Лет в четырнадцать мы с другом поехали в бойскаутский лагерь. Петербург ведь, известно, родина бойскаутов! Впереди были осенние школьные каникулы, слово «бойскаут» звучало круто, а мне вообще редко предлагали приключения.
Мы даже пошли во Дворец Пионеров и лично засвидетельствовали согласие ехать куда-то загород и жить там две недели в пацанской компании в конце октября.
Ооо, кабы я знал, что меня ждёт!
Спальник
Счётчик моего походного опыта был на нуле. У меня не было ни спальника, ни даже приличного туристского рюкзака. Поэтому вместо рюкзака я взял большую дорожную сумку с ремнём через плечо, а спальник у кого-то выпросил. Спальник был старый и полосатый, даже в свёрнутом виде он был громаден. Казалось, я взял с собой советский двуспальный матрас.
Но нам сказали, что тащить всё это далеко не придётся — мы просто выйдем из электрички, сядем на автобус, он отвезёт нас в лагерь. Хорошо же! Мы вышли из электрички, и никаких автобусов там не было. Стрелка счётчика моего походного опыта тогда впервые дрогнула и поползла вверх.
Сначала я прочувствовал на себе эффект колонны: когда люди идут друг за другом, конец и начало этой цепочки движутся с очень разной субъективной скоростью.
Все шли с рюкзаками, а моя дорожная сумка висела через плечо, била по ноге и нещадно выгибала позвоночник в сторону. Я тащился позади всех и при этом практически бежал.
В какой-то момент вожатый тормознул колонну и меня пропустили вперед. Если бы при этом меня били палками, как в русских имперских войсках, вряд ли бы я чувствовал себя более унизительно.
Оказавшись впереди, я рванул, подгоняемый стыдом, но меня тут же осадили — задние перестали догонять. Я удивился и сбавил темп. Потом сбавил темп ещё раз до неторопливого шага. Вожатый сказал, что когда я выбивался из сил в хвосте колонны, первые шли точно с такой же скоростью.
Когда через несколько километров мы дошли, то увидели пионерлагерь, в котором не было ничего бойскаутского: обычные унылые корпуса, сетчатый забор и какие-то бессмысленные беседки.
В «палате», как все почему-то называли комнату, было десять кроватей и три огромных секционных окна. Одного стекла не хватало, ещё несколько были в трещинах, внутри палаты изо рта шёл пар.
В попытке спасти себя от скорой сопливой смерти я занял кровать как можно дальше от окон. И временно был очень этим доволен.
Вечером из всей одежды я снял с себя только ботинки и залез в спальник. Спальник явно был предназначен для другого типа людей — которые могут спать на снегу и без спальника. Он сначала высасывал из тебя всё тепло, а уже потом, если ты не перестал дышать, начинал постепенно греть.
Когда все улеглись, а я начал согреваться, выяснилось, что надо выключить в палате свет, а выключатель точно над моей койкой и очень высоко. Дотянуться нельзя, надо встать.
Стиснув зубы, я расстегнул спальник, встал, выключил свет и снова лёг. За эти восемь секунд предательский спальник уничтожил всё накопленное тепло.
Зарядка
Бойскаут — он в общем-то как пионер, должен быть бодр, силён и всегда готов. На следующее утро я был полной его противоположностью: уныл, слаб и полностью деморализован. Антискаут.
Вожатый, который наоборот, был бодр сверх всякой меры, разбудил нас командой: «На зарядку! Выходим на улицу, форма одежды: майка-футболка, кеды и шорты».
Я надел шорты и завязал шнурки, трясясь всем телом. Предвкушал октябрьскик плюс четыре градуса. Но ошибся — на улице нас ждал первый снег.
— Побежали! — скомандовал вожатый, и мы побежали. Ей-богу, под конец зарядки я ждал, что нам прикажут надеть противогазы. Как ни называй нас, хоть пионерами, хоть бойскаутами, а получается всё равно армия.
Дежурный, напитай меня
Еду мы готовили сами, вахтенно, на всех. Я с нетерпением своего дежурства ждал, потому что очень смутно представлял, как вообще готовить на тридцать человек и на чуть живой двухконфорочной плитке. Металлические блинчики на конфорках отсутствовали, поэтому пламя било из неё двумя высокими струями.
В день дежурства по кухне вставать надо ещё раньше, потому что к концу зарядки завтрак должен быть готов. Я уже был весь в соплях, поэтому голова работала туго, а трясся я ещё сильнее, чем обычно.
Было решено готовить рис. Воды в корпусе нет, за ней нужно идти в башню-водокачку. Мы с товарищем взяли каждый по четыре пятилитровых бутыли и пошли. Из стены башни наружу выходила длинная трубка — она тянулась метров на пять в сторону и заканчивалась обычным краником с вентилем.
Но в ночь перед дежурством осень окончательно покинула наши края. Когда мы подошли к кранику, у него из носика застенчиво свисала маленькая сосулька. На поворот вентиля краник никак не реагировал. Мы постучали по трубе, попытались выковырять сосульку. Тщетно. Обошли башню — с другой стороны из неё торчал пожарный гидрант. Крутанули вентиль — гидрант утробно застонал, завибрировал и затих.
Когда мы шли к лагерю от станции, по пути мы проходили озеро — единственный известный нам альтернативный источник воды. Туда мы и пошли.
Если бы мы встретили кого-нибудь на обратном пути, он бы подумал, что щуплые подростки несут квас — примерно такого цвета была озёрная вода. Ручки бутылей резали ладони, красные мёрзлые пальцы разжимались, мы то и дело останавливались отдохнуть. Когда дотащили — вылили воду в большой алюминиевый бак и дно бака тут же скрылось в мутных пучинах.
Кажется, эту воду саму по себе можно было есть, процеживая через себя, как кит. Вожатый посмотрел на воду, вздохнул и выплеснул бак на землю. Было очень жалко усилий, но готовить на этом правда нельзя. С другой стороны, все мы в первый раз в жизни попробовали бы бурый рис.
Башню-водокачку в конце концов разморозили, набрали воды оттуда и сварили этот несчастный рис. И бухнули туда соли столько, что хватило бы слона засолить.
Зарница
Минимум несколько раз мы играли в зарницу — это такая околовоенная игра. Представьте: лес, ночь, с одной стороны светит Луна, с другой — одинокий фонарь на столбе. По снегу вьются причудливые тени от заснеженных ёлок.
Я лежу в какой-то ложбине, тяжело дышу после бега и жую ледышку. Постепенно намокает одежда на животе, в свете фонаря от рук и шеи поднимается пар. Жарко. Где-то по сторонам, то ближе, то дальше, слышны выкрики. А я жду — кто-то должен не выдержать и выскочить на свет, тут-то я его и...
Правила игры нам не до конца ясны, как и границы плацдарма. Как различать друг друга в темноте — тоже непонятно. Но есть «наши», есть «враги» — чего ещё нужно для азарта?
Тем более к концу второй недели лагеря. Ты уже ко всему привык, нет ни застенчивости, ни страха, и вечные сопли уже не отвлекают.
Даже идти ночью в туалет уже не страшно, хотя по-хорошему, этого как раз стоило бояться. Внутри стылой каменной будки нет ни одного живого места и света тоже нет. Каждую секунду есть шанс оступиться, посклизнуться, жалобно вскрикнуть и сгинуть навсегда в смрадной пучине.
Чемоданчик
Но были и более культурные развлечения, если это можно так назвать. В клубе, который был больше похоже на деревянный сарай, мы готовили концерт для себя и родителей.
Вожатые руководили репетицией, а мы снова и снова отрабатывали музыкально-танцевальный номер под песню «А ну-ка, убери свой чемоданчик». До сих пор помню два потрясающих по драматургии куплета.
«А ну-ка убери свой чемоданчик.
А ну-ка убери свой чемоданчик!
А ну-ка убери, А ну-ка убери,
А ну-ка убери свой чемоданчик!
А я не уберу свой чемоданчик.
А я не уберу свой чемоданчик!
А я не уберу, А я не уберу,
А я не уберу свой чемоданчи-ик».
Участники кордебалета выстраивались в две шеренги по краям сцены. На первом куплете шеренги сходились, выстраиваясь лицом к зрителю. Сходиться нужно было угрожающе — чуть присев, наклонившись вперёд и растопырив ладони, как Доцент в «Джентльменах удачи». А в конце куплета полагалось еще трясти ладонями, изображая что-то вроде залихватского «р-р-рь-ь-ях!»
Остальные куплеты я не помню — судя по всему, эта песня из тех, у которых есть миллион вариаций и каждый поёт её по-своему. Хотелось сказать «каждый фраер», потому что топот по дощатой сцене в полутёмном клубе и хриплое пение под аккомпанемент гармони отчетливо отдавали чем-то тюремным.
Ещё там как-то участвовали сами чемоданчики, на которых мы сначала сидели, потом открывали их и закрывали с хлопком, а потом барабанили по ним, как по там-тамам.
Не хватало только крика «с вещами на выход» в конце. Он был бы очень кстати, потому что концертом заканчивалась наша лагерная жизнь. Родители разбирали своих бойскаутов и разъезжались по домам. Мы с другом погрузили свои котомки в папину машину, сели сами и попросили включить печку. Кажется, в первый раз за две недели у меня тогда согрелись руки.
