Серия «Отдел №0»

Мышь шла последней. Так было спокойнее.

Позади был только лес и дружелюбный старичок. Спереди нестройной змейкой маячила команда, виднелась спина Грифа, а значит, мир был под контролем.

Гриф, разумеется, шел первым. Мир мог рухнуть, небо — вспыхнуть, но Гриф шел первым. Потому что знал дорогу. Или делал вид, что знает.

Мышь смотрела ему в спину и думала, сколько еще он так выдержит. И что будет, если не выдержит. А еще, что за ним как-то легче дышать, и в этом есть что-то необъяснимо притягательное, от чего ей становилось тепло и тревожно одновременно. Она сжала кулаки, чтобы тонкие ногти отрезвляюще впились в ладонь.

«Ну вот, опять. Понесло, как девку на сеновале», — подумала она раздраженно одергивая себя и перевела взгляд на остальных.

Киса держала Кешу под локоть. Ненавязчиво — так, чтобы тот мог делать вид, что просто идет рядом. Киса вообще умела держать людей на плаву. И Кеша радостно хватался за эту возможность, всем видом показывая, что это он помогает даме на каблуках передвигаться по лесу, а не она волочит его полуобморочное тело на своем горбу. Он старался шагать уверенно, но пальцы дрожали, а дыхание было слишком частым. Мышь это видела. Киса — чувствовала.

Иногда Мыши казалось, что Киса устроена иначе. Там, где у обычных людей располагались внутренние тормоза, комплексы и границы, у нее были оголенные провода. Ни стыда, ни страха, ни этого глупого щемящего «а что подумают люди».

Мышь невольно задумалась, как та занимается сексом. В целом, это была самая логичная мысль для любого, кто смотрел на Кису. Получалось громко, с удовольствием и без дурацких шторок на окнах. Мышь даже покраснела немного. Не от картинки, а от мысли, что завидует. Не тому даже, что у Кисы явно чаще, а тому, как она умеет не прятаться.

Мышь таких как она раньше близко не знала. А кого знала — осуждала. Ее всю жизнь учили быть тихой. Не мешать. Не лезть. Не выпячиваться. А потом она познакомилась с Кисой и ее мир стал чуть шире и ярче.

Когда-то давно после одного из первых боевых заданий Мышь сидела в душевой на кафеле и не могла встать. Ни горячая вода, ни мыло не помогали. Она просто дрожала и смотрела в пол. Все тогда решили, что ей лучше не мешать. А Киса решила, что самое время освежиться и споткнулась о скрюченную на полу Мышь. Села рядом — голая, как была. Подсунула руку под шею, отскребла Мышиное тело от пола и усадила к себе на колени.

— Хочешь, я тебе колыбельную спою?

Мышь только всхлипнула. А Киса запела что-то про мента с попом. Песня была на редкость похабная и глупая, но Мышь вдруг поняла, что дышит. И что даже немного смешно.

С тех пор Мышь знала — Кису надо держать обеими руками. И никому не отдавать.

Дорога петляла меж сосен, спускалась к ручью, пересекала небольшой мостик. Где-то вдоль тропы пыжились в рост лопухи, на другой стороне — шелестел овес.

Шалом слушал, считал, записывал во внутренний бортовой журнал. Мир, землю, воздух. Он редко думал словами. У него внутри были не мысли, а формулы, чертежи, регламенты. Если бы его разбудили посреди ночи, он бы не выругался — он бы проверил, сколько пуль в пистолете осталось после расстрела смельчака на месте.

Мышь с ним не спорила. Вообще. Никогда. Даже если он говорил, что луна сегодня на два градуса левее, чем положено. Он точно знал, где ей быть. И если что-то не сходилось — это были проблемы луны.

Если бы Мышь падала в пропасть и могла крикнуть только одному из команды, она бы крикнула ему. Потому что он бы точно рассчитал траекторию, угол падения, плотность воздуха и поймал бы.

Олеся мягко шла рядом, думая о чем-то своем. Раньше такое соседство настораживало Мышь. Подменыш, хтонь, подарок с сюрпризом. А сейчас — почти привычка. Как мокрое пятно на потолке: вроде стремно, а вроде живем же.

Иногда Мышь ловила себя на том, что спрашивает у Олеси мнение. Или просто взглядом сверяется. И в эти моменты становилось немного не по себе.

Но потом видела, как Олеся незаметно пододвигает кружку Кеши, чтобы тот не пролил. Или как она смотрит на Кису — как на редкую книгу в витрине, вроде и не полезешь, но глаз приятно радует.

Мышь все еще не доверяла Олесе. Но по каким-то своим причинам ей доверял Гриф, и этого было достаточно.

Город появился перед ними как-то буднично, без пережеванных искажениями улиц, криков о помощи и стонов ужаса. Просто тропа стала улицей, только теперь по обеим сторонам стояли дома.

«Он всегда тут был, — мелькнуло у Мыши. — Карты соврали. Быть не может, чтобы его тут не было».

Никаких ворот, охраны или КПП на худой конец — просто одинокий покосившийся знак у обочины, на котором облупленной краской значилось:

«Труженск. Основан трудом. Сохраняется верой».

Дома выглядели по-разному: кое-где двухэтажные бараки наспех замазанные штукатуркой, где-то свежевыкрашенные пятиэтажки, порой — врезанные в землю самостройные конструкции. Окна все одинаково занавешены кружевом.

— Прекрасно, — хмыкнул Шалом. — Осталось флаг пронести и хором что-нибудь спеть.

Кое-где прямо посреди улицы росли грядки. Капуста, свекла, чеснок. Один двор был превращен в мини-огороды и разбит на квадраты, с номерками, как в морге. В каждом — отдельная культура с аккуратной деревянной табличкой.

— Это узел? — тихо спросил Кеша.

— Узел, — отозвался Гриф. — Не пизди и не отставай.

Они шли по улице. Все вокруг было в порядке. Подоконники были уставлены рассадой. Подъезды отчищены щеткой и хлоркой. На лавках сидели старики с вышитыми на рубашках звездами, ликами, крестами. Кто-то чинил мотоблок, кто-то точил косу. Над всем этим — репродуктор на столбе, из него:

«В поте лица ты будешь есть хлеб твой…Во имя Господа и Родины!»

— Странно, — пробормотал Шалом. — Я ожидал чего-то повнушительнее, а тут колхоз.

Мышь кивнула, хотя и не услышала его слов.

В окне напротив кто-то подвязывал помидоры. На балконе второго этажа сушилось белье вперемешку с церковными платками и пионерскими галстуками. Во дворе кряхтел мужик лет сорока — точил топорик и бурчал себе под нос:

«… На земле плодородной, как в городе советском.

Хлеб наш насущный дай нам днесь от семян огорода нашего, кровью да потом политых.

И прости нам слабости наши, как мы прощаем перегибы на местах.

И не введи нас во искушение праздного быта, но избавь нас от пустоты буржуазного духа.

Ибо Твое есть царство, сила и коммунистическая слава в рамках пятилетки и во веки веков.

Аминь, товарищи».

Он с удовлетворением пробормотал последнюю строчку, плюнул через левое плечо и перекрестился широким, размашистым крестом, в котором как-то мирно уживались и вера, и партийная выправка. А потом заметил их.

— О, товарищи! А вы чего ж это? Без доклада, без знамени, прямо так — с лесу и в сердца трудового коллектива?

Он вытер руки о засаленный фартук, встряхнулся и добавил:

— Ну, ежели уж пришли — добро пожаловать. У нас тут все по уставу, с любовью и послушанием. Вам к Первосекретарю Храма Труда Андрею явиться надо. Он вас уж давно ждал. Только не пугайтесь, он нынче в пророческом благоденствии, может не сразу реагировать.

Он кивнул, поднял палец к небу то ли в знак особой важности события, то ли просто прицелился в очередную строчку любимой молитвы, и махнул рукой в неопределенном направлении.

— Туда, товарищи! По указателям прямиком в храм Труда и Веры. Не задерживайтесь, медлительность — это грех!

Они шли в сторону, куда указал мужик с молитвой, и город щетинился на них речевками из репродукторов и лозунгами на стенах:
«Душу и тело — в общее дело!»
«Кто не работает — тот не увидит Господа»
«Всякий, кто потеет во имя Господа и Родины, не умрет зря»

— Ну вот, началось, — пробормотал Шалом. — Секта строителей Царствия Небесного на крови и костях.

Киса только усмехнулась и поправила волосы. На фоне местных, застегнутых на все пуговички, она выделялась, как пятно крови на простыне после первой брачной ночи — вроде и глаз не отвести, но как-то стыдно. Каблуки резко цокали по плитке, леггинсы облегали совсем не по православному, а вырез открывал больше, чем могла бы позволить себе любая честная труженица в этом городе.

Мышь почти физически чувствовала, как на них смотрят: из-за штор, из окон, с лавок, из кустов малины таращились любопытные взгляды. У лавки, где местные мужики в спецовках обсуждали станки и шестеренки, воцарилась тишина. Один даже снял кепку — как при виде чуда.

Мышь краем глаза заметила, как одна из женщин с ребенком на руках медленно перестала его качать. Просто замерла и смотрела со смесью удивления, неловкости, зависти и тоски. Как если бы баба из глухой деревни увидела открытку с моря — красиво, да не про нее.

А Киса шла, будто все это — естественный ход вещей. Она не бросала вызов. Просто была собой. И это раздражало Мышь больше всего.

Мышь почувствовала, как защемило в груди, где-то у солнечного сплетения. Ей бы хотелось уметь так. Идти через чужой город, полный взглядов и осуждения, и не прятать шею. Не дергаться. Не оправдываться. Не пытаться стать меньше и незаметнее.

«Вот бы хоть раз так пройтись», — подумала Мышь. А потом привычным жестом поправила ворот куртки, чтобы прикрыть вырез, которого и так не было.

— У них тут че, дресс-код? — шепнула Киса, оглядываясь. — Чулки небось вообще за блуд сочтут?

— Не за блуд, так за саботаж, — буркнул Шалом. — Ты слишком счастливо выглядишь. Не пахнешь потом и одухотворением.

— Хорошо хоть камнями не кидаются, — прошипела Мышь чуть громче, чем следовало, и тут же пожалела об этом. Привлекла внимание. Плохо. Здесь не любят тех, кто привлекает внимание.

— Может, они и рады бы, да график не позволяет, — пробормотал Гриф и не обернулся.

Кеша настороженно глядел по сторонам, вздрагивая от каждого взгляда.

— Нам сюда точно надо? Тут как-то… — начал он, но осекся под строгим взглядом Шалома.

— Надо, — отрезал Гриф. — Мы уже внутри.

Мышь чувствовала, как у нее под кожей нарастает зуд. Не физический, а какой-то экзистенциальный. Она умела быть незаметной, но здесь замечали даже ее. И почему-то ей это не совсем не нравилось.

На детской площадке играли дети. Табличка у входа гласила:
«Играм — время, труду — вечность! Время игр: 20 мин. на человека».

Рядом на небольшом столике лежали табели с неровными детскими подписями напротив имен и фамилий.

Дети были увлечены войнушкой. Красные галстуки, деревянные винтовки, серьезные маленькие лица. Один мальчик остановился, уставился на них оценивающе. Мышь вдруг ясно это почувствовала — он сверяет. Не лица, не фигуры. Ценность. Полезность.

Когда их взгляды пересеклись, мальчик вытянулся в стойку, отдал неразборчивую команду. Остальные подняли руки ко лбам и замерли. Как на фото для доски почета.

— Они играют? — спросила Олеся.

— Надеюсь, — сказал Гриф, и у него чуть дернулась челюсть.

Следующий лозунг, выгравированный на табличке у двери пятиэтажки, гласил:
«Честный труд не требует отпуска».

Мышь почувствовала, как внутри что-то оседает. Не страх даже, не отвращение — согласие. Все это не казалось каким-то чужим и неправильным, как было в Белом. Наоборот, для нее это имело смысл.

Они прошли вдоль завода. На стену было накинуто белое полотно, на котором в свете проектора бегущей строкой шли портреты. Под каждым — надпись:
«Почетно переработанные товарищи»

Мышь остановилась на мгновение — не специально, просто нога сбилась с ритма, глаз зацепился.

«Товарищ Валентина, ткачиха, 48 лет труда. Переработана на благо квартала №3. Из волокон одежды изготовлен флаг…»

«Товарищ Дементий, столяр, 30 лет труда. Умер на посту. Переработан с благословением. Из костного материала отлит алтарь Храма Труда…»

«Товарищ Елизавета, доярка, 56 лет труда. Волосы переданы школе №5 для создания кисточек. Жир — на лампадки…»

Лицо у всех на фотографиях было одинаково светлое, безмятежное и почти счастливое.

Под строкой мелькала графика: белые фигурки человечков исчезали в бетонной мешалке и появлялись в виде кирпичей, дорожных плит и даже статуй.

Слоган внизу экрана:
«Жизнь — в дело. Смерть — на пользу».

Мышь почувствовала, как сзади подошел Кеша. Он выдохнул сквозь зубы:

— Они... это... они реально...

— Да, — сказала Мышь. — Реально.

Олеся тоже смотрела.

— Все до грамма… — проговорила она. — Как будто боятся потерять хоть крошку. И вы называете чудовищем меня.

Экран мигнул:

«Товарищ Марфа, учитель труда, 44 года труда. Кожа — в обивку кресел совета. Глаза — пожертвованы Храму Медицинских наук…»

— Пиздец, — сказала Киса. Спокойно, буднично.

— Если меня переработают, то надеюсь не в компост, — сказал Кеша. Пытался пошутить. Но голос дрожал.

— Из тебя и компост не выйдет, — фыркнула Киса и мягко сжала его локоть. — Крови нет — говно не греет.

Шаг за шагом команда вышла к ограде. Там, под навесом, стоял бетонный «Пост добротрудной проверки».

Металлический терминал. Что-то среднее между КПП, исповедальней и приемной комиссией.

На лавке рядом сидел молодой мужчина. Гладко выбрит, форма дружинника, повязка с буквами «ТДК» — Трудовая Добровольная Комиссия. Он поднял глаза, увидел приближающихся, встал с выученной улыбкой.

— Добро пожаловать. Вы по записи или по зову?

— Нас ждут, — сказал Гриф.

— Значит, по зову. Тогда… — дружинник указал на терминал. — Проверка обязательна. Без стыда, без обмана. Заходим по одному.

Он щелкнул каблуками и отступил в сторону.

Терминал открылся, будто разжав челюсти. Внутри что-то колыхалось как в воде, мутной после шторма. Мышь услышала, как Кеша выдохнул носом. Шалом тихо ругнулся на немецком. Киса молча расстегнула еще одну пуговицу на блузке.

Гриф посмотрел на них. Долго. Потом кивнул:

— Я первый. Киса за мной. Мышь, ты замыкаешь.

Мышь сглотнула. Почувствовала, как руки стали липкими, а по спине скользнула капелька пота, когда Гриф скрылся в переливающейся темноте рамки.

Гриф исчез в терминале без звука. Ни шороха, ни вспышки. Только какая-то дрожь в воздухе, едва заметный вдох и плотный чавкающий звук.

Затем грациозным движением в темноту зашла Киса, отправив напоследок воздушный поцелуй дружиннику. За ней после дисциплинарного пинка от Шалома влетел Кеша. Сам Шалом прошел через рамку на выдохе, с идеально ровной спиной и закрытыми глазами. Олеся двинулась, едва получила разрешение, не раздумывая ни секунды.

Когда пришла очередь Мыши, дружинник кивнул и сделал широкий жест рукой.

Она сделала шаг ближе. Хотелось выругаться. Попросить кого-то другого пойти. Или просто развернуться и убежать обратно в лес. Но Гриф сказал идти, и она одним резким движением забросила себя в терминал.

Челюсти терминала сомкнулись у нее за спиной с влажным, противным хлюпом старой подвальной лужи. Воздух стал густым, с привкусом железа и прогорклого жира. Свет и цвет исчезли, словно ее обернули в гнилую ткань, плотную и теплую и влажную. Темнота там была не просто отсутствием света. Она была телесной. Осязаемой. Дышащей. Она касалась кожи, щекотала уши, затекала в ноздри и терлась о белки глаз.

Мышь почувствовала, как что-то начало проникать внутрь.

Боли не было, только тянущее и сосущее чувство глубоко внутри. Оно проникало в Мышь с той деловитой отстраненностью, с которой уставший санитар меняет катетер старой умирающей бабке — не глядя в глаза, не церемонясь.

В ней начали рыться. Мягко, но основательно перетряхивали каждый ящик с воспоминаниями, перебирали ее грязное белье, нюхали старые письма и пробовали на вкус детские слезы и покореженные мечты.

Голос, сухой, как бумага, раздался вокруг и внутри нее.

— Назови свое предназначение.

Она хотела ответить быстро и наотмашь, соврать. Но слова застряли в горле. Она ощущала, как внутри расползается пустота, как в ней что-то длинное, тонкое и жадное ищет правду.

— Я…делаю мир чище. Слежу за тем, что не видно, — выдавила она наконец.

Молчание, хрустящее, как старый ссохшийся воск. Оно отдавало затхлым храмом и гноящейся тоской.

— Ты хочешь, чтобы тебя заметили?

Губы Мыши дрогнули. Горло сжало судорогой.

Она представила, как кто-то поворачивается к ней и смотрит. Просто смотрит. Не скользит взглядом. Не проходит мимо. Смотрит и видит ее.

Она ничего не сказала.

— Ты хочешь, чтобы тебя любили?

Перед глазами возникло лицо Грифа. Оно было уставшее, но чуть смягчившееся, когда он сказал «ты молодец». Потом — губы Кисы, тронутые усмешкой, когда она шептала «держись, казак». И Мать. Сухая, прямая и равнодушная. Все вперемешку. Любовь, зависть, боль, стыд. Желание раствориться, но быть замеченной. Принятой. Целой.

Слезы текли сами. Мышь чувствовала, как темнота жадно их слизывает.

— Ты боишься быть ненужной?

Она не выдержала.

— Да, — прошептала, но звук был громче, чем она хотела. Он вышел из нее прорвавшимся нарывом.

Тишина внутри терминала вдруг напряглась, и ее выплюнуло наружу. Мышь упала на колени, руки подломились. Плитка под пальцами была влажной, липкой, и на миг ей показалось, что это не грязь, а чья-то израненная кожа.

Воздух ударил в лицо. Шум. Свет. Запахи. Гриф хлопал Шалома, сидящего прямо на грязной плитке, по щекам. Но тот слабо реагировал на внешние раздражители. Киса пыталась откачать краснолицего и задыхающегося Кешу.

Мышь попыталась встать. Ноги дрожали. Спину ломило, а между лопаток все еще ощущалась липкая, шевелящаяся тяжесть. Мыши казалось, что невидимое щупальце из терминала прилипло к ней и не желало отставать.

— Жива? — хрипло спросила Олеся, с трудом моргая.

— Я им не понравилась, — прошептала Мышь. — Кажется… Я не уверена.

— Не переживай. Меня тоже никто не любит, — ответила Олеся и протянул ей руку. — К этому быстро привыкаешь.

Дружинник с повязкой Трудовой Добровольной Комиссии уже протягивал им какие-то карточки.

— Документы, — сказал он с мягкой улыбкой. — Трудовая карта гостевого визита. Не дает права на труд, переработку, льготы, проживание. Срок действия — сутки. Без продления.

Он протянул каждому по желтой картонной карточке с фото. Лица были определенно их, но очень уж уставшие, с осадком тревоги и растерянности.

— А если не выйдем за сутки? — холодно спросил Гриф.

— В таком случае ваш трудовой остаток будет экспроприирован в пользу города и Господа нашего Бога, — спокойно ответил дружинник.

Мышь вцепилась в свою карточку. Пальцы были липкими от пота и грязи. Городок, который до этого казался ей вполне привлекательным и даже образцово-показательным, больше не внушал доверия.

— Все, — сказал дружинник, когда они подписали реестры. — Теперь вы официально наши товарищи, хоть и всего на один день. Следуйте к Первосекретарю. Не опаздывайте. Опоздание — это форма саботажа.

Храм массивно и назидательно возвышался возвышался над Труженском. Ни куполов, ни крестов, ни золота. Только массивные колонны, вмурованные в фасад барельефы и лозунги. «Бог познается в труде», «Плоть — в дело, дух — в порядок».

Мышь поняла, что это действительно храм только по запаху. Пахло воском, ладаном, перегретым железом и намоленным камнем.

Во внутреннем зале было темно. Большое пространство освещали лишь бойницы окон, да неровно подрагивающие свечи и лампадки. Стены были увешаны трудовыми сценами: вышивка, чеканка, барельефы из металла и камня, разномастная мозаика.

На одном изображении женщина, корчилась в родах прямо в поле, с трудом опираясь на лопату.
На другом — старик, умирающий у станка с молитвой в устах и начищенным ключом в руке.
На третьем — счастливые дети в галстучках протягивают молочные зубы в пункт переработки.

В центре жестким наростом разросся алтарь. Он был сварен из арматуры и блестящих железных пластин. В алтарь была впаяна икона-триптих. Маркс — бородатый, задумчивый, с чертами доброго, но вечно занятого отца. Ленин — моложавый и сияющий сложил пальцы в молитвенном жесте. Сталин — в дыму, чуть в тени, с трубкой и тенью пламени в глазах. Подпись гласила: «Мысль, Воля и Порядок».

Их лики были отлиты из стали и искусственно состарены на манер икон в древних храмах.

— И вновь продолжается бой, и сердцу тревожно в груди, — тихонько затянула Киса себе под нос.

— И Ленин —  такой молодой, и юный Октябрь впереди!  — отозвался в такт ей чистый бодрый голос из тени храма.

Мышь краем глаза заметила, что Гриф коротким четким движением положил руку на пистолет, но остальная его поза не изменилась. Он продолжал выглядеть спокойно и даже почти расслаблено.

Из темноты вышел крупный, широкоплечий мужчина с седой бородой, уложенной, как у священника, но в рабочем комбинезоне. На груди — вышитая эмблема серпа и молота, на поясе — тяжелый ремень с инструментами. Он остановился перед ними и легко, по-настоящему тепло, улыбнулся.

— Прошу прощения, если подошел неожиданно. Я — товарищ Андрей, Первосекретарь Храма Труда и Веры. А по совместительству пекарь, печник и, как положено священнику, немножко знаток душ. А вы от кого пожаловали?

Говорил он мягко, не давя, но в каждом слове звучал ритм утренней молитвы и церковного благословения.

Гриф слегка кивнул, всматриваясь.
— «Отдел №0» вам что-нибудь говорит?

Мышь взглянула в бумажную распечатку. Все совпадало. Квока уверяла: узел под контролем, тут все известно, никаких сюрпризов. Андрей был поставлен Отделом в восьмидесятых и с тех пор, судя по фотографии, не изменился вообще. Не постарел. Ни на день. Квока, кажется, называла его Старцем.

Андрей приподнял бровь и кивнул, словно что-то внутри у него сошлось.

— А, коллеги! Безбожники, как водится, — Он усмехнулся. — Ну, вы не обижайтесь, это я с уважением. У нас вера одна. Просто у вас обряды суровее, да покровитель строже.

Он подошел ближе, осматривал каждого внимательно, но без настороженности. Когда очередь дошла до Олеси, во взгляде что-то дрогнуло.

— Интересно… — пробормотал он. — Не наша. И не ваша. Давненько я таких не видел.

Гриф шагнул чуть вперед, заслоняя Олесю плечом:

— С нами пришла — значит, наша.

Андрей кивнул.

— Хороший ответ. Но под твою ответственность, товарищ.

Он развернулся и повел их вглубь храма. Под потолком чуть потрескивали лампадки, где-то в углу на педальной машинке кто-то вышивал, слышался тихий ритм иглы и скрип ножной педали.

Мышь шла чуть позади, чувствуя, как под курткой сосет место, где темнота терминала коснулась ее особенно сильно.

Андрей остановился у одной из икон. Стальная. В цветных стеклянных вставках сверкал Маркс, как в витраже. Он держал раскрытый «Капитал», а вокруг него толпились женщины в фартуках, школьники с лопатами, и краснощекие младенцы, ползущие по сборочной линии.

— Этот узел молодой, — сказал Андрей, поглаживая металл. — Мы строим его из чистых помыслов, без мусора, без иллюзий. Труд, воля, долг — ничего лишнего. Потому и держится. Смотрите, — он указал вверх.

Над головой, под куполом, сквозь прослойку стального круга было видно небо. Но при взгляде через купол храма оно было не таким, как в городе. Если смотреть достаточно долго, то становилось заметно, что оно подрагивает, как масло на сковороде. Ни разрывов, ни гнили, ни ускользающих теней, как было в Белом. Только ровная, живая пульсация.

— Мы тут в безопасности от гнили и распада. Бог, правда, не всегда рядом… но мы не жалуемся. Он у нас трудяга, каких поискать. Хотя… со всех сторон сжимается кольцо. Я это чувствую. Но мы сильны благодаря Ему и во славу его.

Олеся еле заметно кивнула.
— Он прав. Здесь нет трещин. Даже наоборот. Я почти не могу дотянуться до Границы… По крайней мере до той, какой я ее знаю. Тут что-то другое. Оно сделало что-то вроде кокона.

Гриф чуть прищурился:
— Оно?

— Их Бог. Или то, что осталось от него.

— А ваш подменыш прав, — добродушно отозвался Андрей. — Их же все еще так называют в альма-матер?

Лицо Олеси исказилось от обиды и неожиданного тычка в самое больное место. Она уже практически забыла, что к ней могут так обращаться.

— Олеся, — ответила она, упрямо смотря в глаза священнику. — Меня зовут Олеся.

— Как угодно, — не стал спорить Андрей и небрежно махнул рукой. — Так или иначе довольно точное определение. Но я бы сравнил это скорее с паучьим коконом. За одним только исключением, ничто тут не умирает навсегда.

Гриф плотнее сжал пистолет в руке и с деланным дружелюбием прервал духоподъемные речи священника.

— Раз все в порядке и узел цел, так и запишем. Проверили. Работает. Мы с ребятами пойдем, а вам, товарищ Андрей, всего хо-ро-ше-го.

— Ой, да как же ж так, — Андрей развел руками, театрально, но без издевки. — Только пришли, а уже уходите? Без дела, без пота, без следа в общем трудовом долге? Некрасиво выходит. Да и… жалко.

Он повернулся к ним, снова пристально смотря Грифу куда-то в район грудной клетки.

— А может, я попрошу вас потрудиться на благо Господа и во имя трудового коллектива? Что скажете? Вы же — безбожники, — с улыбкой добавил он, — значит, вам и не грешно мою просьбу будет исполнить. Я покажу.

Он обернулся, махнул рукой в сторону неприметной двери.

Подвал находился за глухой, промасленной дверью под лестницей. Товарищ Андрей открыл ее связкой ключей, на которых висела вырезанная из металла иконка: серп, молот и нимб над ними. Пахнуло теплой сыростью.

Команда спустилась молча, один за другим. Никто не знал, зачем их ведут, но Мышь уже чувствовала, что зрелище будет не из тех, после которых говорят «подумаем».

— Тут у нас тихо, но уютно по-своему — сказал Андрей, поправляя фонарь, свисающий на тросике. Свет качнулся и вялым желтым языком облизал стены.

В конце коридора, где когда-то, возможно, была кочегарка, стояла решетчатая дверь. За ней — два матраца на полу, два металлических поддона вместо посуды и две фигурки, слишком худые для своей одежды. Девчонка и парень, лет по двадцать. Она держала в руках пластиковую бутылку, обмотанную марлей. Он просто сидел, обняв колени.

Андрей остановился у решетки.

— Вот, знакомьтесь. Это наши временно бесполезные. Не труженики. Не молитвенники. Не вдохновители. Просто… приехали. Журналисты. Искали сенсацию, загуляли не туда, а Ефимыч не уследил. Мы их сразу предупредили, чтобы уходили. Но у них же свобода воли и выбора. Уходить не стали.

Он обернулся к Грифу.
— А потом они уже задолжали трудовому коллективу. А раз задолжали — все. Билета назад не будет. Тут не гостиница. Если уж попал, то надо трудиться. А эти, — он кивнул на сидящих, — ничего из себя не представляют. Не по злобе, просто… по конструкции.

Он замолчал, давая команде время это прожевать и позволить тишине сделать корректную паузу.

— Мы бы их, конечно, перепрофилировали. Через обучение, молитву, труд. Но… не принимает их Господь в ряды добрых тружеников. Нет у них ни пользы, ни потенциала при жизни.

— И что вы… держите их тут? — тихо спросила Мышь.

— Мы люди верующие, все под Богом ходим, — мягко ответил Андрей. — А Бог завещал — «Не убий». Вот, мы и держим их на хлебе да воде, ведь кто не работает, тот не ест, сами понимаете. Но… Он гневается. Понимаете?

Он развел руками, показывая весы.

— Держать их дальше означает принять бесполезность как форму бытия. А, следовательно, заразить ею остальных. Если кто-то прознает, что можно ничего не делать и не понести наказания, будут ненужные волнения.

Он чуть склонил голову, прислушиваясь к чему-то наверху, в железобетонных перекрытиях.

— А если отпустить… Если просто отпустить, то мы воспротивимся Его выбору. Он же их увидел, отметил, взял в расчет и план. А мы — нет? Мы что, выше? Лучше?

Он снова посмотрел на решетку.

— Так нельзя. Система не прощает ни слабости, ни дерзости, ни праздного тела, ни бесполезной души.

Его слова горькой пылью оседали у Мыши в легких и мешали дышать. Он сделал шаг ближе и присел на корточки, глядя через решетку.

— А он уже начал их перерабатывать, — негромко сказал он, не уточняя, кто этот «он». — Потихоньку. По-своему.

Мальчик сидел с разинутым ртом, словно собирался заговорить — и не мог. Из горла вырывался только хрип и какой-то неприятный скрежет. Девочка, заметив взгляд, прижалась к стене, но не пыталась что-то сказать. Просто мотала головой. Губы шевелились, но звука не было.

— Сначала уходит голос, — пояснил Андрей, — чтобы не жаловались. Потом уходит движение, чтобы не мешали. Потом — тепло.

Он поднялся и отряхнул ладони от невидимой грязи и пыли.

— Мы стоим в стороне. Мы молимся за их души, но руки наши связаны.

Он повернулся к Грифу. Не давил. Просто смотрел. А потом, словно вспомнив о вежливости, добавил:

— Вы уж решите по совести.

Гриф долго молчал. Остальные тоже не решались заговорить. Потом он подошел к решетке и, не глядя на Андрея, сказал:

— Открой.

Тот кивнул и достал ключ. Скрежет замка хлестнул узкий коридор и осел в глубине ушей.

Гриф вошел. Присел на корточки перед мальчиком. Тот не отводил взгляда. Не просил. У него, кажется, уже и мыслей не осталось — только пустая оболочка, которую Бог потихоньку доедал.

— Сколько вы тут? — спросил Гриф.

Мальчик не отреагировал. Девочка вскинула глаза, губы дрожали. Шептала — но слов не было. Только немой шорох и беззвучные крупные слезы.

Гриф кивнул сам себе.

Он вышел из клетки и повернулся к остальным:

— Побудьте наверху.

Мышь прикусила губу. Шалом опустил глаза. Киса чуть подалась вперед и тут же остановилась. Гриф смотрел спокойно. Не злился, не уговаривал. Просто смотрел, и это было хуже любого приказа.

— Пожалуйста, — сказал он.

Мышь знала, что ему сложно просить честно и открыто — без шуток, острот и приказов.

Когда дверь за ними закрылась, наверху было очень тихо.

Они стояли в тусклом проходе. Мышь прижалась спиной к стене, чувствуя, как камень цепляется за куртку. Рядом Кеша нервно перебирал пальцами край рукава. Шалом вытащил сигарету, но не закурил. Просто держал ее во рту и слегка обнимал Кису, которая уткнулась ему в плечо.

Олеся стояла чуть поодаль с закрытыми глазами. Мыши казалось, что она слушает или вглядывается куда-то вглубь то ли себя, то ли еще чего-то.

Прошло секунд тридцать. Или вечность. Раздалось два выстрела с паузой в секунду, не больше.

Мышь вздрогнула. Слишком сильно, неуместно и по-девчачьи. В храме было тепло, но холод от каменного пола поднялся по щиколоткам, обвил бедра и забрался куда-то внутрь, перебирая крошечными лапками вдоль позвоночника.

— Глупо, — сказала Киса тихо. — Очень глупо это все.

Никто не ответил.

Дверь открылась минут через двадцать. Гриф вышел. Лицо каменное. Плечи чуть перекошены, как всегда, когда он перестает держать спину усилием воли.

Андрей шел рядом. Улыбался вежливо. Благодарно.

— Вот и славно, — произнес он. — Благодарю вас от лица Господа нашего и всего трудового коллектива.

Гриф ничего не ответил. Только сказал:

— Пойдемте. Тут все.

И они пошли.

Без слов. Без взгляда назад. Только Олеся, проходя мимо Андрея, вдруг остановилась. Он посмотрел на нее с интересом.

— Бог у вас... очень голодный.

— А какой еще должен быть Бог? — удивился Андрей.

Небольшая серая буханка урчала, обливалась каплями моросящего дождя и слегка подрагивала на весеннем ветру. В такт ей подрагивала и группа недовольных людей. Все как один — дымили и по очереди прихлебывали что-то из небольшого термоса.

Олеся почему-то сразу почувствовала, что именно к ним ей и нужно. Она слегка замялась у КПП и покрутила в руках временный пропуск со своей фотографией. На фото она выглядела свежее, чем в жизни. Почти чужая, из прошлой беззаботной жизни.

Она плохо помнила события прошедших недель, но дотягиваясь до отголосков воспоминаний, понимала, что это к лучшему.

— Я… стажер, — сказала она, не до конца веря самой себе, и протянула охраннику пропуск.

Юноша в будке медлил и пристально изучал протянутый ему документ.

— Меня назначили в Специальную группу, — добавила она речитативом.

Глаза у парня округлились, он мигом щелкнул замком, и, не глядя, махнул в сторону буханки:

— Они там. Вас… ждали.

Олеся была уверена, что ложь. Никто ее не ждал.

Она шла неуверенными, аккуратными шагами. Олеся напоминала себе дворняжку, которая ищет у случайных прохожих немного еды и тепла. В кармане пальто она стискивала письмо за подписью Старшого и надеялась, что этого хватит. Хотя, вспоминая свою последнюю встречу с Грифом, скорее рассчитывала на холодный прием.

Когда она подошла разговор у машины неловко оборвался. Киса приподняла бровь. Шалом осекся и машинально стряхнул с пальцев несуществующую грязь.

Мышь чуть отодвинулась в сторону, тряхнула головой и удивленно попыталась прочистить уши ладонью, как делают после душа неудачливые чистюли. Кеша не отрываясь смотрел на землю у ее ног, его мучило ощущение, что та двигалась с каким-то опозданием.

Гриф молчал, изучая Олесю с ног до головы. Его челюсть на пару секунд сжалась плотнее, как у собаки, готовой к прыжку. Затем он выдохнул и кивнул каким-то своим мыслям. Бросил окурок на асфальт и тут же достал две новые сигареты, раскурил по очереди и протянул одну Олесе.

— Она с нами. Что-то вроде подарка. Для поддержания контакта с Белым.

— А на кой черт нам с ними контакт держать, — протянул Кеша, все еще разглядывая тень под ногами Олеси.

—Спроси, что полегче. Но Старшой сказал, что ей либо к нам, либо обратно. А я, видимо, не настолько подонок, насколько мне хотелось бы.

Олеся кивнула, ее плечи немного расслабились.

— Я буду полезной. Обещаю, — тихо, почти про себя.

— Сомневаюсь, выглядишь как дерьмо. Забирайся в автобус. Без фокусов и без вот этого всего, — он обвел рукой ее целиком.

Серая буханка приоткрыла дверцу, как пасть. Металлический пол скрипнул.

— Кто-нибудь вообще знает, куда мы едем? — спросил Кеша, закидывая рюкзак.

— Устраивайтесь поудобнее, детишки. Сейчас будет сказочка. Если станет тошно — орать не надо. Просто дерните за веревочку, и мы вас тихонько выкинем в кювет.

— Кювет-то хоть нормальный? — крикнула Киса из глубины буханки, устраиваясь рядом с водительским креслом и вытаскивая из рюкзака фляжку. — Или опять, как в Ершово, прямо в навоз?

— Там был компост, — поправила Мышь. — Не так воняет, да и не настолько обидно потом вещи отстирывать.

Автобус фыркнул, дернулся и пополз по выцветшему асфальту. За окнами поплыли фешенебельные московские дома, которые постепенно сменялись облупленными фасадами, облезлыми рекламными щитами и рядами дачных домиков.

Олеся села отдельно, у окна. Старалась не смотреть ни на кого. Держала руки на коленях, спину прямо как первоклашка на первой контрольной. Изредка ее взгляд цеплялся за покосившиеся домики и в голове что-то болезненно кололо.

Гриф отметил, с оттенком почти родительской гордости, что команда переварила услышанное куда легче, чем он сам. Никто не попытался тихо вылезти через окно, не начал рыдать в позе эмбриона и даже не потребовал внеочередной отпуск.

Кеша переспросил. Потом переспросил еще раз. Потом тихо сказал «понял», хотя, судя по выражению лица, понимание к нему так и не пришло.

Киса слушала с наигранной бравадой — скучающе и с легкой ухмылкой. Выдавало ее только медленное постукивание размалеванным ногтем по фляжке. Чем дольше говорил Гриф, тем чаще и сильнее ее становился стук.

Где-то между «узлом» и «богом» ноготь жалобно хрустнул.

Она тихо чертыхнулась, убрала фляжку и вытащила из рюкзака какие-то баночки, пилочку, миниатюрный фонарик и что-то подозрительно похожее на набор полевого хирурга.

Киса смешно бормотала себе что-то под нос, но из-за зажатого в зубах фонарика разобрать было сложно, по крайней мере до тех пор, пока автобус не подскочил на кочке. Киса едва не мазнула мимо, выронила одну из баночек и внятно процедила:

— Сука!

Мышь молча протянула влажную салфетку. Киса только отмахнулась:

— Не мешай. Сейчас если дрогну, буду с этим уродством до конца времен. Ты мне жизнь испортить хочешь?

Когда ноготь был спасен, Киса выдохнула и осела в кресле, как солдат после боя.

— Да и похуй! — улыбнулась она, уверенным движением хлебнула из фляги и передала ее вглубь буханки. — Кому бутеров?

Мышь что-то зачеркнула в блокноте, вырвала страничку, сложила из нее самолетик и запустила в окно. Она пожевала губу и неуверенно посмотрела на Кису.

— А у меня кипятильник аккумуляторный с собой — начала она, откашлявшись, — так что, давайте и правда перекусим.

Олеся, чтобы хоть чем-то занять руки и не чувствовать себя лишней, присоединилась к самой безопасной активности в радиусе ближайшей сотни километров — к возне с едой. Киса доставала из пакета бутерброды, Мышь деловито раздавала тонкие картонные тарелки.

Олеся осторожно взяла стопку бутербродов, лавируя в подпрыгивающей на кочках буханке. Разложила одну, другую, третью, стараясь не задеть никого, не помешать, не дышать слишком громко.

— С колбасой или с неизвестным содержимым? — спросила она у Кеши, протягивая импровизированный поднос из какой-то папки.

— Без разницы, — ответил он, не глядя. Потом добавил, чуть теплее, — Спасибо.

Она кивнула, протягивая ему тот, который выглядел вкуснее.  Внутри разлилось что-то неожиданно мягкое. Что-то, что чуть смачивало болезненные корочки переживаний, оставленные Белым. Будто кто-то незаметно плюнул на подорожник и приложил его к душе.

Наблюдая за ними Гриф отметил про себя, что дело явно было в его таланте рассказчика. Когда ты слушаешь что-то подобное от Старшого, все звучит как конец света, зачитанный стариком из похоронной службы. С драматическими паузами и тем самым взглядом, после которого хочется исповедоваться и лечь в землю пораньше.

Он же пересказывал то же самое, но с выражением человека, который когда-то подписался на «Конец света для самых маленьких» и теперь с упоением зачитывает всем желающим каждый выпуск.

Получалось у него лучше, чем у Старшого. Менее пафосно, с парой вставленных шуток, как будто все это можно будет потом обсудить на перекуре. Почти даже весело. Если не вслушиваться. И не задумываться.

Он, разумеется, никогда не признается, но к этой «лекции» он готовился. Долго и мучительно. Корпел над словами, чертил схемы на обрывках бумаги, а потом мял и прятал их в карман. Одна из бумажек и сейчас была с ним — теплая, мятая, с жирным отпечатком пальца и следом от кофейной кружки.

Шалом чуть наклонился к Грифу:
— И что мы, правда будем с ними говорить?

— Если получится, — Гриф затянулся и посмотрел в окно, — ваши-то вообще считают, что бог умер.

— А если не получится?

— Тогда, по ситуации, — он выдохнул дым.

Автобус снова подпрыгнул на яме. Где-то в моторе зарычало, потом стихло.

— У нас точно карта есть? — с надеждой спросил Кеша.

— Карта, — повторил Гриф. — Есть. Схема. Нарисована в прошлом веке на салфетке. Ее нашли у тела одного геодезиста. А Квока для нас любезно перерисовала.

— Отлично, — вздохнул Кеша. — Прям все как всегда.

Снаружи начиналась настоящая весна. Ветви деревьев ершились почками, а сквозь усталое серое небо прорывалось подобие солнца. Автобус шел туда, где срослось невозможное — в первый узел.

— По логике, — заметил Кеша спустя несколько часов дороги, — мы должны были въехать в карьер. Карта уверена, что здесь глина, яма и никаких признаков жизни.

— Тут и есть яма, — отрезал Шалом. — Просто хорошо прикрытая. Чтобы мы расслабились.

Где-то спустя еще полчаса автобус замедлил ход. Дорога ушла в никуда. Асфальт резко оборвался, сменяясь перелеском с еле заметной тропинкой.

— Ну, приехали, — сказал Шалом, глядя на разрисованную цветными карандашами импровизированную карту от Квоки. — По всем нашим научным данным, это оно.

— Оно — это что? — Кеша выглянул в окно. — Грязь, лес, воронье и, по-моему, тот самый сарай из ужастика.

— Там есть дым, — заметила Мышь. — Может, подскажут.

— Прекрасно, — хмыкнул Гриф. — Давайте пойдем и испортим день местному леснику.

Он уже тянулся к двери, когда заметил боковым зрением неладное.

Сидевшая тише воды Мышь начала неспешно, с редкой даже для нее осторожностью, вытаскивать из-под сиденья огнемет. Очень аккуратно, как будто доставала котенка, спящего в коробке. На ней — камуфляж, лицо сосредоточенное, движения почти грациозные. Почти. Потому что огнемет весил под двадцать кило и при извлечении чудовищно скрежетал, цепляясь за металлическое днище.

— Мышь, — нежно окликнул ее Гриф, — ты приволокла с собой огнемет?

— Неееет, — протянула она, как бы удивляясь самому вопросу. — Не совсем. Ну, может быть. Немного. Он маленький совсем.

— Мы идем поговорить с лесником, не штурмовать рейхстаг.

— В Белом тоже «просто поговорить» собирались, — буркнула Мышь. — А потом меня чуть в асфальт не зажевало.

Гриф подошел ближе, щелкнул пальцем по ее лбу.
— У тебя нож в ботинке, два пистолета и броня под кофтой. Может, тебе еще танк личный выписать?

Мышь прищурилась. В глазах вспыхнул нехороший огонек, и Гриф понял, что не стоило упоминать ее давнюю мечту.

— А можно?! Только не как все эти тяжеленные — я уже подобрала нам идеальную модель. Хочу маленький, маневренный, практически вездеходный.

Он усмехнулся.

— Оставь огнемет, — мягко, но твердо сказал он. — Не бери ничего, что видно за километр. И обещаю, что лично поговорю о дополнительном оснащении для нашей группы.

Она глянула на него снизу вверх. В глазах — упрямство и страх.

— Только если гранату разрешишь.

— Одну. Без фанатизма. И не в трусы, как в прошлый раз.

Мышь сочла сделку честной и даже выигрышной. Без огнемета — да. Но зато с моральным правом потом предъявлять. А еще — с четким осознанием, что ее опасаются настолько, что с ней торгуются. Это грело. Почти как бензин по венам. Она закинула на плечо слишком тяжелый для своих размеров рюкзак, довольно кивнула, подтянула штанину, проверила нож и шагнула вперед.

Гриф смотрел ей вслед, покачал головой и усмехнулся: ни дать, ни взять — герой в маленьких штанишках, но с большими амбициями.

Утоптанная тропа вывела их к покосившейся избушке. На крыльце сидел дед.

Очень правильный сказочно-сельский дед. В ватнике, с клокастой бородой, ушанкой, прижатой ветром к затылку, и многовековой грязью на резиновых сапогах. Он копался в чайнике на маленьком костре, и напевал что-то невнятное про квашеную капусту. Рядом с ним лежала собака неопознаваемой породы, грызла мосол и с надеждой поглядывала на подсыхающую на солнце рыбу под крышей избушки.

— А вы кто такие, чагой тут забыли? — Спросил дед, сплевывая на траву. — Тут эта… как бишь… частная тэрритория!

Гриф шагнул ближе, слегка развел руками и с самым миролюбивым выражением лица, на которое был способен, произнес:

— Добрый день, отец. Не волнуйтесь, мы по маршруту тут едем.

— По маршруту? — переспросил дед, все еще не глядя на них. — Турысты, значится?

— Скажите, — осторожно начал Кеша. — Здесь рядом должен быть... ну... вход. Или тропа. Или место. Особое.

Дед приподнял бровь и впервые посмотрел на них прямо.

— Особое место? — переспросил он. — Вы, часом, не сектанты какие? Был тут один. С березой жил до осени, да об осину терся поганец.

— С деревьями не разговариваем, к счастью. Мы из московского Отдела, если вам это о чем-то говорит.

— Какого?

— Нулевого, — ответил Гриф, не моргнув.

Дед задумался, выдохнул, взял рюмку, осушил ее, поморщился.

— Ну хоть не попы, — пробурчал он. — Они тут уже были. Проповедовали. Один вона до сих пор в пруду жаб крестит и рыб отмаливает.

Он хмыкнул, не то со смехом, не то с горечью, налил себе еще мутной жидкости в рюмку, занюхал рукавом, скрипнул табуреткой и снова уставился в чайник.

Пауза затянулась. Шалом кашлянул. Кеша обернулся, проверяя, остался ли автобус на месте. Мышь привычным движением проверила пульс у самой себя.

— Мы… — начала было Киса, но дед резко качнул головой, будто отгонял назойливую муху.

— А вы это… — Киса нахмурилась, перебирая в памяти обрывки странных сказок, которые ей читали когда-то пьяные родственники и старые ведьмы под видом воспитателей. — Вы не… проводник, случайно? Типа… мудрый старик у дороги.

— Я-то можа и проводник, а вам на кой?

— Если честно, — сказал Гриф, — карта вела сюда, а нам дальше надо.

— Карта у вас говно, — кивнул дед. — Но в целом — почти пришли. Коли Бог даст, то и дойдете.

— Простите, а вы кто, собственно? — все еще сомневаясь, уточнил Кеша.

— А он у вас не самый смекалистый, да?— хохотнул дед. — Живу я тут. И работаю, кем придется. Проводником, сторожем, местным блаженным. Иногда дохтуром. У нас тут людев мало, вот и крутимся по-маленьку. Вы, конечно, можете попробовать пойти без меня — авось тропа сама откроется. Только вот, чаще всего открывается она ямой под ноги.

Он усмехнулся, подхватил бутылку и чайник и похромал в дом.

— Проходите уж, раз пришли. Хоть хреновухи хлопнем, пока тропа думает, пущать вас или нет.

— Это как — тропа думает? — осторожно поинтересовался Кеша.

— Так, как ты, сынка, не умеешь. Шевели давай пердимоноклем, пока я не передумал.

Внутри пахло всем сразу: дымом, вареной картошкой, квашеной капустой, хреном, псиной, керосином и как будто немного церковной ладанкой. Олеся, войдя, замешкалась — запах был почти домашний, но вот какой именно, она понять не могла. Слишком много воспоминаний на квадратный метр воздуха.

— Не пугайтесь, по сусекам не лазьте, по кладовке не шарьтесь, — перечислил дед, наливая хреновуху в эмалированные кружки с надписью «Москва 1980». — А то опять как в прошлый раз: один в берлогу провалился, второй со стенкой обручился, третий в шкафу схоронился. Вонищи потом было, тьфу!

Гриф принял кружку, чокнулся с Кисой и кивнул:

— А тропа-то где нужная?

— А вы выпейте сначала, там и поглядим.

— А вы что, всех этим поите? — фыркнула Мышь.

— Всех, не не всех, — ответил дед и достал деревянную миску с ярко пахнущей капустой. — Без этого никак. Так заведено. Не ты, девонька, правила писала — не тябе хаять.

Выпили, потом еще выпили до тех пор, пока голова кругом не пошла. Пили и за Бога, и за странствующих, и за здоровых, и за больных. В какой-то момент Гриф невпопад пошутил, что только за за пса-Борьку еще не пили. Выпили и за него тоже.

— Ну че, раз тропа не спешит, надо вас к делу пристроить. Так... Чтобы, значится, проявились вы. Тропа у нас, как баба старая. Сердитая, с характером, без дел не пущает. Надо, значится, обряд соблюсти. Обряд древний, от пращуров еще. Называется… хозяйственный уклад! Без него никак.

Он хищно оглядел команду, потирая руки. В глазах у него плясали огоньки не то веселья, не то бесхитростного деревенского коварства. Гриф сразу понял — дед планировал устроить трудовой лагерь под вывеской эзотерического пропускного пункта и облагородить их трудом себе на пользу.

— Ты, светлая, с блокнотом, — махнул он рукой. — Возьми вон веничек да пыль пройди. Только осторожно — у печки икона висит. С ликом деда Лени. Не простая икона, там сила — кому каша, кому революция. Не чихай на нее. И не лапай!

Мышь растерянно взяла веник. В доме было действительно пыльно, как будто он копил осадок времен, а не мусор. Она начала мести — аккуратно, по углам. В какой-то момент ей показалось, что веник становится чуть тяжелее.

Через пару минут из соседней комнаты послышался кашель, звон посуды и тихое:

— Мать его в корень, оно шевелится…

— Пыль должна жить. Не убивай, просто угомони! — крикнул ей дед и повернулся к Шалому. — Ты, скуластый, мне не нравишься. Важный больно. Поди Борьку вычеши и отмой хорошенько, а то линяет, как черт ретивый. Спасу от него нет.

— Что? — Шалом побледнел. — Это же собака. Она же грязная.

— Терпи. Чистый дух не рождается без грязи, — философски протянул дед.

Борька, почуяв внимание, перевернулся на спину, показав пузо, покрытое ковром колтунов и блох. Поглядел на Шалома с нежностью.

Шалом с мольбой посмотрел на Грифа, но тот только развел руками, совершенно не скрывая удовольствия от предстоящего зрелища.

— Я не... Я собак боюсь! — Шалом пятился. — У меня... у меня аллергия на сено. И на пыль. И, по-моему, на собак тоже.

— Отлично! — обрадовался дед. — Значится, точно сработает ритуал!

Шалом сел рядом с псом, извлек из кармана маску и полиуретановые перчатки. Борька урчал от удовольствия и время от времени пытался облизать ухо.

Гриф отошел чуть в сторону, прислонился к кривой ограде. Курил медленно, почти задумчиво, но взгляд у него был настороженный, оценивающий. Он за свою рабочую жизнь уже вдоволь насмотрелся на таких «стариков» с мягкими глазами и острыми зубами.

Он не вмешивался. Пока. Просто наблюдал, как дед раздает команды — с азартом хозяина, которому наконец-то привалили безропотные гости. Театральничал, морщил нос, щурился.

Он скользнул взглядом по своим. Шалом уже весь съежился, глядя на собаку, Мышь усердно, как и все, за что бралась, махала веником. Кеша старался делать вид, что он — предмет интерьера. Киса держалась молодцом — с наглостью и рюмкой, словно эта изба принадлежала ей.

Гриф выдохнул дым и хмыкнул.

— Сейчас и козу доить заставит. Или курицу исповедовать.

Он легонько толкнул в бок курящую рядом Олесю.

— Смотри, как радуется. Чистой воды дедушка из сказки.

— Мгм, — неопределенно отозвалась Олеся.

Гриф краем глаза глянул на нее. Они были не то чтобы близко знакомы, но вместе хлебнули такого, что обычно сближает. Он помнил ее другой — яркой, язвительной, живой, даже слишком. А сейчас ее будто в отбеливателе прополоскали. Пинать такую уже не тянуло.

— Тебя будто на медленном огне вываривали, — тихо пробормотал он, скорее себе.

Олеся снова промолчала. Только затянулась сильнее.

Гриф фыркнул, отвел взгляд — не его дело. Но все равно неприятное чувство жалости и сожаления застряло где-то под кожей.

Прищуренные стариковские глаза по-хозяйски изучили оставшуюся рабочую силу. Взгляд задержался на Кеше. Тот нервно сглотнул.

— Ты, малахольный. Городской ты чересчур, суетный. К пчелкам пойдешь, рамки деревянные доставай и вона туда складывай.

— К... к пчелам? — Кеша попятился. — Может, лучше… грядки?

— Дак я тебе сразу грядки и доверил, — хохотнул дед. — Ты главное помни мудрость народную — пчелки страх да суету чуют за версту.

Он хмыкнул, потрогал бороду:

— Будешь орать, махать руками и бегать — получишь ценный урок. Не будешь — примут как родненького.

— А если... они меня того, до смерти?

— Значит, не сдружились, — пожал плечами дед. — Бывает. Но ты постарайся. Оно ж тебе надо, не им.

Кеша шумно выдохнул и на пошатывающихся ногах пошел договариваться с пчелами.

— Все хорошо, — пробормотал он себе под нос. — Это все просто метафора. Это просто… агротуризм.

Гриф позволил всему этому спектаклю происходить, и когда пауза наконец возникла, он шагнул ближе.

— Ну, командуй, отец, — лениво протянул Гриф. — Воды натаскать, дров наколоть? Или, может, корову подоить, если она сама не против?

Дед аж засиял, как самогон на солнце. В глазах вспыхнула неуемная жажда власти сельского жителя, которому внезапно подогнали бригаду бесплатных работяг.

— А шо, давай дрова! — обрадовался он. — Топор у березы, дрова — за сараем. Только ты это… аккуратнее там. Дровишки у нас…

— Что? — весело перебил Гриф. — С характером? Так и не таких кололи.

— Эх ты, зубоскал. Все бы тебе враз, с наскоку. А тут не про силу. Тут с любовью надо, — сказал дед с мягким прищуром. — А то был тут у меня один — маг-теоретик. Так потом без глазу и остался.

Гриф уже шагал в сторону сарая, не дожидаясь полного списка побочных эффектов.

Он взял первое полено и аккуратно поставил его на колоду.

— Ну, понеслась, — пробормотал Гриф, занес топор и со всей силой рубанул.

Топор с глухим звоном соскользнул. Не отскочил, а именно соскользнул, как по камню. Полено осталось невредимым. Только лениво качнулось.

Гриф выругался, размял шею и плечи, ударил сильнее. Полено сорвалось с колоды, влетело ему ребром в голень и приземлилось на пальцы ноги. Больно. Так, что дыхание сперло.

— Ах вы ж…

Он выпрямился, сжал зубы, стиснул рукоять топора так, что хрустнули суставы. От злости потемнело в глазах.

— Сейчас я вас, чурки сучкожопые...— процедил он и занес топор.

Удар получился идеальный — с выверенным замахом, нажимом, злостью. Но полено стояло, как ни в чем не бывало. Ни трещинки. Зато топор резво отрекошетил и въехал Грифу прямо по скуле.

Лицо вспыхнуло болью, в глазах посерело, а под седалищем вдруг оказалась земля.

— Мразь… — выдохнул Гриф, хватаясь за лицо. Под пальцами пульсировала и наливалась гематома.

Он бросил топор, сел на колоду рядом с поленом и ссутулился. Челюсть сводило. Скулу жгло от удара. Ему хотелось спалить все эти поленья прямо так, не разрубая. Но внутри поселилось сомнение.

Он посмотрел на топор. Потом на полено. Потом — на себя.

"Ну и кто из нас упертая деревяшка?"

Он тихо вздохнул, поднялся. Потрогал полено. Оно было теплым. Почти... живым.

— Ну, не по правилам начал, — Гриф откашлялся и продолжил, — Многоуважаемое полено, обращаюсь к вам от имени отопительного фронта. Прошу добровольно принять участие в согреве ближайшего населения. Гарантируем бережное обращение и достойное посмертие в печке.

Секунда тишины — и Гриф ловко занес топор. Лезвие прошло легко, ровно, с приятным хрустом. Полено распалось на две идеально ровные половинки.

Он застыл. Потом выдохнул. И вдруг понял, что челюсть, которую сводило с самого утра немного отпустило.

С крыльца донеслось:

— Вооот, — довольно прокрякал дед. — А то все зубоскалишь. Не хватит злобы-то на всех. С любовью надо, с любовью.

Гриф фыркнул, но не возразил. Просто поднял следующее полено.

Киса, наблюдая за этим театром дровяной дипломатии, ухмыльнулась, достала из рюкзака бутылочку самогона, припрятанный на особый случай. Случай, по ее внутреннему алкотестеру, был более чем особый.

— Ну, раз Гриф у нас тут уже почти вступил в половой контакт с бревном, мне уже ловить нечего. Может еще по одной? — Она похлопала бутылку по худым бокам.

Дед засопел, но весело, по-доброму, и раскатисто рассмеялся.

— Во, женщина! По уму живет. Все видит, все понимает. Угощай уж меня старого — как родную впущу.

Тут от ульев донесся возмущенный голос Кеши:

— А почему я, извините, пчел умасливаю, Гриф дрова уговаривает, Шалом псину расчесывает, Мышь уже на пылевого клопа похожа, а она — бухает?!

Следом раздалось немелодичное ойканье и громкое жужжание.

— Потому что женщина, — назидательно произнес дед, — и потому что с характером и душой чистой, шо самогонка. А ты, малец, пока характер не вырастишь — пообщайся с пчелками. Можа и выйдет из тебя чего путное.

— Но они жалят, — жалобно пробормотал Кеша. — Они реально… они вообще не добрые. Ай!

— А ты их убаюкай, — посоветовала Киса, вытянув длинные ноги. — Спой что-нибудь нежное.

Дед деловито кивнул Кисе, а на Кешу только рукой махнул. Он с гордостью оглядел трудящихся. Его взгляд зацепился за худенькую фигурку, облокотившуюся на дверной проем. Он нахмурился, почесал шею, хлопнул еще сто грамм и ударил себя ладонью по лбу.

— Точно! — воскликнул он.

Олеся посмотрела на него в упор. Устало, слишком устало, чтобы бояться.

— Есть тут у нас одно место. Никто туда не ходит. Даже я. Пошел один раз, так тут и торчу с тех пор.

Он замолчал. Взгляд сделался тяжелее.

— Вот туда и иди. Посиди. Если место заговорит — слушай. И внимательно слушай.

Олеся механически кивнула. Но не сразу пошла, замешкалась.

Он коснулся ее плеча — легко, почти по-отечески. И добавил уже совсем тихо:

— Гляди. Может, и не зря тебя подарили этим олухам.

Тропа нашлась сама. За клумбой с названиями вроде «Марья-искушай» и «Кукорь-отказник», между двух камней, заросших мхом. Воздух немного подрагивал и пах железом, как от горячей пули, только что вытащенной из тела. Земля под ногами была теплой и мягкой.

Под ногами шепталась трава, а каждый шаг отзывался упругим, тяжелым ощущением в теле. Олеся почувствовала, что до нее тут шли другие. Женщины, Мужчины, дети и старики. Те, кого мир легко выбросил на изнанку.

Дойдя до берега речушки, она присела у плакучей ивы и инстинктивно обняла ее. В груди защемило. Ей казалось, что кто-то медленно вытягивает чудовищно длинную и зазубренную занозу.

Где-то внутри завелась простая, тихая песня из далекого детства. Того, которое было только ее —  не украденным, не чужим. Она не помнила эту песню, но узнавала.

И этого хватило. Чтобы ощутить себя любимой. Без условий. Без страха. Не потому что пригодилась, не потому что научилась быть удобной, не потому что кто-то не заметил подмены. А потому что была. Просто была.

И вдруг — ясная, чистая мысль, как полоска света от приоткрытой в темноте двери. «Мама меня любила».

Настоящая. Живая. Та, что пела ей, когда еще можно было петь. Пусть совсем недолго. Пусть плохо помнится. Но это было. Было по-настоящему.

И этого оказалось достаточно, чтобы что-то внутри перестало быть бесформенной алчущей дырой. Не зарасти, нет. Но хотя бы обрести контур.

***

День клонился к закату. Кеша, от укусов похожий на прыщавого подростка, стоял возле ульев и пел что-то на мотив «Ложкой снег мешая». Пчелы жужжали в такт одобрительно или угрожающе — тут мнения расходились.

Из-за угла показался Шалом. Его рубашка была усыпана сероватыми комками псиной шерсти. В руках — расческа без нескольких зубьев. В глазах — пустота.

— Я закончил, — глухо сообщил он. — Он теперь блестит, а я — нет.

Пес, оказавшийся белоснежно-белым, чихнул, облизался и мирно улегся у ног деда — чистый, довольный и в целом крайне недурственный.

Гриф шел с очередной охапкой идеальных дров. Он выглядел подозрительно расслабленным и отрешенным.

— Поблагодарил, похвалил, поклонился, — отчитался он. — Одно даже само любезно раскололось. Как-то по-человечески у нас вышло.

— Вот это я понимаю! — дед восхищенно развел руками. — Уважение — фундамент мироздания. А коли с любовью, то и печь чище горит.

На крыльце сидела раскрасневшаяся Киса. Нога на ногу, рубашка расстегнута почти по пупка, самогонка в руке. Ее лицо светилось довольством женщины, которая вовремя поняла, что у других просто не тот уровень прокачки души.

— Ну что, товарищи, — сказала она, разливая остатки из бутылки деду и себе. — Работный день окончен? Или кто-то еще не просветлился достаточно?

Дед хохотнул и легонько похлопал Кису по щеке.

— Эх ты, девка. Тебя жизнь молотила, а ты только крепче стала. Ни злобы, ни кислятины. Вон, аж свет из глаз идет.

Киса уже тянулась за шуткой, но замерла.

Что-то в этом касании проникло под кожу, мышцы и кости. Где-то глубоко внутри нее эхом отдавалась та боль и тоска, которую она чувствовала на границе. Отголосок тех, кому она протянула руку из простого человеческого сострадания.

Короткий миг — и все утихло. Но в груди осталась мягкая тяжесть, как после слез или долгого взгляда в темноту.

Она встретилась с дедом глазами. Тот молчал. Уже без смешков. Понимал.

— Ну вот, — только и сказал он. — И хорошо. А теперь — мыться, жрать, да спать всем! А по утру пущу уж вас, так и быть.

Мыться пошли по очереди, молча. Парилка в пристройке была не столько баней, сколько музейным экспонатом из старых досок и ржавого таза. Вода теплая — и ладно. Мышь вылезла первая, вся обдатая паром, раскрасневшаяся, с растрепанными волосами и счастливым лицом. Гриф глянул на нее и вдруг подумал, что она красивая. Просто так, без подвоха. И тут же сплюнул про себя — не вовремя.

На кухне варились яйца, квашеная капуста уже стояла в миске. Шалом нашел на полке чуть черствый хлеб и сосредоточенно резал его на идеально ровные кусочки. Дед гремел посудой, наливал клюковку по кружкам, бурчал про «ни рыбы, ни мяса» и вытаскивал из печи что-то дымящееся. Киса, закутавшись в полотенце, пыталась украсть кусок еще до подачи, и получила ложкой по пальцам.

Кеша сидел на длинной лавке с безучастным выражением лица. Он даже куртку не снял — видно было, что у мальчика лимит был исчерпан много часов назад. Киса села рядом, обняла за плечи, потом запустила пальцы в волосы и тихо гладила, глядя в окно. Через пару минут Кеша уже спал у нее на плече, в полном бессилии, с открытым ртом. Киса подложила под него свернутый плед и придвинула миску с едой поближе — авось проснется, перекусит.

Гриф ел молча. Хлеб с солью, яйцо, немного самогонки. Аккуратно, почти медитативно. Шалом косился на него, как на диковинку. Гриф не злился, не ругался, не сверлил взглядом. Просто ел и как-то странно улыбался. Это настораживало. Или, наоборот, внушало надежду. Шалом и сам не понял.

С чаем никто не церемонился — разбавили кипятком из кастрюли, кинули заварку прямо по чашкам. Мышь размешивала ножом, Киса зачем-то нюхала кружку, дед рассказывал, как однажды случайно принял экспедицию с Мосфильма и проводил их в соседний овраг. «Кричали, мол, не тот сценарий, — говорил он, — а шо мне, у меня тут все не по ихнему».

Олеся вернулась затемно, села по-турецки рядом с Грифом, грея пальцы о кружку.

Он подвинул ей миску с капустой и остатками картошки.

— Это она вкусная, или я просто одичала?

— И то, и другое, — сказал он. — Жри, пока есть. Потом снова будут сухпайки и тухлый воздух.

— Хороший был день вообще-то, — сказала Олеся.

— Был. И есть, — сказал Гриф. — Странно даже.

Он встал, потянулся. Посмотрел на нее сверху вниз, потом — на остальных. Кеша спал. Киса его укрыла, обмазала какой-то мазью из дедовых закромов и привалилась рядом. Шалом курил, сидя на пороге и подкармливал пса своей порцией еды. Мышь говорила деду, что его самогон пахнет детством. А тот кивал с видом мудрого наставника — мол, так и должно быть.

Гриф прошелся вокруг печки, поставил на огонь еще картошки. Просто так, на завтра.

— Завтра снова в жопу мира, — сказал он негромко. — А сегодня можно просто пожрать и поспать, ну не красота ли?

Олеся кивнула.

А в доме пахло картошкой, псиной и чем-то родным. Все, кто мог, спали. Все, кто не мог — лежали, наслаждаясь весенней свежестью и теплом печи.

Выдержка из Методических указаний по классификации подменных сущностей
(Утверждено Приказом №0036-ЦО от 14.08.20XX)
Гриф: СП (для служебного пользования)

Классификация подменных сущностей осуществляется на основании двух независимых осей оценки:

Тип взаимодействия с человеческим окружением (далее — тип взаимодействия, буквенная категория);

Уровень потенциальной угрозы для человеческого окружения (далее — уровень опасности, цифровая категория).

Присвоение категорий осуществляется по итогам предварительного наблюдения, полевой диагностики и/или лабораторного анализа. В случае отсутствия доступа к полным данным допускается временная маркировка по одной из осей.

Тип взаимодействия (буквенная категория)

Неопределенный (Н)
Объект зафиксирован, но недостаточно данных для полной оценки. Возможна как ложная тревога, так и латентная угроза. Находится под наблюдением.

Интегративный (И)
Сущность адаптировалась к человеческому окружению, действует в пределах социальной нормы. Возможны элементы симбиоза, скрытого влияния или полезных взаимодействий.

Пассивный (П)
Объект не проявляет активности, не взаимодействует с окружением напрямую, не нарушает норму, но фиксируется как присутствие. Непредсказуем при внешнем вмешательстве.

Враждебный (В)
Объект демонстрирует агрессию, инстинктивное или целенаправленное поведение, направленное на причинение вреда. Возможна массовая гибель гражданского населения или массовые беспорядки.

Аномальный (А)
Существо не соответствует никаким фиксированным поведенческим моделям, действует хаотично, намерения не определены.
Взаимодействие допустимо только при прямом одобрении Центрального отдела.

Уровень опасности (цифровая категория)

1 (низкий)
Объект не представляет угрозы.

2 (средний)
Объект требует контроля, но может быть локализован обычными средствами. Разрешен контакт обученными специалистами.

3 (высокий)
Объект смертельно опасен приличном контакте, способен нанести вред группе. Рекомендуется изоляция или уничтожение на месте.

4 (критический)
Угроза в рамках города/региона. Возможны массовые нарушения, исчезновения, искажения пространства или временных показателей. Рекомендуется эвакуация и Зачистка.

5 (экзистенциальный)
Объект способен нарушить само понятие реальности, идентичности или бытия. Контакт — строго запрещен. Уничтожение — приоритет, даже ценой полного выгорания сектора воздействия.
Присвоение этой категории требует прямого одобрения Центрального Отдела.

Примеры классификации:

Н-1
Описание:
Ребенок 7 лет, зафиксирован в ходе плановой проверки системы образования. Поведенческие аномалии: изоляция, расстройства речи, невозможность наладить устойчивый зрительный контакт, частые кошмары, проявление физической агрессии.
Примечание:
Признаки соответствуют возможному латентному пробуждению. Однако уровень реакции на раздражители в норме. Под наблюдением со стороны Детской группы.
Комментарий:
Потенциально — ложная тревога. Возможно, аутизм. Решение — через месяц повторного мониторинга.

И-2
Описание:
Сущность, идентифицированная как Берегиня. Зафиксирована в прибрежной зоне Архангельской области. Проявляет признаки заботы о локальной группе жителей. Предотвращает несчастные случаи, сопровождает рыбацкие лодки, оберегает от потерь.
Примечание:
Существование подтверждено полевыми наблюдениями и отчетами локального Отдела. Угроза отсутствует.
Комментарий:
Контакт возможен. Закрепленный сотрудник с уровнем допуска 2. Вмешательство без причины не допускается.

П-3
Описание:
Объект зафиксирован в виде стоящего неподвижно силуэта на дне заброшенного колодца. Наблюдается слабое тепловое свечение, нарушенная акустика в радиусе 12 метров. Попытки взаимодействия не дали результата.
Примечание:
Никаких перемещений, попыток коммуникации или агрессии. Подобные явления зафиксированы в 1987, 1993 и 2019 гг. в других регионах.
Комментарий:
Контакт не рекомендуется. Любое воздействие может привести к пробуждению. Изолировать периметр. Протокол «молчаливой охраны».

В-4
Описание:
Сущность была обнаружена в ходе массового ДТП. Один из выживших демонстрировал высокую чувствительность к звуковым и световым раздражителям, усиление мышечных структур шеи, спины, плечевого пояса. Атаковал сотрудников Отдела при попытке допроса.
Примечание:
Подменный характер подтвержден. Уничтожен на месте.

Служебное описание:
По данным архетипической сверки, наблюдаемые особенности соответствуют подменышу типа Соловей — разновидности агрессивной сущности.

Устные традиции описывают «Соловья» как создание, обитающее в лесах, способное свистом валить деревья и ломать кости. Фактически — это звуковая, акустическая атака и расширенное воздействие на вестибулярный аппарат жертв.

В реальности современные «Соловьи» редко обладают сверхзвуком, но вибрационное поведение и сверхсила действительно фиксируются:

- Несоразмерно сильные связки и диафрагма
- Гортанные всплески, дестабилизирующие внимание
- Агрессия к звуку (особенно голосам)
- Фоточувствительность — как компенсатор гиперслуха

Такие сущности часто инициируют аварии и катастрофы, поскольку воспринимают любой громкий или ритмичный звук как акт агрессии в свою сторону. Устраивают ДТП, нападения на транспорт, срабатывают в толпе, где много речи и движения (фестивали, ярмарки и проч.).
Комментарий:
Классический В-4. Не диагностирован вовремя из-за халатности районного специалиста. Рекомендована разработка чек-листа на случай несчастных случаев с множественными жертвами.

А-5
Описание:
Объект «Сашенька». Первичное обнаружение — сектор «Белый». Воздействие на окружающих сопровождается временными аномалиями, пространственными искажениям и структурной деформацией.
Примечание:
Объект не демонстрирует агрессии, но провоцирует усиление влияния Границы.
Комментарий:
Присвоена 5 категория опасности. Любые упоминания и отчеты — под грифом. Контакт без допуска 4 уровня и выше запрещен.

Обычно Гриф не валялся без дела после продолжительной отключки. Но иногда лучше прикинуться мертвым, чем показывать, насколько тебя раскатали.

Камера была маленькой, сырой, с выщербленным цементом и запахом гнилой воды. Стены, казалось, дышали — шевелились в темноте и скреблись друг о друга шершавыми бочинами.

Он лежал на полу, прислушиваясь в знакомым голосам.

Кеша что-то ныл срывающимся голосом и громко хлюпал носом. Его было отчетливо слышно даже через бетон. Значит жив. Хорошо.

Шалом отвечал на вопли Кеши с раздражением и презрением, будто его прервали на лекции для идиотов. Тоже на месте и судя по всему цел.

Киса была где-то совсем рядом. Характерный щелчок, свистящая глубокая затяжка и родная вонь дыни. Повезло, что соску не отобрали. Пусть курит на здоровье.

Голос Мыши звучал сухо, но довольно бодро. Отрабатывала вопросы на допрос. Или угрозы. Или оправдания. Наверное, просто не хотела терять форму.

Гриф немного расслабился и боль накатила новой волной. Чтобы отвлечься, он разлепил веки и проморгался, пытаясь избавиться от застывшей пленки крови и колючих корочек, осыпавшихся в глаза.

Лицо саднило, как будто его шкурили крупной наждачкой. Ребра болели, но дышать было возможно. Наверное, всего пара сломана. Спина — пульсирующая тварь из синяков и ссадин. Нос явно перекошен куда-то не туда и опух — воздух протискивался с трудом. Одно ухо не слышит.

С учетом всех вводных не так уж и плохо.

Гриф смотрел в потолок, где за серой плесенью угадывалась темная стеклянная точка. Камера. Кто-то там, в тепле и с кофе, таращился на него.

Он бы себя на их месте уже давно пристрелил. Так, для профилактики. Выскочил из признанной критической зоны — пуля в затылок, без вопросов. Без протокола. Без вонючих актов передачи.

Он приподнялся на локтях и вдохнул глубже.

Кровь вперемешку со рвотой укоренилась во рту. Он попытался сплюнуть, но слюна была слишком вязкой. Пришлось все же поглотить ее вместе с остатками достоинства.

Гриф прислонился к стене, пальцы привычно нащупали подол куртки, проверяя потайной карман. Лезвие было на месте. Он не собирался ни на кого бросаться без крайней нужды. Но и умирать здесь, под плесенью и объективом, тоже не хотел.

От сырости казалось, что грязь вползала прямо под кожу, перемешивалась с телесными жидкостями и становилась с ним единым целым.

В Москве, в его родном крыле, стены были обшиты железом, стерильным до скрипа. Он сам стоял над каждым швом, над каждым листом и уголком, где могла пролезть чужеродная дрянь.

А здесь — влага на потолке. Трещины на стенах и ржавчина на петлях. Он скривился. Такое ощущение, будто все помещение было наспех сколочено из старых сараев и заляпано бетоном поверх.

Он потер ладонью лицо — осторожно, чтобы не содрать корку на скуле.

«Хорошо хоть не на цепь» — подумал он, — «Хотя, может, стоило бы. Тогда хоть не болтали бы столько».

За стенкой раздался короткий хрип — кто-то закашлялся.
— Ну, заебись, — с надрывом проговорил Кеша. — Нас тут, может, заживо сгноят, а она курит и лыбится…

Шалом тут же отрезал, зло и чисто, как скальпелем:
— Ты гниешь. Остальные — дожидаются протокола.

— Ага, — пробурчал Кеша, — а потом вам медальки, а мне табличку на могилку.

— Таблички не дают тем, кто ссыт как девчонка, — отозвалась Киса, — только бирки на ногу.

Затяжка. Выдох и нервный смех.

Гриф усмехнулся. Тихо, чтобы не услышали. От этого разговора стало теплее, как от старой, вонючей куртки, которую все равно надеваешь, потому что в ней слишком много тепла и воспоминаний.

Он закрыл глаза и попытался сосредоточиться. Вспомнить, когда именно все пошло не так.

Белый. Слишком правильный, слишком вежливый. Не живой.
Экскурсовод. Фотографии. Архивы.
Церковь. То, что он хотел бы развидеть.
И после — это. Камеры. Допрос. Неизвестность.

Гриф был уверен, что рано или поздно их все же отпустят. Или хотя бы начнут официально разбираться, что к чему. Кто принял решение, куда они поехали, почему не вышли на связь и почему пропали на три с лишним недели.

Он вздохнул, отстраненно считая вдохи и выдохи. Не самое плохое занятие, когда альтернативы включают воду в легких, пулю в живот и скупой протокол об устранении.

Соседи по несчастью затихли, когда кто-то ушел на допрос. Судя по паузе — Шалом. Кеша бы возмущался, Мышь наверняка попыталась бы попрощаться, а Киса закадрить местных аборигенов.

Гриф поерзал. Стена в ответ содрала до крови свежие царапины. Где-то наверху зашуршал динамик. Он не зашипел, не заговорил, просто сработал выдавая присутствие тверских коллег.

Под веками пульсировали белесые контуры Белого. Отвратительно аккуратного города, где даже мусорные баки выглядели как арт-объекты.

Гриф знал, что никто из них не сможет внятно объяснить, почему Специальная группа провела в закрытой зоне так много времени. А значит, вопросов у Тверского Отдела до потолка. Ответов — ноль. Как у самого Грифа.

За дверью послышались шаги. Когда она открылась, казенный желтый свет ударил в лицо, а воздуха стало чуть больше.

На пороге стояли двое в серой форме. Один — молодой, с зашуганным лицом, как у собаки, которую били за каждый звук. Второй — постарше, с усталым «мне не платят за это дерьмо» выражением.

— Поднять, — бросил старший.

Младший шагнул вперед и с размаху пнул Грифа в бок. Острым, хорошо поставленным в учебке движением.

Гриф выдохнул сквозь зубы и попытался сесть. Удар не добавил ему сил, но вернул нужную ясность.

— На выход, — повторил тот же голос.

Пока он поднимался, его схватили за плечо и рывком поставили на ноги. Руки выкрутили за спину, на запястьях щелкнули холодные наручники. Слишком туго для простой меры безопасности.

Он сделал пару шагов, и его тут же толкнули в стену — лицом в выщербленный бетон. Не из злобы. Просто так было привычнее обращаться с теми, кого не считают людьми.

— Глазами вниз. Без фокусов.

Нос снова раскрылся и потек. Гриф скрипнул зубами, но подчинился. Его рывками поволокли дальше, не особенно заботясь о дверных проемах. Лбом он задел косяк. Кто-то хмыкнул. Ни слова извинения.

Грифа завели в комнату без окон и пристегнули к стулу. Серый бетон, стол, камера в углу. Ничего лишнего, ничего, что нельзя было бы отмыть от крови и дерьма шлангом.

Вошел новый оперативник. В обычной одежде, без опознавательных знаков, с жестким лицом уездного царька. Таких не пускают в столицу — слишком много амбиций и слишком мало сомнений.

Он молча сел напротив. Долго смотрел. Потом положил на стол аккуратную папку и медленно ее раскрыл.

— Позывной, — коротко бросил оперативник.

— Гриф.

— Должность?

— Руководитель Специальной группы Отдела №0. Подчинение — прямое руководителю Центрального Отдела.

— Уровень допуска?

— Четвертый, — Гриф немного помедлил, размышляя, все ли зубы ему необходимы, и добавил, — точно повыше вашего будет.

Пауза. Короткий жесткий удар по уху. Скорее для проформы.

— В Белом вы пробыли три недели.

— Два дня, — отозвался Гриф. В голове звенело, губы не слушались и слова давались с трудом. — Мы были в Белом два дня.

— Врут, значит, ваши. По журналам, выехали туда двадцать первого. Сегодня — пятнадцатое. И никто из вас за это время даже не зачесался выйти на связь?

Молчание.

— Кто дал приказ? Что вы там делали? Почему не эвакуировались, когда было время?

Молчание.

— Говори, пока возможность есть, — сказал допрашивающий.

Гриф вздохнул настолько глубоко, насколько позволяли трещины в ребрах.

— Цель поездки — поимка Объекта. Объект засекречен. Приказ — от командования Центрального Отдела. Остальное — не ваша епархия.

Новый удар прилетел неожиданно. Голову мотнуло, монолитная конструкция стула пискнула.

— Мы не Москва, — оперативник наклонился ближе к Грифу. — У нас нет комиссий. У нас нет этики. У нас даже протоколов нет.

— У вас и мозгов нет, — прохрипел Гриф. — Иначе связались бы уже с Центром.

— А на хуй мне ваш Центр? — спокойно ответил оперативник. — Пока они там яйца чешут в проперженных креслах, у меня здесь пиздец творится.

Он встал, навернул пару кругов по допросной и устало махнул рукой куда-то в сторону двери.

— Забирайте, утомил он меня. Ведите девку. Ту, которая мелкая.

Гриф не успел подумать. Только выдохнул:

— Не трать время.

Впервые стало по-настоящему плохо. От осознания, что если он не заговорит, достанется не ему. А им.

— Все, что тебе нужно, в моей голове. Остальные — группа прикрытия. Они ничего не знают. Делали, как я велел.

Гриф поднял взгляд и мысленно представил, сколько бумаг и объяснительных ему придется заполнить за нарушение секретности. Он подумал, что Старшой будет в восторге. Особенно когда поймет, с кого началась утечка.

Он заговорил глухо, почти лениво:

— Объект условно обозначен как «Сашенька». Тип — Карга, предположительно. Уровень угрозы — 5А. Контакт — строго запрещен. Уничтожение — приоритет, даже ценой устранения сектора.

Гриф дал оперативнику немного переварить сказанное и продолжил:
— Зафиксировано аномальное течение времени, пространственные искажения, устойчивое реорганизующее воздействие на городскую среду.

Он не торопился, выдавая информацию с рутинной холодностью и немалой долей наслаждения. Хотели — получите, распишитесь и думайте, куда вас закопают за вмешательство.

— Объект закреплен за Центральным Отделом. Полномочия на взаимодействие — 5 уровень допуска. Любая попытка вскрытия материала без подтвержденного допуска карается немедленным отстранением и последующим разбирательством.

Он снова посмотрел на оперативника. Спокойно, как на систему видеонаблюдения.
— Связь с Центром обязательна.

Оперативник молчал, но его взгляд потемнел, а лицо осунулось. Злоба. Тупая, мелочная злоба, которая бросается на случайных прохожих от страха и обиды, потому что больше ничего не осталось.

Он медленно отодвинул стул, подошел к двери и ненадолго замер. Плечи ходили от дыхания.

— Сука ты, москаль, — выдохнул он, не поворачиваясь. — Доложу. Раз надо — доложу. Протоколы, мать их.

Пауза.

— Только не думай, что ты выиграл. Пока твой Центр будет решать, что с вами делать, я успею каждого из вас раз пять «допросить». А потом в рапорте напишу, что приехали уже такими разукрашенными.

Он обернулся наполовину, посмотрел на Грифа краем глаза.

— Ты меня, сука, запомнишь.

Гриф не ответил. Просто выдохнул. Медленно, с коротким хрипом, в котором застряли кровь и презрение. Плеваться смысла не было — слюна вязла во рту и любая попытка избавиться от нее закончилась бы позорной кляксой на штанах. И вообще, зачем говорить с тем, кто будет вспоминаться потом только запахом пота, гнева и перегара.

Минут через десять замок снова клацнул. Те же охранники. Те же рожи.

— На выход, — буркнул старший все так же без энтузиазма.

Гриф встал сам. Медленно, но без посторонней помощи. Колени дрожали, но он не собирался позволить им снова ставить себя на ноги рывком.

Они повели его по тому же коридору, бетонной кишке старого советского здания. Серость, висящий в воздухе табачный дым, приглушенные голоса за закрытыми дверями. Все там сочилось протухшей властью и усталостью.

Дальше по коридору кто-то приближался. Не слышно, но пугающе ощутимо.

Из-за угла вышло трое — мужчины в форме и женщина.

Сгорбленная, босая, с грязными волосами и тонкими конечностями, сцепленными железными кандалами. Шла осторожно, чуть переваливаясь, будто центр тяжести был смещен. «Беременная» — понял Гриф.

Ноги сами остановились, а тело вздрогнуло, когда внутренняя псина в нем подняла уши и ощетинилась, почуяв неладное.

Гриф знал, что у подменышей может быть все почти по-человечески, кроме одного —  продолжения. Они бесплодны по самой своей природе. Не потому, что что-то не срабатывает, а потому что срабатывать нечему. Живая душа не приживается в мертвечине. Даже если случайно и цепляется, быстро дохнет. Это как с резиновой куклой — сколько ни трахай, не залетит.

Он только успел подумать, что что-то тут совсем не так, как послышались голоса.

— Да, приказ Центра есть. Но че, теперь каждый высер Москвы слушать будем? Мы ее тут нашли. Мы и поговорим.

— Режим изоляции, — отозвался второй, мямля. — Запрет на контакт.

— Запреты у нас для тех, кто на людей пасть разевает. А эта пока даже не рыпнулась. Значит, допросим по-нашему, с пристрастием.

Когда они поравнялись, женщина подняла на него глаза.

Тусклые, без выражения, но не пустые. В них было что-то, что знали только дети и звери — простая, нелепая ясность.

Она чуть наклонила голову и прошептала. Совсем негромко, только ему.

— Такой грязный… а все еще годный для любви.

Гриф ощутил, как сжимается челюсть, как волосы на теле и голове встают дыбом, а мышцы наполняются кровью, раздуваясь и готовясь к прыжку. Он едва не шагнул вперед, чтобы ударить ладонью или локтем, да чем угодно. Схватить за волосы, приложить затылком о бетон, вдавить коленом в живот и слушать, как хрипит и задыхается в ней подобие жизни. Он не понял, почему именно. Просто захотел убить это нечто, которое не ощущалось как человек.

Но где-то в глубине его сознания еще зиждился выдрессированный контроль, пришитый к инстинктам грубой ниткой. Он дышал через нос, медленно и глубоко, до боли сжимая кулаки.

Он не смотрел на нее, но знал, где она. Чувствовал кожей. Тело все еще било тревогу, но он шел. Не торопясь, не оступаясь, сделав вид, что не услышал ее слов.

Гриф не стал оборачиваться. Он знал, что если обернется, рыкнет. Или бросится, чтобы вцепиться мертвой хваткой. А нельзя. Пока нельзя.

Когда впереди замаячили знакомые камеры он немного расслабился. Доносившийся оттуда гомон подсказывал, что больше никого на допрос не уводили.

— Ведут! — голос Кеши звучал слишком бодро для унылого антуража. — Ведут, живой!

— Тихо, — отрезал Шалом. — Не провоцируй.

Гриф краем глаза уловил движение — Кеша подскочил к решетке, вцепился пальцами и прижался лицом к прутьям. Вид у него был жуткий. Красные глаза, слипшиеся волосы, нос распух и покрылся тонкой пленкой застывших соплей.

— Гриф, скажи, ты нас вытащишь? Они же не имеют права! Я позвоню деду, я их всех…

Шалом, скривившись, шагнул вперед, с силой отодрал Кешу от решетки и прошипел в самое ухо:

— Если не заткнешься, я тебе ручонки повыдергиваю и жалобы строчить будет нечем.

— А ты чего?! — всхлипнул Кеша, — Я волнуюсь вообще-то! Он между прочим наш…

— Он наш командир, — холодно ответил Шалом. — А мы — его группа. Держим строй. Делаем вид, что у нас есть достоинство.

Гриф коротко, с благодарностью кивнул Шалому. Из него и правда вышла отличная нянька. Брезгливая и ехидная, но потрясающе эффективная. С досадой он отметил, что Шалому на допросе тоже изрядно досталось.

Киса подалась к прутьям и прищурилась.
— Гриф, милый… шрамы украшают мужчину. И, черт возьми, с каждым днем ты все краше! Если так пойдет дальше, будешь самым завидным женихом!

Гриф растянул разбитые губы в улыбке и подмигнул ей более целым правым глазом, который еще не успел заплыть.

Она усмехнулась, но пальцы явно подрагивали, маникюр был разодран и изломан, а тушь размазана сильнее обычного. Впрочем, это ее не портило и даже придавало своеобразного шарма.

Из темноты камеры рядом с Кисой медленно нарисовалась Мышь. Ее глаза горели тем праведным огнем, который Гриф знал очень хорошо. Такое ее состояние не сулило ничего хорошего ни одному из оперативников Тверского Отдела.

— Нарушение режима содержания. Превышение полномочий. Неоказание первой медицинской помощи. Несанкционированное применение силы к сотруднику Центрального Отдела. Продолжать?

Мышь с шумом втянула воздух.

— Я не забуду, кто бил. Кто держал. Кто смотрел. А когда мы выберемся… — ее голос подрагивал от напряжения и ярости. — А мы, блять, выберемся. Я подниму все имена. Всех, до одного. Я сгною вас, суки, в бюрократическом аду. Все, мрази, по статье пойдете. Без пенсии. Без выходного. С волчьим билетом и двумя фразами в личном деле. Чтобы только вахтером на строяке остаться.

Один из охранников грубо рассмеялся.

— Тоже мне угроза. Сиди лучше тихо, пока не отпиздили. А то рапорт у нас тоже быстро пишется. Особенно посмертный.

— Пиши, — Мышь прошипела сквозь зубы. — Только, когда ты вдруг пропадешь, никто не удивится.

Второй охранник с короткой стрижкой выхватил дубинку и саданул по решетке. Так звонко, что стоявшая рядом с Мышью Киса вздрогнула. Мышь даже не моргнула

— Ты думаешь, у нас первая такая говорливая? — усмехнулся он. — Нет, милая. Здесь таких, как ты, долго не держат. Или сдохнешь после первого серьезного разговора, или сама попросишься обратно в камеру — лишь бы не трогали.

Мышь хотела сказать что-то еще, что наверняка закончилось бы для нее парой переломов, но заметила как Гриф медленно качает головой, и проглотила с десяток рвущихся из нее ругательств. До поры до времени.

После этого все пошло как-то... не так. Никого из них больше не вызвали на допрос. Охранники, которые еще пару дней назад били его по почкам с комментариями про «московское выебистое мясо», теперь подавали еду молча, аккуратно. Один даже постучал в дверь прежде, чем войти.

А другой — извинился.

Принес еду и вместо того, чтобы вылить ее на пол и предложить сожрать прям так, посмотрел прямо и честно в глаза Грифу, помешкал пару секунд, и сказал:
— Извини. За ребра.

Гриф остолбенел. Он ждал всего — замешанного в еду яда, очередного допроса, новых переломов. Но не этого. Не простого человеческого «Извини», произнесенного без единой ноты сарказма.

Он медленно поднял голову, уставился в камеру в углу потолка.
— Вы же это записали? Скажите, что записали. А то мне, блядь, никто не поверит.

Это было хуже допросов, побоев и угроз сжить их со свету и сказать, что их никогда и не существовало. Это было неправильно, не так, как заведено.

Гриф настороженно ждал. Что-то должно было случиться — не могло просто так все стать хорошо. Он вообще не верил в просто так, да и в хорошо тоже не особо. Он видел, как люди, буквально день назад не считавшие его за человека, начали отводить глаза.

Вряд ли дело было в угрызениях совести. Гриф даже не ставил этот вариант в список возможных причин. Он знал, что совесть вытравливают еще в первые пару лет службы.

Зато та беременная женщина никак не выходила у него из головы.

Иногда ее проводили по коридору. Гриф слышал, как шумели ее кандалы. В такие моменты у него к горлу снова подкатывала тупая ярость, а слюны во рту становилось больше. С ней никто не разговаривал. Зато она сама бубнила не затыкаясь — про любовь, про свет, про прощение. И чем дольше она это делала, тем мягче становились охранники. И тем настороженнее становился Гриф.

Ему все это категорически не нравилось. Не нравилось, что камеры вдруг перестали впитывать каждое его движение. Что динамики замолчали. Что люди вокруг стали чуть добрее, а еда вкуснее. В его картине мира это значило только одно — скоро все полетит в бездну. Потому что люди не становятся лучше в одночасье. Они вообще редко становились лучше с течением времени.

Если кто-то начинает раздавать доброту без повода, жажды наживы или угрозы для собственной шкуры — жди беды.

Сутками они слушали ее — беременную, босоногую, с рассеченными губами и тихим голосом. Она не умолкала ни на час. Шептала, пела, рассказывала, как можно очиститься, как любить, как принимать.

У Мыши дергался глаз. У Шалома нервно сжималась челюсть. Кеша распотрошил тонкий матрас и забил уши ватой. Киса хрипло кашляла от сырости и материлась вполголоса. Гриф злился — не потому, что ее было слишком много, а потому что все остальные в коридоре ее слушали иначе.

Они смотрели на нее как на свет, к которому можно ползти, волоча перебитые ноги по каше из собственной блевоты и говна.

Команда — нет. Для них это был просто гул. Пустой, вязкий и надоедливый. Как свист и шепот подземки, как вентилятор в прокуренном кабинете или заевшая мелодия на ожидании оператора. Раздражающий, но безобидный.

А через трое суток приехала Москва. Не звонком, не приказом, не комиссией. А несколькими машинами, под завязку груженные людьми со слишком высоким для простого визита допуском. И все начало возвращаться на круги своя.

За два часа Тверской Отдел вывернули наизнанку, разложили по составным частям и собрали заново в существенно урезанном масштабе. Камеры и диктофоны были переписаны, оперативники пересчитаны, руководство — отстранено. Все изолированы и полностью лишены возможности двинуть хоть пальцем и произнести хоть звук.

Беременную изолировали отдельно. В ящике, который мог бы полагаться опасному зверю, но никак не человеку. Металл, два слоя шумоизоляции, внутренняя камера без динамика. Она все равно продолжала говорить. Только никто больше не слушал и не слышал.

Люди из Москвы оказались вполне узнаваемыми. Те же лица, что мелькали в коридорах, жали руки на совещаниях, сидели в курилке по соседству. Квока со следами усталости и морщинами глубже прежних. Гага из Взрослой — огромная как мужик молчаливая бабища с горбатым носом. Двое из тех, кого Гриф обычно видел только мимоходом, выходящими из переговорки Старшого с лицами, как у полярников, только вернувшихся со станции, где никто не выжил по загадочным обстоятельствам.

Квока виднелась в коридоре, проносясь на полных ногах, казалось бы не предназначенных для быстрого перемещения. Гриф знал ее в ярости, видел пьяной, помнил, как она бьет по столу и по людям, если того требует их уровень интеллекта. Но такой он не видел ее никогда. Ни эмоции. Ни звука. Только взгляд, от которого у нормального человека подкашивались ноги.

Через пару часов она затребовала записи. Все — из камер, из допросных, из коридоров и кабинетов. А когда она увидела Грифа, забитого до состояния невнятной биомассы, что-то в ней, похоже, сломалось.

Для других он был руководителем Специальной группы и грозой всея Московского Отдела. Для нее — щенком. Тем самый, которого она когда-то прикрывала на заданиях, учила не материться при взрослых и вытаскивала из мест разной степени паршивости. Он давно вырос, но все еще был «ее». И его избили. Не по делу и без права.

Через пару часов на лицах некоторых сотрудников Тверского Отдела появились следы новых служебных взаимодействий. Кто-то прихрамывал, кто-то держался за ухо, у кого-то под глазом проступила идеальная синева. Говорили, оперативник, который вел допрос, попал головой в стену так, что та треснула. Как это произошло никто не видел, да и камеры, как назло, не записали.

Когда Грифа наконец повели на повторный допрос, он не ожидал ничего хорошего. Но за столом он увидел только Квоку, и пришлось срочно перестраивать модель вселенной.

— Садись, — сказала она вместо приветствия.

Она открыла папку и лениво проглядела ее содержимое.

— Я видела записи. Все.

Гриф коротко кивнул.

— Кто дал приказ на поездку?

— Старшой.

— Кто решил остаться в Белом?

— Я.

— Почему не эвакуировались?

— Объект не был устранен.

— Дебилы.

Она сдвинула к Грифу старый термос, еще из тех времен, когда у нее самой были ноги по колено в болоте и патроны в лифчике. Чай оказался сладким, с неприличным количеством сахара и чем-то вроде рома или другого дешевого алкоголя. Грифу даже грешным делом пришла в голову мысль, что справедливость снова вошла в моду.

Квока смотрела на него исподлобья долго и внимательно.

— А с тобой что не так? — спросила наконец.

Гриф чуть развел руками, насколько позволяли неправильно срастающиеся переломы.

— Я хорош, как никогда. Видишь, шрамы легли идеально по линии скулы.

— Не смешно. Ты, Мышь, Киса, Шалом, даже этот вечно хлюпающий… у вас в глазах ни дрожи, ни тумана, ни восторга от... — она махнула куда-то за спину, — этой святой мученицы. А все местные с ума сходят. Видела на записях, как ей кто-то ноги целовал. Отврат.

— Да, я заметил, что что-то с ними не так — Гриф отхлебнул из термоса. — Особенно в момент, когда мне пожелали доброго утра. После трех выбитых зубов такие штуки ощущаются острее.

Квока не улыбнулась.

— Так почему вы не подхватили религиозный экстаз? Ни один из вас.

— Да я вообще не верующий, знаешь ли, — Гриф помедлил. — Не знаю. Мы… были там.

— Где?

— Ну, условно — на Границе. Или в ее тени, хер знает. Нас туда дернуло, на пару минут.

Он выдохнул, уставившись на гладкую поверхность стола.

— Может, мы просто переболели в тяжелой форме. И теперь у нас что-то типа иммунитета. Или мы медленно подыхаем от неизлечимой болезни. Кто ж теперь разберет.

— Хреновая у тебя метафора.

— А ты найди лучше, — усмехнулся Гриф. — Мы сходили на экскурсию в ад, Квок. Там сувенирный киоск и бюст экскурсовода, между прочим. Очень красивый.

Квока хмыкнула. Сдержанно.

— И что, теперь будете ходить, как герои?

— Будем ходить, как люди, которых не берет даже святой токсикоз. Остальное — опционально.

— Вам придется рассказать обо всем поподробнее. Не сейчас. Дома, — Квока нахмурилась и пожевала нижнюю губу. — После того, как отвезете нашу шлюху-девственницу в Белый. Это приказ, я бессильна. Кому-то придется, а вы…

— А нас и так уже поимели, не жалко, — Гриф выплюнул эти слова резче, чем ему бы хотелось. Он сделал еще несколько глотков из термоса и с досадой отметил, что алкоголь почти не брал. —  А если ее там не возьмут?

— Возьмут, — отрезала Квока. — Обещали взять.

***

Газелька ехала тихо, но уверенно. Гриф не смотря на все травмы вел ее сам. Ящик с Софой мерно постукивал где-то сзади и этот мерный стук почти успокаивал.

За окнами мелькали деревья, поля, редкие заправки. Солнце стояло высоко, дорога была пуста. Гриф смотрел, как сменяются пейзажи, и чувствовал, как в животе расползается липкий холод.

Скоро показался указатель: «БЕЛЫЙ — 3 КМ». За ним — поворот на старую дорогу. Узкая, петляющая. Все как в прошлый раз. Как будто и не выезжали оттуда никогда.

Кеша подал голос:

— А если… если она там что-то включит? Ну, начнет опять? Может, ее выкинуть по дороге?

— Хочешь попробовать? — спросил Гриф. — Я даже подержу дверь.

Больше ценных предложений не поступало и они продолжили дорогу.

Белый встретил их точно так же, как и провожал. Пустыми улицами, ровными фасадами, свежевыкрашенными заборчиками. Машина остановилась у здания, которое было описано в Приказе.

Двери распахнулись сами. На пороге стоял экскурсовод.

Светлый костюм, свежие туфли, идеальная улыбка. До тошноты правильный почти человек.

— Здравствуйте, — сказал он весело. — Мы ждали вас.

Гриф вышел первым. Огляделся. Ни одной души. Ни звука. Только ветер шевелил свежие цветы на клумбах.

— Забирайте свою… — начал он, но экскурсовод уже кивнул.

— Конечно-конечно, только откройте чудо коробочку. Мне, сами понимаете, не сподручно будет.

Софа выбиралась из машины сама. Медленно, с трудом переваливаясь отяжелевшими от отеков ногами. Остановилась рядом с Грифом, вдохнула полной грудью и расслабленно улыбнулась.

— Спасибо, — сказала она снова. — Вы очень добрые.

Гриф не ответил. Он просто смотрел, как она исчезает за дверью, в которую он сам ни за что не хотел бы входить.

— Ну все, — сказал экскурсовод. — Отдыхайте. Возвращайтесь домой. Но мы всегда будем рады видеть вас в гостях снова!

— Если нам еще раз придется вернуться, будет зачистка, — ответил Шалом.

— Уверен, это не потребуется, — отозвался экскурсовод.

Они ехали в тишине. Кеша долго пытался вызвонить Старшого, но тот полностью игнорировал незадачливого внучка. Киса что-то писала на телефоне, стирала, писала снова, так и не решаясь отправить. Шалом остервенело оттирал от себя видимую только ему грязь с кожи. Мышь держала руку на плече Грифа. Просто так, потому что он не был против.

— Что она имела в виду? — спросила Мышь.

— Кто?

— Женщина. Когда сказала, что мы добрые.

Гриф усмехнулся:

— Может, перепутала или мозги вперемешку были после сидения в ящике.

Москва встретила их хмурым вечером и долгим досмотром.

Когда они наконец вошли в здание, на них наткнулся молодой сотрудник бухгалтерии. Парень уронил кипу бумаг, издал странный звук, похожий на всхлип, и бросился в сторону лифта.

— Слава наша не меркнет, — ухмыльнулся Гриф, потирая покоцанные пальцы.

Возле их кабинета было подозрительно тихо, никто не сновал туда-сюда, делая вид, что очень занят, не караулил у двери и не высматривал издалека.

Киса прижалась к стене, осторожно заглянула за угол и обернулась с хитрой улыбкой:

— Мониторы в засаде. Человек шесть. Прячутся за кулером.

Шалом закатил глаза и пошел первым. Завидев его Мониторы повыныривали один за другим, точно зверьки из нор. Один держал в руках какие-то отчеты, другой — кофе, третий пытался незаметно снимать их на телефон. Игнорируя большую часть группы, они окружили Грифа.

— Гриф... — пробормотал старший из них, бледный, как ватман. — Мы думали, вы... ну... это... не вернетесь.

— Оформлены как мертвые, — подал голос кто-то из-за его спины. — Уже почти месяц как.

— А я, между прочим, носил траурную футболку, — добавил другой.

— Мы и поминки устроили, — пискнул тот, что с кофе.

Гриф посмотрел на него с задумчивой усталостью.

— Я тоже надеялся, что вы не доживете до моего возвращения. Жаль, что ошибся.

Он сделал шаг ближе.

Кто-то ойкнул, когда пятившиеся назад коллеги отдавали ему ноги. Кто-то даже пустился в бега. Так или иначе стайка Мониторов спешно ретировалась, сославшись на срочный отчет по одному очень вероятному случаю подмены.

— Наслаждаешься властью над убогими? — спросил Шалом, опираясь на дверной проем.

— Каждой секундой. Смотри, как красиво бегут.

В родном кабинете было тихо. Пыльно. В углу мигал монитор с непрочитанными сообщениями.

Шалом сбросил пальто на спинку кресла и принялся протирать поверхности спиртовой салфеткой.

Киса стянула ботинки и рухнула на диван с удовольствием потягиваясь.

Мышь открыла шкаф, вытащила свою рабочую папку, раскрыла и положила на стол. Ее тонкие пальцы речитативом застучали по клавиатуре.

Кеша долго стоял у двери, потом шмыгнул носом и тихо сел в угол.

На столе стояла коробка с бантиком и надушенной открыткой. «За беспокойство. С надеждой на дальнейшее сотрудничество, Саша». Внутри оказались кексы с радужным кремом на шапочке.

Гриф спрятал записку в карман и его лицо расползлось в улыбке.

— Кеша, — позвал он. — Угощайся.

Тот обрадовался, вцепился в коробку и мгновенно слопал один.

— Норм? — спросил Гриф.

— Вкусно! — кивнул Кеша. — А откуда?

— Презент от Саши, — Гриф наслаждался тем, как перемазанное кремом лицо медленно меняло выражение с удовольствия на ужас. — Ты кушай-кушай, не стесняйся. Не помрешь, так и и мы угостимся.

Кеша побледнел, вытер рукавом крем со рта и медленно отодвинул от себя коробку. Посидел немного и придвинул ее обратно.

— Да и ладно. Все равно вкусно, — пробубнил он, выбирая следующий кекс.

Гриф подошел к окну. Посмотрел на город. Потом — на команду.

— Ну что, — сказал он. — Живы. Уже неплохо.

— А теперь что? — спросила Киса.

— Теперь поспим, а потом снова трудо-выебудни, — ответил Гриф.

Никто не засмеялся. Но никто и не возразил.

***
Бонус - Классификация подменных сущностей

ВАРНИНГ — этот рассказ будет немного тяжелее, чем вы привыкли видеть на моем аккаунте. Если вы не готовы, подождите немного — через пару недель выйдет следующая часть в привычном стиле.

Утро выдалось сырое. Снег уже сошел, оставив после себя кашу из навоза, золы и кваклой земли, в которой утопали галоши. Ветер гонял запахи — тухлой соломы, мокрых тряпок и собачьей мочи.

Софа шла медленно, придерживая живот. Он был тугой и натянутый, как шкурка вареной сосиски, грозившей вот-вот лопнуть. Иногда казалось, что кто-то внутри осторожно пробует на вкус ее органы, облизывая и обсасывая изнутри, как леденец.

"Сегодня день", — сказала Мать Злата. Буднично. Как сказала бы о дойке коровы и сборе урожая.

Софа не спрашивала, что за день. Ей и так было понятно. В такие дни требовалось смыть с себя все лишнее.

Тропинка к бане была утоптана. Она зашла в баню, прикрыв за собой покосившуюся дверь. Щель между досками сквозила наружным светом — серым, мучным. Внутри было чуть теплее, но воздух стоял тяжелый, как в курятнике, где давно никто не убирался. Плесень облепила стены пятнами, похожими на карту старой страны, которую уже давно никто не вспоминает.

Сухие веники у стены, таз с грязным ободом, кусок хозяйственного мыла. Все как положено. На подоконнике лежал моток пакли, припорошенный солью. Им полагалось оттирать себя от грязи и дурных помыслов, пока не начнет щипать кожу. От него тянуло чем-то живым — мокрой крысой, уксусом, молочной слизью.

Софа сняла платье и аккуратно сложила его на истертую до заноз табуретку. Грудь заплыла венами, под кожей тянулись багровые, как у старой картошки, корни. Иногда соски пульсировали и казалось, что из них готово брызнуть молоко. Со дня на день она должна была разрешиться своим первым живым ребенком.

В тазу уже была вода — теплая и желтоватая. На дне покоились лепестки. Угадать в полутьме, что именно за трава, было сложно Пахло тухлой мятой и старой желчью. Софа старалась не думать, что в этот раз добавили Матери. Она окунула туда руки, потом зачерпнула пригоршню и плеснула себе между ног. Вода запуталась в жестких кучерявых волосах, оставляя на них маленькие блестящие капли, и тонкими ручейками потекла по внутренней поверхности бедер. Там, где кожа истончилась от трения, вода сильно жгла и оставлял за собой саднящее чувство.

Потом она встала на колени. Пол неприятно скрипел. Губы шептали заученные слова, с которыми любая Жена и Мать была хорошо знакома.

"О, Любящий. Прими плоть, приготовь ложу. Я дочь, что ты породил. Жена, с которой ты возлег. И мать, что тебя породила…"

Она прижала ладони к животу, чувствуя, как внутри кто-то пошевелился. Скоро, совсем скоро, она подарит миру дитя Любящего. После шести неудач она наконец сможет выносить плоть от плоти его.

Завершив омовение, Софа вышла на улицу. Где-то хлопнула дверь. И сразу после раздался мужской старческий шепот. "Жена вышла. Видели? Вышла. Готова, значит".

Старики всегда шептались. Даже когда никто их не слушал.

Церковь, если ее еще можно было так называть, стояла в центре. Маленькая, перекошенная, с облезлым куполом. Звонница давно обвалилась, но колокол повесили снова, приладив его на несколько длинных бревен-опор. В нем была трещина, и звук уже был не таким чистым, как раньше. Софа не могла отделаться от мысли, что примерно такой звон мог бы издавать гнилой зуб, если бы его увеличили и приделали язычок.

На крыльце церкви уже стояла Мать Надя. Серая, похожая на сукно или камень — на что угодно, кроме человека. Лицо ее практически не двигалось, даже когда она говорила. Только медленно моргали безжизненные, как у вареной рыбы, глаза.

— Иди, — сказала она, не глядя. — Сад уже открыт.

Софа только кротко кивнула в ответ.

«Сад» уже давно не был садом, но все по привычке продолжали так его называть. Когда-то здесь и правда росли яблони, но давно уже сгнили. Теперь от них остались только пни, затянутые мхом.

В самом центре — Дом Единения. Небольшой сарай, сложенный из камня и дерева задолго до рождения Софы.

Стены отсырели, доски местами прохудились, но дверь держалась крепко, загораживая Дом Единения от всего остального мира. Под крышей гнездились пауки, а в щелях между бревнами уютно пушилась плесень.

Дочери и Сыновья между собой говорили, что Дом дышит. Что, если приложиться ухом к камню, можно услышать, как внутри шевелится и вздыхает нечто.

Внутри было прохладно, но намного теплее, чем на улице. Воздух пах воском, обожженными травами и соломой.
На стенах — ничего. Только потемневшие пятна и трещины. На полу — старое покрывало. Когда-то оно было белым. Теперь отдавало серым цветом беспамятства и смирения.

Софа прошла внутрь. Ступила на ковер, где до нее стояли многие другие Жены.

Мужчины уже были там.

Трое — старик, моложавый мужчина и тот, у которого в лице еще сохранилась мальчишеская округлость. Все трое были в длинных застиранных рубахах до пола, подпоясанных шнурками.

Старший держал в руках чашу. В ней была смесь из меда, теплого молока и крови тех, кто носил Его до нее. Это нужно было выпить, чтобы Он помнил, кем был прежде.

— Ты знаешь, зачем пришла? — спросил старик, не повышая голоса.

Она кивнула.

— Ты помнишь путь? — спросил мужчина.

Она снова кивнула.

— Ты готова принять Его? — спросил юноша. Он звучал довольно уверенно. Софа смутно припоминала, что ему осталось от силы год пробыть в статусе Сына.

Они обошли ее по кругу — Сын, Муж, Отец. Они клали ладони на живот, на лоб, на грудь. Шептали. Слова были тягучими и скользили в сознание, оставляя ощущение липкого меда, который она недавно выпила.

Потом — кровь. Младший разрезал ладонь и провел по ее лбу. Средний коснулся ее губ, старший — живота. Пальцы были горячими. Они смотрели на нее не как на женщину. Не как на человека. А как на сосуд, который должен выдержать — не пролиться и не лопнуть, сохранить то ценное, что в нем есть.

Она хорошо знала, что будет дальше, и просто ждала. Не с желанием и восторгом, как другие Жены, а с покорной ясностью, что так нужно. Ее желания здесь были не важны. Она не стремилась к этому, но была готова, как и положено той, что готовится стать Матерью.

Когда она легла, под лопатками мягко продавился ковер. Пахло прелым — не от трав или плесени, а от чужой влаги, которая много лет пропитывала ткань.

Они не торопились.

Сначала мази. Густые, жирные, оставляющие склизкую пленку на коже. Они пахли салом, золой и чем-то сладким, почти гниющим. Мазь втирали в бедра, в живот, в грудь, в щеки до тех пор, пока Софа полностью не покрылась ей — от пяток до кончиков волос.

Потом пеленание. Пеленки давно уже посерели и загрубели от частой варки в травах. Ее обернули, как куколку, оставив только небольшое пространство вокруг промежности.

Ритуал длился. Они касались ее строго, не ласково. Без жестокости, но и без стыда. Как крестьяне касаются коров перед отелом. Она не стонала. Только однажды дернулась, когда младший повел себя чересчур поспешно и сразу получил тихое замечание от старшего. Торопливость вредила. Все, что касалось плода, требовало меры.

После касаний — тишина.

Старший подошел с чашей. В ней что-то колыхалось — вязкое, тягучее, темнее крови. Пахло кореньями, корой и забродившей ягодой.

— Чтобы ты не тревожила, — сказал он. — Чтобы он не проснулся раньше времени.

Он поднес чашу к ее губам. Напиток был густой и теплый, как свежесваренный кисель. Противный. Вяжущий, со странным склизким вкусом. Горло тут же свело, желудок дернулся, но она проглотила. Как учили, как следовало.

Голоса смешались.

— Ты станешь Матерью.

— Ты уже Жена.

— Ты всегда была Дочерью.

Софа чувствовала, как их тела сливаются в одно. Но уже не на ней, а где-то внутри. Там, в глубине ее чрева, кто-то жадно впитывал это единение. Ворочался и потягивался, болезненно смещая ее органы и раздвигая кости.

Совсем скоро она должны была родить, и это были последние трое, с кем она возлегла в эту беременность. Ее ребенку предстояло иметь двадцать семь Отцов, каждый из которых отдал ему частичку себя.

Она не плакала. Не молилась. Только смотрела в потолок, где сырость собралась в большое темное пятно. Они оставили ее одну. Это было важно, чтобы Любящий узнал ее без свидетелей.

Ее тело стало ватным, глаза закрылись сами собой, а разум погряз в вязкой полудреме, где образы не имели формы, а мысли цеплялись друг за друга так никогда и не становясь ясными.

Когда Софа очнулась, уже начинало темнеть. Синевато-серый свет еле пробивался сквозь щели, а свечи давно успели догореть и погаснуть.

Сама пошевелиться она была не в силах, поэтому оставалось только ждать, когда Матери заберут ее.

Вскоре приоткрылась, впуская прохладный воздух ранней весны. В проеме показалась Мать Надя, а за ней еще несколько Матерей.

Они уложили ее в простыню и вынесли наподобие кокона. Бережно, как выносят икону после службы. Никто не говорил ни слова. Из медленную процессию сопровождал только шорох ткани, да чавкающие по грязи шаги.

Ее отнесли в дом Матери Веры — одной из старших. Та давно не выходила на улицу. Плод ее лишь однажды дожил до восьмого месяца. Родился раньше срока серым, крикливым, со впалой грудной клеткой и ртом, в котором было слишком много языка. Его чтили, как чтут любое истинное дитя Любящего. Но ребенок не прожил и недели. С тех пор Мать Вера почти не говорила, только ухаживала за другими женами и Матерями.

Она встретила процессию с влажными тряпками наготове. Раскутала, обмыла и переодела Софу в чистое сухое платье, а затем проводила в маленькую темную комнату.

Софе полагалось тихо лежать, пока Мать Вера срежет у нее прядь волос и добавит в прялку, чтобы сделать для нее защитную нить, которую полагалось носить вокруг живота.

Иногда мать Вера подходила и клала руку на живот. Иногда шептала. Иногда просто протяжно смотрела и смахивала слезу с иссохшего глаза.

Когда солнце совсем скрылось, веревка была готова, а в дом постучались девочки.

Им было не больше шести. Они усадили Софу на пол и расселись вокруг нее и разложили куклы. У каждой — по одной. Лицо смято, дырки вместо глаз, рот и уши зашиты. Девочки говорили, что куклы спят, чтобы не слышать грязных слов и не видеть нечестивых дел.

Сначала играли в роды. Куклу мазали грязью, как будто это вода и кровь, и засовывали ее под подол платья. Кто-то смешно пыхтел, от старания надувая носом сопливые пузыри. Кто-то пытался изображать потуги, но только валился на пол от смеха. Одна девочка вела себя особенно старательно. Она кричала и выла, каталась по полу, хватаясь за живот и заходясь в молитвах. Даже измазала себе бедра глиной изнутри, чтобы было «взаправду», а под конец и вовсе затихла, свернувшись калачиком на полу.

Софе стало её жаль. Малышка недавно потеряла Мать. Храброе дитя прожило с ней весь процесс сложных родов и проводило в объятия Любящего. Для нее эта игра была очень особенной.

Потом были похороны. Это была обязательная часть. Иногда хоронили свою куклу, иногда — чужую. Заранее заготовленную землю насыпали ладонями и приговаривали: «Любящий да примет тебя, дитя». Стать Матерью похороненной куклы было честью, и девочки долго спорили, кому она выпадет на этот раз.

Софа вдруг поняла, что тоже шепчет слова молитвы вместе с ними. Беззвучно, одними губами. Это заставило её нежно и немного устало улыбнуться — все было правильно.

Девочки учились быть Матерями. Пока еще не знали, что значит быть Женой, да им и не нужно было. Все придет, когда должно, когда они будут готовы. А пока они учились любить той любовью, что знает только Мать. И учились отпускать. Не ропща и не сопротивляясь.

Снаружи глухо забили в колокол. Было время вечерней молитвы. Девочки наспех обмотали сотканную Матерью Верой веревку вокруг живота Софы и наперегонки бросились к церкви.

Медленно, немного вразвалку, Софа пошла за ними. Когда она уже выходила из комнаты, на границе видимости она увидела мальчика. Он был маленьким и слишком худым. Оно скрючился где-то в тени угла и дышал часто-часто, как щенок. У него было круглое слегка одутловатое лицо младенца. А вот глаза были по-настоящему взрослыми. Понимающими. Смотрящими в самую суть.

Он ничего не говорил, только пристально смотрел на Софу и слегка улыбался.

Софа вздрогнула, моргнула пару раз и видение исчезло. Она сочла Его явление добрым знаком.

Дом Собраний наполнялся людьми.

Женщины в длинных светлых платьях, мужчины — с гладко выбритыми щеками, дети — улыбчивые, чистые и притихшие.

Все стояли полукругом. В центре — помост, устланный пеленками. На нем, как всегда, лежал один из младенцев — не тот, что кричит и требует, а тот, что просто смотрит. Его глаза были обращены в потолок. Он не моргал, просто не мог делать это сам.

На помост вышел Отец-наставник, Бажен — высокий, с седыми висками, в простой рубахе и широких штанах.

Он поднял руки, и зал стих.

Он говорил негромко, в каждое его слово приходилось вслушиваться.

— Слушайте не ушами, а сердцем. Слушайте, как слушают дети.
Сегодня я хочу поговорить с вами о боли.
Любящий не приносит боль.
Боль — от наших слабостей, от нашего несовершенства.
Боль — это наказание за нашу низость и порочность.
Любящий — мягкий, теплый, нетронутый.
Он не судит. Он не говорит. Он несет свет и очищение.

Бажен обернулся к младенцу и, не прерывая речи, сел на корточки рядом с ним.

— Посмотрите на это дитя. Разве оно не совершенно?

Он положил руку на крохотную грудь. Младенец не вздрогнул. Он даже не перевел взгляд.

— Он не слаб, он — чист. Он не кричит, потому что для него страха и боли не существует. Его разум свободен и открыт для Любящего.

Бажен приложил ухо к груди младенца, задержался на мгновение, слушая что-то доступное только ему. Затем выпрямился.

— Его дыхание легкое. Как у тех, кто ничего не боится.
Так и мы должны быть легки. Пусты. Готовы принять.
Мысли — тяжесть.
Речь — обман.
Желания — гниль на сосуде.
Каждый из нас — сосуд. И через нас Он вернется.
Так не допускайте же в себя скверны и разврата внешнего мира.

Люди замерли. Они смотрели на младенца на помосте так же, как смотрят на живого бога, готовые отдать ему всех себя.

— Через чистое рождается настоящее.
Через простое возвращается великое.
Мысли — это шум.
Слова — это пыль.
Знание — это яд.
Только тот, кто не знает, может быть полон.
Только тот, кто не говорит, несет в себе истину.
Только тот, кто не мыслит, может вместить Любящего.

Он подошел к Софе, стоящей в круге. Протянул руки. Не к ней самой, а к животу. И она замерла в осознании оказанной ей чести.

— В тебе Он. В тебе — Его дыхание. В тебе — Его возвращение.

Бажен повернулся к остальной толпе.

— Любящий не стар. Любящий не взросел. Любящий — всегда дитя.
Он — Отец, что дал начало.
Он — Сын, что был рожден.
Он — Муж, что вошел в плоть.
Он — Дитя, зачатое в утробе своей Жены.
Он — Муж своей Матери.
Он — Семя, упавшее в Себя самого.
Он — Начало и Конец.
Таков Любящий.
Сначала — Дочь, что служит.
Потом — Невеста, что вкушает Семя Любящего от Отца, от Мужа, от Сына.
Затем — Мать, что носит в утробе.
И вновь — Дитя, что приходит в мир через нее.
Так Любящий возвращается.

И тогда дети начали напевать. Тонко, тихо, как поют перед сном колыбельную.

«Возвращайся, милый.
Возвращайся, светлый.
Возвращайся, чистый.
Возвращайся, вечный».

Софа смотрела на пеленки. На младенца, лежащего на помосте без движения и тупо пялившегося в потолок.

И в этот момент она почувствовала, как внутри начинает двигаться нечто. Не толчок. Не боль. А прикосновение мягкое, как ладошка младенца. Ладошка, которая уже знала, что будет с ней вечно.

Дыхание Софы сбилось, а в висках зашумело. К горлу с отвратительным бульканьем подкатилась желчь и она почувствовала вкус всего того, чем ее сегодня поили.

Ее вырвало прямо под ноги. Горечь глухим шлепком ударилась о землю и разлетелась темными брызгами. Софа рухнула следом, обхватив живот.

А потом ее пронзил шепот. Не голос и не звук. Ощущение слов, которые не были сказаны, но были услышаны.

— Скоро.

И следом — Слышу.

Мгновенно Софу накрыла волна чужих мыслей. Они совсем не были похожи на человеческую речь. Скорее напоминали не до конца обглоданные кости, на которых осталось немного смысла.

«Больно. Снова подтекла. Воняет. Заметят. Потерпи»

«Софа жирная, как моя мать. Свинья»

«Хоть бы ребенок не заорал в ночь. Так устала. Ненавижу. Мерзость»

«Хочу хавать. Сальце бы. Или пирог. Или хоть под языком пососать что»

«Не выживет. Сдохнет. Все они дохнут»

«Молиться надо. Молиться. Или хотя бы делать вид»

«Она красивая. Тварь. Ее сегодня поимели. Повезло же мрази»

«Если бы умерла, никто бы не заметил. Может, так лучше?»

«Когда меня позовут? Я тоже хочу быть нужной. Не пустой»

«Бедро чешется. Опять преет»

Софа скрючилась на грязном полу и до боли сжимала голову. Она не заметила, как остановилась проповедь, не заметила, как ее обступила беспокойная толпа и как ее волоком донесли до ближайшего дома.

Все, на что она была способна — это тихо скулить и молиться о том, чтобы перестать слышать всех их. Матерей, Сыновей, Мужей…

Все они грязные. Их вера лишь тонкая кожица на прогнившем нутре. Их тела — надколотые сосуды.

Она слышала, как Мать Надя думает, что вонь от Софы испортит воздух в доме.

Как Мать Вера тихо мечтает, чтобы этот плод, как и остальные, не дожил до срока, чтобы Он не родился.

Как Бажен видел себя подле Любящего, неся его волю как верный апостол. Не из любви, а из тщеславия.

Софа кричала, чтобы они все убирались, чтобы оставили ее наедине с Ним.

Когда она наконец осталась в комнате одна, мысли притихли, но не исчезли. Они все еще скребли ее сознание уродливыми щетинистыми щетками.

Она с трудом села и содрогнулась от отвращения.

Она не хотела слышать их навязчивый гомон. Не хотела чувствовать, как они все липнут и ждут, когда она разродится, чтобы снова пустить ее по кругу в угоду своей гордыне, жадности, извращенному самолюбию.

Но Он хотел познать их всех. Он хотел услышать и увидеть их. Такими, какими они постеснялись бы показаться даже самим себе.

Он наблюдал через нее. Слушал. Познавал.

«Грязные», — подумал Он.

***

Прошло несколько дней.

Софа почти не двигалась. Не спала — не ела — не молилась. Просто лежала. Смотрела в потолок и позволяла Ему впитывать этот мир и вписывать себя в него.

Бажен воздвиг новый слой ненужной лжи вокруг истинного чуда, зародившегося в ней. Он счел это предзнаменованием Его возвращения и величия и нарек Софу первой Матерью истинного бога.

К ней не заходили. Еду оставляли у порога, сопровождая тихим стуком. Теплый хлеб, перетертые ягоды, немного подогретого отвара, каши и другой мягкой еды. Но все так и оставалось нетронутым. Стояло на крыльце, покрываясь пленкой и подсыхая по краям.

Говорили, что так лучше. Что Любящему нельзя мешать. Но на самом деле страшились. Кто-то — того, что Он на самом деле не пришел. Кто-то — того, что он рядом.

Даже Мать Вера, что ухаживала за ней с первых дней, теперь лишь приоткрывала дверь, оставляла таз с водой и чистую одежду и тут же уходила. Не спрашивала. Не касалась и все время истово молилась, чтобы заглушить прочие мысли.

Иногда у окна появлялись дети. Заглядывали и тут же прятались, с трудом сдерживая смешки и громкий шепот. Они не понимали, но чувствовали — что-то происходит.

Их близость Софа ценила выше прочих. Их мысли и тела были чище.

Естественным образом любопытство победило страх. Оно всегда побеждало.

Первой войти к ней решилась Мать Надя. Ее лицо как всегда было каменным, но Софа чувствовала ее страх и отвращение, смешанное с благоговением.
Надя села на на край кровати, не глядя на Софу. Она не решалась сказать ни слова, хотя голова ее была полна вопросов.

«Пусть коснется», — подумал Он, и софа задрала платье, обнажая круглый, натянутый живот, покрытый длинными багровыми разрывами по бокам.

Мать осторожно, двумя пальцами, коснулась кожи на животе и тут же одернула руку. Тихо ахнула, зажала рот ладонью и медленно вышла на негнущихся ногах.

На следующее утро пришел Муж Лука. Тот, что громче всех говорил о вере и, как выяснила Софа, меньше всех верил.

Он коснулся живота и его лицо исказила гримаса первобытного ужаса. Лука осел на пол и зашептал. Сначала молитву, потом бессвязные слова извинений и раскаяний. Софа не шелохнулась, пока его не вывели.

С этого дня они начали приходить по одному. Смотреть. Молить. Потом — касаться.

И каждый из них менялся и искренне веровал с той секунды, как подушечки пальцев касались ее живота.

Все верили по-разному. Кто-то радостно и звонко восхвалял Его пришествие. Кто-то трепетал в ужасе и молил о прощении. Кто-то верил из-под палки — славил его на словах и проклинал глубоко в душе.

Они никогда не говорили с ней — только сквозь нее. Как будто Он действительно слышал их только так. Не в молитвах, не в обрядах, а через ее распухшую и натянутую до ран плоть.

Софа больше не отвечала. Она и не слушала. То, что раньше казалось телом — стало стенкой. Перепонкой, за которой билось чужое, неведомое, древнее. Он наблюдал. Слушал. Дышал через нее.

И все чаще — отзывался.

Однажды одна из молоденьких Жен приложилась к коже губами. Софа ударила ее по лицу. Сильно, хлестко, до крови.

Поцелуй — слишком много. Слишком близко. Слишком жадно. Слишком для себя.

Так приближаются не ради Любящего, а ради себя. Чтобы почувствовать, запомнить, слиться.

Софа не хотела причинить ей боли, но знала, что так было нужно. Боль была не карой, а всего лишь напоминанием, что желание — это ошибка. Если душа не способна подчиниться, тело должно быть наказано. Чтобы плоть запомнила то, чего не понял разум.

Любящий входил в мир через женщину, что была его Дочерью, стала ему Матерью и возляжет с ним как Жена.

Жена вкушает, что положено.
Мать рождает, что даровано.
Дочь делает, что велено.

За четыре с небольшим дня в деревне не осталось никого, кто не прикоснулся бы к Матери Любящего и не услышал его голос. Люди ходили тише. Ели меньше. Спали — редко и тревожно.

Только Мать Вера не отходила от постели Софы и всё время молилась. Молитва вытесняла все ее мысли. Слова текли по губам, заглушая страх, сомнение и брезгливость.

Но чем ближе была ночь, тем труднее становилось молиться.

Слова путались, а мысли — возвращались. И среди них все чаще звучал голос разума. "Это не Бог. Это не может быть Богом. Это тварь, зачатая в гнили, плод наших грехов".

На излете второй недели марта Вера не смогла больше произнести ни единого слова молитвы.

Она тяжело поднялась с продавленной постели. Прошла в спальню Софы босиком, не зажигая свет. Пол скрипел под ней, как зубы под плотно сомкнутыми губами. Она держала нож — короткий, остро наточенный, с деревянной ручкой, обмотанной колючей ниткой. Еще утром он резал хлеб. Теперь предназначался для чрева.

Софа спала на спине. Ее вздувшийся и тугой живот едва заметно подрагивал, будто под кожей что-то двигалось само по себе.

Вера встала у изножья. Ее дыхание сбилось, а морщинистая рука невольно задрожала от страха.

— Прости. Я не ради себя. Ради тебя. Ради нас всех. Прости.

И подняла нож.

Софа открыла глаза.

Они были белесыми и мутными. Но Вера не сразу поняла, что это не бельмо и не свет. Это вообще сложно было назвать глазами. Словно кто-то другой смотрел изнутри. Кто-то, у кого нет ни век, ни потребности в них.

— Не делай этого, — сказала Софа. Голос был детским и настолько нежным, что у Веры болезненно сжалось сердце. Она на секунду подумала, что, если бы ее ребенок выжил, у него был бы именно такой голос. — Ты не понимаешь.

Вера всхлипнула, затаила дыхание и вонзила нож.

Кровь хлынула не сразу. Сперва — прозрачная вязкая жижа. Потом — что-то густое, как размешанный желток. И только потом — кровь. Вера не раз видела кровь у рожениц и никогда она не была настолько темной.

Софа вскрикнула как кричат озлобленные раненые животные, но не шелохнулась.

Вера склонилась ближе, думая, что увидит плод — склизкий, багровый и привычный. А, если и не плод, то хотя бы чудовище. Но внутри не было ни ребенка, ни чудовища.

Из рассеченного живота к тянулось нечто обволакивающее, бесформенное, как вывороченные внутренности. Оно расползалось, вытягивалось длинными, не имеющими суставов отростками, как если бы тень попыталась обрести плоть.

Его касание было легким и на удивление холодным. Вера даже не успела понять, что произошло. Ее мир просто изменился, когда сознание тупой иголкой прошили Его слова: «Дрянная Дочь, никчемная Мать, порочная Жена. Не справилась ни с чем, но станешь им примером».

Наутро ее нашли все там же — подле кровати Софы, живот которой был абсолютно целым.

Она не была мертва, но и живой они могли назвать ее с трудом.

Кожа — тонкая, как у стариков, но розовая, как у новорожденного. На щеках мерно лопались белые пупырышки, как у закипающего молока. Волос почти не осталось, только тонкий пушок, местами поредевший, а местами — сбившийся в сальные завитки.

Она пыталась ползать, но не видела, куда. Тонкая шея не в силах была удержать голову, и та беспомощно свисала. Лицо с маленьким беззубым ртом и белесыми мертвыми глазами было испещрено глубокими морщинами и небольшими островками гнили.

На обвисшем как у только что родившей женщины животе болтался пульсирующий канат пуповины, тянущийся в ее же промежность. А из крохотных грудей безостановочно сочилось молоко, от которого в комнате стоял кислый запах.

Такой ее и запомнили.

Ее поселили в хлеву, рядом с церковью. Ее не били и не карали. Наоборот — кормили с рук и поили из чашки. Она пускала слюну, тряслась и хныкала по ночам. Иногда особо сердобольные Матери даже приходили ее утешить.

Считалось, что Любящий пощадил ее. Что она теперь — священный символ Его милости.

Когда мимо проходили дети, их учили говорить:

— Поклонись Матери Вере. Она хотела отнять жизнь, но Он не сделал с ней того же.

***

Потребовалось еще несколько дней, чтобы деревня замкнулась сама в себе. Жители больше не выезжали за бытовыми вещами и не возили продукты на рынки в ближайшие города.

С каждым днем лица тускнели, а тела сутулились. Люди уже не смотрели друг другу в глаза, боясь увидеть там Его. Лишь склоняли головы в поисках чего-то под ногами или внутри себя самих.

Утром деревня просыпалась не от петухов, а от звуков самобичевания — хлопков ремней, свиста веревок, звона железных прутьев. Те, кто провинился во снах, били себя по спине, по ногам, по животу и промежности, в зависимости от сути своего греха.

Сны стали страшнее яви. Во сне можно было увидеть, как любишь кого-то кроме Него. Или ешь без молитвы. Или улыбаешься. Ему это не нравилось и Он требовал покаяния.

Софу почти не навещали. Подходили, склонялись, шептали что-то на живот, целовали ноги и отходили, не дожидаясь ответа. Ее лицо перестало для них что-то значить. Важным был только живот. Только то, что в нем.

Молились постоянно. Сначала утром и вечером. Потом днем. Потом посреди ночи. Люди стали выходить из домов и становиться на колени, уткнувшись лбами в землю. Часто прямо голышом опускались в грязь, в глину, в навоз. Чистота их тел не имела значения. Только чистота души.

Мать Надя однажды прошептала, что Любящий слышит лучше, когда ты не думаешь. Поэтому стали соревноваться — кто сможет молиться, не думая. Кто сможет очиститься от слов, от воли, от памяти. Одна женщина вставляла себе спицы в уши, до тех пор, пока из них не пошла кровь, чтобы не слышать постороннего. Старик выколол себе глаза— «чтобы подать молодым пример послушания».

Дети стали похожи на стариков. Говорили шепотом, не играли, молились. Они почти не слышали Любящего, но действовали по примеру старших.

Мужчины сношались с женщинами без слов, без возбуждения, без желания. В домах, в храме, на улице. Иногда даже в хлеву подле Веры. Он сам решал, кому и когда необходимо соединить плоть.

Все, что не имело отношения к служению и очищению души, исчезло. Не пахали, не доили, не чинили крышу. Даже не мылись. «Мы должны плодить плоть и молитвы. Тогда Он будет нами доволен», — говорил Отец Бажен.

Некоторые начали видеть сны, в которых Любящий говорил. Но эти сны не приносили ни утешения, ни ответов. Молочные лица без рта, кровоточащие пеленки, младенцы с глазами на подбородке. И голос, похожий на хлюпанье воды в сточной трубе.

Просыпались в слезах, с застывшей мочой на простынях и рвотой на подушке. Те, кто раньше молился прилежнее всех, теперь боялись закрыть глаза. Те, кто смеялся над Софой, теперь крались ночью к ее дому и оставляли у дверей дары.

И тогда пришли они.

Сперва — звон в ушах, как от сильного давления. Затем — гул.

Они принесли с собой очищение — в пламени, в грохоте, в крови. Огонь шипел, взрывался осколками окон и трещал деревянными балками. Громко стрекотало оружие, заглушая глухие удары от падения мертвых тел.

Никто не рискнул сопротивляться. Жители только молились, что есть мочи.

— Это кара!

— Мы не были достойны!

— Прости нас, прими нас!

Люди падали ниц. Прижимали лбы к земле. Просили прощения — не у пришедших, а у Него. Чтобы Он вернулся. Чтобы снова шептал. Чтобы простил.

Но было пусто.
Тихо.
Так, как было до Него.

Софа услышала чужаков раньше других. Не в ушах — в животе. Там, внутри, что-то завозилось и встрепенулось. Он знал. Он чувствовал приближение. Ее руки машинально легли на выпирающий живот.

Она не стала ждать. Не спросила разрешения. Не позвала на помощь. Она просто поднялась, сжав зубы от боли, и постаралась унести Его как можно дальше.

Она потеряла шестерых. Шесть раз — пустота в животе. Шесть раз — кровь в воде, крики в подушку и новая беременность, которая оканчивалась ничем.
Но этот ребенок был жив и не собирался умирать. Пусть Он жрал ее изнутри, пусть обсасывал ее разум, пусть был чужим и страшным. Пусть. Главное, что был живым.

Софа почти добралась до заднего двора старой пасеки, где еще были подземные погреба. Там всегда было сыро, темно и холодно, но там можно было дождаться, когда все кончится.

Она не дошла совсем немного. Ее грубо повалили на землю и прижали так, что оставалось только хрипеть и сучить конечностями. От боли и изнеможения в ней уже не осталось слов. Только одичалый, звериный рык матери, у которой могут отнять ее дитя. В нем смешались и мольба, и мука и обещание смерти.

Они переговаривались между собой, но смысл упорно ускользал от нее. Сквозь толстое стекло форменной маски ей удалось мельком взглянуть в глаза одному из них. И даже этого мимолетного взгляда хватило, чтобы почуять его страх.

Этого страха хватило, чтобы внутри стало спокойно. Чтобы она смиренно позволила себя увезти. Чтобы Он затих, в ожидании шанса просочиться в их разум.

Когда ее запихивали в обшарпанную газель, она умиротворенно улыбалась. Как улыбаются те блаженные, которые не боятся смерти.