжке, которую я читаю… Там про параллельный мир, в котором прорвалась ткань мироздания или что-то типа того, и в этот прорыв начало просачиваться такое Ничто, абсолютная пустота, которая в малых дозах искажает всё, чего касается. А мир был, знаешь, такой… Ну, типа утопической версии античного общества, только без рабов. Науки, искусства, уровень жизни на запредельной высоте… И из-за этого Ничего люди стали потихоньку превращаться в чудовищ и начали всё разрушать. Просто потому, что им это было прикольно.

Игорь слушал её и отхлёбывал чай, не чувствуя вкуса. Он привык пить сладкий – вот кто мешал ему взять из города сахар?

Зомби во дворе глодали кости его друзей.

- И, в общем, один из героев, прекрасный скульптор… Он ещё не успел чудовищем стать, но взял молот и пошёл и разбил все свои скульптуры, на которые потратил целую жизнь. Представляешь? Просто потому, что «лучше уж сам». Там описано, как он часами из мрамора каждый пальчик вытачивал, каждый ноготок, каждый локон. Как ваял бюсты дам в прозрачных вуалях. Из камня! А потом взял – и вдребезги… Я бы не смогла.

Мила невесело улыбнулась.

- Знаешь, сказала бы, что это как ребёнка своего убить. Но этот скульптор, он потом взял кинжал и пошёл знаешь куда? К дочери в спальню. Потому что понял, что дочка – его самое, чтоб её, совершенное творение. И что да, опять-таки «лучше уж сам».

Она замолчала. Её губы дрожали.

- Так глупо, правда? Если и так ясно, чем всё кончится, то какая вообще разница, сам или не сам?

Игорь, морщась, допил чай. Отставил кружку.

- Ты правда не понимаешь? – сказал он.

Крыльцо заскрипело под тяжестью мёртвых тел. Может, зомби всё-таки чуют запахи и смогли вынюхать, откуда им скинули свежего мяса?

Стул в буржуйке догорал, и коробка с книгами почти опустела. Игорь уже сжёг связки женских журналов и жёлтых газет. Сжёг учебник латыни для медиков (издание второе, дополненное, под редакцией Матвея Орлова). Сжёг томик рассказов Эдгара По, на обложке которого перемазанный грязью юноша судорожно сжимал в руках шкатулку с зубами, и сборник жутковатых карельских сказок. Остались только книжка Милы и его, Игоря, дневник.

Он коснулся растрепанной тетрадки и попытался вспомнить, как чувствовал себя в детстве. Давно, когда этот дом ещё не покосился, как пьяный, из печалей в будущем было только неумолимо грядущее первое сентября, и никто не видел и в страшном сне, что то, что случилось в этом году, взаправду может случиться.

Потенциальный конец человечества. Чумное поветрие.

Пандемия смертельной нейроинфекции.

Даже сейчас, когда всё уже произошло, эпидемия казалась сном. Сценарием очередного фильма-катастрофы про вирус со смертностью почти в девяносто процентов, от которого никак не могут найти вакцину. Про закрытые аэропорты, костюмы биологической защиты, про скептиков, кричащих, что паника раздута ради наживы фармацевтов. Про опустевший – все забились по своим норам – город, сплошь обклеенный памятками о том, как распознать болезнь.

«Регулярно мойте руки. Использование одноразовых масок обязательно. Соблюдайте социальную дистанцию. Первый и главный симптом: невероятно реалистичные галлюцинации».

Новая болезнь обводила иммунитет вокруг пальца, и от неё даже не поднималась температура. Она проникала прямо в мозг и разрушала его за неделю.

«Терминальная стадия развивается за пять-семь дней после возникновения первых симптомов. ВАЖНО! Больной становится заразным в первый же день заболевания!»

Исследования показали, что видения могут быть разными, но один мотив неизменно повторяется у каждого пациента в любой точке мира. Мозг человека эволюционно недалеко ушёл от того, каким был тысячи лет назад; он ещё слишком хорошо помнит время, когда мы все были добычей.

Галлюцинации, рождённые нейроинфекцией, идеально вписаны в мир больного. Для него они выглядят, звучат, пахнут как настоящие вещи. Они даже осязаемы: мозг, моделирующий нашу личную реальность, безупречно обманывает сам себя.

И среди них обязательно есть хищник.

(Продолжение в комментариях)

Троюродный брат Петра I, будущий генерал-аншеф (1727) Михаил Афанасьевич Матюшкин вспоминал, что собираясь воевать у шведов крепость Ниеншанц, царь приказал отвести его к Девичьему монастырю. После стрелецкого бунта, тут в заточении жила сестра Петра, царица Софья, насильно подстриженная в монахини, под именем инокини Сусанны.

В тот день Петр, мощным рывком сорвал сургучную печать с кельи, вошел внутрь и затворил за собой дверь.

- Здравствуй Софьюшка, вот решил с тобой проститься, перед тем как идти в поход воевать шведа.
Софья по-царски сидя в кресле, зыркнула на брата и чеканно сказала: Молю Господа, об одном, чтоб даровал тебе в бою, смерть быструю.

(Trigger warning: военная тематика. Война выдуманная, мир альтернативный.)

---

Мы не ждём конца, потому что конец уже наступил.

Сама не знаю, чего мы ждём здесь, в этом кольце гор. Утром – заката, вечером – утра. Знакомого до зубной боли звука мотора дирижабля. Дня, когда наконец кончатся еда и махорка. Может быть, смерти.

Только не чуда, нет. Не чуда уж точно.

Я сижу на полуобвалившейся стене, грея ладони в рукавах шинели. Наша крепость приютилась на небольшом плато среди щерящихся на небесную высь горных пиков. С одной стороны перевал, куда нам ход закрыт, с другой – узкая чёрная пропасть. В этих краях говорят, что такие расщелины могут быть бездонными: шагни – и будешь падать вечно.

Мы кидали туда камни, но так и не дождались стука.

Когда позади раздаются шаги, я не вздрагиваю: чужих здесь быть не может. Обломки камня хрустят под тяжёлой, уверенной ногой. Раклет. Мне кажется, я узнаю его по походке, даже если ослепну.

В первые дни и недели в армии я боялась его до ужаса. Здоровый, как медведь, лицо всё в рытвинах от оспы – сырное прозвище дано не напрасно… Ни дать ни взять людоед из сказки. А потом, когда какой-то молодчик из соседней части прижал меня за складами, Раклет услышал мои вопли и вбил ему нос в череп.

Как же давно это было.

Какое-то время он просто молча стоит рядом со мной и курит, и это как разговор, в котором не произнесено ни слова. Небо укутано душным, тяжёлым пуховым одеялом туч, лишь кое-где из прорех подмигивают звёзды.

Ни этим звёздам, ни этим камням нет дела до нашей возни.

В нашей игрушечной, хоть сейчас под новогоднюю ёлку, столице недавно подписали мирный договор. Маги победившей армии специально не глушили в тот день наши сигнальные зеркала, чтоб видели и знали все. Если верить этой бумажке, мы больше не храбрые дети своей страны – просто свора бандитов, самовольно захвативших старую крепость.

Если верить этой бумажке, война кончилась.

Раклет, не глядя, протягивает мне половину своей самокрутки.

- Иди поспи, девочка.

Да, девочка – это я. Меня зовут Ева, и мне не место на войне, я слышала это тысячу раз. Но я здесь, я обезвреживаю магснаряды, и от меня до сих пор есть польза.

Я делаю затяжку, и на секунду, всего на секунду, мне кажется, что стало теплей.

Так странно, что можно курить, не пряча от снайперов огонёк, и уже почти не странно, что это делаю я – я, приличная девушка! Поначалу, целую жизнь назад, солдаты, пускающие облака сизого дыма, вызывали у той невинной овечки, которая была мной, только отвращение и жалость.

Теперь о невинности переживать нечего. Война отымела нас всех.

Я едва не обжигаю пальцы на последней затяжке. Выкидываю окурок в обломки стены.

Раклет остаётся в карауле вместо меня. Ему достаётся собачья вахта – до рассвета ещё далеко, и холод волком вгрызается в кости. В коридорах крепости ненамного теплей, но кое-куда хотя бы не задувает ветер.

Общая спальня встречает меня треском поленьев в печке и волной тепла в онемевшие губы. Отто лежит на своей дощатой лежанке, укрывшись с головой – так же, как и когда я уходила. Виктор не спит. Не помню, когда вообще в последний раз видела его спящим, может быть, никогда.

Мне и самой трудно здесь засыпать. Слишком тихо.

Сколько нас таких – тех, кто больше никогда не сможет уснуть без колыбельной далёких артобстрелов?

Виктор не поднимает головы, но я иду прямо к нему. Собираю всю свою молодцеватость, щёлкаю каблуками.

- Господин полковник, пост сдан!

Он улыбается одним уголком рта – невесёлая усмешка разбитого апоплексией.

- Вольно, солдат.

Мы просто играем в дисциплину – в ней больше нет смысла. Он был год назад, когда три роты, оставшиеся от полка Виктора, отрезало от остальных сил направленными лавинами, и нужно было продержаться, пока они не подтают. Тогда под его командованием было триста человек, и все три сотни, как один, выходили по утрам делать зарядку, каждый день чистили винтовки и усердно практиковались в строительстве укреплений. Только это помогло нам не сойти с ума взаперти.

Теперь от тех трёхсот осталось четверо, и стало всё равно.

Отто заходится паршивым лающим кашлем. Бедняга болен; мы все постоянно простужены, и помочь друг другу нечем. Сучий, мать его, холод. Я не могу вспомнить, когда мне в последний раз было тепло, и вдруг понимаю, что даже не помню, как это.

Виктор замечает мой взгляд на товарища, который, скорее всего, покинет нас следующим. Вынимает из-за пазухи флягу, нагретую теплом его тела.

- Времена не выбирают, - говорит он.

Я делаю глоток спирта, кашляю от жидкого огня, дерущего горло, и в памяти сама собой всплывает следующая строчка чьего-то стихотворения.

В них живут и умирают.

Иногда мне жаль, что я не встретила Виктора до войны. Казалось бы, мы здесь вдвоём, Отто вряд ли проснётся, и можно было бы согреть друг друга, но… Война – это не только флаги и щёгольская форма, это ещё и голод, холод, грязь и вши, и собственное тело, которое хочется скинуть, как заскорузлые тряпки, и больше никогда его не касаться. За всё своё время на фронте я так ни разу и не смогла никого захотеть. Зато, кажется, всё-таки сумела немножко влюбиться – не то как девчонка в парня, не то как зелёный солдатик в своего командира.

Я помню, как под огнём Виктор первым вставал из укрытия, поднимая солдат в атаку, и как он не был тогда героем – просто человеком, который делает свою работу. Помню, как у него на лице не дрогнул ни один мускул, когда он отдавал приказ расстрелять пойманных мародёров.

А ещё помню его глаза, когда ему приказали сдаваться.

Раклет прав: нужно поспать хоть немного. Я устраиваюсь у печки, укутываюсь поверх своей шинели ещё в одну, прячу в ней нос. Грубое серое сукно всё ещё пахнет Милошем, его по́том и табаком.

Я пыталась спасти Милоша, честно. Когда на нас скинули «гнилушку», и ему оторвало осколками два пальца, я думала, что смогу. Я уже дюжину раз расколдовывала «гнилые» снаряды, но вражеские маги постоянно совершенствуют технику. Волшебство нужно распутывать, подбирать, как шифр, и я раз за разом пыталась и раз за разом упускала нить, стараясь не видеть, как рука моего товарища на глазах протухает, будто кусок мяса на солнце. Не думать о том, как это страшно – когда ты сам вроде ещё живой, но кусок тебя уже заранее едят черви.

Раклет был рядом с ножом наготове. Мы все ещё на второй год войны усвоили, что ампутации тут не помогут, но, когда гниль ползла всё выше, и рука Милоша синела, чернела, кусками слизи сползала с костей, мы не могли просто смотреть. Это было так неправильно – оставлять… это прикреплённым к его живущему, чувствующему телу, и Раклет отнимал истлевающую плоть сначала по запястье, потом по локоть…

Милош был в сознании всё это время.

Как же он кричал.

В конце концов, когда, вымотанная до смерти, я упала на задницу и разрыдалась, а Милош сорвал голос, Виктор вытащил свой пистолет и избавил от мук нас обоих. Потом он бросил пистолет Милошу на грудь и не захотел забирать. Наверное, он так и остался где-то там, в складках одежды, когда мы вынесли тело во двор.

Янчи повезло чуть больше.

Янчи, наш младшенький. Мальчишка, завербованный в армию перед последним отчаянным рывком под самый конец войны. Я до боли отчётливо помню, как он исправно писал матери с каждой почтой и смешно обижался, когда другие парни шутили над ним за то, что у него толком не растут усы. Я сама тащила его на спине, когда осколок «гнилушки» попал ему в глаз. До мозга там было рукой подать, и он умирал недолго: полчаса пены на губах и ломающих тело судорог – и всё.

Я никогда раньше не видела, как гниют глаза.

Я вдыхаю запах Милоша и пытаюсь вспомнить лицо Янчи таким, каким оно было до, но перед глазами встаёт оскал стиснутых зубов, обнажённых истлевшими губами.

Так быстро.

Я думала, что мне уже всё равно, после всего, чего я насмотрелась в госпиталях. И всё-таки… Так быстро. Я тогда даже не успела понять.

Я зажмуриваюсь так, что становится больно, но глаза остаются сухими. Человеку на жизнь отводится мера слёз; свою я выплакала в первый год, если не раньше.

***

Я сплю урывками, и этот сон выматывает, как марш-бросок по осенней слякоти. Просыпаюсь разбитой, не чувствуя от холода пальцев ног.

Нужно выйти наружу.

По пути к дверям я укрываю Отто шинелью Милоша. Отто не шевелится.

Виктор стоит и курит в дверях; сторонится, пропуская меня навстречу кусачему холоду серых сумерек. Раклет тоже здесь – копает могилу.

Я беру вторую лопату и присоединяюсь к нему.

Окоченевшая земля твёрдая, как камень. Смешно – я сама видела, как камень в горном тоннеле становится жидким, словно патока, и потоками рушится на головы наших сапёров. Враг – навсегда враг, но маги у них, как ни крути, хороши на зависть, что есть, того не отнять.

На ладонях лопаются мозоли. Я морщусь и продолжаю долбить лопатой замёрзший грунт. Вот так. По чуть-чуть. По крошке…

Мы делаем это не ради Милоша с Янчи и не ради тех, остальных. Просто от работы становится теплее, и, к тому же, человеку нужно заниматься хоть чем-то, верно?

Мы всё равно не сможем похоронить всех.

Когда страна, за которую мы дрались, как осатанелые псы, подняла руки и сказала, что с неё хватит, Виктор отказался сдаваться, и за ним пошли две сотни. Когда нас теснили, и мы отступали, и наконец загнали себя в угол, от этих двух сотен осталась половина. В долину, где от прежних, старых войн сохранилась дряхлая крепость, вошло шестьдесят семь человек.

Пока мы с Виктором искали, как вернуть к жизни магическую защиту, куполом накрывающую плато, снаружи шёл бой. Когда наконец нашли, враг перебил из наших сил две трети.

Проснувшись, старая магия убила всех чужих, которые в тот миг находились рядом, и закрыла путь другим, так что теперь нам хотя бы не нужно бояться, что нас задавят превосходящей силой. Защита послабже там, наверху – когда эта крепость строилась, авиации ещё не было, - но вражеские маги всё равно пока могут приоткрыть её для удара не чаще, чем раз в пару дней. В прошлый раз вон засы́пали нас «гнилушками», что будет в следующий – я не знаю.

На самом деле, мне всё равно.

Я благодарна холоду хотя бы за то, что он не даёт разлагаться трупам. Если не приглядываться, из бойниц крепости кажется, что перед тобой просто раскинулся бесцветный зимний пейзаж. Наши шинели – серые, вражеские – серые с зелёным, и те, и другие здорово сливаются с грязью.

Работа помогает отвлечься от мыслей об Отто. Защита крепости питается теми, кто находится в ней; чем нас меньше, тем слабее волшебство…

После того боя на плато кто-то из оставшихся двух десятков человек умер от ран; остальные решили уйти по тоннелям. Там, за горами, уже начинается другая страна – наш заносчивый богатый сосед, который никогда не воюет сам, зато щедро даёт кредиты той и другой стороне. Если прорваться туда, подделать документы, спрятаться, переждать, всё ещё можно выйти из всей этой дряни живым – если. Вообще-то, куда проще и быстрей было бы пойти через перевал, но магия, которая защищает нас, запирает его на замок – чтобы не было искушения для дезертиров. Все эти глупости про честь и «стоять до конца», тоже наследство от старых траченых молью времён.

Не знаю, удалось ли кому-то из ушедших в тоннели выйти с другой стороны. Внутри есть отметки, куда сворачивать, но ещё есть непроглядная темень, обвалы, может быть, даже всякие страшные твари из сказок.

Я не пошла туда не поэтому. Просто… Я помню, как Виктор собрал всех и объявил, что все, кто хочет уйти, вольны уйти без всякого позора, и кто-то решил сразу, кто-то колебался, а я…

Я посмотрела на тех, кто остаётся, и поняла, что хочу быть одной из них.

Я знаю, что, отправляясь на войну, Раклет оставил позади самую нежную на свете женщину и маленького ребёнка. Говоря о своей дочке, этот здоровяк менялся так, что я бы рассмеялась, если бы не было так страшно. Я знаю, что, если бы Виктор захотел, его не удержал бы никакой горный тоннель, не поймала бы никакая полиция и не повесил ни один трибунал.

Мы все могли бы уйти.

Я бросаю лопату, разминаю деревянные от холода пальцы.

Когда-то, в один прекрасный день в разгар войны, сирены ПВО взвыли, предупреждая об авианалёте, но вместо бомб на нас ливнем просыпались листовки. Их потом брезговали пускать на самокрутки и использовали исключительно в сортире, но я запомнила одну фразу: «Такая маленькая страна, как ваша, не может позволить себе гордости».

Это неправда.

Гордость – это единственное, что мы можем себе позволить.

Раклет с усилием втыкает лопату в землю, достаёт из нагрудного кармана заранее свёрнутую сигарету. Жестом предлагает мне.

И тут низкие облака прошивает гул моторов.

Виктор бросает свой окурок под ногу, коротко командует:

- Внутрь.

Мы торопимся подчиниться. Янчи с Милошем отошли слишком далеко от крепости, когда прилетел дирижабль, и где они теперь?

Летающая махина выныривает из тучи, сбрасывает высоту, по дуге заходя на нужную траекторию. Я жду привычного свиста бомб, напряжённо гадая про себя: какие на этот раз? «Гнилушки»? Геоснаряды, плавящие землю и камень, как сахар на плите? «Осадные», делающие всё съестное в округе непригодным в пищу?

Я прижимаюсь к стене у бойницы в ожидании взрывов, но, будто в ответ на воспоминание, воздух вдруг наполняется шелестом бумаги.

Я выглядываю наружу. С неба планируют десятки бумажных листов. Дирижабль отдаляется, словно сделал всё, что хотел; звук двигателя умирает вдали.

Убедившись, что он убрался восвояси, мы выходим осмотреться. Я поднимаю одну из листовок, напечатанных в походной типографии. Надпись на ней гласит: «С добрым утром!»; ниже радостно улыбается рассветное солнце. Рядом дерево, у птички на ветке раскрыт клюв, а около него нотами записан какой-то музыкальный отрывок. Я напрягаю память и узнаю фрагмент беззаботной утренней пьесы известного композитора из заснеженных северных земель.

В голове остаётся только одна мысль: вот суки.

- И что это значит? – Раклет вертит листовку в руках, словно ищет в ней скрытый смысл. – Они передумали нас бомбить?

- Нет, - тихо говорит Виктор и, заслоняясь ладонью от ветра, прикуривает новую самокрутку.

Мы с Раклетом оба смотрим на него, как дети на учителя.

- Это значит, - Виктор затягивается, выдыхает облако дыма, - что им прислали магподкрепление.

До меня доходит не сразу, зато потом озарение падает тяжело, как камень, ломающий позвоночник. Конечно. Они не стали бы тратить единственный вылет за день на то, чтобы просто нас поддразнить. Они мерзавцы, а не глупцы.

Магподкрепление… Значит, они наконец устали ждать.

Значит, так или иначе, с нами скоро будет покончено.

Стрекот дирижабля раздаётся снова. Виктор указывает кивком на небо, словно хмыкает: «Ну, что я говорил?».

Если честно, я не знаю, есть ли смысл прятаться в крепости. Вроде как защита в её стенах должна быть сильнее всего, но нас осталось так мало – есть ли разница? Конечно, я всё равно захожу. Виктор докуривает сигарету прямо внутри – в бойницах так и так нет стёкол.

Мы молча слушаем нарастающий шум мотора. Ближе, ближе, а потом…

Свист единственного снаряда, короткий и злой. Удар.

Я подбираюсь, как охотничья собака, ждущая выстрела хозяина, но его нет.

Взрыва нет.

Я страшно рискую, одним глазком выглядывая наружу. Всё тихо. Я выдыхаю, и выдох получается дрожащим и рваным.

Если снаряд не разорвался сразу, значит. Значит, может быть, я смогу.

Я бросаю взгляд на Виктора, словно прошу у него разрешения. Он кивает. Я выскальзываю из крепости, падаю ничком, прижимаюсь к земле. Кто знает, какой магией заряжен этот снаряд? Он торчит из земли под углом, стабилизатором вверх. Такой невинный. Чёрный корпус почти незаметен на серой земле.

Взрыв оглушает меня на полпути.

Вместо обычной взрывной волны от бомбы во все стороны мощным кольцом несётся чистое волшебство. Я чувствую, что оно проходит сквозь меня, от макушки до пяток; сквозь стены крепости, сквозь горы, сквозь землю на милю вглубь.

Я не знаю, что это такое.

Я поднимаю голову, и мне кажется, что ничего не случилось. До тех пор, пока с замёрзшей грязи не начинают вставать серые мундиры.

Мои глаза не верят сами себе, но вера ничего не меняет. Они встают с растоптанного поля битвы, неуверенно качаясь на негнущихся задубевших ногах. Неуклюже переступают через трупы в зелёных шинелях – те, как и прежде, лежат смирно.

Убитые однополчане медленно идут ко мне. У кого-то из них на плечах всего полголовы. У кого-то вся грудь чёрная от запёкшейся старой крови.

Они мертвы. Они неостановимы.

Я срываюсь и бегу к крепости, так, как, наверное, не бегала никогда. Когда до неё остаётся полсотни шагов, что-то с силой толкает меня в бок и кидает на землю. Не понимая, что происходит, я пытаюсь подняться, и вот тогда-то меня настигает боль.

Милош смотрит на меня пустыми глазами, опираясь на остаток руки. В другой у него пистолет Виктора; из дула идёт дымок. То, что раньше было Янчи, ворочается рядом, пытаясь встать; слепо шарит по земле ладонями. У него нет лица.

Кто-то хватает меня под мышки, тащит в крепость. Бросает на пол, как мешок, с силой захлопывает тяжёлую дверь, задвигает рассохшийся от времени засов. Виктор. Он склоняется надо мной, грязно ругается себе под нос.

- Там… Т-там! – я ловлю ртом воздух, давлюсь словами. Под рёбрами справа горит, словно мне под шинель кинули уголь.

- Я видел.

Виктор прижимает к моему боку чей-то оторванный рукав, начинает приматывать длинным куском ткани. Под его руками горячо и мокро, и я пытаюсь вспомнить, что вообще знаю о ранах в живот. Я не врач, но вроде кто-то когда-то говорил мне, что если не истёк кровью сразу – значит, точно протянешь ещё пару дней. Я хватаюсь за эту мысль. «Сразу» я не умерла, ведь так?

В дверь что-то бьётся, бестолково и тяжело. Как будто кто-то, кто не может двигаться как следует, просто ударяется в неё всем весом тела. Раклет у одной из бойниц чертыхается и отпрыгивает, когда в её край, выбивая фонтанчик каменной пыли, попадает пуля.

Мы не могли похоронить их всех. Мы так и не смогли похоронить никого. Просто оставили их там, с винтовками и всем, что у них было. Нам не было прока от их оружия; мы думали, что и им тоже.

Пули бьются в стены. Я с головой окунаюсь в телесную боль, чтобы не думать о том, что по нам стреляют мои товарищи. Те, с кем я смеялась на ночёвках над непристойными шутками, те, кто учил меня, как правильно наматывать портянки, чтобы не стереть ноги на переходе. Те, кого я видела мёртвыми и помню живыми, и кого подняли, чтоб преподать нам урок.

- Только наши, - глухо говорит Раклет, выглядывая наружу. – Своих не будят, суки.

Удары в дверь становятся всё сильнее и чаще. Дерево толстое, но ему много лет, и пули пробивают его насквозь.

Если им хватает на это силы, значит, ребята, лежавшие там, снаружи, подошли уже близко.

Виктор поднимает меня с пола, и тут выстрел гремит над самым ухом. Пуля с визгом рикошетит от каменной стены.

Я рывком оборачиваюсь и вижу Отто.

Он стоит в дверях в нашу общую спальню, бледный в синеву. Нездоровый румянец схлынул с щёк, глаза словно подёрнулись плёнкой. Кажется, он стрелял в меня, но непослушные руки подвели.

Раклет молча, без звука, кидается на него. Они борются, почти обнявшись; винтовка оказывается зажатой между их тел. Раклет бьёт Отто в висок, кто угодно упал бы от такого удара, но мёртвые не чувствуют боли. Отто рывком высвобождает ствол, находит мёртвыми пальцами спусковой крючок.

Выстрел почти в упор приходится Раклету прямо в лицо.

Я будто со стороны слышу свой крик. Виктор тянет меня прочь, и последнее, что я успеваю увидеть – то, как Отто отпирает другим мёртвым дверь.

Реальность уплывает. Я цепляюсь за неё, но она выскальзывает из рук, будто скользкая рыба. Виктор тащит меня по коридорам, которые кажутся лабиринтом из страшных снов, а сзади гремят шаги – нестройные, неумолимые. Я слышала что-то про магию оживления мертвецов, но думала, что это всё сказки. По краям моего зрения крадётся туман, и я вдруг понимаю, что совершенно не знаю, что делать. Нас осталось всего двое, только двое против превосходящих бессмертных сил, и о таком не пишут ни в каких учебниках по тактике – не то чтобы я читала хоть один, но уверена, что нет…

Я вдруг нащупываю в тумане твёрдую землю: Виктор. Виктор всегда знает, что делать. Главное, что он здесь. Он не сдастся, и я тоже.

Он опускает меня на пол, только это не пол, а земля. Мы прошли крепость насквозь и вышли с чёрного хода. Я прислоняюсь спиной к узловатому дереву; Виктор опускается рядом на колено.

- Ева, - говорит он серьёзно и твёрдо. – Послушай меня.

Я смотрю ему в глаза. Они серые, как небо над горами.

- Когда ты останешься одна, защита перевала упадёт. Ты пойдёшь через него на нейтральную территорию. Доберёшься до ближайшей деревни. Ты женщина, тебя пожалеют и помогут. Дальше – по обстоятельствам. Поняла?

- Но… - начинаю я, но он жёстко обрывает:

- Никаких «но», солдат. Это приказ.

Виктор оглядывается на дверь. Вздыхает.

- Ева, я не могу уйти. Меня не отпустят. Ещё тогда, в самом начале, необстрелянным дураком, я дал клятву. Не просто клятву, а старую клятву камням и крови, ты понимаешь? Поклялся, что не покину этих гор, пока мы не победим.

Он улыбается своей невесёлой, кривой улыбкой.

- Это твоя боевая задача, солдат. Раз уж они послали против нас мёртвых, то ты победишь их, если останешься жива. Желательно следующие лет сорок. Тебе всё ясно?

Я не успеваю даже кивнуть, когда дверь распахивается, и наши друзья, которым не дали умереть как людям, выходят на свет. Два года назад мы были полком, теперь хорошо, если их наберётся на взвод…

Нам с Виктором больше некуда отступать: дальше только пропасть, рассекающая гору голодным ртом. Мёртвые солдаты с винтовками наперевес окружают нас кольцом, и я вдруг думаю о том, как ими управляют. Управляют ли? Что будет, когда они нас убьют? Они умрут снова? Или разбредутся кто куда? Пойдут через перевал в мирные горные деревни и крохотные пряничные городки?

Хватило ли нашим врагам человечности об этом хотя бы подумать?

Виктор встаёт в полный рост.

- Мёртвый взвод, слушай мою команду!

У него голос человека, привыкшего отдавать приказы. Такого невозможно ослушаться.

- Следом за мной – шагом марш!

Он разворачивается на каблуках и начинает шагать прочь, и все остальные – все остальные тянутся за ним вслед. Становятся в подобие строя, послушно стараются идти в ногу.

Я провожаю их неровную колонну взглядом.

Виктор не сказал мне ни слова прощания. Может, и к лучшему. На войне редко удаётся попрощаться.

Я закрываю глаза.

Боль не утихла, но кажется какой-то далёкой. Чужой. Я обещаю себе, что подумаю о ней как-нибудь потом. Пока что не время.

Я пойду через перевал. Я найду людей. Я останусь жива.

У меня есть приказ.

Я только отдохну немножко. Совсем чуть-чуть.

Холодный ветер целует меня в лицо. Он пахнет снегами с горных вершин.

И тут я чувствую, как моё тело встаёт.

Какая-то сила поднимает меня без моей воли. Я открываю глаза и чувствую, что мои ноги двигаются, ритмично и чётко, как поршни. Сначала я не могу понять, а потом понимаю, что не слышу стука своего сердца.

Боли больше нет, и страха тоже. Всё так, как и должно быть.

Никто из нас всё равно не ушёл бы с этой войны. Она внутри нас. Мы несём её в себе, куда бы мы ни пошли. Она в бессоннице, когда слишком тихо, в привычке прятать огонёк сигареты, чтобы его не увидел вражеский снайпер, в шрамах и мозолях. В знании, как потрясающе легко живой человек превращается в кучу мяса и несколько слезинок, если есть кому их проронить.

В знании, как мало стоит жизнь.

В знании, что смерть, по сути, стоит не больше.

Даже если бы я смогла сбежать, мне было бы не место там, среди тех, кто не знает – и поэтому может жить дальше.

Я – часть мёртвого взвода.

Я догоняю остальных. Встаю замыкающей. Раклет шагает рядом; у него нет нижней челюсти и вытек левый глаз. Я заставляю себя верить, что он едва заметно кивает мне. Что в нём всё ещё есть что-то от моего друга.

Ведь я-то есть, хоть и мёртвая, верно?

Мы идём мимо угрюмого можжевельника и голых шиповниковых кустов. Впереди мелькает затылок Виктора. Я вижу его на последнем шаге, за которым нет ничего, кроме пустоты.

Мы не ломаем строя. Не сбиваем ритм. Просто один за другим шагаем в никуда.

Я иду последней, и у меня есть ещё полсекунды, чтобы в последний раз увидеть мир вокруг.

Этому небу и этим горам плевать на нашу борьбу и на нашу смерть.

Но они такие красивые.

***

Мы падаем. Падаем без конца.

Может быть, это бред угасающего мозга, но мне правда кажется, что прошла уже целая вечность.

Это ничего.

Виктор привёл нас сюда. Он никогда не подводил тех, за кого отвечает, и всегда знал, что делать, а если так, мне не страшно.

Дна нет.

Иду на работу в 5:30 утра. Середина сентября. Холодно. Ряд припаркованных машин. И у одной открыта задняя дверь. Явно ребёнок выскочил и рванул домой, а мама-папа не заметили. На лобовом номеров нет. Пинать машину бесполезно - она явно не стоит на сигнализации. Захлопнула дверь. Машина удовлетворенно щелкнула, заблокировавшись. И тут началось. Внутри машины ночевала бездомная кошка. Залезла, видимо, в ещё неостывшее гостеприимное тепло вечером, свернулась калачиком в каких-нибудь вещах на заднем сиденье, а может, в детском кресле, и заснула сладким сном. И тут - на тебе! Ловушка. Кошка металась по машине, билась головой о стёкла, но выхода не было. Я подергала двери, но, конечно, без результата. Сигнализация не заорала, двери не открылись. Машина раскачивалась из-за скачущей внутри кошки. Я ничего не могла сделать. Не бить же людям стёкла...Шла на работу и представляла, как люди соберутся ехать на работу, откроют свою машину, а там сюрприз. И хорошо, если от ужаса кошка не обгадит машину...Через неделю я встретила хозяйку машины. Она как раз приехала с детьми и шла к парадной. Догнала её с вопросом "Вы на днях кошку в машине не находили?" Она ошарашенно посмотрела на меня, потому что это, конечно, для них загадка - как кошка попала в закрытую машину, об этой истории можно рассказать друзьям и коллегам. Но чтобы посторонние люди спрашивали об этом на улице?
"Находили. Она в подвал убежала."
Я ей сказала, что кошка не моя. Я просто случайно закрыла её в машине, которая стояла открытой. Глаза женщины стали ещё больше. Осознание, что семейное авто всю ночь простояло открытым - с распахнутой дверью, впечатлило её больше, чем неизвестно откуда взявшаяся в закрытом авто кошка. "Дети не закрыли" - сказала она. Стала благодарить за то, что захлопнула дверь, рассказывать, как все удивились, обнаружив с утра в машине кошку. Что не могли никак понять, как эта кошка проникла в салон. "Сейчас они у меня получат! " - это была заключительная фраза разговора. И мы разошлись. Разгаданная загадка о кошке в закрытой машине обернулась кому-то воспитательной беседой. Возможно, даже по жопе.Но мне из всей этой истории искренне жаль только кошку. Пострадала ни за что.
P. S. Кошку себе никто не забрал. Она дикая, подвальная. Приходила потом есть к местам кормления. Психотравма, если и осталась, то на аппетите не отразилась.